ДОЧЬ И ОТЕЦ
Десять минут спустя Катрин, Питу и маленький Изидор уже ехали в экипаже доктора Жильбера в Париж.
Карета остановилась у госпиталя Гро-Кайу.
Катрин вышла, подхватила сынишку на руки и последовала за Питу.
Подойдя к двери бельевой, она остановилась.
— Вы сказали, что у постели отца нас будет ждать доктор Жильбер, не так ли?
— Да…
Питу приотворил дверь.
— Он уже там, — сообщил молодой человек.
— Посмотрите, могу ли я зайти и не причиню ли я отцу слишком сильного беспокойства.
Питу вошел в комнату, справился у доктора и почти тотчас вернулся к Катрин.
— Он получил такой сильный удар, что пока никого не узнает, как считает доктор Жильбер.
Катрин пошла было к больному с Изидором на руках.
— Дайте мне мальчика, мадмуазель Катрин, — предложил Питу.
Катрин замерла в нерешительности.
— Дать его мне, — заметил Питу, — это все равно, как если б вы с ним не расставались.
— Вы правы, — кивнула Катрин.
Она передала мальчика Анжу Питу, как брату, с рук на руки, решительно шагнула в комнату больного и подошла прямо к постели отца.
Как мы уже сказали, доктор Жильбер сидел у его изголовья.
Состояние больного почти не изменилось; как его накануне усадили в подушки, так он теперь и сидел, а доктор смачивал влажной губкой бинты на голове больного. Несмотря на лихорадку, естественную в его положении, из-за большой потери крови раненый был смертельно бледен; глаз и часть левой щеки припухли.
Как только он ощутил прохладу, он пролепетал что-то бессвязное и поднял веки; но сильная сонливость, которую врачи называют «кома», заставила его замолчать и закрыть глаза.
Подойдя к постели, Катрин упала на колени и, простерев руки к небу, воскликнула:
— Боже мой! Ты видишь: я от чистого сердца прошу Тебя: спаси моего отца!
Это было все, что девушка могла сделать для своего отца, едва не убившего ее возлюбленного.
При звуке ее голоса по телу больного пробежала дрожь; дыхание его участилось, он открыл глаза и, поискав взглядом, откуда доносится голос, остановил глаза на Катрин.
Он пошевелил рукой, словно отгоняя видение, которое больной, по всей видимости, принял за горячечный бред.
Взгляды дочери и отца встретились, и Жильбер с ужасом прочел в глазах одной и другого не любовь, а скорее ненависть.
Девушка поднялась и тем же решительным шагом, каким вошла, возвратилась к Питу.
Питу стоял на четвереньках, играя с малышом.
Катрин схватила Малыша и прижала его к груди со словами:
— Мальчик мой! О мой мальчик!
В этом крике было все: и скорбь матери, и жалоба вдовы, и боль женщины.
Питу хотел проводить Катрин до дорожной конторы и посадить в дилижанс, отправлявшийся в десять часов утра.
Однако она отказалась.
— Нет, — заметила она, — вы сказали, что ваше место рядом с тем, кто одинок; оставайтесь, Питу.
Она подтолкнула Питу к двери.
Когда Катрин приказывала. Пяту мог только подчиняться.
Когда Питу вернулся к постели Бийо, тот, заслышав тяжелые шаги капитана Национальной гвардии, открыл глаза и выражение благожелательности сменило на его физиономии выражение ненависти, подобно грозовой туче, набежавшее при виде дочери; а Катрин тем временем спустилась по лестнице с ребенком на руках и поспешила на улицу Сен-Дени к особняку Пла-д'Этен, откуда в Виллер-Котре отправлялся дилижанс.
Лошади были уже заложены, форейтор — в седле; оставалось одно свободное место, Катрин его и заняла.
Спустя восемь часов дилижанс остановился на улице Суассон.
Было шесть часов пополудни, то есть еще не стемнело.
Если бы это происходило раньше, если бы Изидор был жив, если бы ее матушка была в добром здравии, Катрин приказала бы остановиться в конце улицы Ларни, прошла бы дворами и пробралась бы в Писле незамеченной, потому что ей было бы стыдно.
Теперь же, будучи вдовой и матерью, она даже не подумала о деревенских сплетницах; она вышла из дилижанса, оглянувшись по сторонам, но без страха: ее траур и ее ребенок, как ей казалось, были один — мрачным ангелом, другой — улыбавшимся, они-то и должны были, по ее мнению, оградить ее от оскорблений и презрения.
Поначалу Катрин никто не узнал: она была так бледна и так изменилась, что ее можно было принять за другую женщину; в особенности жителей деревни вводил в заблуждение ее вид — вид благородной дамы: общаясь с дворянином, она невольно перенимала его манеры.
Единственное лицо, узнавшее Катрин, осталось уже далеко позади.
Это была тетушка Анжелика.
Тетушка Анжелика стояла на пороге ратуши и судачила с кумушками о том, что от священников требуют принести клятву; она сообщила, что сама слышала, как господин Фортье сказал, что никогда не станет присягать якобинцам и Революции и что он скорее готов принята мученичество, чем подставить шею под революционное ярмо.
— Ой! — прервавшись на полуслове, закричала она. — Боже правый! Да ведь это дочка Бийо с ребенком вышла из Дилижанса!
— Катрин? Это Катрин? — затараторили кумушки.
— Ну да; глядите, вон убегает дворами.
Тетушка Анжелика ошибалась: Катрин не убегала, она торопилась к матери и потому удалялась скорой походкой. Катрин пошла дворами, потому что так было короче.
Детвора при этих словах тетушки Анжелики бросилась за ней вдогонку с криками:
— Ой, гляди-ка, это и впрямь мадмуазель…
— Да, детки, это я, — ласково молвила Катрин. Все относились к ней хорошо, а особенно дети, потому что она всегда припасала для них гостинец или, за неимением большего, ласковое слово.
— Здравствуйте, мадмуазель Катрин! — загалдели Дети.
— Здравствуйте, ребятки! — отозвалась Катрин. — А что моя мать, еще не умерла, не правда ли!
— О нет, мадмуазель, нет еще. Кто-то из ребятишек прибавил:
— Доктор Рейналь говорит, что она проживет еще с недельку.
— Спасибо, детки! — поблагодарила Катрин.
И она пошла дальше, протянув им несколько монет.
Дети возвратились к ратуше.
— Ну что? — стали их допрашивать кумушки.
— Да, это она, — доложили ребята, — она спросила, что с ее матерью, и вот что нам дала) С этими словами дети показали полученные от Катрин деньги.
— Похоже, то, чем она торговала, в Париже дорого стоит, — ядовито заметила тетушка Анжелика, — раз она раздает серебро гоняющейся за ней ребятне. Тетушка Анжелика не любила Катрин Бийо. И потом, Катрин Бийо была молода и хороша собой, а тетушка Анжелика — стара и безобразна; Катрин Бийо была высока и безупречно сложена, а тетушка Анжелика была, хромоногой коротышкой.
Кроме того, именно у Бийо нашел приют Анж Питу, после того как его выгнала тетушка Анжелика.
И, наконец, в день оглашения Декларации прав человека и гражданина именно Бийо пошел за аббатом Фортье, чтобы заставить его отслужить обедню на алтаре Отечества.
Всех этих причин, особенно вкупе с ядовитым характером тетушки Анжелики, оказалось достаточно, чтобы она возненавидела семейство Бийо, в особенности — Катрин.
А уж ежели тетушка Анжелика кого ненавидела, она ненавидела всей душой.
Она побежала к мадмуазель Аделаиде, племяннице аббата Фортье, и выложила ей новость.
Аббат Фортье ужинал: он ел карпа, пойманного в прудах Валю; по одну сторону от его тарелки стояло блюдо с болтушкой, по другую — со шпинатом.
Это был постный день.
Аббат Фортье держался чопорно, строго, словно мученик, готовый в любую минуту пойти на плаху.
— Что там такое? — спросил он, услыхав, как в коридоре шепчутся женщины. — Кто-нибудь пришел пригласить меня к умирающему?
— Нет, дорогой дядюшка, — отвечала мадмуазель Аделаида, — нет, это тетушка Анжелика (все в деревне по примеру Питу называли так старуху), она пришла рассказать про очередной скандал.
— Мы переживаем такие времена, когда скандал расхаживает по улицам в открытую, как хозяин, — заметил аббат Фортье. — б каком еще скандале вы пришли нам поведать, тетушка Анжелика?
Мадмуазель Аделаида ввела в комнату старуху, промышлявшую сдачей стульев внаем во время службы, и та замерла перед аббатом.
— Ваша покорная слуга, господин аббат! — сказала она.
— Вам бы следовало сказать служанка, тетушка Анжелика, — поправил тот, верный своим педагогическим привычкам.
— Я слышала, как все говорят слуга, — возразила та, — вот я и повторяю, что слышали; простите, господин аббат, если я вас обидела.
— Вы обидели не меня, а синтаксис.
— Яну него попрошу прощения, как только встречу, — пообещала тетушка Анжелика.
— Хорошо, хорошо, тетушка Анжелика! Хотите стаканчик вина?
— Спасибо, господин аббат! — отвечала старуха. — Я не пью, вина.
— И напрасно: вино не запрещается канонами церкви.
— Я не пью вино не потому, что это запрещено или не запрещено, а потому, что оно стоит девять су за бутылку.
— А вы все так же скупы, тетушка Анжелика? — откинувшись в кресле, удивлений спросил аббат.
— Бог с вами, господин аббат! Я — скупая?! Что гае поделаешь, коли я бедная?
— Ну уж и бедная! А сдача стульев внаем, за которую я с вас беру сущую безделицу, тетушка Анжелика? Да ведь я мог бы с любого другого потребовать за это сотню экю!
— Что вы, господин аббат! Как же можно?! Ничего себе — безделица! Да после этого только и остается пить воду.
— Вот потому я вам и предлагаю стаканчик вина, тетушка Анжелика.
— Не отказывайтесь, — шепнула мадмуазель Аделаида. — Дядюшка рассердится, если вы откажетесь.
— Думаете, это может рассердить вашего дядюшку? — спросила старуха, сгорая от желания выпить предложенного вина.
— Еще бы!
— Ну, господин аббат, налейте мне на самое донышко, пожалуйста, но это только для того, чтоб доставить вам удовольствие.
— Вот и хорошо! — обрадовался аббат Фортье, наливая полный стакан прекрасного, отливавшего рубином бургундского. — Вот пейте, тетушка Анжелика, и когда станете считать свои экю, вам будет казаться, что монет вдвое больше.
Тетушка Анжелика поднесла было стакан к губам.
— Мои экю? — поперхнулась она. — Ах, господин аббат, не говорите таких слов, ведь вы — служитель Господа, и вам могут поверить.
– Пейте, тетушка Анжелика, пейте!
Тетушка Анжелика пригубила вино, словно лишь для того, чтобы доставить удовольствие аббату Фортье, и, прикрыв глаза, сама не заметила, как стакан опустел примерно на треть.
— Ой, какое крепкое! — заметила она. — Уж и не знаю, как можно пить вино неразбавленным!
— А я, — возразил аббат, — не понимаю, как можно разбавлять вино водой; впрочем, не в этом дело… могу поклясться, тетушка Анжелика, что у вас припрятана где-нибудь увесистая кубышка.
— Ах, господин аббат, господин аббат! Не говорите так? Мне нечем даже платить налоги, ведь они составляют целых тря ливра и десять су в год.
И тетушка Анжелика отпила еще треть.
— Да, я знаю, что вы так говорите; однако я могу поручиться, что, если ваш племянник Анж Питу пошарит хорошенько в тот день, когда вы отдадите Богу душу, он найдет в каком-нибудь старом чулке кругленькую сумму, на которую сможет купить всю улицу Пле.
— Господин аббат! Господин аббат! — взмолилась тетушка Анжелика. — Если вы будете говорить такие вещи, меня убьют разбойники, которые поджигают фермы и отнимают урожай; ведь они поверят словам такого святого человека, как вы, они подумают, что я богата… Ах, Боже мой. Боже мой! Какое несчастье!
И она допила вино, причем глаза ее подернулись от удовольствия слезой.
— Так, глядишь, к винишку-то вы и приохотитесь, тетушка Анжелика, — по-прежнему насмешливо заметил аббат.
— Нет, как вы хотите, но уж очень оно крепкое, — проворчала старуха.
Ужин аббата подходил к концу.
— Итак, что за новый скандал сотрясает Израиль?
— Господин аббат! Дочка Бийо только что приехала в дилижансе с ребенком!
— Ага! — пропел аббат. — А я-то думал, что она подбросила его в приют…
— И хорошо бы сделала, — прошипела тетушка Анжелика, — уж во всяком случае, ей не пришлось бы из-за него краснеть!
— По правде говоря, тетушка Анжелика, это все плоды нового воспитания… А зачем она сюда явилась?
— Похоже, хочет повидаться с матерью: она спрашивала у детворы, жива ли еще ее мать.
— А знаете ли вы, тетушка Анжелика, — злорадно проговорил аббат, — что мамаша Бийо забыла исповедаться?
— В том не ее вина, господин аббат, — возразила тетушка Анжелика, — бедняжка уже месяца четыре как лишилась рассудка; а вот в те времена, когда дочь не доставляла ей столько хлопот, это была женщина благочестивая, богобоязненная; приходя в церковь, она всегда брала два стула: на один садилась, на другой ставила ноги.
— А ее муж?! — воскликнул аббат, я глаза его сверкнули злобой. — Гражданин Бийо, взявший Бастилию, сколько стульев брал он?
— Подумать только!.. Не знаю… — растерянно пробормотала тетушка Анжелика. — Кажется, он вовсе не бывал в церкви; зато уж мамаша Бийо…
— Хорошо, хорошо, — замахал на нее руками аббат, — об этом мы поговорим в день ее похорон.
Осенив себя крестным знамением, он прибавил:
— Помолитесь вместе со мною, сестры. Обе Старые девы перекрестились и стали горячо молиться.