Рассказ Монастырского капеллана
Близ топкой рощи, на краю лощины,
В лачуге ветхой, вместе со скотиной
Жила вдова; ей было лет немало.
Она с тех пор, как мужа потеряла,
Без ропота на горе и невзгоды
Двух дочерей растила долги годы.
Какой в хозяйстве у вдовы доход?
С детьми жила она чем бог пошлет.
Себя она к лишеньям приучила,
И за работой время проходило
До ужина иной раз натощак.
Гуляли две свиньи у ней и хряк,
Две телки с матерью паслись на воле
И козочка, любимица всех, Молли.
Был продымлен, весь в саже, дом курной, [137]
Но пуст очаг был, и ломоть сухой
Ей запивать водою приходилось ‑
Ведь разносолов в доме не водилось.
Равно как пища, скуден был наряд.
От объеденья животы болят ‑
Она ж постом здоровье укрепила,
Работой постоянной закалила
Себя от хвори: в праздник поплясать
Подагра не могла ей помешать.
И устали в труде она не знала.
Ей апоплексия не угрожала:
Стаканчика не выпила она
Ни белого, ни красного вина.
А стол вдовы был часто впору нищим,
Лишь черное да белое шло в пищу:
Все грубый хлеб да молоко, а сала
Иль хоть яиц не часто ей хватало.
Коровницей та женщина была
И, не печалясь, с дочерьми жила.
Плетнем свой двор она огородила,
Плетень сухой канавой окружила,
А по двору, как гордый кавалер,
Ходил петух – красавец Шантиклэр.
И поутру он кукарекал рано
Звончей и громогласнее органа,
Что только в праздник голос подавал.
Соперников петух себе не знал.
Его стараньем были все довольны;
Часы на монастырской колокольне
Запаздывали против петуха.
Вдова, на что уже была глуха,
Но каждый час она его слыхала.
Его чутьем природа управляла:
Когда пятнадцать градусов пройдет
В подъеме солнце – Шантиклэр поет.
Зубцам подобен крепостного вала,
Роскошный гребень был красней коралла,
А клюв его был черен, что гагат;
Лазоревый на лапах был наряд,
А епанча – с отливом золотистым,
А когти крепкие белы и чисты.
Чтобы от праздности не заскучал он,
Семь кур во всем супругу угождало;
И, золотистой свитой окружен,
Ходил он меж сестер своих и жен,
А та из них, чьи перышки всех ярче,
Кого из жен супруг любил всех жарче,
Была прекрасная мадам Пертелот.
Свободная от всяческих забот,
Общительна, учтива, добродушна,
С супругом ласкова, мила, послушна ‑
Она так крепко мужа оплела,
Что для него единственной была.
Хвалить ее – вот в чем ему отрада,
И солнцем лишь окрасится ограда,
Уж он поет: «Где ты, моя девица?» [138]
(В те времена, по‑видимому, птица
По‑человечьи говорить могла.)
В час утренний, когда редела мгла,
Спал Шантиклэр, и с ним подруги вместе
В каморке на засиженной насести.
А рядом с ним сидела Пертелот.
Вдруг Шантиклэр спросонья как икнет
И от виденья заклохтал дурного.
Она ж толкнула мужа дорогого
И говорит: «О мой супруг, проснись!
И лучше уж со мной ты побранись,
Чем так клохтать». А он в ответ:
«Мадам! Не пожелаю я того врагам,
Что мне приснилось. Вы умерьте страх:
Ведь это сон. Но впредь в своих мольбах
Просите бога, въявь бы не случилось
Того, что только что мне вдруг приснилось.
А снилось мне, что будто по двору,
Где я гулял (ни чуточки не вру),
Зверь крадется, чтоб на меня напасть,
Похожий на собаку, только масть
Мне незнакомая. Но видел ясно
Я мех пушистый, длинный, желто‑красный;
Конец хвоста и кончики ушей
Противу шкурки были потемней.
А морда острая, глаза колючи ‑
Они грозили смертью неминучей.
Вот отчего, должно быть, я стонал».
«И ты от этого так духом пал?
Прочь от меня! Стыдись, о малодушный,
Такому трусу быть во всем послушной,
Терпеть, чтоб мужа так пугали сны, ‑
Какой позор и горе для жены!
Ведь мы хотим, чтобы супруг был смел,
Надежен, мудр, скупиться бы не смел,
Чтоб не был хвастуном, глупцом, растяпой,
Чтоб испугать его когтистой лапой
Не мог бы кот или рычаньем пес.
Какую ты нелепицу понес!
Подумать только! Ты своей любимой
Признался в трусости неодолимой.
О, стыд какой! Махрами бороды
Цыплячье сердце прикрываешь ты!
Так испугаться мог ты снов каких‑то!
И вздумал ими, трус, пугать других ты!
Все эти сны – один пустой обман:
Обжорством порождается дурман, [139]
Или излишком градусов в напитке,
Иль испарениями, что в избытке
Накапливает в животе завал.
Тебе любой расскажет коновал,
Что сон твой просто от прилива желчи,
Но сны такие надо видеть молча.
От этой желчи то ль еще увидишь!
Приснятся стрелы или в ад ты снидешь,
Багровый пламень, там багряный зверь
Тебя укусит, распахнется дверь
И грызться станут малые, большие
Собаки с волком. Ужасы иные
От черной желчи угнетают нас:
Тебе приснится черный дикобраз,
И черный бык, и черные медведи,
И черти черные, из темной меди
Весь закоптелый сатанинский чан
И что ты черным бесом обуян.
Могла бы я и прочих испарений
Приметы рассказать и сновидений
Пример привесть, но будет и того,
Что ты услышал. Вот Катон! Его
Считают мудрецом, а что сказал он:
«Не верьте снам». Иль и Катона [140]мало?
С насести нашей, о супруг, спорхни,
Слабительного поскорей глотни ‑
И, выгнав желчь зловредную из крови,
Без недугов ты будешь жить, как внове.
Для этого не нужен и аптекарь,
Сама тебе я лучший буду лекарь:
Траву поносную я укажу,
А также рвотную, и освежу
Я кровь твою прочисткой в два конца,
Трава растет у самого крыльца,
Искать ее далеко не придется.
Но не забудь, что желчь в тебе мятется:
Смотри, чтобы горячих испарений,
Как зелья вредоносного курений,
В тебе не разогрело солнце. Пар
Ударит в голову, и тотчас жар
Тебя тогда охватит и горячка.
И сядет на язык тебе болячка,
И ты смертельно можешь захворать.
Два дня не нужно ничего вкушать, ‑
Одних червей, [141]как самой легкой пищи.
Тебя тогда еще сильней просвищет
От этих трав. Лишь только страх откинь
И у ворот у нас поклюй полынь,
А к ней прибавишь стебель чистотела,
Чтоб испарения изгнать из тела,
А также мяты и ромашки цвет:
От ветров, рези – лучше средства нет:
Запор излечат ягоды крушины,
И перестанешь бредить без причины.
Хоть неказист и едок молочай,
Но и его нарви и принимай.
И, наконец, испробуй ты кизил ‑
Чтобы во сне поменьше голосил».
Тут бороду когтем он почесал
И с важностью жене своей сказал:
«Мадам, благодарю вас за советы,
Но что касается Катона, в этом
Я с вами не согласен. Знаменит,
В том спору нет, Катон, но говорит
О снах превратно. Чтя святых отцов
И древности преславных мудрецов,
Которые не менее Катона
Себя прославили во время оно,
На них сошлюсь, что сны полны значенья
И нам сулят то радость, то мученья.
О вещих снах не стану спорить зря,
О них рассказов сотни говорят.
Вот, например, великий Цицерон.
В одной из книг рассказывает он: [142]
Два друга собралися в путь‑дорогу,
Обет свершая, данный ими богу,
И в городе, где надо б ночевать,
Ночлега не могли они сыскать
Такого, чтоб расположиться вместе:
Стеснилися, как мы тут на насести,
Паломники со всех концов земли.
Друзья с трудом себе приют нашли.
Один, что был к удобствам равнодушней,
Устроился в заброшенной конюшне.
Бок о бок с парой упряжных волов.
Другой нашел себе постель и кров
В гостинице. Судьба того хотела.
А ведь судьба всегда решает дело.
Сквозь сон услышал тот, кто в доме спал,
Что будто бы его другой позвал
И говорит: «Увы, в хлеву воловьем,
В навоз уткнувшись вместо изголовья,
Сегодня мертвым буду я лежать.
Покинь скорее теплую кровать ‑
Или в живых меня ты не застанешь».
Но, и проснувшись, иногда не встанешь;
Друг, в страхе пробудясь, уснул опять:
Он сны привык безделицей считать.
И дважды этот сон ему приснился.
И в третий раз приятель появился
И голосом знакомым говорит:
«Все кончено, о друг мой, я убит.
Смотри, как глубоки и страшны раны,
И если встанешь ты поутру рано,
У западных ворот увидишь воз, ‑
В нем, раскопав солому и навоз,
Мой труп найдешь, и тут же можешь смело
Рассказывать о том, как было дело.
Всему виною золото мое».
И, бледное лицо склонив свое,
О том, как был зарезан, рассказал он.
И, кончив свой рассказ, как тень, пропал он.
И вот, едва лишь стало рассветать,
Второй паломник принялся искать
Приятеля, но стойло было пусто,
А сам хозяин, покрасневши густо,
Сказал, что постоялец, мол, чем свет
Собрался в путь. Услыша сей ответ
И в опасеньях горших утвержденный,
Он видит воз, соломой нагруженный,
Как друг сказал, – у западных ворот.
И начал громко он скликать народ,
Кляня убийц и призывая к мщенью:
«Мой спутник умерщвлен без сожаленья!
Вот тут, в навозе, труп его лежит.
Взываю к тем, кому здесь надлежит
Блюсти закон и охранять порядок».
А далее рассказ мой будет краток.
Действительно, в навозе труп нашли
И вскорости достойно погребли.
Убийство не осталося под спудом:
С возницей чуть не кончив самосудом,
Толпа его передала властям,
И так досталось ребрам и костям
Под пыткою, что пред судьбой смирился
Возница и в убийстве повинился.
Тут и хозяин скрыть не смог вины,
И были оба смертью казнены.
И так всегда. Ведь рано или поздно
Убийц господень суд настигнет грозный,
Хотя б они и год и два таились
И от суда людского хоронились.
Отсюда видите, сколь сны зловещи.
Еще читал я, помню, в той же вещи,
Немного ниже приведенных строк
(А если лгу, меня накажет бог),
О двух друзьях, которые собрались
Плыть за море и вместе задержались
В порту одном, пережидая, чтоб
Не дул им ветер неустанный в лоб.
И к вечеру погода изменилась,
И ветер стих, и море усмирилось,
И, радуясь, легли они в кровать,
Решив с рассветом путь свой продолжать.
Но одному приснился сон чудесный:
Во сне явился отрок неизвестный,
Который не велел ему спешить.
«А если вздумаешь ты завтра плыть,
Потонешь, говорит, и весь тут сказ».
Но друг, услышав странный сей наказ,
В ответ на просьбу отложить отплытье,
Смеяться стал, что, мол, приятель – нытик,
О вещих снах плетет какой‑то вздор:
«Не стыдно ли тебе? Какой позор!
Чтоб изменил в делах своих решенье
Из‑за какого‑то я сновиденья!
Бывает, совы снятся, обезьяны,
И нечисть всякая, и смерть, и раны,
И что тебя убили или судят,
Чего и не было, да и не будет.
Все эти сны – иль вымысел, иль бред,
В них правды истинной ни капли нет.
Но ты, я вижу, до смерти напуган,
И, позабыв про дело и про друга,
Здесь в праздности решил ты пребывать.
Мне остается только пожелать,
Чтоб ты одумался не слишком поздно».
И разошлись друзей дороги розно.
И в то же утро смелый друг отплыл,
Но далеко еще от цели был,
Когда, не знаю, по какой причине,
Дал течь корабль, сломался посредине,
И на глазах у прочих кораблей
Разверзлось море, поглотив людей.
Краса Пертелот, дражайшая супруга,
Пускай пример насмешливого друга
Тебе покажет, что нельзя шутить
Над снами вещими и говорить
Так опрометчиво о предсказаньях.
Совсем недавно я прочел в деяньях
Блаженного Кенельма [143](он был сын
Кенульфа‑короля) про сон один.
Наследовав отцу, младенец кроткий,
Он, перед тем как был зарезан теткой,
Свое убийство увидал во сне.
А были с ним лишь нянюшки одне.
Кормилица дитя остерегала.
Но что мог сделать несмышленыш малый?
Был от роду всего семи он лет,
И не помог кормилицы совет.
Я отдал бы последнюю рубашку,
Лишь бы прочли вы про дитя‑бедняжку.
Иль вот Макробиев «Сон Сципиона», [144]
Он говорит: у снов свои законы.
Они предвестие того, что будет
И пусть неверы вкривь о них не судят.
Вот хоть бы Ветхий посмотреть завет.
Что Даниил? Он верил снам иль нет?
Иль вот Иосиф? Словом, часто сны ‑
Хоть не всегда – значения полны.
Король египетский, сэр фараон,
Он хорошо узнал, что значит сон;
И хлебодар и виночерпий тоже
С владыкой в этом были очень схожи.
И кто анналы древних разберет,
О снах свидетельств много в них найдет.
Вот, например, король лидийский Крез [145]
Во сне увидел, что на ветку влез.
И сон был в руку: верно – был повешен.
Иной раз сон гласит: не будь поспешен.
Вот Андромаха – Гектора жена,
В ночь перед боем видела она,
Что жизни Гектор поутру лишится,
Когда с Ахиллом бой вести решится,
И осторожней быть его молила.
Упрямого исправит лишь могила:
И Гектор в битву тотчас же вступил,
И зарубил мечом его Ахилл.
Ночь напролет рассказывать про это ‑
И то всего не скажешь до рассвета.
Итак, кончаю. Вывод мой таков:
Нам ждать беды от этих вещих снов.
А про слабительные знаю только,
Что не помогут против снов нисколько ‑
Ведь яд они, и злейшему врагу
Их не дал бы; терпеть их не могу.
Об этом хватит, есть приятней темы.
Хоть в радости мы слишком часто немы,
Но ваше лишь увижу я лицо,
Вокруг очей багряное кольцо,
Пою ниспосланную богом милость
И забываю страхи, хворь и хилость.
Ведь так же верно, как «In principio»
Mulier est hominis confusio, [146]
А это означает по‑латыни,
Что женщина – небесный дар мужчине.
Когда же ночью мягкий ваш пушок
Зазябнувший мне согревает бок,
Любимая, мне, право, очень жалко,
Что наш насест коротенькая палка,
Что не могу вас ночью потоптать:
Ведь в жердочку одну у нас кровать;
Вас так люблю и вами так горжусь,
Что снов и знамений я не боюсь».
Тут соскочил петух с своей насести,
И все супруги с ним спорхнули вместе,
Их, чтоб не разбредались далеко,
Он начал звать хрипучим ко‑ко‑ко…
Он выступал с осанкой горделивой,
Звал Пертелот к себе нетерпеливо,
И в шею ласково ее клевал,
И раз до двадцати пяти топтал.
Топорщил гриву, что свирепый лес,
И кукарекал, надрывая зев.
И, пыжась, он ходил лишь на когтях,
Чтоб пяток не коснулись грязь и прах.
И кокококал он, найдя зерно,
И доставалось Пертелот оно,
Хоть все супруги тотчас отзывались
И опрометью на призыв бросались.
Так он ходил, как царь в своей палате.
На этот раз о нем, пожалуй, хватит.
Поздней я расскажу, что с ним стряслось.
Со дней, когда творенье началось
(Что было в марте), тридцать дней прошло,
И майских два вдобавок, и взошло
На сорок с лишним градусов светило,
И во всю мочь в глаза оно светило,
Когда петух в кругу прекрасных жен
Шел по двору, гордыней упоен.
Но вот на солнце зоркий глаз скосил он,
И во весь голос миру возгласил он
(Не разумом то ведал, а чутьем),
Что солнце в градусе двадцать втором
Созвездия Тельца и значит это,
Что скоро девять и обедня спета:
«Мадам Пертлот, звезда моих очей!
И птицы нынче нам поют звончей,
И травы мягче, и цветы душистей,
И сам я веселей и голосистей».
Но тут пришла, как водится, беда ‑
Она за радостью бредет всегда,
А радость, всякий знает, мимолетна,
Будь летописец я, о том охотно
Подробнее я вам бы рассказал
И все как следует растолковал.
Скажу я тем, не верит кто поэтам,
Что поручусь: во всем рассказе этом
Ни слова лжи вы так же не найдете,
Как и в истории о Ланселоте [147]‑
Излюбленной истории всех дам.
Но к были не пора ль вернуться нам?
Жил красно‑бурый лис, злой и лукавый,
В овраге за болотистой дубравой.
И, верно, бог терпел его грехам:
Уже три года он скрывался там.
А в эту ночь он подкопал забор
И незаметно пробрался во двор,
Где Шантиклэр, петух наш знаменитый,
Разгуливал со всей пернатой свитой.
В траве густой залег в засаду лис
И ждал; когда ж хозяйки собрались
Коров доить, пополз он к Шантиклэру:
Усвоил он злодейскую манеру
Тех душегубцев, что исподтишка
Разить стремятся. И, увы, тяжка
Судьба твоя, о Шантиклэр несчастный!
Зачем спорхнул ты в этот двор опасный
Иуда новый! Новый Ганелон
И погубитель Трои, грек Синон! [148]
Ты всех коварней лис и всех хитрее.
Но, Шантиклэр, ты о его затее
Предупрежден был тем зловещим сном.
И до сих пор не кончен спор о том:
Все ль предопределил господь от века
Или свободна воля человека…
На этот счет большие есть сомненья
И средь ученых в корне расхожденье.
Народы, страны в спор вовлечены
И яростной враждой омрачены.
До корня не могу я докопаться
И в сложности вопроса разобраться,
Как сделал то блаженный Августин,
Или Боэций, [149]или Бродвардин, [150]
Чтобы решить, предвиденье господне
Предуказует ли нам и сегодня
Свершить, что им предопределено,
Иль человеку все ж разрешено
И не свершать того, что божий разум
Предусмотрел, но не скрепил наказом;
Или причинная необходимость,
А не извечная неотвратимость ‑
Вот в чем предвиденье и промысл бога,
Но, кажется, отвлекся я немного.
Ведь речь о петухе, который сдуру
Свою надменную послушал куру
И во дворе пустом стал красоваться,
Хоть следовало снов ему бояться.
Капризы женские приносят зло,
Капризом женским в мир оно пришло
И выжило Адама вон из рая,
Где жил он без греха, забот не зная.
Пожалуй, будет кто‑нибудь задет,
Что женщин опорочил я. Но нет!
Ведь это все я в шутку говорил.
Найдите, как о том мудрец судил;
Здесь петуховы, не мои сомненья,
А я о женщинах иного мненья.
Меж тем Пертелот, чтоб лучше обобраться,
Пошла в пыли с подругами купаться
На солнечном припеке, а петух
Клевал зерно, ловил козявок, мух
И распевал приятней той сирены,
Что завлекает нас, явясь из пены,
О ней же утверждает «Бестиарий», [151]
Что в мире нет сладкоголосей твари.
Но вот, склонясь над жирным мотыльком,
Увидел Шантиклэр, что под кустом
Таится лис. Он в страхе изнемог
И не запел, а произнес: «Ко‑кок», ‑
И задрожал, что и с людьми бывает,
Когда их смертный страх одолевает.
Хоть всякий зверь стремится убежать,
Когда врага придется повстречать,
Хотя б тот враг был вовсе неизвестен,
Но Шантиклэр так и застыл на месте,
Когда к нему вдруг обратился лис:
«Почтенный сэр! Куда вы собрались?
Ведь я ваш друг. Вам нечего бояться,
Я б не посмел и вовсе к вам являться
И нарушать ваш утренний покой.
Но справиться я не могу с собой.
Не терпится ваш голос услыхать,
Могу его лишь с ангельским сравнять.
Какая глубина! Какое чувство!
Боэций так не ощущал искусство! [152]
Милорд ваш батюшка (достойный сэр!)
И матушка прелестная (в пример
Ее всем ставлю) часто приглашали
Меня к себе и пеньем услаждали,
А в этом деле я большой знаток.
И пусть застрянет первый же глоток
В моей гортани, если вам солгу я!
Ведь никого на свете не сравню я
С таким певцом, каким был ваш отец:
Вот это настоящий был певец!
От всей души он пел, и, чтоб сильнее
Звучала песня, он дышал ровнее,
Глаза еще плотнее закрывал,
Напрягшись весь, на цыпочки вставал
И, шею вытянув, так кукарекал,
Что не было на свете человека,
Который в этом с ним сравниться б мог,
Хоть он тянись под самый потолок…
И мудростью отец ваш был богат.
Мне помнится, что много лет назад
Я в книжице «Сэр Лопоух‑Осел» [153]
Историю про петуха прочел:
Как сын священника переломил
Крыло ему и как он отомстил.
Все ждал сынок, что петел запоет,
Да и проспал наследственный приход.
Конечно, это я не для сравненья
(Как мудрость сравнивать и ухищренья?) ‑
Вы ж, если петь как следует начнете,
Наверное, отца перепоете».
Тут Шантиклэр взмахнул, забил крылами.
Как человек, обманутый льстецами,
Он был в восторге от таких похвал.
Увы! Скольких льстецов и прихлебал,
Что ложью слово правды заглушают,
К себе владыки часто приближают,
И лесть им слаще горькой правды часто.
Прочтите же слова Екклезиаста:
«Страшись, владыка, приближать льстецов!».
А Шантиклэр был к пению готов,
Привстав на цыпочки, глаза прикрыл
И, шею вытянув, что было сил
Закукарекал громко и протяжно.
Сэр Патрикей, хитрец и плут присяжный,
Приблизился, мгновенье улучил ‑
За шею хвать – и на спину взвалил.
Никто тут Шантиклэру не помог,
И лис его к оврагу поволок.
Судьба! Сурова ты и неизбежна!
На горе Шантиклэр пел безмятежно!
На горе Пертелот над сном шутила!
На горе в пятницу все это было!…
Венера! О богиня наслажденья!
Ведь Шантиклэр не ради размноженья,
А наслаждался, тебе служил
И ревностно и не жалея сил.
Ужель в твой день [154]погибнуть должен он!
О Джеффри, [155]славный мэтр былых времен,
Что Ричарда, сраженного стрелою,
Воспел в стихах со слезной похвалою!
Когда бы мне красот твоих хоть часть,
Чтоб пятницу вослед тебе проклясть
(Ведь в пятницу пал Ричард, наш король),
Тогда б оплакал я и страх, и боль,
И муки безнадежных содроганий.
Такого плача и таких стенаний
Не вознеслось, так не визжали дамы,
Когда свирепый Пирр царя Приама,
Схватив за бороду, пронзил мечом, [156]‑
Какой поднялся между кур содом,
Когда был Шантиклэр от них восхищен.
Сколь грозен лис увидев и сколь хищен,
Мадам Пертлот плачевней закричала,
Чем некогда супруга Газдрубала, [157]
Когда он к римлянам попался в плен
И был сожжен, а с ним и Карфаген.
Ведь, бедная, в отчаянье и горе
Сама скакнула в огненное море.
Супруга дорогого лишены,
Вопили куры, горести полны.
Так римских пэров завывали жены,
Когда пылал Нероном Рим сожженный
И под стенания, и стон, и плач
Мужей безвинных умерщвлял палач,
Жестокому покорствуя приказу.
Однако я вернусь опять к рассказу.
Услыша во дворе переполох,
Спешит туда вдова, не чуя ног,
И, чтоб беде неведомой помочь,
Бежать скорей она торопит дочь.
А та лису с добычей увидала.
«Лиса! На помощь! – громко закричала. ‑
Ату ее! Вон убегает в лес!»
И через луг спешит наперерез.
За нею с палками бежит народ,
И пес Герлен, и Колли, и Тальбот, [158]
Бежит корова, а за ней телята
И вспугнутые лаем поросята,
Соседка Молкин с прялкою в руке
И старый дед с клюкою, в колпаке, ‑
Бегут, запыхавшись до полусмерти,
И все вопят, как в преисподней черти.
И кряхчут утки, копошатся мыши,
Перелетают гуси через крыши,
От шума пчелы покидают ульи.
Но передать тревогу ту могу ль я?
Джек Стро, [159]наверно, так не голосил,
Когда фламандцев в Лондоне громил.
И не шумней была его орава,
Чем эта многолюдная облава.
Кто рог схватил, а кто пастушью дудку,
Трубил, дудел всерьез, а то и в шутку,
И поднялся у них такой содом,
Как будто бы земля пошла вверх дном.
Но слушайте, друзья, что было дале,
Такого ожидаете едва ли.
Судьба! Она, глядишь, разочарует,
Победу побежденному дарует. [160]
Вися бессильно на загривке лисьем
И, видя, как на помощь поднялися,
Петух испуг свой смертный подавил.
«Когда бы я на вашем месте был,
Почтенный сэр, – сказал он, – я бы в пику
Угрозам их, и похвальбе, и крику
Одно словечко только им сказал ‑
Что, мол, случалось, не таких видал.
Напрасны и капканы и ловушки!
Смотрите, я достиг лесной опушки
И петуха, клянусь, назло вам всем,
Я в нору затащу к себе и съем».
«Так я и сделаю», – ответил лис.
Но только лишь слова те сорвались,
Как высвободился из лисьей пасти
Петух и, чтобы от лихой напасти
Верней спастись, вспорхнул на старый дуб.
А лис улыбкою оскалил зуб:
«Мой милый Шантиклэр, вы мне поверьте,
Хоть испугал я вас до полусмерти
И шею вам намял. Но видит бог,
Что иначе я поступить не мог.
Спорхните вниз, я все вам расскажу
И правоту свою вмиг докажу».
«Ну нет, сэр лис, пусть проклят буду Я,
Когда вперед послушаюсь тебя!
С закрытыми глазами нипочем
Не стану петь ни пред каким льстецом.
И справедливо бог того карает,
Кто безрассудно очи закрывает».
«Нет, – молвил лис, – господь того карает,
Кто невпопад, не вовремя болтает,
Когда ему пристало бы молчать!»
И надлежит, друзья, вам вот что знать:
Опасно так беспечно доверяться,
А льстивыми словами обольщаться,
Поверьте мне, еще того опасней.
Ты ж, для кого рассказ мой только басня
Про петуха, про курицу, про лиса,
Ты на себя возьми да оглянися…
Апостол Павел дал нам наставленье:
Во всем написанном зри поученье,
Зерно храни, а шелуху откинь.
И да исправит нас господь. Аминь!