Начинание, безусловно, соблазнительное, но, боюсь, чреватое многими разочарованиями. 3 страница
1 Karl Вu h 1 е г, Das Strukturmodel der Sprache, «Travaux du Cercle
Linguistique de Prague», 6, Prague, 1936.
2 Per genus proximum et differentiam specificam (лат.)-—посредством
ближайшего рода и видового различия.
что речевая деятельность и язык — неравнозначные явления и структурный анализ обоих никогда не может дать полного совпадения. Возьмем для примера понятие предложения. Джон Рис приводит в своей прилежной книге 139 определенияпредложения. Если бы среди них было хоть шесть, которые давали бы специалистам что-либо существенное, то это должно было бы привести их в полное изумление и подвергнуть сомнению все традиционные методы. Что такое предложение? Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо предварительно решить: имеете ли вы в виду явление, относящееся к области la langue или la parole.
В первом случае я определяю структуру законченного образования, во втором случае—структуру речевой деятельности. И мои анализы будут так же мало совпадать, как если бы я, например, последовательно расчленял друг от друга сначала образование «молоток», а затем деятельность «удар». Если я в, молотке различаю рукоятку и сам молоток, а в ударе две фазы — размах и сам удар, то в обоих случаях все в порядке. Предположим далее, что орудующему молотком мы предоставляем свободу браться иногда за молоток, а ударять рукояткой,—это тоже будет в порядке, и никакой педагог-мастер не станет отговаривать ученика от этого.
Столь же проста в своей основе неразрешимая «загадка» понятия предложения. Существует много возможностей так оформить речевой поток и настолько однозначно включить в контекст поля, что, мы, интерпретируя его, сможем сказать — это «предложение». Но существует только одна из этих многих возможностей, которая представляет интерес для грамматиков как таковых. И если превращение речевого потока в предложение и осуществляется в символическом поле языка, то все же существует известная степень свободы, подобная той, которую мы наблюдали при действии с молотком, так как структура речевой деятельности не полностью совпадает со структурой языкового образования. Можно даже сказать, что в отношениях между грамматическим строем языка и психологическим построением речи заключено столько притягательной силы для каждого человека, относящегося творчески к речи, что становится вполне понятным, почему он постоянно допускает некоторое уклонение в стилисти?-ческих и выразительных языковых средствах (в разумных границах). Различие речевой деятельности и языкового образования дает уже многое. Если принять еще и другую точку зрения, в соответствии с которой в совокупности понятий языкознания имеются предметы разной ступени абстрактности и формализации, то тем самым делается следующий шаг в сторону прояснения существующего положения. Я фиксировал все это в схеме четырех полей (аксиома С «Теории языка») и здесь больше не буду касаться этого.
 | |||
 |
|
2. Напротив того, вопрос о функциях и строении языка будет еще раз подвергнут обсуждению. Модель органона языка изображает на схеме функции, а структурная модель языка призвана сделать наглядным строение. Функций и строение чего? Не случай-
но оказываются вынужденными устанавливать основные функции языка на основе обычной ситуации, когда нектоговорит другому
о чем-либо.Такова была схема мышления уже в платоновском
«Кратиле» 1, и кто в этом пункте хочет отойти от Платона, должен
привести доказательства того, что он нашел другой путь, обна-
руживающий столь же полно или еще полнее все богатство чув-
ственных отношений в языке. Отсюда начинаются мои возражения
Диогену в его бочке, Лейбницу, Гуссерлю и Демпе. Лишенная
I окон монада 2— великое и импонирующее сооружение, не ясно
только одно: случалось ли во всей истории западной мысли, чтобы когда-либо в область социального вступало обиталище монад без
чуда предустановленной гармонии. Но зачем начинать с чудес? Социальное возникло тогда, когда в Адаме пробудилось челове-
ческое и он дал вещам имена, каждой согласно ее характеру;
и полная мера социального, вскрываемого уже у животных,
проникает, подобно жизненным сокам, также и человеческий
, * язык. Дело идет о том, чтобы спасти в модели органона языка
«выражение» (Ausdruck) и «обращение» (Appel).
Демпе выступает против этого и отвлекает внимание языко-
ведов на «образующую язык потребность» в функции наименования. Он относится к тем логикам, которые верят в старые методы и надеются постигнуть «образующую язык потребность» одним
ударом. И он настолько привязался к этой идее, что вообще не
допускает других возможностей. Поэтому его реферат о моей аксиоматике начинается предложением: «Аксиома А обнажает костяк человеческого языка» и далее: «Особое выделение знакового характера языка в аксиоме В обусловливается для Бюлера потребностью в обеспечении единого характера его трем чувственным и знаковым измерениям». О нет, дело, конечно, обстоит иначе. Просто модель органона языка могла бы быть неправильной, если бы структурная модель в аксиомах В и D была правильной, и наоборот. Подобного рода независимостьвсячески стимулируется
в наиболее точной и наиболее развитой аксиоматике, которую
только знает наука, и именно в математической аксиоматике.
В ней ни одна из аксиом, принадлежащих к одной системе, не
может быть предпосылкой или следствием другой. Этот пример
еще раз свидетельствует о различии веры в единство и множество
в вопросах теории языка.
1 «Кратил» — один из диалогов Платона, в котором разбирается вопрос о
происхождении имен. (Примечание составителя.)
2 Монада — философский термин, означающий единицу, неделимое ве
щество. В философии Лейбница — первичные, самостоятельные, бестелесные
и вечные единицы, образующие якобы все вещи мира. (Примечание состави
теля.)
На пользу модели органона может послужить еще одно указа' ние, которое я хочу привести. Следует ли: и должна ли вообще теория языка полагаться на анализ социальной речевой ситуации? Я предлагаю обратить внимание на тот факт, что в каждом человеческом языке существует поле указания и соответственно имеются слова, обслуживающие это поле, слова-указатели. Имеются в виду как слова — указатели положения (hier, da, dort — здесь, тут, там), так и слова — указатели участия (ich, du, er — я, ты, он). Когда латиняне изменяли свой глагол и образовывали «формы» вроде amo, amas, amat, какое к этому имеет отношение данный метод? Здесь трижды и каждый раз по-разному никто не называется(как это делают знаки-названия), а указываетсялибо посылающий, либо воспринимающий известие, либо tertius 1. Правда, persona tertia 2 встречается не во всех языках, но «я» и «ты» знает каждый язык. И как же иначе можно определить функции всех слов-указателей, как не посредством анализа конкретной речевой ситуации? Кто ищет предложения без поля указания, должен в латинском избегать всяких личных глагольных форм. Cui bono?8 Поле указания в такой же степени является частью языка, как и символическое поле; язык есть орудие ориентации в общественной жизни также и тогда, когда один подводит другого к тому, что доступно восприятию, и направляет его бодрствующие чувства, дабы он видел и слышал, что происходит вокруг него. Язык знал еще до Канта, что понятия без представления пусты, и устанавливал контакт между нами и пестрым миром чувств; лучшим и простейшим средством для этого является языковой знак.
Если это признается, то тогда «выражение» и «обращение» должны будут также заслужить прощение у чистого логика, нацеливающегося на открытие «образующей язык потребности». Но таковых существует не одна, а несколько; и императив и оптатив в составе форм многих языков с полным правом требуют адекватного понимания со стороны теоретиков языка. Точно так же, как и мир форм предложения, среди которых на равных правах рядом с повествовательным предложением стоит приказание и восклицание. Демпе это должно быть так же хорошо известно, как и другим специалистам; я полагаю, что остальная часть различий во взглядах, разделяющих нас, проистекает из его веры в единство в отношении определений,
3. Положение о знаковой природеязыка защищает от всяческих промахов и блужданий. То, что по воздуху передается от рта говорящего к уху слушающего, есть не Ousia4, а звуковые волны со знаковой функцией для психофизической системы участника речевого акта. Правда, все еще встречается магическое
1 Tertius (лат.) — третий.
2 Persona tertia (лат.) — третье лицо.
8 Cui boho? (лат.) — Кому это надо?
4 Ousia (греч.) — состояние, существо.
обращение со словами и предложениями, но к концепции теории языка оно имеет такое же далекое отношение,. как и молитвы заклинателей погоды к метеорологии. С другой стороны, посредством принципа знаковой природы языка можно элегантно выудить flatus vocis номинализма. Этого достаточно и больше нечего ожидать, пока не будут исполнены требования всеобщей семато-логии. Но ныне еще не существует всеобщей семитологии.
К области знакового, а также символического из всего того, что мы находим в жизненном пределе человека, относится гораздо большее, чем только языковые явления. Даже если мы ограничимся лишь звуковыми образованиями, эта область значительней по своему объему, так как включает все акустические коммуникативные сигналы. Боюсь, картина структуры языка, набросанная Демпе, не сможет избежать упрека, что она слишком широка по своему объему. Столбовой дороги к «формуле сущности» нет; структурная модель Должна включать все почерпнутые из обычной эмпирической деятельности языковедов атрибуты человеческого языка в единственном числе. Эта модель должна быть схемой, которая отводит почетное место в центре слову и предложению человеческого языка. Тогда слева от этих двух почетных мест расположится фонема как вспомогательный знак, а справа — более высокое единство сложноподчиненного предложения. Еще раз: фонема, слово, предложение, сложноподчиненное предложение; эти элементы должны наличествовать в структурной модели языка и быть правильно «настроены» друг на друга. Меньшего, чем это, было бы недостаточно; это была бы, грубо говоря, халтура, а не структурная модель языка.
Каждое из этих образований последовательно должно быть подвергнуто тщательному анализу и обсуждению со специалистами. Фонологи, например, достигли действительно решающих успехов, и вспомогательный принцип о знаковой природе языка блестяще оправдал себя в их области. Именем фонемы названы ведь звуковые знаки, образующие звуковой облик слова. Тот факт, что в каждом языке имеется ограниченное количество таких звуковых знаков и что они составляют внутреннюю систему, относится к важнейшим выводам, которыми мы обязаны языкознанию нашего времени. Выводы необходимо заново пересмотреть, так как они были искажены под влиянием односторонне импрессионистической фонетики. Все, что теоретики со своей стороны способны предпринять, заключается в выявлении и рассмотрении всего класса знаков, к которому принадлежат фонемы; они относятся к знакам и метам, которые создаются и используются человеком далеко за пределами языка в качестве диакритик. Не подлежит сомнению, что они создают звуковой облик слова и тем самым являются знаками знаков, не более и не менее. Можно представить себе звуковые символы (подобные словам), которые узнавались бы и отличались друг от друга лишь по своей форме и звуковому характеру. Следует ли такие системы причислять к
системам, подобным языковым, или нет — это академический вопрос. Ведь, насколько мы знаем, не существует человеческих языков, в которых не было бы фонем. Не существует также языков, в которых систематически реализовалась1 бы другая из существующих возможностей, в соответствии с которой звуковая характеристика привлекалась бы непосредственно для передачи качеств предметов. Но во всех языках мы знаем изолированные случаи подобных явлений в форме так называемых звукопису-ющих слов.
Я повторяю: можно представить, что фонемы отсутствуют. Подобное говорили о сложноподчиненных предложениях все те, кто соглашался с Кречмером, устанавливающим: «Решающее для истории сложноподчиненного предложения и восходящее, впрочем, к Аделунгу положение заключается в том, что первоначально существовало лишь простое предложение и гипотакси-ческие синтаксические отношения развились из паратаксических». Если это так, то новые языки в структурном отношении более богаты; я заимствую образное определение греческих грамматиков и говорю: связь предложений повсюду оснащена как бы составными сочленениями. Все устроено так, что между двумя следующими друг за другом предложениями находится разрыв поля: кончается одно символическое поле и начинается другое. Вывод от противоположного: где нет разрыва поля, там не может начинаться новое предложение. Если такой разрыв поля перекрывается сочленными словами или иным способом, паратакси-чески или гипотаксически возникает сложноподчиненное предложение. Может ли такой чрезвычайно важный и конструктивный фактор отсутствовать в структурной модели языка? Конечно, нет, если стремится к удовлетворительной модели. И опять-таки этот последний структурный фактор согласуется с принципом о знаковой природе языка. Ведь если обратиться к тому, что в области сложноподчиненного предложения было чревато наиболее важными последствиями, то мы в первую очередь должны назвать возникновение относительных местоимений со всем тем, что из этого вытекает. А возникновение относительных местоимений означает, что древние слова-указатели используются анафорически; в символическом поле следующих друг за другом предложений делается указание назад или вперед на уже упомянутое или же предстоящее быть упомянутым и тем самым осуществляется сочленение предложения.
Конечно; существуют и другие типы связи предложения. Кто признает совершенно иной, реконструированный Кречмером тип, тот вынужден признать в качестве автохтонных видов предложения наряду с повествовательным предложением также и волеизъяв-ляющие и восклицательные, так как, по Кречмеру, говорящий дважды применяется и однажды повествует, а другой раз выражает желание или восклицает. Здесь, следовательно, имеется в виду модель органона языка, в которой систематически про-
Ш:
I
являются эти три возможности. Кроме того, существует еще тип сложноподчиненного предложения Пауля; кто обратится к теоретическому анализу этого третьего типа, столкнется с удобным способом расширения предложения, встречающимся, по-видимому, повсюду в языках земного шара.
4. Теперь краткое разъяснение о двуединстве слова и предложения. Никому из языковедов не придет в голову, что возможны предложения без слов, хотя это звучит не более парадоксально, чем предположение о существовании слов без предложения. В действительности слово и предложение — два коррелятивных фактора в построении речи. На вопрос, что такое слово, удовлетворительно может ответить только тот, кто Держит в уме предложение, когда он произносит данное слово, и обратно. Не приходится возражать, когда о слове первым произносит суждение теоретик из школы Гуссерля 1 и преподносит нам краткие и меткие определения -простых и сложных слов, почерпнутые из «Логи-ческих исследований», При этом должно полностью замереть благоговейное удивление относительно «образующей язык потребности". Ибо шагом по направлению к человеческому является уже то, что звуки подчинены вещам, процессам, качествам, отношениям в пределах языка. Но тогда, когда надлежащим образом окончится это вызванное своеобразием человека удивление, тогда на сцену выступят данные эмпириков о пестром многообразии слов. И если теории не хотят потерпеть кораблекрушения — будь это в центральных или периферийных областях языка,— то очень рекомендуется держаться поближе к поучениям эмпириков. Ведь и hier, jetzt, ich {здесь, теперь, я) также слова, а на границе языкового существуют еще так называемые междометия.
Только тот, кто внутренне склонился к учению о поле указания языка, может полностью постигнуть функции слов-указателей. И только тот, кто для сравнения привлечет всю совокупность звуковых выражений в жизни животных и человеческих детенышей, сможет сказать что-либо разъясняющее о «промежуточных» частицах речи (междометиях). Формально говоря, также и понятие слова нельзя подвергнуть определению per genus proximum "и одной-единственной differentia specifica, его надо многосторонне обсудить. Почему здесь не использовать достижения фонологии и не провести различие между фонематически оформившимися и фонематически неоформившимися звуковыми образованиями? Опыт учит, что в человеческом общении существуют лишенные значения звуки среди «неартикулированных» звуков. Лишенные смысла, но тем не менее фиксируемые в письме слоги являются, конечно, искусственными продуктами, но зато другие, вроде
- х Э. Гуссерль (1859—1938) — немецкий философ-идеалист, выступавший против психологизма в философии и логике и стремившийся создать систему «чистой» логики. В своих «Логических исследованиях» (особенно во втором томе) он подвергает логическому анализу семантическую сторону языка. (Примечание составителя.}
«гм» или откашливания вместо ответа, нередко говорят больше, чём целые предложения, и охотно используются на сцене. Для того, кто намеревается построить последовательное, ступенчато-образное сооружение признаков, это готовит немало трудностей в отношении понятия слова. Ведь он вынужден будет отбросить лишенные смысла слоги в силу первого признака и наделенные значением, но фонематически не оформившиеся звуки в силу второго признака.
Но на этом мы еще не кончаем с понятием слова; необходимо присоединить еще третий признак. Слово должно быть звуковым символом, способным включиться в поле. Мейе говорит, что оно должно обладать грамматической применимостью, и выражает точно ту же мысль. Я кончаю на этом и, не занимаясь выяснением, посредством чего слово оказывается способным включаться в поле (предложение), обращаюсь к общему понятию поля в языке.
5. Понятие «поле» составляет обязательный компонент современной психологии; я рекомендовал его лингвистам и уверен, что оно постепенно заменит заношенный реквизит в языковедческих сокровищницах понятий. И в первую очередь аристотелевское понятие формы. Уже давно чувствовалась потребность изба-виться от этого набальзамированного трупа и заполучить вместо него что-либо живое. Слово «форма» так же часто являлось еще современникам Вундта, как и говорящим по-немецки вспомогательный глагол sein (быть); неутомимый Антон Марти заполнил больше сотни страниц своей «Всеобщей грамматики» доказательствами протееобразного изменения значения понятия формы в лингвистических работах Вундта. Должно ли сохраняться такое положение вечно?
Остроумная логистика нашего времени знает и с лучшим успехом применяет в своей области «понятие структуры»; на простом латинском предложении, вроде Caius amavit Camillam, можно без труда осуществить отвлечение, позволяющее познать структурные качества в логистическом смысле. Я пишу -us, -avit, -am и знаю, что опущенные части можно заполнить другими словами соответствующих классов. Тем самым сказано самое существенное; расширения за счет различных рядов склонения -и спряжения в латинском понятны сами по себе. Можно также исходить из видов слов и использовать в качестве точки опоры старое понятие коннотации1, чтобы достичь тех же конечных результатов. Например, прилагательное albus подвергает коннотации носителя качества, активный глагол amare подвергает коннотации два лица, (кто? кого?), которые подлежат названию. Последний (или первый) вопрос при теоретическом истолковании таких комплексов отношений (структур) является мировоззренческим вопросом в первичном смысле этого слова. Широкое
1 Коннотация—дополнительное обозначение, включение в значение добавочного элемента к существующим. (Примечание составителя.)
| Я;- ■ |
'
| i |
распространение активных глаголов-» свидетельствует, например, о склонности к толкованию вещественного по образцу человеческого акта или (если говорить шире неосторожней) человеческого и животного действия (actio). Ведь в данном случае вещественно ощущается прототип субъективно-объективных отношений, под-вергнувшихся коннотации в активном глаголе.
Последнее подобно анализу внутренней сущности. Если мы Обратимся к такому само собой разумеющемуся для языковеда вопросу, как способ проявления этой внутренней сущности, то возникает понятие поля. Какое-либо поле в широком смысле этого слова всегда наличествует; соотношение с ним имеется всегда, когда рождается речевой звук и когда он, наделенный ''значением, вступает в мир. В иных случаях оно находится в кон- тексте определенного действия и в качестве эмпрактического выражения требует истолкования на основании местоположения в осмысленном поведении посылающего его (говорящего). Или же знак оказывается хотя и полностью изолированным от жизненного опыта, но зато прикрепленным к какой-либо вещи, подобно наименованию памятника, и т. д. Здесь допустима такая симфиза 1. Или (еще по-другому): отдельный знак находит опору и смыслонаполнение в структурном образовании с себе подобными. В этом случае физическое окружение, в котором он всегда выступает, отходит на задний план и становится несущественным, точно так же как это имеет место с поверхностью бумаги, когда мы читаем книгу. Так же исчезает и жизненный опыт производителя знака, в котором этот последний занимает определенное место; он становится неузнаваем, например, тогда, когда знак производится печатной машиной типографии. Но зато всячески поддерживается и сохраняется
он толкуется и отлично понимается на основе контекста. В край-
1йГ
Язык (la langue в единственном числе) располагает целой Сокровищницей средств выражения и уточнения символического поля. Очень нетрудно систематизировать их по классам. Тот же язык (la langue в единственном числе) располагает также и средствами осуществления указания. Тогда, когда demonstratio ad oculos a оказывается исключенным, как это имеет место при каждом рассказе (повествовании об отсутствующем), активно действует воображение и воздействует на внутреннее зрение и слух воспринимающего (слушающего) таким образом, что посредством воспоминания, фантазии способствует его видению и слышанию. Поле указания, систему координат с origo3: hier, jetzt, ich {здесь, теперь, я) каждый приносит с собой, оно неотчуждаемо для
1 Симфиза — явление совместного существования, развития. (Примечание составителя.)
* Demonstratio ad oculos (лат.) — показ, воспринимаемый зрением. •Origo (лат.) — начало, происхождение.
каждого бодрствующего человека, который «в себе». Дело идет только о том, что он в своем представлении отсутствующее может включить в свое действительное hier, jetzt, ich или что он с указанной смещенной схемой порядков может почувствовать, куда направляет его говорящий.
В этом заключается мое учение о двух полях, освобожденное от всего ненужного. Я уверен, что понятие поля в будущем станет для языковедов столь же необходимым, как и для нас, психологов. Что же касается слова «форма», то пусть его и дальше живет в потускневшем и уже более не специальном аристотелевском смысле «класса», «группы» и употребляется тогда, когда появляется необходимость ad hoc и последовательно противопоставлять два компонента, как форму и содержание.
6. Подведем итоги: «образующих язык потребностей» суще-ствует больше, чем одна. Еще ни один теоретик не находил пути к логическому построению символического поля на основе «образующей язык потребности» в функции называния или (скажем мы) одной только символической функции. Он и не найдет такого пути, так как можно доказать существование способных к функционированию символических образований, лишенных какой-либо синсемантики; я разумею при этом морскую сигнализацию флажками, привлекавшуюся уже мною для сравнения, или изучение так называемых однословных предложений в жизни детей. Убедительным, наоборот, представляется возникновение языка из полеобразования под влиянием требований, которые его потребитель ставит перед ним, когда все новые и новые предметы он намеревается уловить и фиксировать посредством ограниченного количества называющих и указывающих знаков. Убедительно также толкование фонем как совокупности знаков и средств связи предложений. Но логически получить эти явления нельзя, они должны быть отвлечены от языка, каков он есть. Поэтому структурная модель действительного языка должна быть синтетическая, а не аналитическая. Во всяком случае ни одному абстрактному теоретику до сегодняшнего дня не удалось дать такого построения, из которого могли бы извлечь какую-либо пользу или практические выводы знатоки бесконечно сложного строя действительного языка. Это относится и к идее (ценной в других отношениях) «априорной» грамматики в духе «Логических исследований» Гуссерля; это относится также и к опытам; Демпе, которые, кстати говоря, сам заслуженный автор в другом месте своей статьи ограничивает монологичной речью. При этом следует иметь' в виду, что монолог представляет редуцированную речевую ситуацию, а из более бедной: (по своим отношениям) схемы логически нельзя вывести более богатую, скорее наоборот: из более богатой надо выводить более бедную.
Ш. БАЛЛИ ОБЩАЯ ЛИНГВИСТИКА И ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИНГВИСТИКА1
ВВЕДЕНИЕ
Цель работы. Вопросы метода. Язык и население
1. Вэтой книге делается попытка свести характеристику
современного французского языка к нескольким общим чертам,
присущим различным частям его структуры. Такая попытка не
нова: наряду с краткими заметками Мейер-Любке («Einfuhrung
in das Studium der romanischen Sprachen», § 54 и сл.) и Леви
(«Zeitschr. f. roman. Philologie», 42, стр. 71 и сл.) мы имеем работы
Фосслера («Frankreichs Kultur und Sprache») и Штромейра («Der Stil
der franzosischen Sprache»),к которым после выхода первого издания
этой книги прибавились «Franzosische Sprache und Wesensart»
Лерха и работа Вартбурга «Evolution et structure de la langue
francаise».
Моя цель — преимущественно методологическая, Именно по
этому я предпослал исследованию французского языка основные
принципы общего языкознания, которые казались мне необхо
димыми для дальнейшего изложения. С другой стороны, по
скольку методика, которой я придерживался в своем исследо
вании, несколько отличается от ныне общепринятой, я скажу
о ней несколько слов.
2. Общие взгляды на языки проникнуты ошибками, порой ве
ковыми, подкрепляемыми не только нашим невежеством, но также
во многих случаях и нашим стремлением (бессознательным или
обдуманным) скрыть или исказить действительность.
Символическая концепция языка — величайшее препятствие, которое мешает объяснению фактов. Родной язык непрерывно связан с нашей жизнью, с жизнью общества и нации; может ли он поэтому не порождать ошибочных взглядов, если беспристрастное наблюдение предваряется априорными мнениями и уже готовыми идеями, которые проникают извне и бесконтрольно?
1 Ch. Bally, Linguistique generate et linguistique francaise, Bern, 1950.В русском переводе «Общая лингвистика и вопросы французского языка», Изд. иностр. лит., М., 1955. Перевод Е. В. и Т.В. Вентцель.