ПАМЯТИ УЧИТЕЛЯ И. А. БОДУЭНА ДЕ КУРТЕНЕ 2 страница

Возвращаясь к эксперименту в языкознании, скажу еще, что его боязнь является пережитком натуралистического понимания языка . При социологическом воззрении на него эта боязнь долж­на отпасть: в сфере социальной эксперименты всегда производи­лись, производятся и будут производиться. Каждый новый закон, каждое новое распоряжение, каждое новое правило, каждое новое установление с известной точки зрения и в известной мере являют­ся своего рода экспериментами.

Теперь коснусь еще вопроса так называемой «нормы» в языках. Наша устная речевая деятельность на самом деле грешит многочи­сленными отступлениями от нормы. Если бы ее записать механи­ческими приборами во всей ее неприкосновенности, как это скоро можно будет сделать, мы были бы поражены той массой ошибок в фонетике, морфологии, синтаксисе и словаре, которые мы делаем.

¹ В сущности, это подобный же пережиток, какой можно было наблю-дать у Бругмана (и у многих других «младограмматиков»), когда он отрицал возможность искусственного международного языка, называя его вслед за G. Meyer'om homunculus'om (Karl Brugmann und August L esk i e n, Zur Kritik der kunstlichen Weltsprachen, StraBburg, 1907, S. 26). Но не прав был и Воду-эн, который в разгаре обострившихся философских противоречий утверждал, что нет разницы между живым и мертвым языком, между живым и искусст­венным языком: достаточно кому-нибудь изучить мертвый язык, чтобы он стал живым (J. В a u d о u i n de С о u r t e n а у, Zur Kritik der kunstlichen Welt­sprachen. Ostvald's Annalen der Naturphilosophie, VI). Этого, конечно, мало: для того чтобы стать живым, он должен стать хотя бы одним из нормальных орудий общения внутри какой-либо социальной группы, хотя бы минимальной.

Не является ли это противоречием всему тому, что здесь говорилось? Нисколько, и притом с двух точек зрения. Во-первых, нужно иметь в виду, что мы нормально этих ошибок не замечаем ни у себя, ни у других. «Неужели я мог так сказать?» — удивляются люди при чтении своей стенограммы; фонетические колебания, легко обна­руживаемые иностранцами, обыкновенно являются открытием для туземцев, даже лингвистически образованных. Этот факт объяс­няется тем, что все эти ошибки социально обоснованы; их возмож­ности заложены в данной языковой системе, и они, являясь при­вычными, не останавливают на себе нашего внимания в условиях устной речи. Во-вторых, всякий нормальный член определенной социальной группы, спрошенный в упор по поводу неверной фразы его самого или его окружения, как надо правильно сказать, от­ветит, что «собственно надо сказать так-то, а это-де сказалось случайно или только так послышалось» и т. п.

Впрочем, ощущение нормы, как и сама норма, может быть и слабее и сильнее в зависимости от разных условий, между прочим, от наличия нескольких сосуществующих норм, недостаточно диф­ференцированных для их носителей, от присутствия или отсут-- ствия термина для сравнения, т. е. нормы, считаемой за чужую, от которой следует отталкиваться, и, наконец, от практической важ­ности нормы или ее элементов для данной социальной группы ^д.

Совершенно очевидно, что при отсутствии осознанной нормы отсутствует отчасти и отрицательный языковой материал ², что в свою очередь обусловливает крайнюю изменчивость языка. Совершенно очевидно и то, что норма слабеет, а то и вовсе исчезает при смешении языков и, конечно, при смешении групповых язы­ков, причем первое случается относительно редко, а второе по­стоянно. Таким образом, мы снова приходим к тому положению, что история каждого данного языка есть история катастроф, про­исходящих при смешении социальных групп.

Возвращаясь к вопросам нормы, нужно констатировать, что ли­тературная речевая деятельность, т, е. произведения писателей, в принципе свободна от неправильных высказываний, так как писа­тели сознательно избегают ляпсусов, свойственных устной речевой деятельности, и так как, обращаясь К широкому кругу читателей, они избегают и тех элементов групповых языков, которые не во­шли в том или другом виде в структуру литературного языка. По­этому лингвисты глубоко правы в том, что, разыскивая норму

¹ Очень часто, особенно при смешении диалектов, норма может состоять в
отсутствии нормы, т. е. в возможности сказать по-разному. Лингвист должен
будет все же определить границы колебаний, которые и явятся нормой.

² Говорю — отчасти, так как отрицательный языковой материал создает­
ся не только непосредственными исправлениями окружающих, но прежде все­
го фактическим непониманием; всякое речевое высказывание, которое не по­
нимается, или не сразу понимается, или понимается с трудом, а потому не
достигает своей цели, является отрицательным языковым материалом. Ребе­
нок научается правильно просить чего-нибудь, так как его непонятые просьбы,
не выполняются.

данного языка, обращаются к произведениям хороших писателей, обладающих, очевидно, в максимальной степени тем оценочным чувством («чутьем языка»), о котором говорилось выше. Однако и здесь надо помнить, во-первых, что у многих писателей все же встречаются ляпсусы ^г и, во-вторых, что по существу вещей про­изведения писателей не содержат в себе отрицательного языкового материала.

ОЧЕРЕДНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ЯЗЫКОВЕДЕНИЯ²

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

Одной из основных очередных задач является сравнительное изучение структуры, или строя, различных языков. Насколько по­добное сравнительное изучение сможет дать нам историческую картину развития структуры человеческого языка вообще в связи с развитием человеческого сознания, мне, откро­венно говоря, неясно. Думается, во всяком случае, что иного пути нет и быть не может. Но я слишком мало самостоятельно думал над этим вопросом, чтобы дольше останавливаться на нем.

Зато мне вполне ясна важность подобного изучения для другой проблемы, с которой, впрочем, вышеуказанная историческая проб­лема тесно связана. Дело идет о взаимообусловленности отдельных элементов языковых структур. Примером такой взаимообуслов­ленности может служить тот общеизвестный факт, что в латинском языке порядок слов почти не играет никакой грамматической роли, факт, несомненно стоящий в связи с тем, что грамматическая роль большинства слов довольно точно определяется их морфологиче­скими элементами. Богато развитая система согласных фонем некоторых кавказских языков, например абхазского, имеет своим коррелянтом бедность их системы гласных вплоть до потери этими последними самостоятельного фонематического значения. Для аб-^: хазского языка, по-видимому, вполне можно постулировать в недавнем прошлом такое состояние, когда фонемой был слог. Семантизация различий по силе артикуляции согласных в грузин­ском (так называемая «троякая звонкость»), в некоторых герман­ских языках и диалектах, в некоторых финских языках находится, конечно, в связи с уменьшением значения, а то и вовсе с падением противоположения звонкости и глухости согласных во всех этих языках.

Все эти факты, бросающиеся в глаза, лежат, так сказать, на поверхности наблюдаемых явлений, но на очереди стоит еще углуб-

¹ Приведу примеры: «проникнуть в тайные недопустимые ком­наты человеческой души» (Куприн, Штабс-капитан Рыбников, III); «из двух шагов один раз нога срывалась с вершины кочки и вязла» (Фет, Мои воспоминания, II, 183) и т. д.

³ «Известия АН СССР». Отделение литературы и языка, 1945, т. IV, вып. 5.

ленное, по возможности исчерпывающее изучение относящихся сюда фактов, ибо только на этих путях можно серьезно ставить вопрос о зависимости изменений в знаковой стороне языка от изменений в структуре общества. Сейчас это больше постулат, чем очевидный факт.

Итак, насущно необходимо внимательно изучать структуры са­мых разнообразных языков. На первый взгляд кажется, что этим всегда и занимались и что никакой специфической проблемы . сегодняшнего дня здесь не имеется. Однако если обратить внима­ние на то, как до сих пор изучалась структура разных языков и как это надо делать, то становится очевидным, что мы действительно стоим перед громадной лингвистической проблемой первооче­редной важности...

...Для того чтобы не исказить строй изучаемого языка, его надо изучать не через переводчиков, а непосредственно из жизни, так, как изучается родной язык. Надо стремиться вполне обладать изучаемым языком, ассимилироваться туземцам, постоянно тре­буя от них исправления твоей речи. Но этого, конечно, недоста­точно: опыт учит, что и в таких условиях у взрослого получается своего рода «нижегородский французский». Со стороны лингвиста при превращении «parole» в «langue» необходима неусыпная борьба с родным языком: только тогда можно надеяться осознать все своеобразие структуры изучаемого языка. Одним это удается в большей степени, Другим — в меньшей, но к этому надо во что бы то ни стало стремиться, если решительно заниматься сравнением структуры языков. Чем полярнее эти структуры языка, тем легче это сделать. В наилучшем положении находятся те языки, в кото-рых хорошие грамматические и словарные описания сделаны ту­земцем вне какого бы то ни было влияния со стороны иноземных языков. Не знаю только, сколько найдется таких действительно хороших описаний (к сожалению, я не изучал творений Panini и не могу о них судить). Однако несомненно, что во всех подобных туземных описаниях всегда много правды и что необходимо их тщательно изучать, несмотря на возможные недостатки их лин­гвистического метода...

...Что такое «слово»? Мне думается, что в разных языках это будет по-разному. Из этого, собственно, следует, что понятия «слово вообще» не существует. Однако если согласиться с тем, что в «речи» («parole») «слово» не дано и что оно является лишь кате­горией «языка как системы» («langue»), то «слово» представится нам в виде тех кирпичей, из которых строится наша «речь» («pa­role») и некоторый репертуар которых необходимо иметь в памяти для осуществления речи.

Во всяком случае, с моей точки зрения, в «язык как систему» («langue») входят «слова», образующие в каждом данном языке

свою очень сложную систему (к этому я вернусь ниже), живые способы создания новых слов (а потому и фонетика, точнее фоно­логия, или фономатология), а также схемы или правила построе­ния различных языковых единств — все это, конечно, социальное, а не индивидуальное, хотя и базируется на реальной «речи» чле­нов данного коллектива. К «речи» же («parole») относятся, с моей точки зрения, все процессы говорения и понимания, разыгрываю­щиеся в индивидууме.

Из этого, между прочим, вытекает, что многие так называемые сложные слова, например немецкого языка или санскрита, яв­ляются в этих' языках словами лишь по форме, а по существу бу­дут соответствовать тем простейшим единицам «речи» («parole»), которые я называю синтагмами; большинство сложных слов этих языков делается в процессе речи и не входит в репертуар «языка как системы». Само собой разумеется, что такие русские слова, например, как пароход, паровоз и т. п., в отличие от таких, как шлемоблещущий, русско-французский, являются сложными словами лишь в исторической перспективе; сейчас это про­ст ы е с л о в а.

Вообще, при исследовании как проблемы «слова», так и всех других аналогичных проблем необходимо смелее подходить "к тра­диционным понятиям и особенно терминам. Смешно спрашивать: «что такое предложение?»; надо установить прежде всего, что имеется в языковой действительности в этой области, а затем давать наблюденным явлениям те или другие наименования. Применительно к европейским языкам, а в том числе и к рус­скому, мы прежде всего встречаемся с явлением большей или меньшей законченности высказываний разных типов, характери­зующихся разнообразными специфическими интонациями: пове­ствование, вопросы, повеления, эмоциональные высказывания. Примеры очевидны. Далее мы наблюдаем такие высказывания, где что-то утверждается или отрицается относительно чего-то другого, иначе говоря, где выражаются логические суждения с вполне дифференцированными S и Р (есть в русском языке не­которые и другие случаи, о которых сейчас не буду говорить): мой дядя — генерал', хороший врач — должен быть прежде всего хорошим диагностом; мои любимые ученики — собрались сегодня у меня на квартире; все эти мероприятия — не то, что надо больному в настоящую минуту (тире поставлены иногда против правил пунктуации для того, чтобы подчеркнуть двучленность всех этих выражений). Далее мы наблюдаем такие высказыва­ния, посредством которых выражается та или иная наша апперцеп­ция действительности в момент речи, иначе говоря, узнавание того или иного ее отрезка и подведение его под имеющиеся в данном языке общие понятия: светает; пожар; горим; солнышко при­гревает, воробышки чирикают, на прогалинке травка зеленеет; когда гости подъехали к крыльцу, все высыпали их встречать; подъ­езжая к крыльцу, мы еще издали заметили на нем поджидающих нас

хозяев; мы вошли в комнату, где жила целая семья. (Примеры вы­браны так, что все отдельные их синтагмы являются иллюстра­циями данного случая.)

При таких обстоятельствах оказывается совершенно неясным, что же имеется в виду, когда мы говорим о «предложении»..

...Говорить о разных формах слова, не придавая тер-мину никакого специального философского значения, можно и должно тогда, когда у целой группы конкретно разных, но по звукам сходных слов мы наблюдаем не только что-то фактически общее, а единство значения. Когда мы наблюдаем, что все эти слова обозначают одни и те же предметы мысли, хотя и в разных его ас­пектах или с разными дополнительными значениями, то об­разно мы вполне вправе говорить, что слова этой группы являются различными видоизменениями, различными «формами» одного и того же слова. Собственно говоря, лучше бы не употреб­лять слово «форма» в этом простецком значении: слишком оно многозначно, но подобное, хотя, может быть, и не всегда до конца осознанное, словоупотребление так укоренилось в нашем языке, что с ним трудно было бы вести войну ^х.

Как бы то ни было, но называть сейчас слово шарманщик «формой» слова шарманка совершенно условно и исключительно с формальной точки, конечно, можно, но, по-моему, как-то про­тивоестественно, тем более что подобное словоупотребление в конце концов только запутывает довольно ясное в общем положе-

ние вещей. Трубач трудно называть формой слова труба, так как трудно даже подумать, чтобы слова труба и трубач считать за одно слово, за разные формы одного и того же слова: трубач есть название человека, который трубит, а труба — название предмета, в который он трубит. Точно так же труба и трубка нельзя считать формами одного и того же слова, так как они обозначают разные предметы. Но вот слова трубка и трубочка в определенных случаях можно считать за формы одного и того же слова: трубочка может называться уменьшительной формой слова трубка в определенных значениях. Такое словоупотребле­ние вполне отвечает нашей словарной традиции, где зачастую уменьшительные и ласкательные формы, если они не дают новых значений, вовсе даже не приводятся в предположении, очевидно, что они подразумеваются грамматической теорией. Другой при­мер: прыгать и перепрыгнуть, конечно, не являются формами одного и того же слова, так как имеют разное значение, отвечая совершенно различным вещам в объективной действительности. Например, глаголы перепрыгнуть и перепрыгивать можно считать формами одного и того же слова, так как оба имеют в виду совер­шенно одно и то же конкретное действие и только подходят к нему по-разному.

¹ Многие не признают важности и принципиальности противоположения словообразования и формообразования, сваливая все это в одну кучу морфологии. Это находится отчасти в связи с крайним раз­нообразием понимания техники «формы».

Я не люблю спорить с чужими мнениями, считая, что если я хорошо обос­новал собственное, то через это страдают другие, с моими несогласные, по крайней мере элементы, противоречащие моим положениям (добросовестные научные мнения, хотя бы и неправильные в конечном счете, всегда содержат в себе зерна истины). Однако некоторые недоразумения так вкоренились в на­шу литературу вплоть до учебников, что придется сказать несколько слов по поводу некоторых традиционных утверждений.

Я никак не могу называть, вслед за Фортунатовым, формой способность слова. Конечно, в научной терминологии можно, а иногда и необходимо из­менить традиционные, общеязыковые значения слов; однако все же не следует этим злоупотреблять, и называть способность к чему-либо формой кажется мне противоестественным. В применении же к данному случаю такое словоупотребление только запутывает дело.

Это может быть справедливо вотношении предполагавшегося раньше особого периода индоевропейского праязыка, когда якобы существовали как самостоятельные единицы «основы», которые и «оформлялись» разными слово­образовательными и формообразовательными элементами. Не говоря уже о том, что существование какого-либо подобного периода языка является более чем сомнительным, для этого-то постулируемого периода семантически как будто нельзя ставить на одну доску, например, название самого деятеля по действию и приписывание этого действия кому-либо, хотя бы тому же деяте­лю (3-е лицо).

Р. ЯКОБСОН