П. Фейерабенд. «Избранные труды по методологии науки».
В своей работе «Избранные труды по методологии науки» Пол Фейерабенд, видный американский специалист в области истории и методологии науки, поддерживает в известной мере взгляды И.Лакатоса, но энергично критикует Т.Куна и К.Поппера. Особенно Т.Куна.
Как мне представляется, пишет П.Фейерабенд, идеология Куна «обеспечивает процветание наиболее тщеславной и узколобой специализации. Она стремиться задержать прогрессивно развитое познание и связана с ростом антигуманистических тенденций, которые стали столь тревожной чертой уже доньютоновской науки». П.Фейерабенд отвергает вывод Т. Куна о «парадигме», как рецепте улучшения и развития науки. Ученые, выбрав парадигму, должны упорно работать над разрешением головоломок, добиваясь увеличения сходства между теорией и реальностью, ибо «природа слишком сложна для того, что бы ее можно было исследовать случайным образом». В конечном счете, считает Фейерабенд, Т.Кун защищает «маниакальную приверженность единственной точке зрения», единственной теории. И лишь тогда, когда «усилия охватить природу в ее категориях проваливаются», ученые обратятся к поискам чего-то другого».
П.Фейерабенд утверждает, что то, что Кун называет «нормальной наукой», историческим фактом не является. По мнению П.Фейерабенда, во второй трети XIX века существовала не одна, а, по крайней мере, три различные парадигмы:
1. механическая концепция, нашедшая свое выражение в астрономии, в разнообразных моделях электродинамики, в биологии, в медицине;
2. концепция, связанная с изобретением независимой и феноменологической теории теплоты, которая в конце концов оказалась несовместимой с механикой;
3. концепция, неявно содержащаяся в электродинамике Фарадея и Максвелла, которая была разработана и освобождена от механических элементов Герцем.
Активное взаимодействие и конкуренция этих парадигм, а не внутренние аномалии, подготовили крушение классической физики. Сомнения, которые привели к созданию специальной теории относительности, не смогли бы возникнуть без конфликта, существовавшего между теорией Максвелла и механикой Ньютона. Точно так же было невозможно использовать феномен броуновского движения для прямого опровержения второго закона феноменологической теории. Для этого нужна была кинетическая теория.
П.Фейерабенд не принимает трактовку Т.Куном изменения парадигмы как «переключение гештальта»; в таком случае нельзя определенно сказать, что эта революция ведет к лучшему (именно потому, что революционная и послереволюционная парадигмы оказываются несоизмеримыми).
Кун «забыл» о цели науки! - бескомпромиссно заявляет Фейерабенд. Цель Куна – дать описание некоторых важных исторических событий и институтов. Не более. По его мнению, от других видов человеческой деятельности de faсto науку отделяет всего лишь существование традиций решения неких головоломок.
Но организованная преступность также представляет собой решение головоломок par excellence, с очевидным сарказмом пишет П.Фейерабенд. Действительный прогресс в науке обеспечивается не теми учеными, которые заняты разрешением своих «ничтожных головоломок», а активностью занятого пролиферацией, поиском и обоснованием новых теорий меньшинства…
Что касается собственной концепции П.Фейерабенда, то ее основные положения таковы:
Критическое исследование науки должно ответить на два вопроса:
1. что есть наука – как она действует, каковы ее результаты?
2. в чем состоит ценность науки? Действительно ли она лучше, чем, например, учение о Дао или философия Аристотеля? Или наука – один из многих мифов?
П.Фейерабенд утверждает, что наука представляет собой по сути анархистское предприятие: теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок.
Единственным принципом, не препятствующим прогрессу, является принцип: допустимо все.
Мы можем использовать даже такие гипотезы, которые противоречат хорошо подтвержденным теориям, обоснованным экспериментальным результатом. Мы вполне можем развивать науку, действуя контриндуктивно.
Условие логической совместимости старой и новой теории - неразумно, поскольку сохраняет более старую, а не лучшую теории. Поэтому, умножение теорий благотворно для науки, в то время как их единообразие ослабляет их критическую силу, а значит – и силу науки. Кроме того, единообразие подвергает опасности свободное развитие индивида, как ученого, так и простого гражданина.
Не существует идеи, сколь бы устаревшей и абсурдной она ни была, которая не способна улучшать наше познание. Нельзя отвергать даже политического влияния.
При этом, ни одна теория никогда не согласуется со всеми известными в своей области фактами, однако отнюдь не всегда следует порицать ее за это. Факты формируются прежней идеологией, и столкновение теории с фактами может быть показателем и первой попыткой обнаружить причины, неявно содержащиеся в привычных понятиях наблюдения, заявляет П. Фейерабенд.
П.Фейерабенд прав: факт всегда связан с определенным теоретическим толкованием, что означает, что в большинстве случаев фактическое знание является относительно истинным. Необходимым условием истинности фактов является истинность соответствующей теории (идеологии). Так, например, государственный переворот Луи Бонапарта описан В.Гюго, Ж.Прудоном и К.Марксом. Вот что пишет в этой связи К.Маркс: «Виктор Гюго ограничивается едкими и остроумными выпадами против ответственного издателя государственного переворота. Само событие изображается у него как гром среди ясного неба. Он видит в нем лишь акт насилия со стороны отдельной личности. Он не замечает, что изображает эту личность великой вместо малой, приписывая ей беспримерную во всемирной истории мощь личной инициативы. Прудон, со своей стороны, стремится представить государственный переворот результатом предшествующего исторического развития. Но историческая конструкция государственного переворота незаметным образом превращается у него в историческую апологию героя этого переворота. Он впадает, таким образом, в ошибку наших так называемых объективных историков. Я, напротив, показываю, каким образом классовая борьба во Франции создала условия и обстоятельства, давшие возможность дюжинной и смешной личности сыграть роль героя»[34].
Отвергая универсальность разума, П.Фейерабенд утверждает, что неразумность из сферы человеческого поведения исключить невозможно. Эта та характерная черта жизни, подчеркивает он, и требует анархистской эпистемологии. В сущности, наука гораздо ближе к мифу, чем готова допустить философия науки. Наука - всего лишь одна из многих форм мышления, разработанных людьми, и не обязательно самая лучшая. Поскольку принятие или непринятие той или иной идеологии следует предоставлять самому индивиду, постольку отсюда следует, что отделение государства от церкви должно быть дополнено отделением государства от науки – этого наиболее догматического религиозного института. Такое отделение – наш единственный шанс достичь того гуманизма, на который мы способны, но которого никогда еще не достигали, считает П.Фейерабенд.
Примечательно, что, защищая методологический анархизм, П.Фейерабенд апеллирует к В.И.Ленину; «история вообще, история революций в частности, всегда богаче содержанием, разнообразием, разностороннее, живее, хитрее, чем воображают самые лучшие партии, самые сознательные авангарды, наиболее передовых классов»[35]. И хотя Ленин в данном случае обращается к революционным авангардам, это обращение считает П.Фейерабенд, поучительно и для ученых и для методологов. Могут ли методологи опирающиеся на весьма наивные и шаткие «правила», охватить всю сложную «паутину» взаимодействий в сфере науки? Не очевидно ли, что успешное соучастие в процессе такого рода возможно лишь для крайнего оппортуниста, который не связан никакой частной философией и пользуется любым подходящим к случаю методом?
Любой метод, поддерживающий единообразие, - есть метод обмана: он поддерживает невежественный конформизм, ведет к порче духовных способностей, разрушает наиболее ценный дар молодости – громадную силу воображения, утверждает П.Фейерабенд. В единстве мнений нуждаются церковь, тираны, их слабовольные и добровольные последователи.
Для объективного познания необходимо разнообразие мнений. И метод, поощряющий такое разнообразие, является единственным, совместимым с гуманистической позицией.
Альтернативы, необходимые для поддержания дискуссий, можно заимствовать и из прошлого. Отовсюду: из древних мифов и средневековой алхимии, а также и из современных предрассудков и из болезненных фантазий. Элементы нашего познания – теории, наблюдения, принципы рассуждения – отнюдь не являются некими вневременными сущностями, считает П.Фейерабенд. Такая позиция упускает из виду, что наука представляет собой сложный и разнородный исторический процесс, содержащий весьма смутные и непоследовательные предвосхищения будущих идеологий наряду с утонченными теоретическими системами и древними, окаменевшими формами мышления. Примечательно, что подобные суждения высказывает и упоминавшийся выше К.Хюбнер из Кильского университета, который подверг критике «абстрактный» характер современных методологических концепций; «Источник научного прогресса заключается не в абстрактных правилах фальсификации, не в индуктивных выводах и т.п., но в той духовной и конкретно-исторической ситуации, в которой находится ученый. Именно из этой ситуации он черпает свои предположения и на нее направлена деятельность ученого». К.Хюбнер утверждает, что «основная слабость современной философии науки заключается именно в том, что она все еще остается неисторичной. Она пытается решать все свои основные проблемы, касающиеся характера применяемых научных методов и оправдания утверждений, полученных с помощью этих методов, только посредством рефлексии, в которой исследователь остается наедине с самим собой и собственным опытом».
Пол Фейерабенд, как уже отмечалось, критикует не только Т. Куна, но и К.Поппера, хотя и сам развивался как ученый под влиянием его идей. По Попперу, исследование начинается с проблемы. Как известно, проблема есть результат столкновения между ожиданием и наблюдением, которое, в свою очередь, сформировано ожиданием. Поппер считает, что этот вывод отличается от индуктивизма, в котором объективные факты входят в пассивное мышление и оставляют в нем свои следы.
Проблема же требует своего решения. Решение проблемы означает изобретение теории, которая должна быть релевантной, фальсифицируемой. Успешная проверка и критика раз и навсегда устраняет существующую теорию и создает новую проблему, для решения которой нужна новая теория. Так, по Попперу, только и можно продвигаться вперед, то есть посредством предположений и опровержений, от менее общих к более общим теориям и расширять тем самым содержание человеческого познания.
Однако, такая процедура, считает П.Фейерабенд, может удовлетворить лишь философа-доктринера. Если же рассматривать интересы человека, и прежде всего вопрос о его свободе, то подобный способ действий окажется самым худшим. Почему?
Во-первых, реальное развитие учреждений, идей, практических действий и т.д. часто начинается не с проблемы, а с некоторой несущественной активности, например, с игры, приводящей в качестве побочного эффекта к результату, который впоследствии может быть интерпретирован как решение неосознанных проблем.
Во-вторых, строгий принцип фальсификации, или «наивный фальсификационизм», как его называет Лакатос, уничтожил бы известную нам науку и никогда не позволил бы ей начаться (вместо науки остались бы руины гипотез и теорий).
В-третьих, требования роста содержания также невыполнимо. Теории, вызывающие ниспровержение предшествующей концепции и впоследствии занимающие ее место, первоначально ограничены весьма узкой областью фактов, некоторой совокупностью парадигмальных феноменов, которые поддерживают их и весьма медленно распространяются на другие сферы.
П.Фейерабенд подчеркивает: «Принципы критического рационализма (относиться к фальсификации серьезно; требовать роста содержания, избегать гипотез ad hoc; «быть честным», что бы это не означало, и т.п.) и соответственно, принципы логического эмпиризма (быть точным; основывать наши теории на измерениях; избегать неустойчивых и неопределенных идей и т.п.) дают неадекватное понимание науки, потому что наука является гораздо более «расплывчатой» и «иррациональной», чем ее методологические изображения».
Поэтому-то мысль методологов о том, что наука может и должна развиваться согласно фиксированным и универсальным правилам, является нереальной и вредной, снова и снова подчеркивает П.Фейерабенд. Она делает нашу науку менее гибкой и более догматичной: каждое методологическое правило ассоциировано с некоторыми космологическими допущениями, поэтому, используя правила, мы считаем несомненным, что соответствующие допущения правильны. Наивный фальсификационизм уверен в том, что законы природы лежат на поверхности, а не скрыты под толщей разнообразных помех. Ошибка эмпириков, продолжает П.Фейерабенд, заключается в том, что они считают несомненным, что чувственный опыт дает гораздо лучшее отображение мира, нежели чистое мышление. П.Фейерабенд признает, что логическая доказательность, изобретения разума дают более значительные результаты, чем игра страстей. Такие предположения весьма допустимы и, быть может, даже истинны. Однако в любом случае нельзя придавать универсальное значение любым правилам. Все методологические предписания имеют свои пределы, и единственным «правилом», которое сохраняется, является правило «все дозволено», подчеркивает П.Фейерабенд.
То, что с точки зрения методологии считается ошибками и отклонениями на самом деле является предпосылкой научного прогресса. Ведь наука – это интеллектуальное приключение, которое не знает ограничений и не признает никаких правил. Без «хаоса» нет познания, без отказа от Разума (абстрактного, формального-логического разума) нет прогресса.
Отказ от Разума, анархизм необходимы не только для внутреннего развития науки, но и для развития культуры в целом, считает П.Фейерабенд. Без анархизма невозможно понять взаимодействия между наукой и «ненаучными» мировоззрениями, например, - между наукой и мифом.
Между тем, утверждает П.Фейерабенд, анализ показывает, что наука и миф во многих отношениях пересекаются, что видимые нами различия часто являются локальными феноменами, которые всегда могут обратиться в сходство, и что действительно фундаментальные расхождения чаще всего обусловлены различием целей, а не методов достижения одного и того же «рационального» результата (например, «прогресса», увеличения содержания или «роста»).
В этой связи П.Фейерабенд полемизирует с Р.Гортоном, констатирующим принципиальное различие между наукой и мифом. По мнению Гортона, центральные идеи мифа считаются священными, и об их безопасности заботятся. «Почти никогда не встречается признание в том, что чего-то не знают», а события, «которые бросают серьезный вызов признанной классификации», наталкиваются на «табу». Фундаментальные верования защищаются этой реакцией, а также механизмом «вторичных усовершенствований», которые представляют собой серии гипотез ad hoс. Наука же характеризуется «существенным скептицизмом»; «когда неудачи становятся многочисленными и постоянными, защита теорий неизбежно превращается в нападение на нее. Это оказывается возможным вследствие «открытости» научной деятельности, вследствие плюрализма идей, существующего в ней, а также вследствие того, что «все нарушающее обоснованную категориальную систему или не вмещающееся в нее не ужасает, не изолируется и не отбрасывается. Напротив, это интригующий «феномен», исходный пункт и стимул для изобретения новых классификаций и новых теорий». Нетрудно увидеть, иронично замечает П.Фейерабенд, что Гортон внимательно читал Поппера.
Конечно же, П.Фейерабенд думает иначе. Он признает, что отдельные ученые могут действовать описанным выше образом. Однако подавляющее большинство ведет себя совершенно иначе: скептицизм сводится к минимуму. Он направлен против мнений противников и против незначительных разработок собственных идей, однако никогда – против самых фундаментальных идей. Нападки на фундаментальные идеи вызывают такую же «табу» - реакцию, как «табу» в так называемых примитивных обществах.
Почти все, что не охватывается существующей категориальной системой, или считается несовместимым с ней, либо рассматривается как нечто совершенно неприемлемое, либо – что бывает чаще – просто объявляется несуществующим. Таким образом, подчеркивает П.Фейерабенд, сходство между современной наукой и мифом поразительное. Догматизм в науке, продолжает ученый, не просто факт, он выполняет определенную функцию. Без него современная наука была бы невозможна. В сущности, отмечает П.Фейерабенд, «примитивные» мыслители обнаруживают гораздо более глубокое проникновение в природу познания, нежели их «просвещенные» философские соперники. Не надо забывать, что западная наука, западный рационализм были орудием порабощения многих народов других континентов, навязывая порабощенным ими народам западные стандарты и правила науки, западные захватчики отрывали эти народы от их корней, что, безусловно, помогало им превратить их в рабство.
«Жрецы» науки и сегодня используют ее силу для навязывания своей власти. Поэтому-то отделение церкви, от государства следует дополнить отделением науки от государства, вновь и вновь подчеркивает П.Фейерабенд.
Не следует опасаться, что такое отделение приведет к разрушению техники. Всегда найдутся люди, которые изберут карьеру ученого и которые охотно подчинятся необременительному (духовному и организационному) рабству при условии хорошей оплаты. Греки развивались, опираясь на труд подневольных рабов. Мы будем развиваться и прогрессировать с помощью многочисленных добровольных рабов из университетов и лабораторий, которые снабжают нас лекарствами, газом, электричеством, атомными бомбами, замороженными обедами, а иногда – интересными волшебными сказками. Мы будем хорошо обращаться с этими рабами, но мы не позволим им под видом «прогрессивных» теорий обучения навязывать нашим детям их идеологии. Мы не позволим им фантазии науки выдавать за единственно возможные фактуальные суждения – пафосно, иронично и, конечно же, вызывающе, восклицает П.Фейерабенд. К сожалению, пока наука торжествует. Незаконнорожденные дисциплины, подобные философии науки, которые никогда не сделали ни одного открытия, извлекают пользу из научного бума. Даже человеческие отношения рассматривают с научной точки зрения…
Почти все области науки являются обязательными дисциплинами в наших школах… Физику, астрономию, историю нужно изучать. Их нельзя заменить магией, астрологией или изучением легенд. При этом школа не довольствуется лишь историческим изложением физических и т.п. фактов и принципов. Ученые не говорят: «Некоторые люди верили, что Земля обращается вокруг Солнца, а другие считали ее некоторой полой сферой, содержащей Солнце, планеты и неподвижные звезды, а провозглашают: «Земля обращается вокруг Солнца, все остальное – глупость»».
П.Фейерабенд настойчиво подчеркивает, что абстрактная, формально-логическая рациональность – лишь одна из многих традиций познавательной деятельности, а отнюдь не стандарт, с которым должны сообразовываться все другие традиции.
Обосновывая методологический анархизм, П.Фейерабенд обращается к работам, к идеям И.Лакатоса. Он считает, что И.Лакатос во многом высказывает совпадающие с его идеями взгляды.
Так, Лакатос пишет: «Если взглянуть на историю науки и попытаться увидеть, каким образом происходили некоторые из наиболее известных фальсификаций, то можно прийти к выводу, что либо некоторые из них совершенно иррациональны, либо же опираются на принципы рациональности, отличные от тех, которые мы обсуждаем».
И.Лакатос, подчеркивает П.Фейерабенд, является одним из мыслителей, которые «заметили огромную пропасть, разделяющую различные образы науки и «реальное положение вещей»».
Я согласен, продолжает П.Фейерабенд, с двумя следующими положениями, образующими существенную часть теории науки Лакатоса. Первое говорит о том, что методология должна обеспечивать «передышку» тем идеям, которые мы хотим разрабатывать. Ни кричащие внутренние противоречия, ни очевидный недостаток эмпирического содержания, ни конфликт с экспериментальными результатами не должны заставить нас отказаться от разработки концепции, которая нравится нам. В наших методологических оценках учитывается эволюция теории в течение длительного времени, а не ее состояние в некоторый отдельный момент.
Во-вторых, Лакатос утверждает, что методологические стандарты не находятся вне критики. Их можно проверять, и проверка не должна быть абстрактной, а использовать исторические данные. Это второе положение отделяет нас с Лакатосом от тех логиков, которые рассматривают обращение к истории как «весьма не эффективный метод» и считают построение формальных систем единственно законным способом понимания изменений в науках, подчеркивает Фейерабенд. Он отмечает, что методология исследовательских программ, давая стандарты, помогающие ученому оценить историческую ситуацию, в которой он принимает свои решения, не содержит никаких правил, которые говорят ему, что должно делать. Тем самым, считает ученый, методология исследовательских программ радикально отличается от индуктивизма, фальсификационизма и других рациональных методологий, ведь индуктивизм требует устранения теорий, лишенных эмпирической поддержки; фальсификационизм требует устранения теорий, не обладающих дополнительным эмпирическим содержанием по сравнению с их предшественниками. С точки зрения методологии исследовательских программ, любой вывод ученого рационален, если он учитывает историческую субстанцию. П. Фейерабенд подчеркивает: «Методология исследовательских программ Лакатоса и эпистемологический анархизм, который я защищаю, приемлют все методологии, они не приемлют только методологическое принуждение. В то же время, отмечает он, как в политической, так и в научной сферах насилие, борьба необходимы и благотворны для индивида, так как дают выход его энергии и позволяет осознать собственные силы».
Мои расхождения с Лакатосом, считает П.Фейерабенд, касаются лишь его оценки совершенной науки (в сравнении, скажем, с мифом или аристотилевской наукой), его заявлений, что он действует «рационально»… И все-таки сопоставляя концепции П.Фейерабенда, Т.Куна и И.Лакатоса в целом, можно скорее говорить о близости позиций П.Фейерабенда и Т.Куна, нежели о близости позиций П.Фейерабенда и И.Лакатоса.
Лакатосу безусловно был присущ рационализм, причем рациональность он всегда стремился «уместить» внутри границ «научного разума».
Т.Кун и П.Фейерабенд – оба – исходят из тезиса о «несоизмеримости» научных теорий, сменяющих друг друга в процессе развития научного знания. По Т.Куну, сфера притязаний рациональной методологии ограничивается лишь «нормальной наукой». Переход же к альтернативным теориям совершается не по логическим соображениям, поскольку «старая» и «новая» теории используют совершенно различные понятия и поэтому логически даже не могут противоречить одна другой. Естественно, данное обстоятельство говорит против всяких попыток «рациональной реконструкции таких переходов, особенно когда речь идет о так называемых «научных революциях», то есть смене фундаментальных теорий».
Принципы методологического анархизма П.Фейерабенд стремится применить и к оценке социально-политической действительности. Он считает, что современное состояние науки подрывает веру просвещенного политического анархизма в «естественный разум человечества» и в саму науку.
Эта вера подвергается опасности за счет развития двух процессов, отмечает он.
Первый – возникновение новых видов научных учреждений. В противоположность предшествующей эпохе, наука ХХ века отбросила всякие философские претензии и стала мощным бизнесом, формирующим мышления его участников. Хорошие вознаграждения, хорошие отношения с боссом и коллегами в своей «ячейке» - вот основные цели тех «человеческих муравьев», которые преуспевают в решении крохотных проблем, но не способны придать смысл всему тому, что выходит за рамки их компетенции. Гуманистические мотивы сведены к минимуму. Научные достижения используются для оболванивания и подчинения людей.
Второй процесс касается предполагаемого авторитета продуктов этого постоянно изменяющегося предприятия. Когда-то считалось, что ученый, открывая факты и законы, постоянно увеличивает количество надежного и несомненного знания. Но сегодня мы убедились, что научные законы могут пересматриваться; происходят революции, не оставляющие от прошлого камня на камне. Сегодня наука перестала быть союзницей анархиста. Как он должен поступить с ней? Ответ на этот вопрос и дает эпистемологический анархизм. Он гармонирует с сохраняющимися принципами анархизма, но устраняет их отвердевшие элементы.
Эпистемологический анархизм отличается и от скептицизма, и от политического (религиозного) анархизма. В то время как скептик либо считает все концепции равно хорошими или равно плохими, либо вообще отказывается от оценок подобного рода, эпистемологический анархист способен без угрызений совести защищать самые избитые или наиболее вызывающие утверждения. В то время как политический или религиозный анархист стремиться устранить определенную форму жизни, эпистемологический анархист может испытывать желание защитить ее, т.к. он не питает ни вечной любви, ни вечной ненависти ни к одному учреждению и ни к одной идеологии.
Подобно дидаисту, которого он напоминает даже в большей степени, чем политического анархиста, он «не только не имеет программы, «он» против всех программ», хотя иногда он будет наиболее шумным защитником status quo или, напротив, его противником: «Быть истинным дидаистом - значит быть также антидидаистом». Нет концепции, сколь бы «абсурдной» или «аморальной» она ни казалась, которую бы он отказался рассматривать или использовать, и нет метода, который бы он считал неприемлемым. Единственно, против чего он выступает открыто и, безусловно, - это универсальные стандарты, универсальные законы, универсальные идеи, такие, как «Истина», «Разум», «Справедливость», «Любовь», «Бог» и т.п. и поведение, предписываемое ими, хотя он не отрицает, что часто полезно действовать так, как если бы такие законы (стандарты, идеи) существовали и как если бы он верил в них.
В любом случае решение фундаментальных вопросов общественной жизни нельзя передоверять специалистам. Особенно – в демократическом обществе. Демократия – это собрание зрелых людей, а не сборище глупцов, руководимое небольшой группой умников. Но зрелость – результат труда, образования и самообразования. Она приобретается тогда, когда человек принимает на себя ответственность за все события, происходящие в жизни страны. Зрелость важнее специальных знаний, так как именно она решает вопрос о сфере применимости таких знаний. К тому же, при обсуждении важных вопросов сами специалисты нередко приходят к различным мнениям. Но и единодушное мнение специалистов не менее проблематично, ибо противоположное мнение может появиться буквально на следующий день.
Именно поэтому решение должно находиться в руках заинтересованных граждан, обыкновенных людей, обладающих здравым смыслом.
В социальной жизни здравый смысл зачастую важнее специальных знаний, подчеркивает П.Фейерабенд. Специалист скован приверженностью «своей» парадигме, здравомыслящий человек судит смело, непредвзято. Специалисты заблуждаются, полагая, что их знания недоступны простым людям. В действительности, если необходимо, каждый обычный человек в течение нескольких недель способен усвоить знания, необходимые для понимания тех или иных научных суждений. П.Фейерабенд проводит определенную аналогию между судом присяжных и обществом. Присяжные, как правило, обычные здравомыслящие граждане (не специалисты), следя за состязанием специалистов со стороны обвинения и защиты, выносят свой вердикт, руководствуясь здравым смыслом. Ошибки возможны и здесь. И все же, авторитет демократического решения выше авторитета даже самых лучших специалистов, подчеркивает П.Фейерабенд.
П.Фейерабенд и в социальной жизни – сторонник и мировоззренческого и ценностного плюрализма. Он различает два разных пути коллективного решения проблемы: путь вынужденного взаимодействия и суть свободного взаимодействия. В первом случае дебаты проводятся рационально, на основе четких правил. Такое общество не вполне свободно; все люди должны играть в игры интеллектуалов. Как замечал Д.С.Милль, доктрина плюрализма идей и учреждений «предназначена лишь для тех людей, способности которых достигли расцвета» («О свободе»). В рамках свободного взаимодействия какие-либо изначально принятые правила дискуссии отсутствуют. Они вырабатываются в процессе взаимодействия участников на основе взаимного уважения, взаимных уступок, движения участников навстречу друг другу. В свободном обществе всем традициям предоставлены равные права и одинаковые возможности влиять на образование и другие прерогативы власти.
Свободное общество не может опираться на некоторое единственное, частное кредо; например, оно не может опираться только на рационализм или гуманизм.
Свободные общества возникают только там, где люди, решая частные проблемы, в духе сотрудничества, постепенно утверждают такие охранительные структуры, как гражданская инициатива на одном уровне, сотрудничество между народами на другом.
В свободном обществе наука будет равноценной всем другим традициям. Конечно, наши оболваненные прагматические современники склонны предаваться взрывам восторга по поводу таких событий, как полеты на Луну, открытие двойной спирали ДНК или термодинамического неравновесия.
Однако при взгляде с иной точки зрения все это – смешно и бесплодно. Требуются миллионы долларов, тысячи высококвалифицированных специалистов, годы упорной и тяжелой работы для того, чтобы дать возможность нескольким косноязычным и довольно-таки ограниченным современникам совершить неуклюжий прыжок туда, куда не захотел бы отправиться ни один человек, находящийся в здравом уме, - в пустой, лишенный воздуха мир распаленных камней. Однако мистики, пользуясь только своим сознанием, совершали путешествия через небесные сферы и созерцали бога во всей его сфере, что придавало им силы для жизни и для просвещения своих сторонников. Лишь невежество широкой общественности и ее строгих воспитателей, интеллектуалов, поразительная скудность их воображения заставляет бесцеремонно отвергать подобные сравнения. Свободное общество не протестует против такой позиции, но оно также не позволит ей стать базисной идеологией.
Освободим, наконец, общество «от удушающей власти идеологически окаменевшей науки, как наши предки освободили нас от удушающей власти Единственной Истинной Религии!» - призывает П.Фейерабенд. Мифы, магия, утверждает он, намного лучше, чем думают о них рационалисты.
Итак, сущностная черта методологии П.Фейерабенда – безоговорочный субъективизм, безоговорочный релятивизм. Все определяют личные и коллективные предпочтения ученых. Приемлемо безоглядное упорство в защите принятой теории, допустима неограниченная пролиферация (умножение) конкурирующих друг с другом теорий. Избежать безудержного конфликта теорий в таком случае поможет лишь конвенция (соглашение) ученых, и то до известных границ. Провозглашая принцип «все допустимо», «все течет, все изменяется», П.Фейерабенд утверждает соизмеримость науки, религии, мифа, магии. При этом он ссылается на исследования этнографа Дж.Фрезера. Но Фрезер как раз показал, что все эти – шаманство, колдовство и т.п. давно бы исчезли, если бы шаманы, колдуны и т.п. не спекулировали бы на достижениях науки, не включали бы в свои предсказания определенные научные знания.
М. Полани. «Личностное знание на пути к посткритической философии»
М.Полани (1891-1976) – основоположник так называемого исторического направления в англо-американской философии науки. Он решительно отказался от позитивистского идеала научной беспристрастности, отверг представление позитивистов о логике научного открытия, их вывод о необходимости исключить из науки все понятия, не имеющие фактического подтверждения. Если в точных науках позитивистские построения не приносят большого вреда, то в гуманитарных их влияние оказывается разрушительным, искажающим все наше мировоззрение.
М.Полани считает, что в истории познания постепенно нарастал разрыв между теорией и практическим опытом. У Декарта математика превратилась в символ рационального, безусловно, истинного познания. Сама же реальность сводилась к случайным событиям. К концу XIX века сформировался так называемый первый позитивизм (О.Конт, Г.Спенсер, Д.С.Милль), приверженцы которого отрицали какие-либо притязания теории на рациональность. Подобные притязания объявлялись ими метафизикой и мистикой.
В начале XIX века на арену научной жизни выступил второй позитивизм. Его основоположник Э.Мах в книге «Механика» доказывал, что научная теория – это просто некое суммирование «опыта» ради «удобства», ради «экономии мышления» в процессе фиксации наблюдений.
В этой связи Э.Мах отвергал, в частности, ньютоновское представление о пространстве и времени, как бессмысленное, поскольку оно не опирается на опыт. Но дело в том, что, учитывая распространение и скорость света, представления Ньютона о пространстве и времени вполне можно проверить опытным путем, - отмечает М.Полани. А Эйнштейн это сделал и доказал, что ньютоновские понятия пространства и времени не бессмысленны, а ложны. В отличие от К.Поппера, который, характеризуя развитие науки, делает акцент на внутреннюю логику науки, отвлекаясь от социокультурных факторов или, во всяком случае, их недооценивая, Полани подчеркивает важное значение человеческого фактора, социокультурных условий, в которых развертывается процесс познания.
«Для меня знания не безлично», - подчеркивает Полани; это активное постижение познаваемых вещей, требующее особого искусства. Акт познания осуществляется посредством упорядочения ряда предметов, которые используются как инструменты или ориентиры, и оформляется в искусный результат, теоретический или практический. Наше осознание этих предметов в этом случае будет «периферическим» по отношению к главному «фокусу осознания» той целостности, которой мы достигаем в результате. Ориентиры и инструменты – это искусственное продолжение нашего тела. Именно это определяет личное участие познающего человека в актах познания.
Как происходит процесс формирования «периферического» или «неявного знания», Полани раскрывает на примере забивания гвоздя молотком. Когда мы забиваем гвоздь, мы смотрим на молоток и на гвоздь. Но, вместе с тем, мы испытываем определенные ощущения, возникающие в кисти руки и пальцах. Они также помогают нам направлять удары. Но эти ощущения в руке, в отличие от гвоздя, являются не объектами, а инструментами внимания. Фокус сознания зафиксирован на гвозде, ощущения в кисти рук – это периферическое сознание, определяемое фокусом сознания. Фокус и периферия сознания взаимоисключающи. Если, например, пианист переключает внимание с исполнения произведения на движение своих пальцев, он сбивается и прерывает игру. Это происходит всякий раз, когда мы переносим внимание на детали, которые до этого находились на периферии сознания. Наше внимание в каждый момент имеет только один фокус и поэтому невозможно воспринимать одновременно одни и те же детали как фокусные и как периферические, утверждает Полани. Но в любом случае периферическое сознание – важный момент целостного познания. Обосновывая личностный подход в процессе познания, ученый считает, что личностный момент отнюдь не делает наше понимание субъективным. Оно объективно, поскольку позволяет установить контакт со скрытой реальностью, предвидеть подлинные сущности. Конечно, признает Полани, доля субъективистского риска в процессе познания есть. Признаком объективности, по его мнению, является создание теории на основе показаний чувств. Теория – это уже нечто отличное от меня. Математическая теория представляет собой верх воплощения полнейшей объективности и совершенства.
Теория – это своеобразная карта, протяженная в пространстве и во времени. Теория, даже созданная мной, существует уже безличностно, независимо от моих сиюминутных желаний и настроения, утверждает Полани. Создавая теории, мы отказываемся от грубого антропоцентризма наших чувств, в пользу антропоцентризма нашего разума. Более рациональная и более широкая в теоретическом плане теория является и более объективной. Например, движение познания по линии: теория Птоломея – теория Коперника – теория Ньютона – теория Эйнштейна – воплощает движение к более объективной теории. Полани, полемизируя с позитивистами, утверждает, что в природе нет никаких объектов, которые сами по себе являются «данными»; они становятся таковыми, когда ученые, наблюдая эти объекты, признают их таковыми.
В этой ситуации многое зависит от таланта ученого, его умения, его убеждения, которые следует рассматривать в чисто психологическом плане. Точно так же ученый относится и к тем гипотезам и теориям, которые функционируют в научной среде. Их слишком много, не хватит жизни, чтобы все их проверить. Ученый выбирает те гипотезы и теории, которые ему кажутся более верными. Разумеется, интеллектуальная страстность, подкрепленная убежденностью, может привести к ошибкам, но в любом случае без страсти невозможно добиться великих открытий.
Вместе с тем, Полани подчеркивает важное методологическое значение сомнения для прогресса науки, для проверки истинности той или иной гипотезы. Сомнения – не только пробный камень истины, но и страж терпимости, считает Полани. Вера в то, что философское сомнение умиротворяет религиозный фанатизм и влечет за собой всеобщую терпимость, восходит к Д.Локку. Б.Рассел также был сторонник этой идеи: «Большие отрезки времени на протяжении последующих 1600 лет заполнены тщетной борьбой между арнанами и католиками, крестоносцами и мусульманами, протестантами и приверженцами папы… Между тем как небольшая доза философии показала бы обеим участвовавшим в каждом из этих споров сторонам, что ни у одной из них нет твердых оснований считать себя правой. Догматизм в нашу эпоху, как и в прошедшие времена, есть величайшее из интеллектуальных препятствий человеческому счастью».
Сомнение побуждает ученого бережно относиться к прошлому опыту, к традиции. Ибо, когда прерывается традиция, нередко утрачивается мастерство исследователя. Из-за утраты традиции «никто не может и ничто не способствует тому, чтобы воспроизвести скрипку Страдивари, сделанную им 200 лет назад».
Полани решительно выступает против так называемого общественного контроля над наукой. В современных условиях ученый уже не может работать индивидуально, не может постигать тайны мира ради собственного духовного совершенствования. Наука, научная деятельность превратилась в крупное предприятие, объединяющее большое число научных работников; результаты их работы, как правило, оказываются вне их собственного контроля.
Как писал в 1939 году Д.Бернал в своей книге «Социальная функция науки», «Наука перестала быть занятием людей просто жаждущих знаний или гениальных умов, поддерживаемых богатыми меценатами, и стала индустрией, финансируемой крупными промышленными монополиями и государством. Мало-по-малу это изменило характер науки – из индивидуальной она превратилась в коллективную и увеличило значение административного аппарата». Безусловно признавая оригинальность и спонтанность как жизненно важные для науки, Д.Бернал, вместе с тем, подчеркивал, что она должна быть полезной обществу, приложимой к проблемам производства и благосостояния. Полани протестует против подобного положения дел, против «бернализма». Научную деятельность нельзя регулировать «Выражение» «общественный контроль над наукой» бессмысленно. Наука существует лишь в той степени, в какой поиск истины не подвергается общественному контролю. Именно в том заключается свобода науки… Она формирует часть тех свобод, за которые тот, кто имеет понятие об истине и ценит достоинство своей души, сражался с самого начала возникновения общества».
Конечно, познание личностно. Полани прав, критикуя методологию логического позитивизма, отвергающего его объективную реальность, сводящего мир к совокупности фактов, то есть в сущности чувственных данных. Но ведь и он сам по сути отвергает объективную реальность и объективные методы ее исследования. Ученый или ученые выбирают теорию, верят в ее достоверность. Да, вера и знания – проблема реальная. Мы верим показаниям своих органов чувств, доверяем используемым приборам, надеемся, что таким образом все более глубоко проникаем в сущность объективной реальности. Однако, мы постепенно стремимся с помощью практики проверить наши допущения, наши предположения; то, что подтверждается, мы принимаем, то, что не подтверждается, отклоняем. Практика позволяет нам преодолеть риск семантической неопределенности, весьма характерной для личностного знания. Но, очевидно, что движение знания к абсолютной истине осуществляется посредством истин относительных, в которых момент субъективной веры вероятности, гипотетических допущений, конечно же присутствует. Но все дело в том, что Полани моменту веры придает слишком большое значение. Истина по своему содержанию объективна, не зависит от человека; она субъективна лишь по форме выражения. Полани же, критикуя субъективизм и релятивизм, сам все-таки остается на их позициях. Он недооценивает критическую рефлексию, преувеличивая роль субъективных переживаний «Человек знает больше, чем может сказать».
Преувеличивая значение субъективной воли ученого, его веры в ту или иную концепцию знания, Полани, вольно или невольно, сближает свою позицию с точкой зрения П.Фейерабенда, обосновывающего, как выше было показано, методологический анархизм, принцип которого, безусловно, релятивистский: никакой единственно истинной, единственно правильной теории познания не существует, или, напротив, любая теория истинна постольку, поскольку ее принял субъект познания.