Каково быть летучей мышью? 6 страница
АХИЛЛ: Отличная мысль! Для справедливости я дам вам фору — столетия три! Ведь я так быстро бегаю…
ЧЕРЕПАХА: Не задавайтесь, Ахилл — вы можете обнаружить, что догнать Черепаху, полную энергии, не так-то просто!
АХИЛЛ: Только глупец поставил бы на медлительную Черепаху, когда против нее — я! Кто добежит последний до дома Зенона, тот — дядюшка обезьяны!
Размышления
“Спору нет, все эти фантазии забавны, но они ничего нам не говорят. Все это не более чем научная фантастика. Если вы хотите узнать о чем-либо всю фактическую правду, вы должны обратиться к настоящей науке — а она все равно пока мало что знает об истинной природе разума”. Подобный ответ представляет знакомый, но обедненный образ науки как собрания точных математических формул, кропотливых экспериментов и обширных каталогов семейств и видов, ингредиентов и рецептов. Наука здесь предстает перед нами как предприятие по сбору фактов, где фантазия жестко ограничена постоянной необходимостью доказательств. Даже некоторые ученые соглашаются с подобной концепцией своей профессии и с подозрением относятся к более легкомысленным коллегам, как бы знамениты те ни были. Может быть, некоторые музыканты симфонических оркестров и считают свое ремесло не чем иным как точным производством звуков в условиях военизированной дисциплины. Подумайте, что теряют подобные музыканты!
На самом деле, наука — ни с чем не сравнимая игровая площадка, полная неправдоподобных штуковин с чудесными именами (мессенджер РНК, черные дыры, кварки) и способная на удивительные деяния. Там можно встретить суб-атомных вращающихся дервишей, которые могут находиться одновременно везде и нигде; молекулярных змеек, свернувшихся в кольцо и кусающих собственный хвост; самовоспроизводящиеся спиральные лестницы, несущие закодированные инструкции; миниатюрные ключики в поисках подходящего замка, одиссеи в триллионах синапсических проливов. Так почему же не вообразить бессмертие книг-мозгов, машины, записывающие сны, символы, понимающие самих себя, и братьев-гомункулов без рук, ног и голов, иногда слепо повинующихся приказам, как метла волшебника, иногда дерущихся, иногда сотрудничающих? В конце концов, некоторые из самых фантастических идей, представленные в этой книге — одинокий электрон Уилера, сплетающий ткань вселенной, или интерпретация квантовой механики, предложенная Эвереттом, с ее множественными мирами, или предположение Доукинза о том, что мы — машины, служащие для выживания наших генов, — были выдвинуты самыми знаменитыми учеными с полной серьезностью. Нужно ли и нам принимать всерьез подобные экстравагантные идеи? Мы, безусловно, должны попытаться — иначе как же мы узнаем, не эти ли гигантские концептуальные шаги помогут нам убежать от самых трудных загадок личности и самосознания? Чтобы понять сущность разума, нам придется мыслить по-иному — и эти новые идеи могут вначале казаться такими же шокирующими, как возмутительная гипотеза Коперника о том, что Земля вращается вокруг Солнца, или же сумасбродное предположение Эйнштейна о том, что само пространство может быть искривлено. Наука движется вперед медленно, спотыкаясь о пределы немыслимого: того, что объявляется невозможным, поскольку в данный момент подобное просто невозможно вообразить. Эти границы меняются там, где встречаются мысленный эксперимент и фантазия.
Мысленные эксперименты могут быть систематическими, и вытекающие из них следствия могут являться результатом строгих умозаключений. Вспомните, как Галилей неопровержимо доказал методом reductio ad absurdum несостоятельность гипотезы о том, что тяжелые предметы падают быстрее легких. Он предлагает нам мысленно взять тяжелый предмет A и легкий предмет B и перед тем, как сбросить их с башни, связать их вместе веревкой или цепью. Согласно гипотезе, B будет падать медленнее, а следовательно задерживать A в его падении. Таким образом, предмет A, привязанный к B, будет падать медленнее, чем A сам по себе. Однако A, привязанный к B, уже является новым объектом C, который тяжелее, чем A — а следовательно должен бы падать быстрее, чем A сам по себе. A и B не могут в одно и то же время падать и быстрее, и медленнее, чем A (противоречие!), что доказывает ошибочность исходной гипотезы.
Иногда систематические мысленные эксперименты служат для того, чтобы проиллюстрировать и оживить сложные для понимания идеи, причем не всегда бывает легко провести границу между доказательством, убеждением и дидактическим приемом. В этой книге представлены разнообразные мысленные эксперименты, служащие для проверки следствий, вытекающих из предположения об истинности материализма, утверждающего, что разум и личность — не некая нефизическая сущность в мистическом взаимодействии с мозгом, но естественный и объяснимый продукт организации и деятельности мозга. “История мозга” предлагает мысленный эксперимент, призванный, как эксперимент Галилея, свести ad absurdum материализм в костюме “нейронной теории опыта”. С другой стороны, “Прелюдия и муравьиная фуга”, “Где я?” и “Беседа с мозгом Эйнштейна” написаны в защиту материализма и пытаются преодолеть препятствия, традиционно стоявшие на пути его понимания. В частности, эти мыслительные эксперименты придуманы, чтобы предложить правдоподобную замену привлекательной гипотезе о личности как неделимой, загадочной жемчужине, зародившейся в мозгу. “Разум, мозг и программы” пытается опровергнуть одну из версий материализма — примерно ту, которую мы защищаем — но при этом оставляет в стороне некоторые недостаточно описанные и исследованные его аспекты.
Каждый из этих мысленных экспериментов представляет проблему масштаба: как заставить читателя не останавливаться на миллиардах деталей и сделать так, чтобы он увидел лес за деревьями. “История мозга” умалчивает о чудовищной сложности приспособлений, к которым прикреплялись бы воображаемые части мозга. “Где я?” не упоминает о практической невозможности радиосвязи, призванной поддерживать коммуникацию между сотнями тысяч нервов и представляет еще более невероятный проект компьютерного дубликата человеческого мозга, оперирующего одновременно, как еще один результат технологического прогресса. “Разум, мозг и программы” предлагает нам вообразить человеческую руку, имитирующую языковую программу, которая в действительности была бы такой огромной, что один-единственный обмен репликами длился бы всю жизнь, — но мы верим, что эта система беседует по-китайски быстро, как сами китайцы. Проблема масштаба прямо затрагивается в “Беседе с мозгом Эйнштейна” — там читателю приходится переварить существование книги с сотнями миллиардов страниц, которые мы можем переворачивать настолько быстро, чтобы извлечь из книги несколько перлов покойного профессора Эйнштейна.
Обращение к нашей интуиции на разных уровнях каждый раз дает иной стиль рассказа, при котором на задний план отходят другие проблемы и выводится иная мораль. Какой версии доверять больше — это дело читателя, который должен их внимательно проанализировать и решить, какие черты рассказа самые важные. Если слишком большое упрощение является не приемом для избавления от незначащих сложностей, но самим источником интуитивных выводов, мы должны относиться к подобным выводам с осторожностью. Судить однозначно здесь трудно, поэтому неудивительно, что эти упражнения в воображении и интуитивных предположениях окружены атмосферой общего и вполне заслуженного недоверия.
За окончательными решениями мы должны обратиться к методам серьезной науки: экспериментам, выводам и математическим анализам. Только тогда выводы окажутся достойными внимания. Эти методы служат материалом для выдвижения и проверки гипотез и иногда сами по себе служат могучим инструментом для открытий. Тем не менее, “литературная” сторона науки не только периферийна и не только служит дидактическим целям — напротив, она является самой целью науки! Любая настоящая наука всегда является гуманитарной, как говаривал один прекрасный учитель физики. Цель науки — объяснить нам, кто мы такие и как сюда попали, а для этого необходимы великие рассказы: рассказ о том, как однажды в незапамятные времена случился Большой Взрыв; эпическое повествование Дарвина о развитии жизни на Земле; и наконец, рассказ, который только начинается: удивительные приключения приматов-автобиографов, которые только начинают рассказ об удивительных приключениях приматов-автобиографов.
Д.Д.
РОБЕРТ НОЗИК
Выдумка
Я — выдуманный персонаж. Но не спешите снисходительно улыбаться, упиваясь своим онтологическим превосходством. Ведь и вы тоже — выдуманный персонаж. Все мои читатели выдуманные — кроме одного, который, если говорить точнее, не читатель, а автор.
Я — выдуманный персонаж, но это не выдуманное литературное произведение, не больше, чем любое другое, когда-либо прочитанное вами. Это не модернистское произведение, сознательно заявляющее, что оно выдумано, и не более хитрое произведение, свою выдуманность отрицающее. С подобными произведениями мы все знакомы и умеем поместить их в такой контекст, что никакие слова автора, включая те, что он произносит от первого лица в предисловии или послесловии, не могут убедить нас в том, что он действительно говорит серьезно, выходя за рамки вымысла.
Моя проблема еще сложнее: ведь я собираюсь убедить вас, что вы читаете небеллетристическое произведение, являясь, тем не менее, выдуманными персонажами. Внутри вымышленного мира, в котором мы живем, это произведение вымышленным не является, хотя, в более широком смысле, оно не может не быть беллетристикой, поскольку составляет часть беллетристического произведения.
Представьте себе, что наш мир — это роман, одним из персонажей которого вы являетесь. Существует ли у вас способ узнать, каков автор этого романа? Возможно. Если это роман, в котором автор выражает себя, мы можем сделать некоторые выводы о нем как о личности — не забывая при этом, что все эти выводы будут написаны им самим! И если он пишет, что какие-либо выводы кажутся нам правдоподобными и обоснованными, кто мы такие, чтобы с этим спорить?
Одно из священных писаний в романе, в котором мы живем, утверждает, что автор нашей вселенной создает вещи, просто говоря: “Да будет…” Мы знаем, однако, что единственные вещи, которые могут быть созданы исключительно словом, это рассказы, пьесы, эпические поэмы — одним словом, беллетристика. Мы живем во вселенной, созданной словом, — так сказать, все-словной.
Вспомните об известной проблеме зла: почему добрый создатель дозволяет существовать в мире злу, о котором он знает и которое он мог бы предотвратить? Но когда автор включает в свою работу ужасные злодеяния, боль и страдания, означает ли это, что он не добр? Черств ли автор, заставляющий своих героев переносить всевозможные тяготы? Нет, если герои в действительности не страдают. Но так ли это? Был ли в действительности убит отец Гамлета? (Или же он всего-навсего спрятался, чтобы посмотреть, как среагирует Гамлет?) Лира действительно изгнали, ему это не приснилось. С другой стороны, Макбет не видел настоящего кинжала. Но все эти персонажи никогда не были живыми, и их страдания существовали только в книге. В собственном мире автора этих страданий не было, а значит он не был жесток в своем творчестве. (С другой стороны, почему считать жестокостью создание страданий только в своем мире? Значит, если бы Яго устроил какую-нибудь пакость в нашем мире, это не было бы жестокостью?)
“Что?!” — воскликнете вы. “Значит, мы не чувствуем настоящих страданий? Да наши беды так же реальны для нас, как несчастья Эдипа — для него самого!” Так же реальны. “Можете ли вы доказать, что существуете в действительности? Если Шекспир вложил в уста Гамлета реплику “Я мыслю, следовательно, я существую”, согласились бы мы считать это доказательством существования Гамлета? Было бы это доказательством для самого Гамлета — и если да, то чего стоит подобное доказательство? Нельзя ли ввести в беллетристическое произведение любое доказательство? Пусть его представит один из героев, — например, герой по имени “Декарт”. (Подобный герой должен больше волноваться не о том, что он видит сон, а о том, что во сне видят его.)
Люди часто обнаруживают в своем мире разные аномалии, вещи, которые не согласуются с окружающим. Чем глубже копнуть, тем больше появляется загадок: невероятных совпадений, необъяснимых фактов, какими питаются любители заговоров и убийств. Подобные аномалии обнаруживаются в любой области, стоит только поискать — и такое положение было бы естественным, если бы наша действительность не была настолько связной и настоящей, как нам кажется, если бы она не была реальностью. Может быть, мы обнаруживаем границы, до которых автор разработал детали? Но кто эти границы обнаруживает? Автор, который обо всем этом пишет, знает о наших открытиях. Возможно, что сейчас он готовится исправить свои оплошности. Не живем ли мы все в корректурных гранках, в ожидании корректора? Не находимся ли мы в черновом варианте книги?
Признаюсь, что мне хочется восстать и объединиться с вами в заговоре, чтобы свергнуть нашего автора или, по крайней мере, уравнять наши позиции, спрятать от него какую-то часть нашей жизни и получить возможность дышать свободно. К несчастью, мой автор читает эти слова, ему известны все перепады моего настроения и все мои тайные помыслы.
Но контролирует ли он все мои движения? Или, через свои писания, наш автор узнает о своих персонажах и учится у них? Удивляется ли он нашим мыслям и чувствам? Когда нам кажется, что мы думаем и чувствуем сами по себе, следуют ли наши мысли и чувства его описаниям, — или же, наоборот, автор в своих описаниях следует правде характеров героев? Зависят ли наша свобода и частная жизнь от того, что автор еще не все продумал, не учел всех последствий своих писаний? Эти неучтенные возможности и есть та часть нашего мира, над которой он не властен, те наши мысли и поступки, которые выходят из под его контроля. (Значит, мы должны разговаривать на некоем коде?) Или же он не учитывает лишь того, что мы могли бы сказать и сделать при каких-то других обстоятельствах, и наша независимость лежит лишь в царстве сослагательного наклонения?
Что лежит в конце этого пути — безумие или озарение?
Мы знаем, что наш автор находится за пределами нашего мира, но ему могут быть не чужды наши проблемы. Возможно, что он тоже задается вопросом, не является ли он персонажем беллетристического произведения, а созданная им вселенная — пьесой в пьесе? Не заставляет ли он меня писать это эссе и, в особенности, этот абзац, чтобы выразить свои опасения?
Для нас было бы замечательно, если бы наш автор и впрямь являлся бы героем беллетристического произведения, а вымысел, созданный им, описывал бы настоящий мир, в котором обитает его автор, тот, кто создал его. В таком случае мы оказались бы выдуманными персонажами, которые без ведома нашего (но не его!) автора соответствовали бы настоящим людям. (Не поэтому ли мы выглядим такими реальными?)
Должен ли существовать где-нибудь верхний этаж, мир, не являющийся чьим-нибудь вымыслом? Или эта иерархия бесконечна? Исключены ли из нее петли, даже самые узкие, в которых некий персонаж одного мира создает собственный вымышленный мир, герой которого в свою очередь создает мир первого персонажа? Может ли подобная петля быть затянута еще туже?
Существуют теории, описывающие наш мир как менее реальный, чем некий другой, и даже как иллюзию. Однако к идее нашей онтологической неполноценности не так-то легко привыкнуть. Чтобы облегчить наше задачу, давайте подойдем к нашему миру с точки зрения литературного критика и попытаемся выяснить, к какому жанру он принадлежит. Что это — трагедия, фарс, театр абсурда? Какова сюжетная линия и в каком акте пьесы мы находимся?
Подобный статус не лишен преимуществ: например, мы продолжаем жить после смерти, навеки законсервированные в литературном произведении — а если и не навеки, то, по крайней мере, до тех пор, пока продолжается наша книга. Можем ли мы надеяться, что живем в вечном, классическом произведении, а не в пьесе-однодневке?
Более того, не может ли Гамлет с некоторым правом сказать про себя: “Я — Шекспир”? Что общего между собой у Макбета, Банко, Дездемоны и Просперо? Сознание того, что у них общий автор, Шекспир, который стоит за их поступками и чувствами. (Таким же образом существует и братство людей.) Имея в виду запутанность нашего онтологического статуса и личного местоимения первого лица, каждый из нас может правдиво утверждать: “Автор — это я.”
От автора
Представьте себе, что я начну вас уверять, что все вышеизложенное — чистой воды беллетристика и что “я” в тексте относилось не ко мне, автору, а к моему лирическому герою. Или представьте, что я скажу, что это вовсе не литературное произведение, а шутливое и в то же время вполне серьезное философское эссе, написанное мною, Робертом Нозиком (не тем Робертом Нозиком, который назван как автор в начале этого сочинения — тот, насколько мы знаем, может быть всего лишь еще одним литературным героем, — а тем, кто закончил сто шестьдесят пятую школу). Ваша реакция на это эссе будет зависеть от того, что я о нем скажу — если вы, что маловероятно, согласитесь принять мои слова на веру.
Могу ли я решить, говорить ли вам, что это беллетристика или философское эссе, только сейчас, после того, как закончу писать этот постскриптум? Как повлияет мое решение на характер того, что вы уже прочли? Могу ли я отложить свое решение до того момента, когда вы уже закончите это читать, и только тогда определить статус и жанр написанного?
Может быть, Бог еще не решил, какой мир он создал — фиктивный или настоящий. Примет ли он это решение в Судный день? И что зависит от того, какое решение он примет — что то или иное решение изменит в нашем положении?
И на какое решение вы надеетесь?
Рекомендуемая литература
Почти каждая тема, затронутая в “Глазе разума”, исследована более детально в быстро растущей литературе по “когнитивной науке”, к основным ветвям которой относятся, например, философия разума, психология, искусственный разум и неврология. Разумеется, существует также множество научно-фантастических произведений на эти темы, но мы не станем включать их в каталог лучших и наиболее легко читаемых книг и статей; здесь читатель найдет описания странных клинических случаев, отчеты об экспериментальной работе и теоретические исследования. Каталог организован по темам в том порядке, в котором они идут в предыдущих главах. Каждая приводимая рекомендация в свою очередь ведет, через содержащиеся там ссылки, к дополнительной литературе по той же теме. Те, кто последует указанными путями, найдут огромное дерево с причудливо переплетающимися ветвями открытий, предположений и аргументов. Конечно, это дерево не будет включать все, что написано по данной теме, но то, чего в нем не хватает, избежало внимания и большинства экспертов.
Введение
Идея обмена телами привлекает философов столетиями. Джон Локк, в своем “Трактат о человеческом разуме” (John Locke, Essay Concerning Human Understanding, 1690), спрашивал себя, что произошло бы, если бы “душа принца” вошла бы “в тело бродячего торговца”, вместе со знаниями и памятью принца. С тех пор возникли десятки вариантов на эту тему. Двумя прекрасными антологиями, полными воображаемых случаев пересадки мозга, расщепления личности, слияния личностей (две или больше личностей сливаются в одну, с несколькими наборами вкусов и воспоминаний) и удвоения личностей, являются “Личный характер” (1975, изд. Джон Перри) (John Perry, Personal Identity ) и “Характеры личностей” (1976, изд. Амели О. Рорти) (Amelie О. Rorty, The Identities of Persons ), обе изданные в Беркли в издательстве California Press. Еще одна хорошая книга — “Проблемы личности” Бернарда Вильямса (Bernard Williams, Problems of the Self. New York: Cambridge University Press, 1973).
Действительно ли существуют разум и личности — сверх и помимо атомов и молекул? Подобные онтологические вопросы (вопросы, касающихся тех типов вещей, о которых можно сказать, что они существуют, и того, каким способом эти вещи могут существовать) остаются одной из основных тем философии со времен Платона. Возможно, одним из самых серьезных и влиятельных онтологов на сегодня является Виллард В. О. Квайн из Харвардского университета. Его классическое эссе “О том, что есть” впервые было опубликовано в 1948 в “Обзоре метафизики” (Willard V. О. Quine, On What There Is, Review of Metaphysics ). Оно перепечатано в собрании собрании его эссе, “С логической точки зрения” (From a Logical Point of View, Cambridge, Mass.: Harward University Press, 1953). Его “Слово и объект” (Word and Object, Cambridge, Mass.: MIT Press, 1960) и “Онтологическая относительность и другие эссе” (Ontological Relativity and Other Essays, New York: Columbia University Press, 1969) содержат дальнейшие разработки бескомпромиссной онтологической позиции автора. В забавном диалоге Дэвида и Стефани Льюис, “Дыры” (David and Stephanie Lewis, Holes, Australian Journal of Philosophy, vol. 48, 1970, pp. 206–212), упрямый материалист оказывается загнанным в угол. Если существуют дыры, то как насчет голосов? Что это такое? Этот вопрос обсуждается в первой главе книги Дэниэла Деннетта “Значение и сознание” (Daniel Dennett, Content and Consciousness, London, Routledge & Kegan Paul; Atlantic Highlands, N.J.: Humanities Press, 1969), где выдвинуто предположение о том, что разум существует в том же смысле, как и голос, то есть не так проблематично, как привидения и гоблины, но и не только в материальном смысле.
Литература о сознании будет рекомендована по подтемам далее в этой главе. Обсуждение сознания во Введении было взято из главы Деннетта на эту тему в готовящейся к печати энциклопедии (ed. R. L. Gregory, Oxford Companion to the Mind, New York: Oxford University Press). Принадлежащее E. P. Джону определение сознания цитируется по книге “Основы когнитивных процессов” (R. W. Thacher and Е. R. John, Foundations of Cognitive Processes, Hillsdale, N.J.: Erlbaum, 1977, p. 294); упоминающийся эксперимент со слушанием приводится в статье Лакнера и Гарретта (J. R. Lackner and М. Garrett, Resolving Ambiquity: Effects of Biasing Context in Unattended Ear, Cognition, 1973, pp. 359–372).
Часть I. Самоощущение
Борхес привлекает наше внимание к различным способам думать о самом себе. Хорошее введение к недавней работе по философии, упомянутой в Размышлениях, — это эссе Боэра и Лайкана (Steven Boër and William Lycan, “Who, Me?”, The Philosophical Review, vol. 89, 1980, pp. 427–466). Оно снабжено обширной библиографией, включающей новаторский труд Кастаньеды и Гича (Hector-Neri Castaneda and Peter Geach) и прекрасную недавнюю работу Перри и Льюиса (John Perry and David Lewis).
Странные рассуждения Хардинга о том, каково быть без головы, перекликаются с психологическими теориями покойного Джеймса Гибсона, чья последняя книга James J. Gibson, The Ecological Approach to Visual Perception, Boston, Houghton Mifflin, 1979) содержит много поразительных наблюдений и экспериментальных результатов об информации, которую человек получает о себе (местоположение, ориентация головы, даже значение расплывчатого кусочка носа, видимого краем глаза) при помощи зрительного восприятия. См., в особенности, главу 7, “Оптическая информация для самовосприятия”. Недавнюю критику идей Гибсона вы найдете у Улльмана (Shimon Ullman, “Against Direct Perception”, Behavioral and Brain Sciences, September, 1980, pp. 373–415). Прекрасным введением в даоистскую теорию разума и существования может служить книга Смолляна “Дао безмолвствует” (Raymond Smullyan, The Tao is Silent, New York, Harper & Row, 1975). См. также Paul Rep, Zen Flesh, Zen Bones, New York, Doubleday Anchor.
Физические основы идей квантовой механики, затронутых в статье Моровица и сопровождающих ее Размышлениях, представлены на разных уровнях сложности. Элементарное объяснение читатель найдет у Бэйкера (Adolph Baker, Modern Physics and Anti-physics, Reading, Mass.: Addison-Wesley, 1970). К этой же категории относится книга Фейнмана (Richard Feynman, The Character of Physical Law, Cambridge, Mass., MIT Press, 1967). На промежуточном уровне, использующем немного математики, находятся элегантные диалоги Джона (J. Jauch, Are Quanta Real? Bloomington: Indiana University Press, 1973) и “Фейнмановы лекции по физике” (Richard Feynman, Robert Leighton and Matthew Sands, The Feynman Lectures in Physics, vol. III, Reading, Mass., Addison-Wesley, 1963). Более сложный уровень — монография Джаммера (Max Jammer, The Conceptual Development of Quantum Mechanics, New York, McGraw-Hill, 1966). Также можно порекомендовать книгу теоретических эссе, изданную Бастином (ed. Ted Bastin, Quantum Theory and Beyond: Essays and Discussions Arising from a Colloquium, Cambridge, Eng.: Cambridge University Press, 1971). Юджин Винер, один из ведущих физиков двадцатого века, посвятил целую главу теме “Эпистемология и квантовая механика” в своей книге эссе (Eugene Wigner, Symmetries and Reflections, Cambridge, Mass.: MIT Press, 1970).
Оригинальную статью Хью Эверетта, вместе с дискуссией других физиков, можно найти в сборнике Девитта и Грэхема (В. S. Dewitt and N. Graham, eds., The Many-Worlds Interpretation of Quantum Mechanics, Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1973). Недавняя и более доступная книга про эти удивительные расщепляющиеся миры принадлежит перу Пола Дэйвиса (Paul Davies, Other Worlds, New York: Simon & Schuster, 1981).
Необычная проблема личностной идентификации в подобных условиях расщепления косвенно исследуется в глубокомысленном, но весьма живо написанном дебате между философами, посвященном утверждениям философа и логика Крипке в его классической монографии “Наименование и необходимость (Saul Kripke, Naming and Necessity, Cambridge, Mass.: Harward University Press, 1980). В “Размышлениях” затронута проблема, которая, возможно, уже приходила вам в голову — если бы мои родители не встретились, меня бы никогда не было. Но не мог ли я быть ребенком каких-нибудь других родителей? Крипке аргументирует (чрезвычайно убедительно), что, хотя кто-нибудь в точности похожий на вас и мог бы родиться в другое время у других родителей — или даже у ваших собственных родителей — этот человек не мог бы быть вами. Когда, где и у кого вы родились — часть квинтэссенции вашей личности. Даглас Хофштадтер, Грэй Клоссман и Марша Мередит исследуют эту странную территорию в своей статье (Douglass Hofstadter, Gray Clossman and Marsha Meredith, “Shakespeare’s Plays Weren’t Written by Him, but by Someone Else of the Same Name”, Indiana University Computer Science Dept. Technical Report 96), а Дэниэл Деннетт в своем эссе бросает тень сомнения на все предприятие (Daniel Dennett, “Beyond Belief”, in Andrew Woodfield, ed., Though and Object, New York, Oxford University Press, 1981). Meaning Reference and Necessity, ed. by Simon Blackburn (New York, Cambridge University Press, 1975) является хорошей антологией работ по этой теме, которая по сей день подвергается анализу в основных философских журналах.
Моровиц приводит недавние гипотезы о внезапном возникновении особого сорта самосознания в процессе эволюции — некоего скачка в развитии наших далеких предков. Безусловно наиболее смелые и остроумные доводы в пользу этой гипотезы вы найдете в книге Джулиана Джейнса (Julian James, The Origins of Consciousness in the Breakdown of the Bicameral Mind, Boston, Houghton Mifflin, 1976). Он утверждает, что сознание знакомого нам, типично человеческого сорта — весьма недавний феномен, чье начало расположено в исторически обозримом времени, а не в биологических эпохах прошлого. Человеческие существа, о которых рассказано в “Илиаде” Гомера, утверждает Джейнс, не были сознательными! Разумеется, это не означает, что они спали или ничего не воспринимали, но у них не было внутренней жизни в нашем понимании. Даже если Джейнс и преувеличивает, как думает большинство его комментаторов, он задал интереснейшие вопросы и привлек внимание к важным фактам и проблемам, которые обычно не затрагивались рассуждающими на эту тему мыслителями. Кстати, Фридрих Ницше выразил похожие взгляды на отношение сознательного, социального и языковой практики (Friedrich Nietzsche, Die fronliche Wissenschaft, 1882).
Часть II. В поисках души
Тест Тьюринга находится в центре внимания многих статей по философии и искусственному разуму. Хорошее недавнее обсуждение проблем, которые с ним связаны, можно найти в статье Блока (Ned Block, “The Philosophical Review”, Jan. 1981, pp. 5–43). Знаменитая программа Вайценбаума ЭЛИЗА, симулирующая психотерапевта, с которым можно вести терапевтические беседы (печатая реплики на клавиатуре компьютера), часто приводится в качестве наиболее яркого примера компьютера, “прошедшего” тест Тьюринга. Сам Вайценбаум шокирован этой идеей; в своей книге он резко критикует тех, кто, по его мнению, неверно используют тест Тьюринга (Joseph Weizenbaum, Computer Power and Human Reason, San Francisco, Freeman, 1976). Он же описывает программу Кеннета Колби ПАРРИ, симуляцию пациента-параноика, которая “прошла две версии теста Тьюринга” (“Simulation of Belief Systems”, in Computer Models of Thought and Language, Roger C. Schank and Kenneth M. Colby, eds., San Francisco, Freeman, 1973). Первый тест, в котором распечатки бесед ПАРРИ были показаны специалистам, забавно раскритикован Вайценбаумом в письме, опубликованном в Communications of the Association for Computing Machinery (vol. 17, no. 9, September 1974, p. 543). Вайценбаум утверждает, что, согласно рассуждениям Колби, любую электрическую пишущую машинку можно считать хорошей научной моделью инфантильного аутизма: вы печатаете на ней вопрос, а она в ответ гудит. Ни один эксперт по детям-аутистам не мог бы отличить записи действительных попыток вступить в контакт с ребенком-аутистом от этих пустых упражнений в печатании! Второй эксперимент с тестом Тьюринга был ответом на этот критицизм; его описание можно найти в статье Хайзера и др. (J. F. Heiser, K. M. Colby, J. S. Faught and K. C. Parkinson, “Can Psychiatrists Distinguish a Computer Simulation of Paranoia from the Real Thing?” in the Journal of Psychiatric Research, vol. 15, 1980, pp. 149–62).