Легендарный период в истории Киевской Руси 3 страница
* Мы можем говорить лишь самым приблизительным образом о принципах этого посвящения.
На иконе мы видим, что задачу земной опоры выполняет Борис (он по возрасту старше Глеба). Его меч, являющийся символом "я", опирается на землю, и так, что как бы соединяет вместе плащи обоих братьев. Рукоять меча не крестообразна, а такая, что перекрестие образует угол, направленный вершиной вниз, - это и есть символ "я", обращенного к земному. Меч у Глеба поднят от Земли - он восходит к духу в "я" и астральном теле (меч в ножнах). При этом рукоять его меча имеет форму креста, что выражает такой принцип восхождения к духу, когда ученик осуществляет в себе слова апостола Павла: "Не я, но Христос во мне". Не собственное низшее "я" и не "я" иерофанта, как в древности, но Я Христа, Которому пожертвовано низшее "я" (In Christo morimur - во Христе умираем), хранит посвящаемого в сферах духа. Глеб держит меч, перекинув палец через перекрестье, будто меч у него может улететь; Борис на меч опирается.
Красный хитон у Бориса - это эфирное тело, синий плащ - астральное. На иконе не сохранился рисунок, который был изображен на хитоне, но, вероятно, это были растительные мотивы, их остатки сохранились на красных чулках. По синему плащу идут золотые извивающиеся узоры. Это потоки, движения, или чувства и желания, клубящиеся в астральном теле. У Бориса они очищены (золотые) и носят гармоничный характер спиралеобразных и лемнискатообразных форм (но это не растительные мотивы). Плащ у Глеба красный - в эфирном мире пребывает Глеб. Его астральное ширится в эфирном макрокосмосе, что выражено синим цветом меховой подкладки плаща с треугольными формами, расположенными ярусами (ступенями) и обращенными вершинами вверх. Здесь уже нет зигзагообразных форм, ибо это астральное в данный момент живет не индивидуальным Глеба, а космическим. Мех выражает животную природу человеческой астральности, которая должна быть очищена, и потому на подкладке Борисова плаща мех золотистый, но нашит прямоугольниками, выражая тем самым земные отношения. Семичленный человек выражается в виде двух фигур: треугольника и четырехугольника (см. рис.). 134 На иконе четырехчленный принцип остается в Борисе, а в трехчленном принципе Глеб восходит к духу. Хитон у Глеба фиолетового цвета - это Самодух, нисшедший в его астральное тело.
У Бориса плащ загибается слева (от нас), как знак замкнутости астрального тела в физическом мире, и распахнут справа, смыкаясь воедино с плащом Глеба через меч. Оба брата движутся силой Божественной благодати, которая нисходит на них как дар, что выражено большими треугольниками, направленными остриями вниз, которыми свисают спереди плащи (этот угол повторен в перекрестии меча, на который опирается Борис). Это Христова благодать, потому оба держат в деснице распятия; у Бориса благодать достигает астрального тела, в Глебе является как Самодух. Полы плаща у Бориса спереди смыкаются не по оси тела - его астральное живет в сфере неупорядоченных земных эмоций. У Глеба плащ сходится строго по оси, т.к. это эфирный мир, где законы действия жизненных сил математически точны. По этой же причине волосы у Глеба располагаются симметрично; у Бориса они зачесаны набок и подстрижены (длинные волосы - это знак обладания ясновидением). Эфирное и физическое тела у Глеба остались на Земле - изнанка хитона и чулки у него красные, как и у Бориса. Шапки у обоих братьев повторяют те же соотношения, которые мы описали в связи с плащами и хитонами.
Частично в сверхчувственном переживании пребывает и Борис. На это указывает нижний край его плаща. Начиная от левой руки, вниз он образует разомкнутый пятиугольник. - В пятиугольник же вписывается пентаграмма - знак человека как микрокосма. * Вся фигура Бориса как бы вырастает вверх из этой разомкнутой формы. У Глеба нижний край плаща представляет собой дугу. Это своего рода граница чувственной и сверхчувственной сфер, которую он переступил. Рисунок, идущий по нижнему краю хитона (он повторен на рукавах и означает действие "я" в оболочках), расположен так, что образует хорду по отношению к дуге нижнего края плаща: Глебово "я" пребывает в сфере духа. Соотношение этого рисунка с краем плаща у Бориса указывает на лишь частичное восхождение его "я" в духовную сферу. Интересно выражение лиц у братьев. У Бориса оно строгое и печальное - он смотрит в земной мир. Глеб смотрит в дух, и это просто видно на иконе.
* Это также известно с древнейших времен. Пентаграмма, если она не перевернута и не красного цвета, всегда была осмысленным образом микрокосма, святым знаком.
Вся композиция иконы полна силы и равновесия, от нее лучится та мистика чувства, к которой приходит душа, обретая внутренний покой, равновесие между материей и духом. Чтобы полнее пережить это, стоит взять еще одну икону с Борисом и Глебом, также написанную в XIV в. (44), и сравнить их между собой.
В летописи рассказывается, что Борис был убит на земле, а Глеб в челне на реке. Человек, плывущий в челне, - это символ "я", движущегося в астральном теле по волнам астрального мира. И верным было то видение, которое имел воин, стороживший приход шведов: два духовных облика в челне, два "я", плывущих в соединенных братской любовью астральных телах. Это как имагинативный праобраз стало идеалом такого единения людей на Земле, к какому они должны прийти в VI-й культуре. И уже на заре русской истории Борис и Глеб дали высочайший пример осуществления на деле новой христианской морали, ставящей на место кровного родства духовное, в котором все люди становятся братьями во Христе.
Тот путь посвящения, о котором у пас идет речь, несмотря на все его своеобразие и даже исключительность, был в главных чертах христианскомистическим путем, когда самым могущественным органом в человеке является сердце. Для этого пути необходима высокая степень очищения астрального тела, что позволяет восходить от души ощущающей непосредственно к Самодуху. Этот путь был особенно широко распространен на Руси. Им, хотя и в несколько иной форме, чем Борис и Глеб, шли Печерские старцы, Сергий Радонежский, Серафим Саровский и другие подобные им подвижники как на Руси, так и в других странах. Во внешнем мире эти посвященные выступали как представители чувства. Это не значит, что им было не свойственно переживание мыслей и воли, просто эти последние носили в них иной характер, нежели у обычных людей. Мышление подвижников есть сама мудрость, которая живет в них как способность созерцания самого , мира идей. Но это созерцание никогда не трансформируется у них в понятийное, логическое мышление, каким оно живет в повседневности. Кто хочет знать этот идеальный мир, должен подняться к нему по их стопам, стать на путь их духовных упражнений. Однажды Серафим Саровский дал возможность помещику Мотовилову на миг узреть этот мир; он не мог рассказать ему о нем и просто ввел его туда под опекой своего "я", то есть повторил с ним опыт Бориса и Глеба.
Воля, живущая в подвижниках, - это сила их веры. Она заключается не в слепом принятии чего-либо без размышления, а представляет собой ту силу, о которой в Евангелиях сказано, что она может двигать горы. Их вера-воля чудотворна, они творят ею чудеса, о которых мы читаем в житиях святых.
Таким образом, можно сказать, что Борис и Глеб как посвященные осуществляли в себе всю полноту душевной жизни, но как представители княжеского элемента вовне они являли высветленную до высочайшей степени Импульсом Христа жизнь чувства. В этом внешнем круге братьев-князей им противостоит воля в лице Святополка, и эта воля оказывается злой. В Ярославе же мы видим представителя мышления. Недаром и в истории он назван Мудрым, поскольку отличался большой начитанностью, поощрял не только переписывание, но и перевод книг. В Тверской летописи о нем рассказывается, что, подобно Илье Муромцу, он долго не мог ходить, но когда узнал, что его мать Рогнеда хочет креститься, то воскликнул: "О мати моя! во истину царица еси царицамъ и госпожа госпожамъ... И от сего словесе Ярослав вста на ногу свою и хождаше, а прежде бо бе не ходил". То есть, как и в случае Ильи, мы видим здесь христианский Импульс, пробуждающий русское мышление, у которого до того "ноги не ходили". Но развитие мышления сопровождает вступление ариманических, или мефистофельских сил в систему человеческих нервов, что, в свою очередь, ведет к некоторому усыханию эфирных сил. Ноги тогда начинают окостеневать. В них проявляется та тенденция, которая в своем крайнем выражении могла бы превратить их в копыта, почему бесов, служителей Аримана, и изображают с копытами.135
Поэтому в летописи сказано, что Ярослав был хром. Он был хром, подобно древнему Эдипу, испытавшему уже в начале IV-и культуры обеднение эфирных сил в связи с подступающим рассудочным мышлением.
Эдип является представителем личности, возрастающей за счет укрепления "я". А из сообщений Духовной науки мы знаем, что "поднимаясь к голове, это "я" становится сильным, в то время как ноги окостеневают...".*136 Дабы не уподобиться Эдипу, Фауст отказывается от головной жизни - бросает юриспруденцию, философию и проч., и отдается жизни иной, где эфирные силы не усыхают в нервной системе, а ширятся в жизни "закипающей" крови, благодаря чему в кровь проникает Люцифер. Задача Фауста - привести в себе к равновесию ариманическое и люциферическое и так одержать победу и над тем, и над другим. Эта же самая задача решается и на русской почве.
* В мифе это выражено так: отцу Эдипа предсказали, что сын принесет его роду несчастье. И тогда отец велел проколоть сыну ноги (Эдип - значит "косолапый"). В этом выражено вступление сил Мефистофеля в человека.
Отдаваясь земной мудрости, Ярослав неизбежно вступает в конфликт со своим отцом, авелитом Владимиром: отказывается платить ему дань, и между ними назревает война. Но Владимир - центр действия самих архетипов, умирает, и задача переходит на иной уровень, где действуют мышление, чувствование и воление. Эти три основные силы человеческой души должны были быть приведены к гармоничному взаимодействию и стать основой слагающейся социальной жизни народа. В этом состоял замысел ведущих духовных сил народа.
Ярослав исходит в своих действиях от Новгорода, где пышным цветом распускается жизнь души ощущающей. Он, хотя и склонен к книжной мудрости, но хорошо знает жизнь. У него "добрый ум" и незаурядное мужество, как замечает летописец. Ярослав стоит между Эдипом и Фаустом. Над первым его возвышает иной, коренящийся более в эфирном, христианский источник движения его мыслящего "я", но в этом "я" ему недостает силы развить тот напряженный поиск равновесия, который присущ Фаусту.137 Однако не это актуально для Ярослава.
В русских условиях задача встает по-другому. Если Сфинкс загадывает Эдипу загадки познания, то Святополк загадывает Ярославу загадки социальных отношений. Ярослав некоторое время пытается решать их по-христиански, то есть претворяя зло в добро, но сила зла нарастает. Она разрушает треугольник сил, убивая Бориса и Глеба. Те совершили ошибку, перенеся принципы чисто посвятительных отношений на социальный план, где человек должен считаться со своей социальной ролью, в которой он бывает связан со множеством других людей; особенно если это князь. И Ярославу не остается ничего другого, как просто изгнать Святополка. Вместо трех сил остается одна.*
* Говоря об иносказательном смысле летописей, мы, разумеется, не отрицаем, что их персонажи были реальными историческими личностями. Дело заключается лишь в том, чтобы не сузить понимание этих личностей до убогих материалистических стереотипов.
Опыт, не удавшийся детям Владимира, был повторен через одно поколение, при внуках Ярослава. Для ясности изложения мы приведем здесь часть княжеской родословной:
Во Владимире Мономахе как бы снова оживает Ярослав Мудрый. Владимир отличался незаурядным умом, но при этом в нем жило в известной мере и то, что было присуще Борису и Глебу: он пытался осуществить в себе идеалы христианского посвящения, что особенно видно по одному его совету, который он дает в своем завещании детям: "Если и на коне едучи не будет у вас никакого дела, и если других молитв не умеете сказать, то "Господи помилуй" взывайте беспрестанно втайне, ибо эта молитва всех лучше, - нежели думать безделицу, ездя". Будучи князем в полном смысле этого слова, Мономах не может отдаться тому эзотерическому посвятительному праксису, к которому люди прибегали в монастырях. И он становится как бы монахом в миру, то есть встает на самый трудный путь посвящения, актуальный и поныне, и даже в большей мере, чем прежде. Конечно, сам праксис в те времена был иной. Он состоял в глубокой концентрации на Иисусовой молитве, которая, благодаря этому, становилась медитацией. Эта молитва передавалась изустно, и потому Мономах не дает полного ее текста, а только намекает на нее, понимая, что будут дети умны, так найдут к ней путь, если же больше прельстятся сим миром, то и простое "Господи помилуй" станет духовным подвигом для них.
Эзотерический праксис предполагает определенную подготовку души. Мономах дает сыновьям наставления и в этом, но опять же сообразно их призванию: "Прежде всего, Бога ради и души своей, страх имейте Божий в сердце своем, и милостыню подавайте нескудную, это ведь начало всякого добра. ...
Ни правого, ни виноватого не убивайте и не повелевайте убить его, а если и будет повинен смерти, то не губите никакой христианской души". Мономах - это в христианском смысле князь-хранитель правды, чем напоминает своего прадеда Владимира в его зрелые годы. Он: "Также и бедного смерда и убогую вдовицу не давал в обиду сильным и за церковным порядком и за службой сам наблюдал". Однако княжеское в нем преобладает над духовным. Он в первую очередь правитель. И вот ему противостает как бы вновь оживший Святополк - даже имя остается прежнее. Этот новый Святополк как две капли воды похож на прежнего: он восстает на своих братьев, зовет на подмогу поляков, венгров. Но у Владимира Мономаха хватает мудрости так повести дело, что злые намерения Святополка обращаются к добру и на Руси воцаряется покой. Следствием восстановившегося согласия между князьями является их удачный совместный поход против половцев на Дон.
Святополк и Владимир Мономах были двоюродными братьями, и это, казалось бы, в большей мере, чем их предшественникам, должно было бы развязывать им руки в борьбе за киевский престол. Со Святополком все так и случилось. Владимир же, несмотря на то, что пользовался отменной репутацией среди киевлян (и его туда звали), отказался добровольно в пользу старшего двоюродного брата Святополка, сказав себе: "Если сяду на столе отца своего, то будет у меня война со Святополком, потому что этот стол был прежде отца его". Так побеждает не сила, а духовная высота Мономаха. Однако в восстановленном им равновесии действуют две силы: воля, обращающаяся, наконец, к добру, и мудрая мысль, но нет представителей той силы сердца, которую явили в себе христианские князья-мученики Борис и Глеб. Вместо этого вокруг бушуют страсти. Одного из князей - Василька - даже ослепляют, и мир, восстановленный Мономахом, после его смерти взрывается еще более разрушительными, чем прежде, междоусобицами.
Так оборачивается неудачей и вторая попытка основать на Руси такой род княжения, где живое взаимодействие элементов мысли, чувства и воли на христианской основе обеспечило бы то движение общественных форм жизни, при котором они, с одной стороны, не окостеневали бы и не сводились в теократию восточного типа, а с другой - были бы вполне дееспособны в отстаивании суверенитета и самобытных особенностей русской жизни. Вотчинная система передачи княжеской власти при наличии вечевого начала в народной жизни вполне могли бы развиться в ту форму государственности, о которой можно было бы сказать, что она свойственна национальным особенностям русских.
Состоявшийся в 1097 году съезд князей в Любече ввел на место вотчинного удельный принцип власти, согласно которому в Киеве и других княжествах отцу стал наследовать сын. Это было отступлением от более высокого вотчинного принципа в пользу феодальной автономности князей. Однако феодализма в европейском смысле, когда отдельные правители конфронтируют с определенной центральной королевской властью, на Руси не сложилось. При новых условиях продолжалось то же самое, что было и прежде - междоусобица. Почему она стала уделом русской истории? Чтобы понять это, необходимо рассмотреть еще одну сторону древней руской жизни.
В русских условиях одновременно действовали прафеномены единой и тройственной души. Тройственная душа не могла выступать в обычном повседневном сознании и оставалась за его порогом, куда проникают через науку посвящения. Но тройственность должна была отразиться непосредственно в социальной конфигурации Киевской Руси, и таким образом превратить в путь посвящения сам исторический процесс, саму включенность человека в общественную жизнь, как это имело место в древних культурах. Поэтому на Руси вместо феодальной системы стали складываться три области, объединенные одним национальным началом, но с совершенно различными типами душевной жизни.138
Мы уже говорили ранее, что южная Русь отличалась преимущественным действием эфирных сил. Благодаря этому там происходила особая выработка мыслительных начал в форме жизненной мудрости, способности обдумать физический план и обосноваться на нем. Киевская Русь становится колыбелью христианизации восточных славян. Именно в ее эфирные силы изливается действие Импульса Христа. Христианство приходит на Русь в византийской форме, но обретает здесь совсем иную жизнь. Главным в нем становится не внешнее распространение церкви, а реальное вхождение Импульса Христа в ауру и природу языческих областей восточной Европы. Поэтому возникает углубленная молитвенная практика иноков. Деятельность Печерской лавры - это чистой воды эзотерика, оккультное деяние, призванное открыть Иерархиям врата в земной мир нового народа. И это было той реальной основой, на которой Христианство распространялось и внешним образом. В новые времена от этого принципа отказались, полагая, что лишь формальным актом крещения, поверхностной проповедью можно вносить Христианство в мир иных вероисповеданий. Но не так было в древности.
Апостол Павел, проповедуя Христианство в ареале расселения народов античного мира, основывал повсюду школы эзотерического Христианства. Ирландские монахи, готовя Европу к принятию Христианства, духовно работали над очищением ее астральной атмосферы от люциферических демонов, с которыми бились и рыцари Артура. Подобного же рода подвиги, как мы уже показали, отражены в сказаниях о русских богатырях. Следует еще отметить, что в современных условиях этот древний путь развития Христианства стремится возродить Антропософия. Р.Штайнер говорит, что если в современном городе работает хотя бы небольшая антропософская группа, то через 30 лет можно заметить некоторое очищение всей астральной атмосферы этого города. Конечно, времена теперь иные, и эзотерическая практика стала другой - теперь она состоит в познании Духовной науки, в медитативной работе. Но задача ее та же, что и в древности - открывать врата духовным Иерархиям в земной мир.
Иноки Печерской лавры работали так, как это было свойственно тому далекому времени, когда благодаря Христианству люди переживали в себе глубокую метаморфозу, осознавали себя самостоятельными существами. В еще более отдаленные времена люди в своем сновидческом ясновидении воспринимали истины о сверхчувственном мире так, что им не было нужды осознавать свое эфирное тело отделенным от остального эфирного мира. И в эфирном они были групповыми существами. С приходом Христианства действие Христа в эфирном мире повело не только к индивидуализации эфирных тел, но и к внесению в них сознания. Не следует думать, что это был малозаметный подсознательный процесс. Напротив, он вызывал мучительные переживания, ибо погашал сновидческие грезы, глубже ввергал в чувственный мир, где нужно было как-то управляться с этим собственным эфирным телом. Христианский культ стал путем, по которому пошла указанная метаморфоза. "Если человек, - говорит Р.Штайнер, - хочет жить в ладах со своим эфирным телом здесь, на Земле, то внешним образом он может это сделать, живя в церемонии, в ритуальности, живя в свершении, которое не является земно-чувственно-реальным. В такое свершение хотел вживаться человек на Востоке, чтобы переживать внутреннее своеобразие собственного эфирного тела".139 Навстречу этому стремлению шел иной процесс, вызывавшийся в астральном теле окружающей обстановкой культа, действием имагинативных образов иконостаса, церковных фресок.
Эта тоска человеческого эфирного тела по священнодействию и расколола церковь на восточную и западную. Латинский мир католицизма имел не только сформировавшиеся, но и приходившие уже в упадок эфирные тела и потому не испытывал указанной тоски. Более того, в откровениях самого эфирного мира там видели некую угрозу человеческому ratio и потому стали делать все возможное, чтобы вообще отгородить человека от спиритуальных миров. В этом направлении организовывался культ, отрабатывалась догматика. Там понимали, что проникновение в эфирный космос подвинет человека к высшему раскрытию его духовности, укрепит в нем силу чистого мышления и сделает его свободным. А этого-то в Риме как раз и не хотели. Однако настроение, свойственное Востоку, прорывалось и на Западе, в нем действовали такие мистики, как Петр Амьенский, Бернард Клервосский, этим же настроением были проникнуты крестовые походы. Но в Европе это в конце концов было побеждено тем, что проистекало от папства.*140
Перед Востоком не стояло проблемы: как отгородиться от эфирного космоса? но: как служить ему и далее, обретая себя в индивидуальном эфирном теле? Эту проблему решил русский аскетизм. Его сущность заключалась в том, чтобы предоставить себя в распоряжение стоящих над человеком духовных существ, "низшие" силы которых родственны высшим человеческим силам. Это обусловило стремление оторвать высшие сверхчувственные члены человеческой природы от низших и вознестись к духу, то есть взойти к Самодуху в отрыве от целостного человека. Приходя при этом к визионарным (образным) имагинациям, человек оставался лишь их созерцателем, и благодаря этому становился связующим звеном между Иерархиями и подчувственным миром, становился инструментом их воздействия на то, что пребывает сокрытым в физическом мире. В феноменах чувственного мира находятся силы, выражающие себя в магнетизме, электричестве. Их и стремились пронизать Иерархии, а из стремления служить Иерархиям в человеческом мире росло желание развивать нечто в сакраментализме. Тогда силы идут сверху вниз, в подчувственное и обратно, человек же, служа им, теряет интерес к чувственному миру.141*
* Католическая церковь оставляет некоторую "отдушину" сверхчувственному опыту, но при условии, что ей будет предоставлено абсолютное право решать, что в этом опыте есть истина, а что заблуждение. Беря же на себя это право, Рим злоупотребляет им вопиющим образом. Например, в 1950 г. папой Пием XII была провозглашена догма "о телесном вознесении Марии". Сделать подобный, чисто идеологический шаг Риму не помешало полное отсутствие каких-либо свидетельств по этому поводу у апостолов и отцов церкви. Провозглашение догмы было подготовлено так называемыми "явлениями Марии" (в Фатиме, Лурде и др.), подлинность которых не доказана, точнее сказать, доказана их не подлинность, что замалчивается средствами информации. Опираясь па эти "чудеса", Рим всеми силами пытается заслонить образ Христа образом Марии. Папа Иоанн Павел II посвятил весь мир "непорочному Сердцу Девы Марии", как будто и не было не просто посвящения, а искупления мира жертвой Самого Бога.
Печерские старцы зарывались в землю, в пещеры и так служили Иерархиям. Через них мощные силы Макрокосмоса наполняли земной мир, а поскольку действие шло вплоть до минерального, то мы вправе говорить о первой Иерархии, о Серафимах, Херувимах и Престолах. Стать проводником столь возвышенных сил человек не мог оставаясь в миру, он должен был затвориться непосредственно в самом минеральном земли.142 Немногие были способны на это, поскольку требовалась огромная борьба с собственным астральным телом, дабы привести его к катарсису высокой степени. Например, об игумене печерском Феодосии рассказывается в его житии: "Когда же садился он, как мы говорили, то тут же слышал в пещере шум от топота множества бесов, как будто одни из них ехали на колесницах, другие били в бубны, иные дудели в сопели, и так все кричали, что даже пещера тряслась от гомона злых духов. Отец же наш Феодосии, все это слыша, не падал духом, не ужасался сердцем, но, оградив себя крестным знамением, вставал и начинал распевать псалмы Давидовы. И тотчас же страшный шум этот затихал. Но как только, помолившись, он садился снова, как и прежде, раздавались крики бесчисленных бесов. Тогда снова вставал преподобный Феодосии и снова начинал распевать псалмы, и тотчас смолкал этот шум. Вот так много дней и ночей вредили ему злые духи, чтобы не дать ни минуты сна, пока не одолел он их с Божьей помощью и не приобрел от Бога власть над ними, так что с тех пор не смели они даже приблизиться к тому месту, где блаженный творил молитву".
Служение высоким Духам сопровождалось многочисленными чудесами, происходившими в Печерском монастыре. Можно даже сказать, что чудеса были свидетельством того, что служение действительно осуществлялось, что оно проникало вплоть до физической материи, до ее законов. Печерский патерик рассказывает нам о пещернике Марке, который копал могилы для умерших. Однажды уже отпевали одного монаха в церкви, а Марк еще не управился с могилой. И посылает он сказать умершему: "Побуде здесь на земле еще день этот, а утром отойдешь к желаемому тебе Христу, а тем временем я приготовлю тебе место и возвещу о том". И вот, когда посланный сказал это возле умершего, тот открыл глаза и оставался живым весь день, но не говорил ни слова. Наутро Марк велел сказать ему, что теперь могила готова, и умерший тотчас же стал бездыханным. В другой раз Марк вырыл слишком узкую могилу. Его стали за это укорять, а он со смирением кланялся и говорил: "Простите меня, отцы, за немощь мою, по немощи не докончил дела". Однако его продолжали укорять, и тогда он сказал умершему: "Так как место тесно, то подвигайся, брат, сам и, приняв елей, возлей на себя". Умерший протянул руку и возлил на себя крестообразно елей. А вот еще пример. У просфорника Спиридона начался в келье пожар. Он плащом своим закрыл устье печи и во власянице стал таскать воду и заливать огонь. И вода не выливалась из власяницы, а когда прибежавшая братия отняла от устья печи плащ, то он оказался ничуть не обгоревшим.
Однажды разбойники захотели ограбить монастырскую церковь. Смотрят, а она поднялась на воздух. Пережив это чудо, разбойники раскаялись.
Чудеса поменьше совершались почти постоянно. Игумены никогда не заботились о пропитании братии и, тем не менее, пожертвования всегда поступали в нужный момент. Но раз иссякли все запасы, и брат эконом пришел к Феодосию с жалобой, что нечем кормить братию, нет муки ни пригоршни. А тот отвечает: Поди еще раз посмотри. Эконом идет и к своему изумлению обнаруживает, что бывший пустым сусек вдруг переполнился мукой, так что она на пол сыплется.
Дух нисходил на монастырь как благодать, и единственно что требовалось, - это служение ему. Но когда несколько столетий спустя Сергий Радонежский в том же роде осуществлял служение в своем монастыре, то чудес уже почти не было, хлеб нужно было добывать трудом, что приходилось делать и ему самому. Это показывает, что опыт Печерского монастыря был уникален, а в позднейшие времена должно было искать иных путей к духу.
Происходившее в Печерах было исполнено божественной благодати. Присутствие реального Духа влекло людей к единению в братской любви. Кто был более подвинут, помогал другим бороться с искушениями. Старшие наставляли младших, как проходить через процесс очищения астрального тела. Иноки по двое заключали особое духовное посвятительное братство, о котором мы уже говорили.
Переполнявшие монастырь любовь и благодать широко текли в мир: Печеры становились духовным светочем, образцом и оплотом христианской морали. Кстати, перевоспитание второго Святополка сделано было благодаря не только Мономаху, но и печерским старцам. Светская власть преклоняла колена перед властью духовной. В духовной же власти чтился не сан, а святость. Суздальский епископ Симон говорил: "Видит Бог, я, епископ великих областей, всю свою славу и власть счел бы за ничто, если бы мне хворостиной торчать за воротами или сором валяться в Печерском монастыре".
Один историк утверждает: "Христианство несло моральные требования, но они застревали у порога княжеских сеней, а только через них лежал путь, и здесь было первое пристанище". Однако этот порог вставал не везде. Моральный пример подвижников захватывал и князей, только этого часто не хотят видеть. Весь начальный период русской истории переполнен примерами того, как князья в своей деятельности стремятся исходить из моральных принципов; только теперь, в век идеологии, в этом видят лишь хитрую политику, в которой власти предержащие якобы пытались использовать и церковь. С.М.Соловьев рассматривает духовный завет Владимира Мономаха своим сыновьям и восклицает: И только! - то есть так мало оставил он потомкам. Зато Ивану Грозному, Петру I прощают все их зверства и юродства за их вклад в укрепление централизованной власти.