Что получалось лучше всего

ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК АНАТОЛИЙ ЗВЕРЕВ

Вечер - портрет в библиотеке «Фолиант» МБУК ТБК к 3 ноября - 85-летию со дня рождения выдающегося художника неофициального искусства, русского Ван Гога. Фоторепортаж

Октября 2016 года, в преддверии 85-летнего юбилея художника, в литературном клубе «Прикосновение»библиотеки «Фолиант» прошла арт-встреча «Анатолий Зверев, русский Ван Гог» .

В сере­дине 20 века Зверева, как и других отечествен­ных нонконформистов, называли «абстракцистом», художником не считали, обвиняли в низкопоклонстве перед Западом и регулярно приглашали на профилак­тические беседы в компетентные органы.

Сегодня на выставки работ Анатолия Зверева во всем мире вы­страиваются гигантские очереди. А сборников речей того представителя власти, который кри­чал на него и его коллег-художников: «Запретить! Все запретить! Прекратить это безобразие! Я приказываю! И проследить за всем! И на радио, и на телевидении, и в печати всех поклонников этого выкорчевать!», не осталось даже в библиотеках.

Итак, кем же был Анатолий Тимофеевич Зверев? Неустроенным, бездомным скитальцем или гением, находившим приют у своих друзей? Пьянчугой или работягой? Небожителем, творившим в другом измерении или действительно человеком не от мира сего? А, может, посланцем из другого мира, пришедшим к нам со своей миссией - свидетельствовать, что этот самый другой мир и другое измерение есть, но для нас, нормальных людей, они недоступны и потому непонятны?

На библиотечном вечере читатели попробовали чуть ближе прикоснуться к биографии художника, познакомились с самыми известными его картинами, посмотрели компьютерную презентацию «Анатолий Зверев» и короткометражный документальный фильм - «Анатолий Зверев. Искусственый отбор. В. 19». Вместе подумали, в чем заключается суть и значение творчества человека, которого уже при жизни называли великим?

Итак…

Что получалось лучше всего

Анатолий Зверев родился 3 ноября 1931 года. Отец - инвалид гражданской войны, мать - из рабочих. Жизнь была непростая, «сытой» ее не назовешь. Но однажды маленький Толя увидел картины Леонардо да Винчи и настолько был ими впечатлен, что даже начал изучать его трактаты и, неожиданно для всего своего семейства, решил стать художником.

«Когда я читал трактаты великого Леонардо - уже теперь моего друга, -

я был поражен одинаковостью в выражении мыслей наших», - писал он в своей автобиографии.

Мальчик рос болезненным, слабым - как все дети, взрослевшие в трудные военные и послевоенные годы. В школе учился неровно - то двойки, а то пятерки. Несмотря на

трудную ситуацию в семье, ему все-таки удалось закончить семь классов, чем он потом очень гордился.

Уже тогда Толя знал - лучше всего у него получается рисовать. Однажды, когда ему было только пять лет, родители взяли его в избирательный участок на голосование. Пока взрослые голосовали за очередного «верного коммуниста-ленинца», ребенку дали карандаш и бумагу - порисовать. И маленький Толя настолько выразительно изобразил улицу и машины, что все были потрясены. А позже, уже в школе, попав в пионерский лагерь, он записался в кружок рисования и однажды так изобразил куст шиповника, что руководитель кружка воскликнул: «Шедевр!»

Началась война, и будущий художник, вместе с сестрами и родителями, оказался в Тамбовской области. Тут, в эвакуации, было уже не до рисования - выжить бы...

В Москву они вернулись еще до победы, после смерти отца. «Простудившись и жестоко отморозив ноги, он заболел и скончался на сорок третьем «ходу» своей печальной

жизни, на Новый год, в пять утра...», - написал Толя в дневнике.

«Повсюду мне не везло, но рисование и живопись остались неизменным занятием...»

В Москве тогда жили голодно, продукты выдавались по талонам, семье было очень трудно, но Толя, окончательно поняв, что путь его - это творчество, продолжал заниматься любимым делом. Он использовал все, что оказывалось под рукой, рисовал, лепил, выжигал.

Поступил в художественное ремесленное училище, посещал иногда - «мимолетно, понемногу», и художественные студии для взрослых, а позже даже стал студентом Художественного училища 1905 года. Однако, уже с первого курса его отчислили - из-за внешнего вида. Видно, преподаватели сочли, что будущий художник должен быть элегантным, а Зверев был слишком беден, чтобы иметь просто приличную одежду.

«Мое материальное положение решило исход моего там пребывания», - такая запись появилась в дневнике, а сам Анатолий пошел работать - после ремесленного художественного училища он смело мог трудиться маляром, что и делал - к примеру, в парке Сокольники.

«Писал все равно, что кровью»

Помимо Леонардо, теперь у него среди художников появились новые «друзья» - Ван Гог, Рембрандт, Рубенс, Веласкес, Гойя, Ван Дейк, Рафаэль, Врубель. Рублев, Ге,

Иванов, Малевич, Кандинский, Боттичелли, Гоген, Констебль. У одних он учился рисунку, у других - чувствовать цвет, у третьих - строить композицию. Зачем ему какие-то

другие преподаватели, зачем ему другие художественные школы, когда у него и так есть, у кого учиться…

И, как и они, он обрел в искусстве абсолютную свободу. Были у него холст и краски или нет, - он всегда находил способ творить. Скупал по дешевке портреты вождей и писал на обратной стороне. Краски разводил не на палитре, а в огромном тазу, а если не было красок, писал пеплом, свеклой, помидорами. И быстро шел к своей манере, своему стилю - потрясающей выразительности, экспрессивности, глубине.

При этом скорость создания картин была невероятной - в лучшие годы он мог выдавать по десятку картин в день. Свидетели его творческого процесса говорили: «Писал все равно, что кровью».

Дмитрий Плавинский рассказывал, как, «вооружившись бритвенным помазком, столовым ножом, гуашью и акварелью, напевая для ритма: «Хотят ли русские войны, спросите вы у сатаны», он буквально бросался на лист бумаги, обливал ее, пол, стулья

грязной водой, швырял в лужу банки гуаши, размазывал тряпкой, а то и ботинками, весь этот цветовой кошмар, шлепал по нему помазком, проводил ножом две-три линии -

и на глазах возникал душистый букет сирени!»

Внешние обстоятельства бытия его вообще не заботили. Ходил черт знает в чем - похожий на бомжа, с нечесаной бородой, в вытертой тельняшке или дырявых рубахах. Мастерской у него не было, а был угол в квартире в Свиблово, где еще жила его сестра со своим семейством. В маленькой квартире от красок было не продохнуть, поэтому родственники любили, когда он вдруг исчезал, и надолго.

А он, в свою очередь, любил скитаться по приятелям, поклонникам, людям, не всегда хорошо знакомым. Там и работал, часто, чтобы просто как-то отплатить за приют, за еду и - выпивку, которая становилась ему все больше и больше нужна. Многие пользовались его неустроенностью и за копейки скупали его работы.

Водка постепенно становилась необходимым атрибутом его существования. Этот бич русских талантов вносил дополнительные краски в его жизнь - приводы в милицию,

вытрезвитель, а потом и заточение в «психушку». Но при этом его незаурядность, мощь личности проявлялись все заметнее.

Другие грани одаренности

Лингвист Галина Маневич вспоминала:

- Разговор с Анатолием Зверевым никогда не был тривиальным житейским общением. Он любил выражаться иносказательно, играл односложными предложениями, вращая корневую структуру слова, вытягивая через фонетику его самоценность, как бы добираясь до первоначального смысла.

Таким образом, обычный разговор начинал обретать поэтическое звучание: рождалась не обыденная речь, но стихи Зверева. Стихи были то короткие, мгновенно возникшие по ритмическим и звуковым ассоциациям, то витиеватые, где слово цеплялось за слово в поисках точности описания увиденного вдруг знака жизни - столь любимого им

знака «Дзен». Мощь, широта его натуры порой просто ошеломляла, причем всех и по-разному.

- Двери лучших московских ресторанов открывались настежь при его появлении, - рассказывал художник Валентин Воробьев. - Швейцар получал червонец в зубы, официантка - за пазуху. Зверев жил одним днем, не заглядывая вперед. Утро начиналось шампанским, день - пиршеством, вечер - пьяной дракой. Всегда находились молодцы твердых правил и с толстыми кулаками. Они били художника до полусмерти, как самого ядовитого гада, и сдавали в милицию на очередную обработку. Свой гнев Зверев вымещал на гражданах с зачатками человечности. И этим, не растерявшим совести, доставалось

больше всего оплеух и разбитых стаканов.

Владимир Немухин, известный коллекционер и художник, очень трогательно относился к Звереву, помогал ему в критические моменты, ссужал деньгами. Он, как и многие, попал под его обаяние. Позже Немухин вспоминал:

- Конечно, он родился чрезвычайно одаренным человеком, просто невероятно одаренным. Он родился гениальным музыкантом. Я слышал, как он играет. Это был не просто стук кулаками по клавишам. Он играл, великолепно играл. Я помню, как в одном

доме он сел за фортепьяно, и я поразился: передо мной сидел настоящий профессиональный пианист. А скульптор какой он был! Я видел его лошадок, он делал их из серой глины... Я еще хотел договориться с хозяевами, чтобы отлить их в

бронзе. И шашистом он был прекрасным. Знаменитый Копейко говорил, что, если бы не рисование, он был бы чемпионом по шашкам.

Но иногда и Немухин не выдерживал. Однажды - это уже было незадолго до смерти Зверева - совершенно пьяный художник пришел к Немухину, уже ранее получив хорошую сумму, и снова потребовал деньги. Немухин возмутился и выставил его за дверь, сунув в руки пачку картин. Зверев вышел на улицу и тут же отдал картины первому

встречному за «мерзавчик», столь необходимый ему в тот момент.

А другой коллекционер, Александр Глезер, вспоминал, как Зверев - тогда они были еще плохо знакомы - забрел в его квартиру и, подмигнув, сказал:

-Говорят, ты балуешься грузинской водкой. Нельзя ли …. попробовать?

Глезер поставил на стол стакан чачи и стакан

воды.

-Что это? - спросил художник, показав на стакан с водой.

-Вода, запивать, - ответил Глезер. Зверев был возмущен:

-Кто же, старик, запивает чачу водой? Чачу запивают только чачей!

Потом сел на диван, снял грязные носки и бросил их на пол:

-Пусть твоя жена постирает!

А когда разозлившийся Глезер швырнул носки ему обратно, проговорил:

-Ладно, не сердись. Давай я тебе что-нибудь лучше нарисую. Краски есть?

И за пару минут акварелью на листе ватмана нарисовал своего фирменного петуха.

Со Зверевым было невероятно интересно - о чем бы он ни говорил, это оказывалось всегда оригинально, парадоксально, глубоко. Он не любил Пушкина, считал его официальным поэтом, зато Лермонтова обожал и много иллюстрировал.

Дмитрий Плавинский рассказывал, что однажды Зверев его спросил:

-Знаешь, почему Пушкин - посредственный поэт? Ему никогда не приходило в голову, что поэзия должна быть неожиданной. Вот, к примеру, Пушкин пишет: «Мороз и солнце, день чудесный». А надо бы: «Мороз и солнце, дерутся два японца».

В 1960-е годы его заметил один из самых известных московских коллекционеров Георгий Костаки и взял Зверева под свою опеку. Опеку довольно жесткую. Но Зверев

в какой-то момент взбунтовался и ушел от грека. Тот разозлился и решил отомстить неблагодарному художнику. Стал всем говорить, что Зверев иссяк, исписался и уже ни на что не способен. Поначалу ему поверили - он был высшим авторитетом в московском художественном мире, но потом поняли, что мнение Костаки слишком предвзятое...

Встреча с властью

В 1965 году Зверева узнали в Европе - в Швейцарии и во Франции прошли его выставки. Вся жизнь художника сопровождалась легендами. Ходила и такая байка. Говорили, что, когда до органов дошли сведения об этих европейских выставках, власти поручили разобраться с ним тогдашнему министру культуры Фурцевой.Она приказала своим сотрудникам привезти к ней художника. С большим трудом они

отыскали его в одном из многочисленных домов, где он иногда проводил ночи.

Узнав, что с ним хочет встретиться «сама министерша», Зверев облачился в невероятное рванье, облил себя водкой - чтобы был соответствующий «аромат», взлохматил волосы и бороду, обернул ноги газетами, всунул их в калоши и в таком виде отправился на прием к Фурцевой. Увидев его и ощутив все эти «ароматы», Фурцева смогла только лишь прошептать:

- Вы кто?

- Я - Зверев, - гордо сказал художник и, вытащив из кармана газету (между прочим, «Советскую культуру», весь спектакль был тщательно продуман!), громко в нее высморкался, осторожно свернул и положил обратно в карман.

-Идите, идите с Богом! - только и смогла сказать Фурцева.

Так закончилась встреча Зверева с властью. Но говорили, что с тех пор за ним стало следить КГБ.

Михаил Кулаков вспоминал:

- Зверев признавал только один вид общественного транспорта - такси. На пути следования нежелательны встречи с милицией в любом виде и работниками

КГБ, которые были заняты подробной слежкой за Зверевым. В таких обстоятельствах такси - наилучший способ улизнуть из-под органов. План прост: как можно быстрее добраться до очередного знакомого, где можно скрыться от враждебного мира, выпив и закусив.

Оксана Осеева, муза

Несмотря на неухоженный, неопрятный вид, пьянство и бесшабашность, Зверев пользовался невероятным успехом у женщин. Много лет в Москве говорили о его романе с Оксаной Асеевой - вдовой поэта Николая Асеева. У них была большая разница в возрасте - более тридцати лет. Когда они встретились, Ксении Михайловне Синяковой было 76 лет, а ему - 37, но это обстоятельство ничуть им не мешало. Говорят, что еще до знакомства с Оксаной все его женские портреты уже были похожи на нее. Наверное, создав однажды в своем воображении собственную Музу, он узнал в реальной женщине ту, которую увидел задолго до встречи с ней.

Их многое роднило - и он, и она относились к жизни, как к некоему приключению. И им не было дела до сплетен, которые ходили тогда о них в Москве.

Про Асееву рассказывали, что в двадцатые годы, когда она была молода и хороша, вместе со своими двумя сестрами и с одним приятелем они вышли на Гоголевский бульвар совершенно нагими, правда, на груди молодого человека была завязана лента с надписью: «За свободу нравов!» Прогулявшись по бульвару, «четверка отважных» села в трамвай, чем привела пассажиров в полное изумление. Вот так в те времена боролись с обыденной жизнью и с общепринятыми приличиями.

А знакомство их произошло так. Однажды Зверев с приятелями шел мимо ее дома, упал и вывихнул ногу. Кто-то в компании вспомнил про старушку Асееву, и художника, который не мог идти, занесли в ее квартиру. Наверное, надеялись пристроить его у одинокой старушки хотя бы на время. А он остался там надолго.

Конечно, ей было с ним трудно - приходилось терпеть его дебоши, буйство, пьяные скандалы. Она-то терпела, а ее соседи - не всегда. Они вызывали милицию, и, когда его забирали, Ксения Михайловна очень нервничала и умоляла:

-Товарищи милицьоэры, будьте с ним осторожней. Он великий художник, не делайте ему больно. Пожалуйста, берегите его руки!

Когда его отпускали, он возвращался к ней и снова рисовал ее. На этих восхитительных портретах она была молода и прекрасна - он не замечал ни ее морщин, ни ее старости. Летом она вывозила его на дачу - там он меньше пил, больше работал - писал натюрморты, пейзажи, портреты. Так продолжалось до ее смерти.

Полина Лобачевская, хорошо знавшая их обоих, рассказывала:

- История его взаимоотношений с Оксаной Михайловной Асеевой - история преданной любви, осветившей и жизнь Толи, и жизнь Оксаны Михайловны. Она, благодаря своему опыту и высочайшей культуре, сумела, несмотря на грубость

Зверева, по достоинству оценить и душевные качества Толи, и его талант.

Многим казалась странной и смешной любовь художника к очень пожилой женщине. Но ведь это была любовь и тяготение не только к конкретной женщине, но к целой эпохе, к Серебряному веку русской культуры... Не случайно в то время он писал множество стихов, вступая в соревнование с председателем Земшара Велимиром Хлебниковым.

Упавший лист златою непогодою;
Я негодую и томлюсь душой своей.
«Что вам угодно?» - лист спросил дубовый,

И я ответил: «Думаю…
О - Ней!»

или

... ветер и зной,
Что со мною… в цвете сини;…
Это листья осенние … наперебой
Песнь поют Есенина…
Про Асееву Оксану - весеннюю,
Что лежит сырой травой,
И не отравой дерева - зверева.

12
• Далее ⇒