Успешность речевого общения — это осуществление коммуникативной цели инициатора (инициаторов) общения и достижение собеседниками согласия. 23 страница
Существенно приблизило российскую печать к цивилизованной информационной норм( принципиально иное, чем ранее, освещение деятельности политического истеблишмента. Речь здесь идет не только о возможности критиковать заявления и действия высших политических руководителей государства (а самой суровой критики не избежал ни один из них), но и о возможности сообщать факты из их частной жизни: биография, привычки, семья, квартиры, дачи (о характере и направленности многих из подобных публикаций говорит, например, заглавие помещенного в МК материала о строящейся даче политического деятеля высокого ранга — «Дача ложных показаний»).
Информационное поле газетного дискурса формируется в значительной мере за счет новостийной информации. В основе происходивших в дискурсе новостей изменений лежали его деидеологизация и деофициализация. Если в соответствии с «социалистическим» новостийным стандартом (при его, разумеется, известном огрублении) новости в основном группировались вокруг трех «глобальных» макротем — «слова и деяния вождей», «язвы капиталистического общества, происки империалистов», «успехи в социалистическом строительстве», — то современный новостийный дискурс при отсутствии каких-либо тематических ограничений по существу имеет вид информационной мозаики. Любое событие, любая ситуация, по той или иной причине привлекшие внимание журналистов, могут быть представлены на страницах газеты. Иерархия новостей по степени важности устанавливается обычно объемом и расположением информации: наиболее существенная информация, как правило, более объемна и располагается на первой полосе.
В то же время информационная свобода имеет свою обратную сторону: далеко не всегда публикуемые в печати материалы соответствуют информационной норме.
Современную (постперестроечную) прессу часто обвиняют в парадоксографии (термин П. Вайля, означающий нечто удивительное, экстравагантное, сенсационное), безнравственности (под которой чаще всего подразумевается интерес к сексуальным проблемам, и особенно к проблемам нетрадиционного сексуального поведения), «кадаврофилии», склонности к описанию «негатива» и т. д.
Сама пресса как будто подтверждает подобные оценки, заявляя, скажем, самой лексикой, строением высказываний, метафорикой как об интересе к фактам насильственной смерти, так и о циничном отношении к ним: «Летние «подснежники» (заголовок)... Трупы, трупы, трупы... В одной из весенних хроник я описывал, как много находят трупов по весне, которых называют ласково «подснежниками». Летом их количество почему-то не убывает, несмотря на мертвый для города сезон» (МК. 1993. 21 авг.). Сообщения о фактах насилия, катастрофах, разного рода аномальных явлениях составляют весьма заметный фрагмент информационного поля современной российской прессы. С одной стороны, эти публикации отражают реалии современной жизни, а с другой — служат откликом на интерес к подобного рода информации определенной части читателей (прежде всего читателей массовых изданий, часто именуемых «бульварной прессой»).
В то же время действительно нельзя не отметить перенасыщенность некоторых современных газет негативной информацией, а также снижения (если вообще не снятия) культурного ценза в отборе материала для опубликования. Именно эти явления становятся причиной критики средств массовой информации со стороны читателей, оказываются в центре дискуссий по проблемам современной российской прессы. Ср., например, фрагмент из письма читательницы газеты «Московский комсомолец»: «Цинизм, апофигизм, мрачность, нытье, истерика, склеротическая ностальгия по прошлому осточертели и стали пошлыми. Да, да пошлыми, т. к. пошли по рукам, стали общим местом и единственной палитрой наших СМИ. Вы ежедневно лепите образ жизни как кровавый гиньоль. Ну, станьте оригинальными! Сделайте хоть раз в неделю день приятных, радостных, добрых новостей! Попробуйте! Вам самим станет от этого хорошо! Это будет дерзкий вызов всеобщему тошнотворному мазохизму» (МК. 1993. 2 сент.). Обозреватель газеты ответил читательнице следующим образом: «Действительно, сегодня тот, кто занимается «производством» новостей, стоит перед рядом сложных проблем. С одной стороны — надо быть интересным читателю-телезрителю, чтобы сбывать свой товар. Ибо «производитель» новостей одновременно является и агентом по продаже своего товара. С другой стороны — как быть - интересным, сообщая хорошие новости? Ведь хорошее, извините, но это мое твердое убеждение, настолько распространено, настолько типично и характерно для любого времени (а я также считаю, что плохих времен не бывает), настолько, если хотите, заурядно, что оно просто-напросто неинтересно. Сразу же здесь и оговорюсь: не всегда интересно. Вот и приходится нам, многогрешным, трупы показывать <...>Ну и спешка, знаете. Также не всегда мастерства хватает. Зло ведь эффектней. Тут готовая драматургия. А чтобы хорошее показать, нужно попотеть, пока эту самую драматургию извлечешь» (Новоженов Л. Хорошие новости и плохие // МК. 1993. 2 сент.). По-видимому, оценка читательницы излишне категорична (все-таки информационное поле современного газетного дискурса в целом достаточно полно и всесторонне охватывает действительность, приближаясь к идеалу «информационной мозаики»), а ответ журналиста в значительной степени построен на иронии и самоиронии. Тем не менее нельзя не признать, что некоторые издания действительно отличает «отрицательная» направленность в отборе материала, сосредоточенность на аномальных и паранормальных явлениях.
Информационное поле прессы — при ее нормальном положении в обществе — должно адекватно, всесторонне и полно отражать действительность. Однако это не значит, что в распространении информации не существует никаких ограничений. Напротив, эти ограничения есть и будут при любом типе власти и форме государственного устройства. Для нетоталитарного общества характерны два основных типа ограничений. Первый из них можно определить как институциональные ограничения.
Они связаны с деятельностью социальных институтов (прежде всего — государства) и часто имеют юридическое закрепление (например, в перечнях сведений, составляющих государственную тайну). Опубликование законодательно табуируемой информации по существу представляет собой нарушение не просто информационной, но и юридической нормы и может повлечь соответствующие санкции, ср.: «Факты разглашения сведений есть в каждой стране, в том числе и в России <...>Так, «Советская Россия» от 14 июля 1992 г. опубликовала сведения о возможных развязках территориального вопроса с Японией. По мнению МИД РФ, опубликование таких документов нанесло серьезный ущерб внешнеполитическим интересам России. 9 июня 1992 г. в газете «День» было опубликовано секретное распоряжение правительства РФ о поставке Литовской республике стрелкового оружия и боеприпасов к нему. Участились случаи опубликования в органах периодической печати сведений о спецобъектах, в том числе об их назначении, дислокации» (С. 1993).
Второй тип ограничений, наладываемых на публичное распространение информации, — конвенциональные ограничения — основан на социокультурных регулятивах общения. Речь здесь должна идти прежде всего о следовании этическим нормам — именно они часто нарушаются некоторыми изданиями. Это, например, относится к принятому в культурном сообществе правилу, согласно которому запрету подлежит публичное обсуждение частной жизни людей без их согласия. Между тем некоторые газеты считают себя вправе вмешиваться в эту жизнь, стараясь обнаружить и вынести на всеобщее рассмотрение ее самые неприглядные стороны, ср.: «Замочил свою жену» (заголовок) ...В праздник Первомая переплюнул всех своих соотечественников артист Большого театра г-н В. С. (в газете указаны подлинные имя и фамилия. — Авт.). Сначала (не без помощи невестки) выбросил вещи своей жены на лестничную клетку, а потом вылил на голову супруге литр (!!!) собственной мочи. На этом пытка не закончилась: артист избил жену и запер ее в ванной» (МК. 1993. 7 мая). Даже если представить, что эта (или подобная) информация достоверна, публикуя ее, газета явно идет вразрез со сложившимися представлениями о приличии («синдром замочной скважины») и берет на себя несвойственные ей функции милицейского протокола.
Актуальной для современной прессы остается проблема достоверности/ недостоверности информации, представляющая собой важный аспект информационной нормы. Если ранее распространяемая средствами массовой информации ложь, носившая по существу глобальный характер, была обусловлена преимущественно воздействием на печать государственной идеологии, то в перестроечное и особенно в постперестроечное время недостоверность информации все более приобретала вид своего рода «дезинформационных универсалий», присущих прессе как социальному институту.
Один из типов лжи порождается тем, что печать не только публикует собственные материалы, но и ретранслирует официальную информацию государственных структур, по той или иной причине заинтересованных в том, чтобы ввести общество в заблуждение относительно своих намерений или действий. Именно такой характер носили появлявшиеся в начале 90-х гг. в официозных средствах массовой информации сообщения о событиях в Баку, Вильнюсе, «маневрах» десантных войск под Москвой. Однако в то времяпечать уже не была идеологически и политически однородной, появилась возможность альтернативного описания и альтернативной интерпретации действительности (в «Комсомольской правде», например, официальные сообщения именовались каламбурным окказионализмом «подТАССовка»).
Еще одним источником недостоверной информации является политическая борьба, неизбежно отражающаяся в средствах массовой информации. Печать принципиально не может быть вне политики (за исключением тех изданий, которые по самому своему назначению не должны обращаться к политическим проблемам). В большинстве случаев и издания в целом, и отдельные журналисты занимают определенную политическую позицию, которая, правда, в отличие от прежних времен является не проявлением идеологического конформизма, а результатом свободного идейного самоопределения. Естественно, газеты разной политической ориентации не просто отражают борьбу различных политических сил, но и становятся активными участниками этой борьбы.
Ложь на страницах печати имеет разные причины, в результате чего можно говорить о разных типах искажения действительности. Первый из них можно определить как параноидальный тип лжи, поскольку он представляет собой проявление некоей навязчивой идеи — вне зависимости от того, о чем конкретно идет речь — о необходимости построения в России коммунизма или, напротив, возврата к монархии, о масонском заговоре или о том, что Запад управляет Россией через марионеточный режим. Признаками параноидальной лжи являются полная непроверяемость исходных положений, идеологизированный характер аргументации, явно рассчитанной не на рациональную обработку информации, а на эмоции адресата. Например, тезис о масонском заговоре аргументируется следующим образом: если в стране возникли перебои с табачными изделиями (публикация относится к 1991 г. — Авт.), а из продажи исчезли наручные часы (?), то за этим непременно стоит некая организованная сила, и «стало быть, вполне допустимо думать о сборищах поклонников сатаны и секретном управлении масонства, творящем недозволенное за спиной народа» (ПТ. 1991). А положение об «иноземном господстве», о «руке» Запада, якобы ныне управляющего Россией в своих «вечных, незыблемых геополитических интересах», обосновывается тем, что «Россией ныне правят слишком расчетливо, рационально, истинно по-западному» без учета «маятниковых особенностей российского менталитета, склонного к крайностям» (РГ. 1993).
Весьма распространен в современной печати и такой тип искажения действительности, который можно определить как ложь политической выгоды. Диапазон дезинформации здесь весьма широк — от замалчивания нежелательных для печатного органа той или иной политической ориентации фактов до их полного извращения. В некоторых газетных сообщениях действительность трансформируется самым примитивным образом — путем преобразования (за счет манипулирования с частицей не) утверждения в отрицание или, напротив, отрицания в утверждение.
Дезинформация является одним из распространенных способов компрометации политических оппонентов. Дискредитирующая ложь реализуется при помощи нескольких моделей: приведение заведомо ложных фактов; объединение реальных и измышленных фактов; «конструирование» информации с опорой на реальную пресуппозицию, на фонд знаний потенциального читателя. Искажение действительности в данном случае, как правило, носит пропозициональный (содержательный) характер и опровергается (обычно в газетах с противоположной политической ориентацией) также на пропозициональном уровне: «... Общественный интерес к вероятным вашингтонским доходам Федорова (в то время — министр финансов и вице-премьер. — Авт.) не ослабевает. Недавно «Советская Россия» (№ 95) сообщила, что вице-премьер не просто был в отпуске в Вашингтоне, а навещал там свою семью, которая живет в арендуемой им вилле стоимостью 20 тысяч долларов в месяц. Сын Федорова, по сообщению той же «Советской России», учится в частном колледже, а жена «пристроена» в фонде, который «опекает ЦРУ» <...> Мы связались с Федоровым, и он подтвердил, что уходит с поста директора Всемирного банка, о чем и подал соответствующее заявление, когда находился недавно в Вашингтоне. Однако признался, что не хотел широко распространять эту информацию до очередного годового собрания банка в сентябре, когда будет решен вопрос о его преемнике на этом посту. Что касается других сведений, в частности распространенных «Советской Россией», Федоров заявил, что намерен подать в суд на эту газету за распространение клеветы. Дом в Вашингтоне он не снимает, а его семья давно живет с ним в Москве. Кстати, представить себе жилье, арендная плата за которое близка зарплате президента США, может только очень больное воображение. Его девятилетний сын при всем желании не мог учиться в колледже, даже когда Федоровы жили в США. Возрастом не вышел. Жена, Ольга, как сказал вице-премьер, ни в каком фонде и вообще на какой бы то ни было работе в США не находилась» (Изв. 1993). Нетрудно увидеть, что опровергаемое дезинформационное сообщение, имеющее цель дискредитации политического оппонента, строится с опорой на реальные факты (известно, что российский министр финансов действительно занимал пост директора Всемирного банка от России и жил в Вашингтоне), информационные стереотипы, далеко не всегда адекватные действительности (члены правительства, используя свое положение, устраивают своих родственников за границей и находятся под влиянием ЦРУ), приведение якобы точной количественной, но непроверяемой информации (сумма арендной платы).
Дискредитирующая ложь не всегда выступает в явном виде: часто она маскируется референциальной неопределенностью при Указании на анонимный источник информации и семантикой языковых единиц, формирующих значение возможной недостоверности сообщаемого: «Некоторые источники утверждают,что в ночь с 27 на 28 июля 1993 года состоялось заседание политсовета «Демроссии». Предполагают,что на нем шел разговор о смене высшего руководства государства в ближайшие дни. Причем причиной, побудившей пойти на эти действия, послужило якобырезкое ухудшение здоровья Президента и возможность в связи с этим его отставки или ухода иным способом. Далее речь шла будто быо том, что необходимо любыми средствами препятствовать созданию государственной медицинской комиссии по освидетельствованию здоровья Президента <...> Косвенно эти слухинаходят подтверждение. Так, Геннадий Бурбулис заявил на днях на пресс-конференции, что на предстоящих выборах блок «Выбор России» не будет опираться на Президента и его команду, так как считает их неперспективными. Характерно, что это заявление не вызвало ни протеста, ни опровержений <...> Впрочем, не исключена вероятность,что заседание политсовета носило провокационный характер. Возможно,была сознательно допущена утечка информации, чтобы оказать психологическое воздействие на Президента, вице-президента, а также на общественность страны» (выделено нами. —Авт.) (РГ. 1993).
Ложь в газетном дискурсе связана не только с политической позицией субъекта. «Дезинформационные универсалии» прессы в значительной степени определяются целями, характером и режимом ее деятельности. Стремление к информационному приоритету, поиск нетривиальной (сенсационной) информации, необходимость оперативной передачи сообщений нередко приводят к публикации материалов без проверки надежности источника и достоверности сообщаемых сведений. Кроме того, применительно к современному состоянию российской прессы, очевидно, можно говорить о снижении у некоторых журналистов и изданий порога профессиональной ответственности за достоверность передаваемой информации, что в какой-то мере является компенсаторной реакцией на многолетнее отсутствие свободы слова в печати. Отсюда столь большое количество опровержений и самоопровержений, публикуемых в газетах, хотя известно, что опровержение никогда не возмещает полностью тот информационный, моральный и социальный ущерб, который может нанести первичная недостоверная информация. Не могло не вызвать недоумения большинства читателей сообщение одной из газет о том, что «сумма налога (на помещения, находящиеся в частной собственности. — Авт.) составит одну десятую инвентаризационной стоимости»(МК. 1993. 16 апр.). И только через несколько номеров публикуется скромная поправка: «Уточнены размеры налога, которым в 1993 году будут обложены жилые дома, квартиры, дачи, садовые домики и гаражные боксы, находящиеся в личной собственности граждан <...> Размеры налога составят, как определено российскими законами, 0,1 процента от инвентаризационной стоимости недвижимости(выделено нами. — Авт.) (МК. 1993. 20 апр.).
Наибольшей «этической маркированностью» обладает дезинформация, которая становится причиной компрометации государственных органов и политических деятелей, затрагивает честь и достоинство человека. Приводимые опровержения далеко не всегда могут считаться достаточной компенсацией: одни читатели не смогут с ними ознакомиться, другие будут не в состоянии полностью освободиться от сомнений, психологически естественных в ситуации альтернативного представления действительности. Непреднамеренная ложь, разумеется, в нравственном отношении отлична от преднамеренного, сугубо манипулятивного введения адресата в заблуждение, но и она является нарушением не только информационной, но и коммуникативной нормы, в том числе в ее этическом измерении.
В целом дискурс в современной российской прессе — в отличие от прессы тоталитарного общества — соответствует цивилизованной информационной норме, основными чертами которой являются: идеологический индетерминизм (отсутствие зависимости от государственной идеологии), тематическая открытость, свобода поиска и распространения информации с ориентацией на информационные потребности и интересы потенциального читателя.
Контрольные вопросы
1. Какие определения термина «информация» вы знаете?
2. Какие виды информации принято различать?
3. Что такое информационное поле?
4. Что считается информационной нормой?
5. Какие типы недостоверной информации вам известны? В чем причины ее появления на страницах печати?
6. Какие языковые приемы используются для маскировки лжи?
§ 36. Прагматика и риторика дискурса в периодической печати. Сфера субъекта и выражение оценки
Прагматика— в широком смысле этого термина — охватывает весь комплекс явлений и обусловливающих их факторов, связанных со взаимодействием субъекта и адресата в разных ситуациях общения.Под прагматикой в более узком смысле понимают выражение оценки (действительности, содержания, сообщения, адресата). (См.: [1, 8—14]). Риторика — это мастерство убедительной и выразительной речи.В § 36—37 основное внимание уделяется сфере субъекта и происходящим в ней изменениям, выражению оценки, средствам речевой выразительности, используемым в периодической печати.
В рамках обсуждения вопроса об основном предназначении средств массовой информации и в лингвистических работах, и в выступлениях профессиональных журналистов уже давно ведется дискуссия о соотношении в газете (равно как и на радио и телевидении) «объективного» (то есть сугубо фактуальной информации) и «субъективного» (под которым обычно понимается оценка, связанная с намеренным воздействием на читателя, зрителя, слушателя). «Объективизм» полагает основную цель mass media в информировании адресата, отводя субъекту роль едва ли не «вербального фотографа», беспристрастно фиксирующего события и факты. Еще в конце 20-х гг. Г. О. Винокур писал: «Если язык вообще есть прежде всего некое сообщение, коммуникация, то язык газеты в идеале есть сообщение по преимуществу, коммуникация, обнаженная и абстрагированная до крайних мыслимых своих пределов. Подобную коммуникацию мы называем «информацией» <...> Газетное слово есть, конечно, также слово риторическое, т. е. слово выразительное, рассчитанное на максимальное воздействие, однако главной и специфической особенностью газетной речи является именно эта преимущественная установка на голое сообщение, на информацию как таковую» [11, 229].
В современных выступлениях журналистов и критиков можно встретить негативные отзывы о «так называемой публицистике», которая порой весьма нелицеприятно приравнивается к «умению развешивать «сопли» по материалу» (Старков В. Интервью // Изв. 1989. 2 сент; Он же. Следовать вкусам читателей // Московские ведомости. 1990. № 1). Со ссылкой на международные авторитеты в области массовой коммуникации провозглашается принцип полной отстраненности журналиста от сообщаемого, так как именно он соответствует задаче прессы — информировать общество, а не реформировать его (Богомолов Ю. Ведущие, уважайте своего зрителя // Изв. 1993. 31 июля). Кстати, нарушение этого принципа нередко ставится в вину современной российской журналистике: «А не надо из журналистики делать высокий вид искусства, в связи с чем любая газета в России превращается в толстый журнал. Журналистика — такое же ремесло, как покраска заборов. Есть четкие структуры, на которых можно набить руку и, не будучи халтурщиком, делать все это автоматически. Западные журналисты всегда выдают на-гора чудовищное количество материала по сравнению с советскими журналистами. Правда, пишут кратко и конкретно. В России же журналистика страшно неконкретная. Там репортера спросишь, сколько времени, он же не ответит «без пятнадцати пять». Он же еще час будет рассуждать о природе времени. Я читаю дайджест Радио «Свобода» с лучшими заметками из всех российских газет. Все равно с американской прессой трудно сравнивать. Совершенно другой подход к журналистике. Здесь очень четко разделяют редакционный комментарий и репортерское освещение. А в России эта грань смазана. Трудно найти статью во всей газете, которую можно взять и ей поверить. Всегда проскальзывает тенденция» (Козловский В. Интервью // МН. 1993. 7 февр.).
Однако высказываются и другие, порой прямо противоположные взгляды на роль субъекта в средствах массовой информации, по-видимому, в большей степени учитывающие особенности прессы как общественного института и типа дискурса. В этом случае за субъектом признается право на ментальную и социальную активность; более того, проявление такой активности рассматривается как одна из максим деятельности журналиста: «Нашим журналистам иногда лень углубляться в анализ, они выклевывают по зернышку отдельные факты и не задаются вопросом: а случайны ли эти факты <...> Кто, как не журналист, должен с гражданским чувством рассказывать людям, куда идет Россия, какие впереди трудности. Но для этого нужно изучать жизнь, точно ориентироваться в процессах. И главное — быть частицей многострадальной России <...> Чисто объективистская позиция — это не в традициях русской журналистики. Такая позиция похожа на дождь, который льет, где не нужно, а не там, где земля высыхает. Газеты с такой позицией умирают — это видно по итогам подписки» (Полторанин М. Интервью // МК. 1993. 14 авг.). Нужно сказать, что и в советском лингвистическом газетоведении применительно к печати преобладало утверждение «диалектического единства организующе-воздействующей функции убеждения и информационно-содержательной функции сообщения» [18, 220], хотя персуазивность (воздействующий характер) газетного дискурса нередко понималась в духе господствующих идеологем как проявление основной для советской прессы «агитационно-пропагандистской функции» и связывалась исключительно с идеологическим влиянием на массового читателя.
В основе воздействия в сфере массовой коммуникации, несомненно, лежит присвоение адресатом содержащейся в тексте и значимой для него информации. Что же касается формирования убеждений и мировоззрения, о чем говорилось в работах советского периода, посвященных языку газеты, то идеологическая ориентация или переориентация реципиента (индивидуального или группового) возможна только в сложной структуре социальных и психологических воздействий, где средства массовой информации выступают в качестве одного из факторов. По мнению многих зарубежных исследователей массовой коммуникации, чаще всего она является неким «дополняющим» фактором закрепления существующих условий. Реже под воздействием массовой коммуникации происходят незначительные изменения в существующей системе «мнения — ценности — нормы». И уж совсем редко наблюдаются случаи конверсии, то есть отказа от этой системы и перехода к новой. Последнее возможно, как правило, лишь в моменты серьезных социальных сдвигов, когда привычные ценности и взгляды входят в противоречие с изменяющимися условиями материальной и духовной жизни (подробнее об этом см.: [2, 10—19]). Однако, как показали последние события в новейшей истории Советского Союза и России, пресса («четвертая власть») обладает весьма значительным потенциалом воздействия на общественное сознание и в результате этого не только «закрепляет» существующие условия социальной жизни, но и может в определенные исторические моменты способствовать изменению этих условий. Решающую роль играет здесь индивидуально-коллективный субъект «совокупного» газетного дискурса (как и дискурса в других средствах массовой информации): изменяясь под воздействием сдвигов, происходящих в обществе, он оказывает ответное влияние на жизнь социума.
Как известно, субъект в коммуникации обладает сложной структурой. По мнению Е. Гоффмана, говорящий выступает в трех ипостасях: аниматора — того, кто произносит высказывание; автора — того, кто порождает высказывание; принципала — того, чья позиция выражена в высказывании (см. об этом: [4, 26]). При помощи этой триады может быть охарактеризовано не только психологическое и когнитивное «расщепление» субъекта, но и его социальная структура. Тогда (при известной детализации) структура субъекта в массовой коммуникации, скажем, применительно к тоталитарному обществу, может быть представлена следующим образом: автор — редактор — цензор — идеологический демиург. В период перестройки и особенно в постперестроечное время эта структура претерпевает существенные изменения. Постепенно ослабевает, а затем и «нулизуется» влияние государственной идеологии; исчезает, правда, временами напоминая о себе отдельными рецидивами, цензура; редактор утрачивает функции идеологического наставника и становится организатором коллектива журналистов, объединяемых общей позицией (при утрате общности позиции журналистские коллективы обычно распадаются, как это произошло с «Комсомольской правдой» и «Независимой газетой»). Результатом этого стала глобальная авторизация газетного дискурса, то есть совмещение в субъекте ролей автора и принципала. Субъект в современной массовой коммуникации не просто функционален — он выступает как личность со всеми особенностями ее менталитета, причем в структуре его целей все большую роль начинает играть стремление к самовыражению.
Авторизация газетного дискурса неразрывно связана с тремя видами «свобод», завоеванных прессой: тематической свободой (возможность избрания в качестве предмета описания или оценки любого фрагмента действительности), прагматической свободой (отсутствие внешней обусловленности оценки), стилевой свободой (преобладание в тексте «слога» над «стандартом»).
Обратная сторона авторизации — чрезмерный субъективизм дискурса. Он проявляется, в частности, в том, что некоторые авторы вместо объективного описания ситуации, которое заявляется заголовком текста, предлагают читателю некое самоизображение, выдвигая себя на передний план и используя все остальное лишь в качестве фона. Этот авторский эгоцентризм находит адекватное лингвистическое выражение в гипертрофированном Я-дейксисе. Вот, например, как описывает события грузино-абхазской войны один весьма известный литератор, проведший несколько дней в Абхазии: «Поднимаюсь(здесь и далее выделено нами. — Авт,) в здание администрации, в пресс-центр. Представляюсь. Спрашиваюо диверсионной группе. Делаю заявкуна пропуск в зону военных действий. Выхожу<...> С заявкой на пропуск идув военную комендатуру Абхазии. Сопровождает меняглавный редактор газеты «Республика Абхазия» Виталий Чамамагуа — его «прикрепили» ко мне<...> Спрашиваю,какие силы у противника в Шромах <...> Упрямый, япортил кровь командующему не затем, чтобы глупо лезть под снаряды, а чтобы поговорить с солдатами на передовой, и в первую очередь с русскими» (Лимонов Э. Война в Ботаническом саду // Д. 1992. 22—-28 нояб.). Ясно, что авторская установка в данном случае заключается в том, чтобы представить не столько ситуацию, сколько «себя в ситуации» — отсюда столь скрупулезное перечисление собственных состояний и действий, в том числе и чисто физических.