Декабрь 2010 г. Стеклянное утро
До этого дня мне не случалось падать ниц перед неизъяснимой красотой бытия. Во всяком случае, вот так вот сразу, вышагнув за порог подъезда.
Кое-как поднявшись и слизывая кровь с разбитой губы, я попыталась понять, где нахожусь. Из всех вариантов три представлялись наиболее правдоподобными: во сне, в преисподней или сказке про Стеклянную Страну.
Мостовые были закованы в стекло. Хорошее, качественное, почти без трещин. Остекленевший снег на обочинах сверкал в темноте, как груды сахарных голов, зачем-то облитых чаем.
Я попыталась ухватиться за столб и тут же отдёрнула руку, обжегшись о гладкое, пронзительно-холодное стекло. Замечательное стекло, плотное, обливное и разноцветное. Из такого хорошо выдувать вазы и делать всякие мелкие игрушки для сервантов и тумбочек.
И деревья тоже стали стеклянными. И от этого ветки разбивались и рушились вниз при малейшем дуновении ветра. И разлетались на множество острых белёсых осколков, ярко светящихся на стеклянном тротуаре. Это выглядело завораживающе-красиво и абсолютно ужасно.
Пока я ползла по стеклу, разъезжаясь копытами и хватаясь передними лапами за воздух, сзади и впереди меня с нежным, ужасающим грохотом рушилось стеклянное покрытие с крыш, и хрустальные провода, свисая чуть не до земли, весело искрили в темноте синими адскими огнями.
А потом стекло стало моросить из туч. Мелкими, невыразимо колючими осколками. И в мире сразу всё стало ещё более относительным – во всяком случае, такие понятия, как «непромокаемая ткань» и «двойная подкладка». Фигня это оказалось, прямо скажем, а не понятия. А самое главное, что пресловутая «непромокаемая ткань» постепенно тоже начала превращаться в стекло – я чувствовала его звон и хруст при каждом шаге и ждала только одного: когда же я остекленею целиком, чтобы уже спокойно, без тревог, рухнуть и разлететься по мостовой множеством острых белёсых осколков.
А ещё я подумала: как хорошо, что мне пришлось сегодня выйти на улицу, да ещё и в половине седьмого утра! Потому что тот, кто сегодня вышел на улицу в половине седьмого утра и остался цел, уж точно может сказать про себя, что всё испытал и во всё проник.
Ну, может, не всё, но уж кое-что – это точно.
Таких, как я, исследователей, к счастью, на улице было совсем не много. Но были. То из одного, то из другого переулка раздавалось: «ой, ё!» и судорожное шебуршение подошв о стеклянную поверхность. А потом шлёпанье, ещё одно бодрое «ё» - и смех. Они ещё и смеялись там, в этих переулках, вы представляете? Ну, по крайней мере, те, кому посчастливилось уцелеть.
Всё-таки, дивный народ - это мы, а никакие не эльфы. Потрясающий народ. Иногда я его очень люблю.
— Господи, за что нам это, а? – (Деловитая возня и вздохи в сверкающей переулочной тьме)
— Ну, видно есть за что. – (Рассудительный бас в той же тьме, между двумя «ё» и звуком падающего тела посередине)
— Ты думаешь?... Ой! Нет. За это можно бы что-нибудь другое.
— Да чего другое-то?... Ой, ё!.. Чего другое? Почём ты знаешь, может, это «другое» будет ещё хуже? Не-ет, уж пусть лучше это, чем то… А то – почем ты знаешь, чего оно – «то»?...
Хм. А ведь и правда. Может, и так.
Март 2011 г.
Люди, простите меня. Опять я больше месяца не выходила на связь, будучи травмированной Новым Интересным Знакомством.
У меня спрашивают – откуда ты берёшь таких людей? А я сама не понимаю, откуда они меня берут. Честное слово, я никогда не бываю в местах их традиционного обитания – мне там просто нечего делать. Но вот поди ж ты….
Вот мы едем с ним в метро. Я сижу на одном из боковых сидений, он стоит рядом, облокотившись на поручни и опустив ресницы.
О, этот взгляд, обращённый внутрь себя! Как это люди умудряются так наглухо запираться в своём драгоценном внутреннем мире и никогда не поднимать жалюзи?
Девушка, сидящая напротив меня, как-то очень резко захлопывает книгу, встаёт и подходит к дверям. Он тут же пристраивается на её место и говорит, обращаясь к молодому человеку рядом с собой:
— Ну, чего ты сидишь-то? Беги, а то она так и уйдёт. Беги скорей, сейчас двери закроются!
Меня немедленно бросает в жар от недоумения и неловкости. А парень вскакивает, резко отталкивает плечом уже почти захлопнувшуюся дверь, вылетает на перрон, хватает девушку за рукав, что-то торопливо говорит ей... Она отворачивается и не очень убедительно делает вид, что хочет высвободиться.
Продолжения этой сцены мы не видим. Поезд уходит в туннель.
— Почему ты ему велел за ней бежать?
— По-моему, он этого ждал. Он хотел, чтобы его кто-то… подтолкнул, что ли. Они поссорились, это ясно, причём, видимо, совсем недавно, как раз перед посадкой в вагон. С её стороны сначала была ярко выраженная агрессия… такого, я бы сказал, скорее, защитного характера…. А потом, по мере того, как первая агрессивная реакция проходила, стала намечаться некоторая готовность к сближению – правда, довольно слабо обозначенная. А он понимал, что это смягчение у неё пока ещё зыбкое, неуверенное, что в любой момент оно может смениться новой вспышкой агрессии – и потому выжидал. Это правильная тактика для мужчины… тут только главное – не упустить момент, иначе она может просто сбежать. Я, собственно, только помог ему этот момент не упустить, вот и всё.
Клянусь вам: я, в отличие от него, смотрела на этих двоих всю дорогу, - просто потому, что больше не на что было смотреть. Они сидели абсолютно ОТДЕЛЬНО друг от друга, с каменными лицами, и абсолютно ничто не намекало на тот факт, что они вообще друг друга знают. Она читала книгу и, кажется, была совершенно поглощена её содержанием; он гонял какую-то игру на телефоне и тоже был полностью этим увлечён. Поверьте мне – никакой Шерлок Холмс и никакой доктор Лайтман не определил бы, что на самом деле эти двое в ссоре и мечтают помириться
Добиться от него ответа на знаменитое ватсоновское «КАК?!» совершенно невозможно. Потому что он имеет отвратительное обыкновение отвечать так, как будто его собеседник так же глубоко погружён в тему, как и он сам. Любой его ответ на самый элементарный вопрос напоминает мне ответ одного экскурсовода в Кремле на вопрос заезжей колхозницы «а чем эта церковь такая особенная?» - «Ну, вы же сами видите, что тут апсида по величине равна храму, поэтому конха вписывается в закомару». Вот ТОЧНО ТАК ЖЕ отвечает и он. Поэтому, сами понимаете, – себе дороже.
А теперь попробуйте догадаться, в какой сфере он работает. Скажу сразу – ни к психологии, ни к криминалистике это не имеет прямого отношения. Хотя косвенное, наверное, всё-таки может и иметь.
PS А Кильку Балтийскую и Марту Карамазову, знающих ситуацию лучше, чем остальные, попрошу пока не подсказывать.
Февраль 2011 г.
На стене во внутреннем дворике библиотеки мелом написано «Менто погано!»
— Итальянец написал, - предполагает какой-то Студент с двумя рюкзаками за спиной.
— Или испанец, - подтверждает его однорюкзачный Приятель.
— Или поляк, - совсем уж глупо предполагает третий Студент из той же компании. – Он, наверное, так звательный падеж образовал. Смотрите – и знак восклицательный. Явное же обращение.
— А почему обязательно поляк? – тут же заводится четвёртый Студент. – Что, только в польском, что ли, есть звательный падеж? И потом, если это звательный, то всё равно неправильно. Это же первое склонение.
— Почему это первое-то? – изумляется третий. – Это с каких же щей оно первое?
— А может, это просто как «чудище обло»? – встревает пятый Студент.
— «Менто погано» - это я, - сообщает нежная белокурая девушка в снегурочьей шубке, из-под которой виден край серой форменной юбки. – И «чудище обло» – тоже я. Я знаю, кто это написал. Этот тот парень, которого я не пустила в читальный зал с лыжами.
— С чем? – хором переспрашивает вся компания Студентов.
— Ну, с лыжами… Он пришёл в библиотеку с лыжами. А в гардеробе их не приняли. Вот он и хотел их пронести с собой… А как я его могу с лыжами пустить? По инструкции не положено…
— При такой погоде ему логичнее было бы прийти с надувной лодкой, - замечает, почёсывая бровь, двухрюкзачный Студент.
— С лодкой тоже нельзя, - вздыхает ангельское Менто Погано и поправляет золотую прядь, выбившуюся из-под снегурочьей шапки с кокардой. – Мы об этом уже повесили объявление. Но ни на кого не действует почему-то.
Компания Студентов мечтательно смотрит на прядь и кокарду, потом разом вздыхает и наперегонки кидается стирать нехорошую надпись.
Январь 2011 г.
Моя подруга пишет исторический роман. А я читаю и придираюсь. Так уж заведено в природе – те, у кого нет собственных детей, лучше всего знают, как их воспитывать, и постоянно лезут с поучениями к тем, у кого они есть.
— Про отступление французов по Смоленской дороге надо писать ярче. «Холод, голод» - этого недостаточно. Надо, чтобы читатель хоть на капельку, хоть на малую толику прочувствовал, КАКОЙ ужас там был на самом деле. Это надо немножко развернуть, по-моему.
— Знаешь, что? Иди ты – знаешь, куда?
— А, да. Знаю. Сейчас пойду. Только ещё несколько моментов. Вот этот твой француз, уже в России, уже служит гувернёром, все к нему хорошо относятся, и жалование приличное, и дети послушные, и хозяева интеллигентные, не Троекуров какой-нибудь… А он всё страдает и страдает. Надо как-то объяснить, в чём тут дело. А то читателю, по-моему, непонятно, чего это он от такой жизни идёт топиться в Яузу…
— Знаешь, что? Иди ты…
— Да-да. Я понимаю. Иду… Нет, я ни в коем случае не хочу вламываться в твою творческую лабораторию, я понимаю, как там всё хрупко и как много опасных для жизни соединений… Я только вот чего не понимаю. Этот генерал-губернатор… или кто он там?... когда проезжает по мосту и видит человека, облокотившегося на перила, - как он сразу, по одной только спине, распознаёт в нём француза и обращается к нему по-французски? И как он сразу, по той же самой спине, догадывается, что этот человек не просто смотрит на уток и любуется окрестностями, а собирается среди бела дня, у всех на глазах, сигануть в воду? Говорит ему «Месье, извините, но это не выход». И едет дальше. И француза вдруг озаряет: да, конечно, действительно, не выход… «Лошадь, чего это ты? – И правда, чего это я?» Главное, что он сам не может вспомнить, из-за чего он собирался топиться! Это что – в те времена было в порядке вещей? «Вот стою на камне, дай-ка брошусь в море»… Чуть захандрил с утра после вчерашнего, как сразу в Яузу? Теперь понятно, однако, отчего в ней вода такая нехорошая….
— Знаешь, что?
— Знаю, знаю. Ухожу. Прости, ради Бога.
На улице была метель. Ледяная и неотвязная. Из той породы метелей, которым всё равно, что на тебе надето: финская куртка с двойным капюшоном, заячий тулуп или шинель линейного пехотного полка. Для неё всё это настолько не препятствие, что просто смешно говорить. И дорога была бескрайняя и беспредельная, пузырящаяся жирным мазутным снегом, переливающаяся адскими жёлтыми и алыми огнями и местами уже фактически смоленская; и воздух благоухал, как преисподняя, давясь позёмкой и выхлопными газами, и вороны плакали на ветках, и до Яузы было ещё так далеко – ну, просто страшно подумать, как далеко… И я свернула в переулок, к монастырю, и увидела, как прямо над ним, в чёрном, исхлёстанном метелью воздухе раскрываются небесные шторки, и становится виден тёплый круг от настольной лампы на тёплом линолеуме, и сервант, набитый бледной узорчатой посудой, и девочка, читающая книгу под лампой и периодически тычущая себе в нос кончиком собственной косы, и жёлто-красный радиоприёмник на полке. Московское время – двадцать один час.
Как это близко, однако. Просто страшно подумать, до чего близко. Один шаг – и всё…
Господи, как же просто!
— Нет, - сказал у меня за спиной милиционер с драконом на поводке. – Извините, мадам, но это не выход.
Каким-то чудом он сразу распознал, что обращаться ко мне можно только по-русски.
— А где же?... – на всякий случай спросила я.
Милиционер вздохнул, одёрнул кольчугу и показал на небо. Метель куда-то подевалась, и небо успело расчиститься, и над ближайшей берёзой висела надпись, сделанная из звёзд «ВЫХОД С ПРОТИВОПОЛОЖНОЙ СТОРОНЫ».
— Видите ли, с противоположной я уже пробовала… - деликатно кашлянув, начала я.
— Ну и зануда ты, мать моя, - вздохнул милиционер, передвинул ножны с живота на бедро, покрепче перехватил цепь с драконом и пошёл дальше, увязая валенками в сугробах. Дракон мотал мордой, упрятанной в намордник, и по пути поджимал то одну, то другую лапу, пытаясь стряхнуть снег, набившийся в чешую. На ледяной дорожке лежала банановая шкурка и обижалась, что все кругом поскальзываются и падают совершенно без её помощи. У монастырской стены сидела румяная нищенка, держала на коленях иконку Тихвинской Божьей Матери и грела над ней озябшие кисти рук. А звёзд на небе было много, как в детстве, - даже на две или три больше. И луна была видна, очень даже хорошо. На ней валялся с трубкой пан Твардовский, болтал ногой и дразнил петуха. Видимо, он ждал к себе этим вечером барона Мюнхаузена, но тот припозднился из-за метели, а может быть, и вовсе отложил визит до следующей луны.
Январь 2011 г. Экуменист
Маленький отечественный мужичок висит на лацканах большого закордонного дяденьки и лепечет, сияя глазами:
— А я вашего Гитлера уважаю, да! Я его очень уважаю. Я всех ваших знаю, всё высшее командование: Денниц, Бломберг, Канарис… ну, Канариса все знают… потом ещё… кто ещё?...А! ну, Вернер, Бек, Браухич, Остер… но это уже не то, это уже другое…. Но это же надо понимать, что это за люди, да? Это же – люди, это же – элита, это же – сверхчеловечество! Верно я говорю или нет?
По лицу мужичка видно, что он сильно и мужественно пьян; глаза его горят невыносимо вдохновенным светом, разбрасывая искры по окружающим сугробам. По лицу захваченного им в плен немца разлито брезгливое недоумение, а в глазах тускло светится слово Hilfe. Видимо, осознание себя гостем в этом странном месте мешает ему прихлопнуть ладонью ползающего по нему сверхчеловека.
— Lassen Sie mich in Ruhe! – не выдерживает он наконец. – Вы… как сказать?... вы ошибли себя! Я - не наци, я – Jude! Вы понял меня? Еврей!
— Еврей?! – Глаза сверхчеловечка мгновенно вспыхивают совсем уже каким-то диким, неземным восторгом. – Эт’ ж хорошо! Эт’ здорово! Я уважаю евреев, да! Я их о-о-чень уважаю! Я всех ваших патриархов знаю: Авраам, Исаак, Иаков… Давид ещё, но Давид это не совсем то.. да… Потом ещё – Сара, Ревека, Лия, Рахиль…. И пророков знаю: Амос, Иеремия, Иезекиил, Малахия…. Какие были люди, да? Это ж были люди!
«О, блин!» - думаю я, пробегая мимо. Хотя, в принципе, этого слова не люблю. Но если кто-нибудь знает что-то, более подходящие к данному случаю, я с удовольствием воспользуюсь.
Январь 2011 г. Крещенское
Бабушки у подъезда. Очень старенькие.
БАБА ШУРА. Поехал вчера в пролубь окунаться. Матери не сказал, ни-ни. Куды! Она бы не пустила. Мне только сказал, и то по тихому, чтоб мать не слыхала.
БАБА КАТЯ. Кто поехал-то? Дед?
БАБА ШУРА. Да какой дед? Какой дед? Дед уже, вон, три года как отокунался! Где он дед-то? На погосте лежит, меня дожидается… Говорю тебе – Юрка поехал. Внук.
БАБА КАТЯ. Куда поехал-то?
БАБА ШУРЫ. Тьфу ты… Говорю же – окунаться! В пролубь. Крещенье же – что, забыла, что ль?
БАБА КАТЯ. Не забыла. Помню. А поехал-то он – куда?
БАБА ШУРА. Снова-здорово. «Куда, куда!». В жопу на пруда! Говорю ж тебе – в пролубь поехал окунаться!
БАБА КАТЯ. А где пролубь-то?
БАБА ШУРА. Говорили по телевизору – по всей Москве теперь наделали. Семьсот штук пролубей. А Юрка поехал в Андреевскую, которая рядом с Парк-культурой. Но только его не пустили. Батюшка вышел и сказал: нельзя. Измеряли воду, определили – не та. Святости мало.
БАБА КАТЯ. Ишь, ты. И что ж, так и не пустили?
БАБА ШУРА. Так и не пустили. Милиция кругом всё оцепила, чтоб никто не пролез. А что ж – правильно. Нельзя – значит, нельзя. А как же?
БАБА КАТЯ. А что он, твой Юрка, верующий, что ль? Он же неверующий!
БАБА ШУРА. Здорово-приехали! Это Юрка-то неверующий? Как он может быть неверующий, когда он людей режет, живьём! Ты сама своей дурной головой рассуди – как он может их, не помолимшись, резать? Вот то-то и оно!
Внук Юрка, как вы, без сомнения, догадались – полостной хирург. Говорят, очень хороший.
Апрель 2011 г. Матвей
Ещё один мой новый знакомый, Матвей. Серьёзный, деловитый романтик. Жизненный опыт привёл-таки его к выводу, что мечты, как правило, не имеют привычки сбываться вовремя, поэтому то и дело приходится их опережать и дожидаться их воплощения у финиша.
— Матвей, а сколько тебе лет-то уже?
— Мне? Знаешь, сколько? Сейчас скажу. – Растопыривает пальцы на обеих руках, внимательно их изучает. – Мне восемь уже, вот. Нет, нет, не восемь! Десять! Как Катьке. Даже вот на столько больше. – Поколебавшись, отмеряет кончик мизинца и быстро убирает руки за спину.
— Ну, уж… Десять – это ты хватил. Это ты немножко врёшь, по-моему.
— Не вру. Это я просто так молодо выгляжу, что мне как будто шесть. Потому что не пью, не курю и спортом занимаюсь….
— Ой, я не могу! Каким это ты спортом занимаешься? Отстреливаешь куриц на компьютере?
— Никого я не отстреливаю – Укоризненный взгляд из-под козырька шапки. – Я на велосипеде катаюсь.
— О, это дело! На даче, наверное?
— Ага. – Делает сладкий глубокий вдох; глаза расширяются и затуманиваются приятными воспоминаниями. – В лесу катаюсь, по дорожке. Там, правда, корней много, но ничего. Я редко падаю. Один раз, правда, немножко коленку разбил, когда за цепь зацепился….
— Да нет у него никакого велосипеда! – встревает мать. – Матвей, как ты мне надоел. Ну, зачем ты всё выдумываешь?
— Я – выдумываю? – Изумлённая, абсолютно искренняя обида в ярких кошачьих глазах – Ты же сама сказала, что купишь на следующее лето!
— Но ведь ещё же не купила!
— А что ж мне – ждать, пока ты купишь, и даже в голове не кататься, что ли?!
___________________
На детской площадке сидит на скамейке и меланхолично следит за качелями, болтающимися туда-сюда с режущим душу мелодичным скрипом.
— Матвей, ты уже так полчаса сидишь. Не замёрз?
— Не-а. – Опускает ресницы и мечтательно выпячивает губу.
— Нет, какой смысл так сидеть на одном месте? Пошёл бы, поиграл…
— Не могу. Я занят.
— Чем же, интересно знать?
— На девочку смотрю.
— На какую ещё девочку?
— Вон, не качелях… Красивая, как куколка, да?
— М-м-м… Да, ничего. Симпатичная…. А чего смотреть-то зря? Иди, познакомься. Вместе покачаетесь.
— Да? – Сразу скисает, хмурится и начинает теребить губу в тяжёлом раздумье. Потом слегка светлеет лицом и вскидывает глаза – А можно, я завтра, а? Завтра познакомлюсь… а сегодня уж напоследок полюбуюсь!
_____________
— Тёть-Тань, хотите, я вам одну машину покажу? Она – знаете какая? ВОЛШЕБНАЯ! Пойдёмте, она там, около помойки….
Я знаю, какую машину он мне хочет показать. Она действительно стоит неподалёку от мусорных контейнеров, всем своим видом отрицая возможность существования не только этих самых контейнеров, но и вообще всего этого неумытого, сумбурного мира. Призрачно-белая, без единого пятнышка, она сияет, как внутренность перламутровой раковины, щурится узкими хромированными глазами, и все дожди и непогоды скатываются с её фарфорового великолепия, не оставляя никаких следов, как будто кто-то раз и навсегда прикрыл её невидимой плёнкой. Она прекрасна, как ладья из сказочного царства Тир-на-нОг. Мимо неё невозможно пройти, не поперхнувшись восхищением и завистью. Но Матвей, к моему большому удивлению, ведёт меня совсем к другому контейнеру и показывает мне дивное, разбитое и раздолбанное со всех боков чудовище, у которого напрочь отсутствуют не только фары и покрышки, но и стёкла в окнах. К тому месту, которое это создание по привычке считает своим капотом, прикреплена картонка с крупными кривоногими буквами: «ВНИМАНИЕ! К МАШЫНЕ НЕ ПРИБЛИЖДАТСА! МАШЫНА НАХОДУ! У МАШЫНЫ ЕСТЬ ХОЗЯЕВА!»
Внутри того, что обозначено гордым словом «машына», спят три кота. Несомненно, надпись сделана тем, что лежит на переднем сиденье, потому что остальные, если судить по их лицам, вообще неграмотные.