ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ СЕМНАДЦАТОГО
Алексей Петрович Нагорный, Гелий Трофимович Рябов
Повесть об уголовном розыске
ПРЕДИСЛОВИЕ
Наверное, многие помнят многосерийный фильм "Рожденная революцией" и тот ошеломительный успех, с которым он был принят телезрителями; по сведениям тогдашнего МВД в дни показа даже уменьшалось количество разного рода правонарушений.
Актеры-исполнители главных ролей - Евгений Жариков и Наталья Гвоздикова - стали не только необыкновенно популярны, но и получили Государственные премии СССР, как и создатели фильма ныне покойный Алексей Нагорный и Гелий Рябов. Фильм появился на экранах ЦТ в густое застойное время и вполне, очевидно, выполнял социальный заказ - показать обществу истоки возникновения советской милиции, рассказать о ее становлении. Как всякий официальный продукт такого рода, фильм был призван усилить - средствами телевидения - далеко не твердые позиции милиции, которая (чего уж спорить) была плотью от плоти весьма несовершенной во всех отношениях политической системы и проводила свою оперативно-розыскную деятельность на не слишком высоком уровне. Да и вершители законов в синих шинелях более чем редко вызывали сочуствие и сопереживание граждан.
Тем более приятно было увидеть на экранах добрых, возвышенных, славных людей в форме и без оной с выраженным ореолом и тщательно построенной тенденцией: защита справедливости во что бы то ни стало. Но мало кто знает до сих пор, что в основе этого популярного некогда фильма лежит предлагаемая читателям "Повесть об уголовном розыске" тех же авторов.
Конечно же, повесть эта была написана тогда, когда свободное слово было под запретом, а тенденции в любом виде искусства носили ярко выраженный охранительный - по отношению к системе - характер и, тем не менее, авторам, на наш взгляд, удалось показать странное время надежд и трагических переживаний, трудных проффесиональных обстоятельств и простого человеческого сочувствия друг к другу, любви, которая как известно, никогда не перестает.
Эта простая и человеческая история представляет и сегодня достаточный интерес, тем более, что все мы уже по горло сыты формально-западными англо-американскими изысками Чейза и прочих, хлынувших на наш книжный рынок, "внешних" авторов, и бесконечной политизированностью собственной жизни.
В добрый путь, читатель, тебя наверняка увлекут герои этой старой повести.
О. А. Рябова
– Что успею - расскажу сам, - сказал генерал Кондратьев. - Что не успею - вот, - он положил на стол тщательно завязанную пачку бумаг. Посмотрел на нее и добавил: - Мне семьдесят четвертый пошел… Могу не успеть. А здесь, - он кивнул в сторону пакета, - здесь то, что осталось в памяти навсегда… Я оперативник, чекист. Моя жизнь - в моих делах. Почитайте, и вы поймете это. Только ничего не придумывайте. Ведь мы жили в такое время, о котором не надо ничего придумывать. Шла борьба - не на жизнь, а на смерть. Жизнь человека можно восстановить год за годом, месяц за месяцем, день за днем и даже час за часом… По-моему, это скучно. Мы помним день, в который встретили любимую, час, в который умер отец, минуту, в которую первая пуля выбила кусок штукатурки над головой. Остальное стирается. А если и остается, то оно настолько случайно, что неинтересно даже нам самим. Рассказывая чью-то жизнь, нужно рассказать о главном. А в моей жизни главным было превращение. Попробуйте показать, как невежественный, подавленный предрассудками псковский мужик Колька Кондратьев, потенциальная опора "веры, царя и отечества", превратился в человека, который выкорчевывал старое и учился строить новое. Так было не только со мной. По этой дороге двинулись миллионы. И это - прекрасная дорога…
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПОЗДНЯЯ ОСЕНЬ СЕМНАДЦАТОГО
Установите строжайший революционный порядок, беспощадно подавляйте попытки анархии со стороны пьяниц, хулиганов, контрреволюционных юнкеров, корниловцев, и тому подобное.
/В. И. Ленин/
Утром в избу Кондратьевых зашел деревенский дурачок Феденька. Улыбнулся слюнявым ртом, сказал, гнусавя:
– Мужики к церкви пошли… Кровищи будет!
И обрадованно захлопал в сухонькие ладошки.
Мать вынула из-под тряпицы кусок пирога с картошкой, со вздохом подала Феденьке:
– Поешь, болезный. Ради Христа-спасителя…
Феденька схватил пирог и ускакал на одной ножке.
Шум разбудил пьяного отца. Он свесил голову с лежанки, крикнул:
– Коляча, слышь, сынок? Почем нынче подрядился? Гляди, не продешеви!
Сыну Кондратьевых, Николаю, шел семнадцатый год. Был он крут в плечах, высок, сапоги носил сорок четвертого размера. Девки уже засматривались на него, но он их не замечал. А когда в престольный праздник или просто так, под настроение, выходили мужики двух соседних деревень "стенка на стенку", то Колю брали в "бойцы" за деньги, и шел он к тем, кто давал больше.
Коля вышел из-за занавески, на ходу застегивая рубашку, в упор посмотрел на отца. Тот сник под взглядом сына, пробормотал:
– Да мне немного. На шкалик и ладно, - и отвернулся к стене, поняв, что шкалика не будет, и Коля, как всегда, разгадал нехитрый его ход: "Я к сыну с сочувствием, а сын мне за это - водочки".
Мать перекрестила Колю, сказала, сдерживая слезы:
– Наше дело крестьянское. Пахать да сеять. А ты?
– А что я, - вздохнул Коля. - Изба того гляди завалится, вон ее всю грибок сожрал. А много нынче пахотой заработаешь?
– Сон я видела, сынок, - тихо сказала мать. - Будто идешь ты по воде в красной рубахе, глаза закрыты, мы с отцом зовем тебя, а ты не откликаешься…
– Эх, мать, - усмехнулся Коля, натягивая сапоги, - мне вон каждую ночь сахарная голова снится, а проснусь, кукиш облизну, и на том спасибо.
Он повернулся к дверям.
– Зря смеешься, сынок. Вчера батюшку встретила, отца Серафима, про этот сон ему рассказала, а он нехорошо на меня посмотрел, пронзительно, и сказал непонятно: скоро, говорит, будет в твоей жизни перемена и в жизни сына тоже. Я спрашиваю - какая? А он глазами зыркнул и ни слова в ответ. Это как? - мать тревожно посмотрела на Колю.
– А никак, - беззаботно отозвался Коля. - У батюшки своя жизнь, у нас - своя.
Коля вышел на крыльцо, ткнул ногой покосившийся, черный от времени стояк, потом бросил подвернувшемуся псу кусок пирога: "Гуляй, пока пьяный отец на воротах не повесил", - и зашагал, выбирая места посуше.
Шел ноябрь 1917 года. Осень припозднилась, осины еще не растеряли листву и звонко шелестели, высоко синело небо, брехали собаки, сизый дымок тянул над гнилыми крышами…
Мужики выходили со своих дворов и, неряшливо меся грязь, вливались в общий поток. Шли они на забаву. Шли умирать. Кто от меткого удара в висок или в грудь, кто от перепоя в честь победы грельских над прельскими или прельских над грельскими - уж кому больше повезет.
Голосили бабы; вскрикнет одна, заведет дурным голосом вторая, поддержит третья, и через минуту над всей деревней уже висит-переливается не то собачий вой, не то крик по новопреставленному кормильцу.
Коля ловил на себе завистливые взгляды и гордо выпячивал подбородок - знай наших, мелкота недоделанная, собирай копейки, кому жизнь дорога, кто больше даст, в ту стенку и стану, а противоположной стенке тогда все одно - каюк.
Вышли на площадь. В глубине взметнулась пятью куполами церковь, сбоку - добротный поповский дом под железной крышей, в пять окон, с наличниками глухой резьбы, с петушком на трубе.
Соседи - прельские - уже выстраивали стенку; от мужика к мужику ползла четверть - редко кто отказывался, а последний - хлипкий, низкорослый мужичонка, побулькал, утер губы и поставил бутыль подальше, чтоб не разбили.
Подошел Феденька, ехидно улыбнулся:
– Ты, Коляча, злой. Злой, как черт!
– С чего ты взял? - ответил Коля, взглядом ища поддержки у мужиков.
– То и злой, - Феденька перестал улыбаться. - В прошлый раз Пустошина под ребра хватил. Худо! Ох, худо. Три дня Пустошин маялся…
– Пошел вон, дурак, - сказал Анисим Оглобля, всегдашний Колин подручный, здоровый, с туловищем бочкой и длинными тощими руками, из-за которых и получил прозвище. - Пошел! - Анисим ткнул Феденьку, и тот опрокинулся в грязь, нелепо задрав ноги. Поднялся, тщательно отряхнулся, сказал, глядя поверх Колиной головы:
– Что жизнь человека? Так, дрянь. Человека обидеть - что плюнуть, - и в упор посмотрел на Колю. - Сон вспомни: зовешь родителей, а дозваться не можешь…
И хотя Феденька сказал сон наоборот и вроде бы не угадал, Коля вздрогнул, и ему стало страшно.
Подошел церковный староста Тит. Сам он по причине крайней худобы и бессилия никогда в драках не участвовал, но зрелище любил, взбадривался, когда тугая струя крови ударяла в землю из перекошенного мужицкого рта, похрюкивал от восторга и тихо ругался матом - чтобы "уравновесить нутро".
– Десять рублей, - голосом скопца сказал Тит.
Коля переглянулся с Анисимом. Тот отрицательно покачал головой, и Коля понял, что цена не окончательная, будет торг.
Предводитель прельских, немногословный, похожий на медведя Силантий буркнул:
– Двадцать.
– За прельскнх мы нынче, - подытожил Коля.
– А совесть у тя есть? - обиделся Тит. - Ты где родился-крестился, ирод, ежели за лишнюю десятку родные Палестины продаешь?
– Сам не будь жидом, - солидно возразил Анисим. - Дай нам тридцать сребреников - мы прельских сей же секунд, как Иуда Христа, продадим… - Анисим захохотал.
– Тьфу! - в сердцах плюнул Тит. - Накажет вас бог.
– Встали, - Коля занял место в стенке прельских. Анисим - рядом с ним.
– Прельские грельским всегда юшку пускали! - начал кто-то.
– У прельских бабы квелые, ж… прелые! - с достоинством ответили грельские.
– Ах ты, срамник, - Коля играючи ткнул говорука, и тот повалился, хватая ртом воздух.
– Бей! - завопил Анисим и начал молотить направо и налево.
Все смешалось, над толпой повисла густая брань. Кто-то поминал бога, кто-то призывал чертей, а кое-кто уже лежал, корчась от боли, сплевывая кровавую слюну.
Навстречу Коле метнулся мужичок - тот, что последним пил из четверти, в руке - подкова.
"Ах ты… - почти с нежностью подумал Коля. - Обычаи нарушать… Ну, не обессудь!"
Шагнул и, перенося вес всего тела с левой ноги на правую, ударил.
Мужичок ойкнул и захрипел. Вылезли из орбит бесцветные глазки, зрачки внезапно расширились - во весь глаз.
Коля еще успел подумать: "больно ему", а мужичок уже повалился и замер.
Коля перешагнул через него и услышал вопль: заголосила-завыла женщина. "Должно, жена", - снова подумал Коля, нанося очередной удар. "Ничто… кабы я с сердцем - грех… А это - забава… Я без злобы к ним, а они ко мне… Забава - и все!"
И другой упал мужик. Коля посмотрел на него и вдруг наткнулся на горящие ненавистью глаза. Это было так неожиданно, что Коля замер на мгновение, и тут же кто-то ударил его под "дых". Свет в глазах сразу померк, и высокие купола церкви с сияющими крестами провалились куда-то во тьму…
Коля очнулся в чьей-то горнице. На окнах белели чистые занавески, отделанные на манер подзоров, поверх занавесок колыхалась диковинная материя-сеточка: прозрачная, в больших тканых цветах.
– …Полезно, батюшка, очень даже полезно, - услышал Коля обрывок фразы. - Отчего революция? Оттого, что народец наш ожирел от безделья и зажрался! Вот и пусть морды друг другу бьют, дурную кровь сгоняют… Я вам так скажу: если бы в каждой деревне, на каждой фабрике по воскресеньям стенка на стенку ходила, не было бы никакой революции! Силы народа ушли бы на полезную забаву, понимаете?
"Батюшка! - сквозь вязкий туман пробилась мысль. - Я, должно, у священника, отца Серафима. Больной я, что ли". И сразу же вспыхнуло острое любопытство: "С кем же батюшка говорит?"
Коля повернулся, застонал:
– Ну, кажется, слава богу, - отец Серафим перекрестился и подошел к кровати, на которой лежал Коля. - Как мы? Больно?
– Ничего, - Коля покосился на гостя.
Тот стоял у окна и внимательно смотрел на Колю.
Был он маленький, пухленький, с короткими руками и круглой головой без шеи, в темно-синем вицмундире с золотыми пуговицами. Встретив Колин взгляд, он улыбнулся, отчего на румяных щеках обозначились два спелых яблока, сказал:
– Крепкий у вас организм, молодой человек, это прекрасно! Вы даже не подозреваете, насколько это важно для вас и… для меня! - он потер пухлые ладошки, посмотрел на отца Серафима и весело засмеялся.
– Не понимаю я чего-то, - хмуро сказал Коля. - Домой пойду…
– Какой там! - всплеснул руками Серафим. - Лежи и не вздумай! - Священник бросил укоризненный взгляд на гостя. - Вы, Арсений Александрович, напрасно. Озорство в серьезном деле - только помеха, голубчик. Однако мне в храм пора. Вы уж тут без меня. Не торопясь, с осторожностью.
Серафим ушел. Арсений щелкнул массивным золотым портсигаром, чиркнул спичкой, задымил.
– Нехорошо здесь курить, - буркнул Коля. - Образа здесь…
– Ишь ты, - задумчиво сказал Арсений. - Бога боишься. Это славно. Да ведь я - гость. Гость в дом - бог в дом, слыхал?
– Знаем, - солидно отозвался Коля. - Однако обхожденье и гостю положено.
– Верно, - кивнул Арсений. - Давно в стенки ходишь?
– Как в силу вошел. Два года.
– А лет тебе? - удивился Арсений.
– Семнадцать, - Коля засмущался, опустил глаза.
– Семнадцать?! - опешил Арсений. - Ай да ну! А с одного удара положишь человека?
– Любого. Передо мной еще никто не устоял.
– Ну, приемчики разучить, - как бы про себя сказал Арсений. - Дзю-до, карате… Экстра-класс!
Коля не понял ни слова и только моргал. Арсений заметил это, рассмеялся:
– Потом, все потом. Главное, не обманул меня батюшка, все сходится. Жаль только, в деле я тебя не увидел. Поздно приехал. А почему? Дороги, брат - жижа одна.
– Не повезло мне на этот раз, - горько сказал Коля.
– Жизнь - как зебра, - заметил Арсений. - Черная полоска, потом - белая. Лошадь это такая, полосатая, - объяснил он. - Водится в теплых странах.
– А кто… вы кто будете? - мучительно краснея, спросил Коля. Не в его обычае было вот так, по-бабьи, расспрашивать.
– Я-то? - добродушно переспросил Арсений. - Чиновник. Занимаюсь… особыми делами, а какими - узнаешь, когда подружимся. Вот как мы с отцом Серафимом лет пять назад.
– Все же мне идти надо, - Коля приподнялся, опустил ноги на матерчатую дорожку. - Родители, поди, беспокоятся.
– Родители? - Арсений странно посмотрел на Колю и подошел к нему вплотную: - Вот что… Мне отец Серафим не велел говорить, да ты парень крепкий, мужчина. Нет больше твоих родителей. И дома твоего нет. Крепись, Коля. Горе большое, а ты - молись. Все ходим под богом, и пути его - неисповедимы. - Он перекрестился.
Сказанное с трудом проникало в мозг. Коля никак не мог осмыслить слов Арсения. Все казалось - о ком-то другом он сказал, сейчас все разъяснится, и все будет, как всегда. "Родителей… нет, - про себя повторил Коля. - Наверное, дома нет?"
– А где же они? - дрогнувшим голосом спросил он.
– Пока стенка на стенку шла, загорелся ваш дом, - сказал Арсений. - Когда тебя сбили, он в этот самый миг и загорелся. Тушили, да там, говорят, пламя в полнеба взвилось. И собака погибла. Так и осталась на цепи, бедняга. Ты крепись, Коля…
Родителей хоронили, как исстари хоронят на Руси: с воем, кутьей и беспробудным пьянством.
Пока выносили из церкви гробы и старухи крестились, Коля стоял в стороне, словно все происходившее не имело к нему никакого отношения. Он еще не осознал до конца, что же произошло, но даже те обрывочные мысли, которые мелькали теперь в его мозгу, неумолимо подводили его к одному: родители ушли навсегда и ему, Коле, теперь будет совсем плохо. Он думал о том, что отец, в сущности, был мужик добрый, безвредный, а что пил… Кто из русских людей не пьет? Все пьют, потому что жизнь до сих пор была глухая и беспросветная. Жалко было отца: от роду - сорок, на вид - семьдесят: седой, грязный, всклокоченный, как больной петух. И мать в свои тридцать шесть - морщинистая, с большим животом и потухшими глазами… Не повезло и ей: двух сыновей отняла глотошная, третий, Коля, вырос сам по себе, чужим.
И вот все кончилось. Навсегда. Гробы один за другим отнесли к могиле, и вслед за отцом Серафимом провожающие запели "Снятый боже". Потом отец Серафим бросил землю на оба гроба и проговорил негромко и печально:
– Господня земля, и исполнение ея, вселенная и все живущие на ней…
Он пролил на гробы елей из кадила, проговорил "Со духи праведных", и четверо мужиков, Анисим Оглобля среди них, подвели связанные полотенца под гробы и опустили в могилы.
После поминок, устройство которых отец Серафим по своей щедрости взял на себя, состоялся разговор.
Батюшка притянул Колю к себе, погладил по-отцовски:
– Садись, обсудим, как тебе дальше жизнь ломать. Скажи, как мыслишь: здесь остаться или уехать хочешь?
– Чего же здесь, - грустно сказал Коля. - Хлеб не сеял, скотину не пас. А драться больше не могу. Не крестьянское это дело, - он повторил слова покойной матери.
– Оно верно, - кивнул Серафим. - Мне помогать станешь. По дому, по хозяйству.
– Тошно мне здесь, батюшка. Вина на мне за родителей.
– Нет, - вздохнул Серафим. - Ибо сказано: и волос с головы человеческой не упадет без воли моей… Так бог решил, Коля, и грешно тебе, человеку, быть больше бога.
В горницу вошел Арсений, прислушался, теребя пуговицу на сюртуке, вмешался в разговор:
– Уехать тебе надо, вот что я скажу.
– Куда? - спросил Серафим.
– В Петербург, - сказал Арсений.
Коля вопросительно посмотрел на него, недоверчиво улыбнулся:
– В Петербург? Мне? Не-е…
– Почему "не-е"? - весело передразнил Арсений. - Ты мне нравишься, товарищами будем!
– Гусь свинье не товарищ, - вспомнил Коля поговорку.
– Кто же из нас кто? - усмехнулся Арсений.
Отец Серафим замахал руками, запричитал:
– Не туда разговор, не туда, милейшие, надо по сути говорить в корень, в корень, дражайшие, заглядывать! Что Коля у вас делать станет? Чему учиться?
– Для начала - поживет, осмотрится. Потом возьму его в долю. Дело у меня в Питере.
– Какое? - спросил Коля.
– Особое, - усмехнулся Арсений. - Я же тебе говорил. Как, батюшка? Отпустите Колю?
Коля заплакал, уткнулся священнику в плечо:
– Не гоните меня. Сам не знаю, чего хочу. Мутно в голове, темно…
Арсений и священник переглянулись.
Серафим сказал:
– Оборони бог, Коленька. Живи, сколько хочешь, я тебя не гоню. Вижу, хотя и дорогой ценой, но почувствовал ты бога, и я этому искренне рад. Ну какая у тебя судьба в деревне? А там - столица.
Коля утер мокрое лицо рукавом:
– Думаете, так лучше будет? Верю я вам, батюшка.
– Лучше, Коля, - серьезно сказал Серафим. - Сам посуди: здесь у тебя - пепелище, там… Может, судьба твоя там?
Утром Анисим Оглобля подогнал к крыльцу Серафимова дома телегу, постучал кнутовищем в ставень:
– Здесь мы, батюшка.
Вышел Коля, бросил на мерзлую солому узелок с пожитками, перекрестился, подошел под благословение.
– Плыви в море житейское, отрок, - сказал Серафим. - И помни: отныне Арсений Александрович - твой отец и благодетель. Слушайся его во всем. Даже если удивишься чему - все равно слушайся, ибо отныне судьбы ваши неразделимы.
– Хорошо сказано, - с чувством вздохнул Арсений. - Трогай, - кивнул он Оглобле.
Коля долго смотрел назад - до тех пор, пока добротный попов дом и четырехскатная крыша не скрылись за поворотом дороги.
– Уезжаешь, значит? - вдруг сказал Анисим. - Такие дела…
– Такие, - согласился Коля.
– В городе плохо, - продолжал Анисим. - В стенку пальцем ткнешь - под потолком полыхнет. Електричество называется. Непонятно это русскому человеку. И ни к чему.
– Электричество - признак прогресса, - объяснил Арсений.
Он достал массивный золотой портсигар с монограммой и множеством наглухо припаянных к крышке значков, бросил в угол рта папироску, предложил Коле и Анисиму.
– Благодарствуйте, - отказался Анисим. - Мы нутро должны беречь. Без нутра - какой кулачный боец? А тебе, Николай, так скажу! В городе нашему брату погибель. Жил бы себе, дрались бы, как всегда, чего тебе не хватало?
– Человек должен стремиться к счастью, как птица к полету! - изрек Арсений, и Анисим посмотрел на него с уважением.
– Умен ты, вша тя заешь! Мне бы такую грамоту.
– И что тогда? - поинтересовался Арсений.
– На кой ляд вам Николай? - в свою очередь спросил Анисим. - Я вот голову сломал: чего он у вас делать станет?
– О-о, - улыбнулся Арсений. - Колю ждет большой сюрприз.
– Большой… чего? - удивился Анисим. - Это чего же будет?
– Хорошо это будет, - мечтательно сказал Арсений. - Мы с Колей таких дел понаделаем… таких дел…
– Меня возьмите, - вдруг с тоской сказал Анисим.
– Тебя? - Арсений с недоумением посмотрел на Анисима. - Видишь ли, братец. В нашем деле внешность нужна. А у тебя, извини, черт на морде шабашил. Уж не взыщи.
Потом был вокзал - маленький, кирпичный, в один этаж, с порыжевший от старости и табачного дыма пальмой в главном зале, пьяным кондуктором на перроне и беспросветной толпой с мешками за спинами, в руках, на головах.
Начинался голод. Огромные массы людей колесили по всей России в поисках доли, и теперь Коля тоже стал одним из тех, кого война и революция стронули с насиженного места и безжалостно швырнули, маня призрачной надеждой рано или поздно обрести долгожданный кусок хлеба.
Колеса грохотали на стыках. Коля сидел, привалившись к дверям вагона, обхватив свой мешок обеими руками, и старался не уснуть. Арсений объяснил, что у спящих выхватывают вещи лихие люди, которых называют странным, нерусским словом "урки".
Сам Арсений спал, удобно устроив свою лысую голову на мягком кожаном чемодане. Коля все собирался спросить, что там, внутри, но стеснялся. Было холодно, начал донимать голод. Коля с тоской посмотрел на свой мешок: надолго ли хватит ржаной краюхи и луковицы? Надо терпеть.
Вокруг все спали. Свеча мигала в спертом, тяжелом воздухе. Время от времени кто-то всхрапывал, вскрикивала во сне женщина.
Коля осторожно толкнул Арсения.
– Убери грабки, локш потянешь! - со сна крикнул Арсений и открыл глаза. Увидев Колю, пришел в себя, спросил: - Ночь?
– Утро скоро, - сказал Коля. - Вон, развидняется уже… И чего это вы такое сказали? - с любопытством закончил он.
– Убери руки, ничего не получишь, - перевел Арсений. - Это на уркаганском языке, есть, понимаешь, такая страна - уркагания и живут в ней урки, я тебе говорил.
– А где она? - спросил Коля. - Интересно бы поглядеть?
– Придет время - побываешь, - пообещал Арсений. - Есть хочешь?
– Как из ружья! - признался Коля.
Арсений открыл чемодан, заглянул в него, потом перевел взгляд на Колю. - Ладно… Поскольку вокруг интим и мы с тобой тет-а-тет, - позволим себе.
Коля хотел было спросить, что означают эти мудреные слова, но промолчал, увидев, как Арсений выложил на крышку чемодана красную рыбу в промасленной бумаге, копченую колбасу и белый хлеб. Напоследок появилась аккуратная баночка с маслом.
Коля ничего не стал спрашивать и только смотрел во все глаза. Арсений смачно откусил от рыбьей тушки, запил из фляги и жестом пригласил Колю начинать. Коля с хрустом впился зубами в колбасу, натолкал полный рот хлеба и, выпучив глаза, начал жевать.
– Телок ты, - с сочувствием сказал Арсений. - Жизни не знаешь и не понимаешь. Вот был царь. И все было хорошо. Потом появились большевики - слово иностранное, означает - луженое горло. Царя они скинули и объявили: кто, значит, был ничем - тот станет всем. Ладно. Но вот, странное дело. Как эти вот, - он посмотрел на спящих - были дерьмом, так и остались. А мы с тобой балычок употребляем. А почему? Да потому, что большевики замахнулись на вечное, неизменное, неделимое: на душу человеческую. Ихний Маркс - есть у них такой нерусский умник - написал в своих сочинениях, что все, мол, надо до основания разрыть. И они, дурачки, разрыли… А толку? Душу-то человеческую они не переделали? - Арсений даже рассмеялся. - И не переделают, верь мне! Потому что человек - жлоб и останется таковым до второго пришествия! Вывод: всегда будут одни осетринку кушать, другие - селедку жрать… А ты чего желаешь?
– Это… вкуснее, - с трудом проговорил Коля, ткнув пальцем в колбасу.
– А вкуснее, так пойдем в тамбур, поговорим по душам! - обрадовался Арсений. - Я, видишь ли, не могу большие мысли шепотом излагать. Вали за мной!
…В тамбуре грохотало, но Арсений решил, что безопаснее вести разговор именно здесь. Он поднял барашковый воротник, нахлобучил "пирожок" на самые брови, спросил:
– Кто я, по-твоему?
– Чиновник вы, - почтительно сказал Коля. - И мой благодетель, - подумав, добавил он.
– Допустим, - кивнул Арсений. - Но ты прав только наполовину. Я был чиновником. Я был нищим. Я был ничем. Но встретил я однажды иностранца… Из уркагании. И он объяснил мне, что жить можно иначе. С тех пор я бросил службу, эта одежда только для виду, и, поверь мне, я преобразился. Раньше я ел черный хлеб, теперь - белый. Раньше мною помыкали, теперь меня боятся.
– А что надо, чтобы… как вы? - спросил Коля.
Арсений пристально посмотрел на Колю:
– Не перебивай! Слова отца Серафима помнишь? Будешь слушаться меня - будешь богаче самого царя! У людишек барахла много. Колечки, сережки, золотишко, камушки. Дал раза прохожему, а что в его карманах - в свой положил. Только не зевай…
Арсений разгорячился. Маленькие, глубоко посаженные глазки его, словно два буравчика, сверлили Колю.
– Это… это - разбойничать? - удивился Коля.
Он даже не возмутился. С молоком матери всосал он простую истину: чужое не тронь. Вор вне людского закона. Вора надо убить. Так было. И так будет.
– Не понял, - холодно сказал Арсений. - Ты же людям юшку пускал ни за понюх табаку!
– Так то - в честной стенке! - парировал Коля. - А вы… Отец Серафим как говорил? "Не укради!" - Коля поднял палец вверх.
Арсений зло прищурился:
– Знал я, что ты бадья с рассолом, но что рассол прокис… Извини, брат, ошибся я. Считай - пошутил, хотел проверить - честный ты или как. У меня в квартире - ценности, вдруг украдешь?
– Ни в жизнь! - крикнул Коля. - А вы… правда… пошутили? Не обманываете?
Арсений улыбался и думал, что поторопился с разговором. А теперь выход один. Через дна часа, в Петербурге, выйдут они на привокзальную площадь, и нырнет он, Арсений, в толпу, издали сделает Коле ручкой, мысленно произнесет "оревуар", и вся недолга. Вот так, недоносок паршивый, тля, псякость и все такое прочее. Н-да, подсуропил проклятый поп помощничка. Зря только плату содрал и какую! Ошибка вышла, ошибка.
А Коля пробирался вслед за Арсением в вагон и, переступая через чьи-то ноги и тела, смотрел в спину благодетеля и думал, что благодетель человек чрезмерно для него, Коли, сложный, возвышенный, поумнее и похитрее самого батюшки, отца Серафима, и надо держать с ним ухо востро.
Но о том, что судьба его уже решена, Коля, конечно же, не догадывался.
Поезд пришел на Варшавский вокзал, как и полагалось, утром, но не потому, что точно соблюдал расписание, а потому, что ровно на сутки опоздал.
Утро выдалось пасмурное. Над стеклянной крышей дебаркадера висело низкое, слякотное небо, обычное небо осеннего Петербурга.
Давя друг друга, хлынули пассажиры, полетели через головы чемоданы, баулы, корзины, мешки.
– Держись за меня, - приказал Арсений и осклабился. - Я тебя на площадь выведу. А там - плыви, отрок, в море житейское, как и заповедал тебе отец Серафим.
Коля ухватил Арсения за рукав, и они двинулись. Вокруг ругались, толкались, кто-то кричал диким голосом: "Ой, порезали!", кто-то вторил: "Ой, ограбили!" Коля только успевал головой вертеть - все хотелось услышать, увидеть, рассмотреть: и крышу дебаркадера, набранную из мелких стекол, и невиданное здание вокзала, и странно одетых баб - в пушистых меховых воротниках, с черными, глубокими глазницами и длинными волосами, на которых колыхались огромные шляпы.
На перроне митинговали. Интеллигент в мятой шляпе, ежесекундно поправляя развевающийся шарф, бросал в толпу злые слова о спекулянтах, которые вывозят хлеб из России, обрекают народ на голод. Какой-то солдат заорал: "Даешь!", все подхватили и начали размахивать руками и кричать, и Коля понял, что толпа выражает оратору свое полное сочувствие. Под восторженные вопли интеллигент слез с ящика из-под монпасье и уступил место строгому человеку в кожаной куртке.
– Комиссар… Из Смольного, небось, - услышал Коля. - Этот сейчас скажет…
– Товарищи! - негромко сказал комиссар. - Мы объявили вне закона хищников, мародеров, спекулянтов. Они враги народа! Задерживайте хулиганов и черносотенных агитаторов! Доставляйте их комиссарам Советов! Беспорядков не будет, товарищи! А тех, кто попытается вызвать на улицах Петрограда смуту, грабежи, поножовщину или стрельбу, мы сотрем с лица земли! Дело народа и революции в твердых руках, товарищи!
И снова толпа начала восторженно приветствовать оратора.
– Видишь, как люди не хотят, - вдруг сказал Коля. - Не хотят, чтобы разбойники были. А ты чего говорил?
"Ах ты, сволочь, - Арсений даже задохнулся от ярости. - Я же тебя, змеюка, на своих плечах из дерьма вытащил, а ты, пащенок, туда же… Ну, постой".
– Тюря ты, - сказал Арсений вслух. - Деревня неумытая. Мы таких говорков сшибали с бугорков, понял? Он кто? Еврей. Жид, другими словами. А жиды, как известно, Христа распяли. Понял, дурак?
На такой "веский довод" у Коли не нашлось ответа.
"Грамотный, черт, - подумал он. - Голыми руками не возьмешь…"
Они вышли на привокзальную площадь. У тротуара валялась дохлая лошадь, ветер перегонял через нее обрывки бумаг. Навстречу шла шумная, пьяная компания. Матросики обнимали барышень в шляпках, краснорожий парень в гетрах рвал мехи трехрядки:
Эх, буржуи-паразиты,
Вам уже недолго ждать.
Все керенские побиты,
Вас мы будем добивать!
Голос у краснорожего был пронзительный и ввинчивался в уши, как звук гвоздя, которым царапают стекло.
Матросики окружили генерала с семейством: женой в черном кружевном платке и сыном-гимназистом. Генерал был в шинели без погон, на околыше фуражки чернел овал от кокарды.
– Давай, Степа! - крикнул кто-то, и краснорожий пустился вприсядку вокруг генеральской жены:
Вот этот рыжий господин
С мамзелью в церкве венчаны.
Да только я хожу один,
Ну как мине без женщины?
Генерал хотел было оттолкнуть гармониста, но матросы удержали его за руки.
Офицеры-генералы,
Мамок ваших и дышло!
Нынче мы справляем балы,
А ваше время - вышло!
– Вот так-то, ваше превосходительство, - осклабился матрос, шутовски вытягиваясь перед генералом во фрунт.
Генерал схватил жену и сына за руки, бросился бежать.
Веселая компания захохотала и удалилась, обнявшись.
Над площадью долго еще звенели переливы гармошки.
Коля зазевался и наступил на ногу мордастому мужчине с саквояжем, на затылке незнакомца каким-то чудом держался котелок.
– О-ох, - простонал мордастый, отталкивая Колю, ощерился, процедил: - Парчушник…
Коля увидел разом помертвевшее лицо Арсения, развел руками, сказал смущенно мордастому:
– Извиняйте. Ненароком мы…
Мордастый ударил Колю под дых: раз, второй, третий…
Коля не ожидал этого и защититься не успел. Он опустился на асфальт и только хватал ртом воздух.
Толпа брызнула в стороны.
– Убивают! - завопила бабка с узлом.
Мордастый пнул Колю ногой и сказал:
– Я бы тебя, фраер, на месте пришил, да у меня вон к нему, - он кивнул на Арсения, - дело есть… - Он шагнул в сторону и исчез - растворился в толпе.
Арсений, икая от страха и растерянности, поклонился ему в спину, дернул Колю за рукав:
– Вставай, рвем когти!
– Чего? - не понял Коля, с трудом поднимаясь и отряхивая одежду.
– А то, что слинять нам надо! - нервно сказал Арсений.
Он задумчиво посмотрел на Колю, словно заново его оценивая:
– Если что - поможешь мне?
– Само собой… - сказал Коля и добавил зло: - Убью я этого змея. Вот только пусть мне попадется еще раз!
– Нельзя, - сказал Арсений. - Сеня Милый это…
– Да хоть кто! - Коля обозлился окончательно. - Убью, и весь сказ!
– Пахан он. За ним знаешь сколько людей? Они нас на краю земли найдут! Иди за мной и молчи!
Они направились к трамвайной остановке. Арсений шел и думал, что Колю теперь бросать нельзя - силен парень, в случае чего защитит, хотя бы на первый раз. Дело-то ведь не в том, что Коля Сеню Милого обидел. Дело и том, что был за Арсением должок, и давно хотел Сеня этот должок получить, а Арсений по жадности и глупости уклонялся от расчета, да, кажется, доуклонялся.
А Коля думал, что, конечно же, нельзя бросать благодетеля в беде, а страна его, уркагания, должно быть, дрянь, если живут в ней такие вот Сени Милые и всех преследуют и грабят, да еще и отомстить могут.
Коля шагал следом за Арсением и даже не догадывался, что потом, спустя много-много лет, вспомнит эту свою первую встречу с уголовным миром и свои мысли вспомнит, и поймет, что именно в этот день и час вступил он с этим миром в долгую, изнурительную, опаснейшую борьбу, борьбу не на жизнь, а на смерть.
Подошел трамвай - красный, звенящий, с искрами над дугой, но Коля не удивился и воспринял это чудо как вещь саму собой разумеющуюся. Люди, сбивая друг друга с ног, хлынули к дверям вагонов, но Коля всех растолкал и не только успел втащить Арсения на площадку, но и сам забрался, спихнув на мостовую какого-то мешочника. Тот перевернулся и, грозя вслед уходящему трамваю кулаком, что-то кричал, должно быть, ругался.
Арсений одобрительно посмотрел на Колю:
– Так и делай. Не ты людишек - так они тебя.
И вдруг схватил Колю за руку, просипел срывающимся голосом:
– Там… На задней… Ох, мать честная!
Коля оглянулся: на задней площадке стояли два громилы - в шоферских картузах, в тельняшках под рваными пальто.
– Нам кранты, - одними губами проговорил Арсений.
– Что делать? - спросил Коля.
– На, - Арсений сунул Коле финку. - Если полезут - бей. Не мы их - так они нас… закон известный.
– Чего им надо? - хрипло спросил Коля, вздрагивая ог прикосновения к металлу: финки он еще ни разу в жизни в руках не держал.
– Должок за мной есть, - дернул уголком рта Арсений.
– Отдайте, - посоветовал Коля.
– Нечем, - глухо отозвался Арсений. - Да и поздно. За расчетом пришли. Поставят на правило, а там, глядишь, и амба будет.
Бандиты начали проталкиваться к передней площадке.
Арсений схватил Колю за руку и поволок за собой. Пассажиры ругались.
Человек лет сорока в рабочей одежде - длинный, нескладный, с вислыми усами и большими, добрыми глазами встретил испуганный Колин взгляд и улыбнулся, словно хотел подбодрить. Коля улыбнулся в ответ, и вдруг по трамваю пронесся всеобщий вздох: богато одетая женщина, которая стояла в проходе, держа в руках туго набитую сумку, начала сползать на пол. По спине ее расплывалось багровое пятно. Пассажиры хлынули в стороны, женщина упала. Один из бандитов подхватил ее сумку и тронул за плечо вагоновожатого.
– Стой!
Трамвай замер, словно налетел на невидимую стенку. Наверное, вожатый уже привык к подобным происшествиям и хорошо знал, с кем имеет дело.
– Сволочь, - в спину бандиту сказал вислоусый.
Бандит обернулся, тронул финкой подбородок вислоусого:
– Гуляй, папаша, не нарывайся.
Оба бандита спрыгнули с подножки. Коля подумал, что опасность миновала, и страхи Арсения, по всей вероятности, были напрасны, но первый бандит поманил Арсения пальцем:
– Чинуша! Слезай, черт паршивый. И фраера захвати.
Арсений обреченно взглянул на Колю и послушно шагнул к выходу. Коля - следом. Пассажиры жалостливо смотрели им вслед.
– Не ходи, парень, - тихо сказал вислоусый. - Убьют.
Коля потерянно взглянул на него и спрыгнул с подножки вслед за Арсением.
– Пошел! - крикнул бандит вагоновожатому.
Тот медлил. Второй бандит обнажил финку и угрожающе двинулся к подножке трамвая.
– Да что это такое, граждане! - вдруг крикнул вислоусый. - Людей убивают, а мы смотрим! Вон женщину убили! Парнишку сейчас порешат! Что же мы, не люди совсем?
Он бросился к выходу. Пассажиры заволновались, послышались сочувственные выкрики. Несколько мужчин, а следом за ними и женщины выскочили из трамвая и молча налетели на бандитов. Вислоусый оттолкнул Колю и, отбив удар финки, свалил одного.
Выскочил вагоновожатый с тяжелым медным рычагом в руках, кинулся в свалку. Бандитов били жестоко, насмерть.
– Уходим, пока целы… - с лица Чинуши-Арсения градом катился пот.
Коля медлил. Подошел следующий трамвай. В свалку ринулись четверо в кожаных куртках, с винтовками. На рукавах у них алели матерчатые повязки с буквами "ГРО". Через минуту толпа раздалась, образовав круг. В центре его остались бандиты и вислоусый.
Из трамвая вынесли убитую женщину.
– Вот ее сумка, - сказал вислоусый и протянул сумку убитой гвардейцу революционной охраны. Тот внимательно осмотрел сумку, спросил:
– Кто видел?
– Я, - сказал вислоусый.
– И я, - неожиданно выпалил Коля.
Арсений дернул его за рукав, но было поздно.
Гвардеец заметил жест Арсения, спросил подозрительно:
– Вы что, товарищ? Зачем останавливаете свидетеля?
– Вы, Арсений Александрович, тоже видали, - с обидой сказал Коля. - Чего тут скрывать? Вы же этим людям деньги должны были, сами сказали.
– Титоренко, покарауль, - приказал старший.
Второй гвардеец схватил Арсения за рукав.
– Благодетеля предал! - заорал Арсений. - А что тебе поп… отец Серафим завещал - забыл, гад? А что я тебе говорил - забыл? Тебя всюду найдут! Конец тебе! Отжил ты!
– Чего это я предал? - смутился Коля. - Говорите и не думаете.
– Не тушуйся, парень, - подбодрил Колю вислоусый. - Бушмакин моя фамилия. Ты все правильно сделал. Честному человеку с ворьем не по пути, это запомни.
Между тем гвардейцы отвели обоих задержанных к стене. Скорее это была не стена, а каменный забор-перегородка, соединявшая два дома.
– Граждане! - спросил старший. - Бандиты уличены в убийстве и грабеже! Взяты с поличным! Кто хочет сказать слово в их защиту? Есть такие? Говорите, мы гарантируем безопасность!
Толпа молчала.
– Готовьсь! - протяжно крикнул старший.
Клацнули затворы.
Гвардейцы вскинули винтовки.
– Именем революции! Пли!
Сухо треснул залп. Бандиты вдавились в стену и рухнули.
– К ноге! - негромко скомандовал старший. - За мной - шагом марш.
Свернули на Морскую. Шли не торопясь - старший впереди, за ним конвойные вели Чинушу-Арсения, последними шагали Коля и Бушмакин.
Чинуша шел нервно - дергался, оглядывался, истерично улыбался. Коля вдруг поймал его отчаянный взгляд и даже зажмурился. Бушмакин заметил это, спросил:
– Он тебе кто?
– Не знаю, - нехотя отозвался Коля. - Так… А что ему теперь будет?
– Не знаю, - в тон Коле сказал Бушмакин и жестко добавил: - Что заслужил - то и будет.
Подошли к особняку с портиком и колоннами.
На тяжелых дверях с позеленевшими медными ручками торчал наспех прибитый кусок фанеры с надписью: "Комитет революционной охраны".
– Заходи, - старший распахнул дверь.
В огромном зале, уставленном старинной мебелью - белой, с золотом, в стиле Людовика XVI, за колченогим столом сидел человек в кожаной куртке, сплошь, до глаз заросший черной окладистой бородой.
– Товарищ, Сергеев, - доложил старший. - С поличным задержаны двое из шайки Сени Милого. Убили и ограбили женщину. Свидетели подтвердили. Бандиты расстреляны на месте. Этого, - он кивнул на Чинушу, - объявил нам вот этот парень, - старший подтолкнул к столу Колю.
– Документы имеются? - спросил Сергеев.
– Не-е… - Коля покачал головой. - Из деревни мы… Псковские. Грель - деревня наша.
– А у вас? - спросил Сергеев у Чинуши.
Тот вытащил трясущимися руками паспорт, протянул Сергееву.
– Так… - Сергеев прочитал первую страницу и недобро прищурился. - А у нас к вам счет, Арсений Александрович!
– Какой счет? - взвизгнул Чинуша. - Я давно чист! Полиция не имеет ко мне никаких претензий!
Сергеев тяжело на него посмотрел:
– То, что вам царская полиция могла предъявить, об этом говорить не будем. Это - прошлое. У вас была возможность подвести под ним черту, вы не захотели. Уже при Советской власти, тридцатого октября вы ограбили гражданина Аникушина. Второго ноября ограбили и убили гражданку Незнамову. Труп вы сбросили в канал… У нас есть доказательства.
– Плевать мне на ваши доказательства! - фальцетом выкрикнул Чинуша. - Немедленно выпустите меня отсюда!
– Увести! - приказал Сергеев.
Конвойный тронул Чинушу за рукав:
– Пойдем…
– Куда? Зачем? Нет!!! - Чинуша бросился к дверям, но его схватили под руки и повели.
– А-а-а-а!!! - закричал Чинуша. - Мразь! Свиньи! Быдло вонючее! Убивать! Убивать вас! Всех! До одного! На фонари взбесившихся Хамов! За ноги!
Громыхнула дверь.
– Что ему будет? - с трудом спросил Коля.
– Расстрел, - спокойно ответил Сергеев.
Потрясенный Коля молча смотрел на Сергеева.
– А ты как думал? - строго спросил Сергеев. - Ты думал - разговоры с ними разговаривать? А вы кто такой? - обратился он к Бушмакину.
– С патронного я, - Бушмакин протянул Сергееву паспорт. - Токарь.
– Партиец?
– Так точно, - улыбнулся Бушмакин. - С тысяча девятьсот двенадцатого.
– А я - с тысяча девятьсот второго, - в свою очередь улыбнулся Сергеев. - Спасибо, что помог.
– Чего там, - Бушмакин махнул рукой. - Дело общее.
Где-то внизу, в подвале, глухо ударил винтовочный залп - словно детская хлопушка выстрелила.
Все поняв, Коля испуганно прижался к Бушмакину.
– Ну, парень. Что будем с тобой делать? - спросил Сергеев. - Может быть, вернешься назад, в свою деревню?
– Не-е… - Коля замотал головой. - Дом наш сгорел. И отец с матерью - тоже. Куда же мне назад?
– Верно, - кивнул Сергеев. - Назад тебе нельзя… А здесь, в Питере, кто у тебя?
– Того уже нет, - Коля оглянулся на дверь, в которую увели Чинушу.
– Я считаю, пусть остается, - вдруг сказал Бушмакин. - Чего ему в деревне делать? А здесь - человеком станет! В Питере теперь куется мировая история! Считай, парень, что тебе сильно повезло!
– А жить где? - с сомнением спросил Сергеев.
– А у меня! - улыбнулся Бушмакин. - Определю его на завод, и точка! У рабочего класса будет пополнение.
– Ну и хорошо, - согласился Сергеев. - Если что понадобится, - заходите. Чем смогу - помогу.
Бушмакин жил на Сергиевской, в красивом бело-зеленом доме, построенном в стиле позднего барокко. Собственно, жил он не в парадном здании, которое выходило фасадом на улицу, а во флигеле. Комната у Бушмакина была большая, с двумя окнами и высоким потолком.
– Ну и ну, - только и смог сказать Коля, когда они пришли.
– Знай наших, - улыбнулся Бушмакин. - Мы кто? Рабочие. Мы, брат, все ценности мира создаем! И мы имеем право жить в таких квартирах. Лет двадцать назад я об этом в одной листовке прочитал, а было мне в ту пору сколько тебе сейчас, и я, понимаешь, только-только переступил порог завода…
– А вы из деревни? - спросил Коля.
– Спокон веку - питерский! - гордо сказал Бушмакин. - Прадед мой сюда вместе с Петром I пришел, и с тех пор мы оружейники. Я работаю на патронном, это здесь, в двух шагах. "Старый Арсенал" называется.
– А вот вы сказали тогда, там, - Коля замялся. - Ну, партиец вы… Это что? Чин такой?
– В корень глядишь. Вопрос не в бровь, а в глаз. Ну, пойми, если сможешь: людям в России жилось из рук вон… Большинству. А кучке людей - как в сказке. А товарищ Ленин сказал: это надо поломать!.. Чтобы поломать - нужна партия. Объединение единомышленников, борцов… Чтобы тех, кто живет в сказке, - к ногтю. А тех, кто страдает, - тем счастье дать. Все понял?
– Мне Арсений… В общем, этот, которого… - Коля замялся, но продолжал: - Он так мне сказал: кто, говорит, был ничем, тот, говорит, возможно, и станет всем, а как одни осетрину жрали, так и будут жрать. А другие - как селедку жрали - так и будут жрать. И ничего, говорит, тут не переделать! Тут, говорит, дело в душе человеческой. А она, говорит, как была навозная, так во веки вечные и останется.
Бушмакин задумчиво смотрел на Колю, слушал и думал про себя: неглуп был этот Чинуша, ох, неглуп. Тоже смотрел в корень. И сколько еще вреда принесут молодой Советской власти такие вот горлопаны-провокаторы. И какие же точные слова нужно найти, чтобы разом рассеять Колины сомнения… А как, если грамота - три класса реального, да два года рабочих марксистских кружков? Но отыскать эти слова надо, потому что парень сейчас как посредине доски-качалки: на какую сторону ступит, - туда и опустится. Что же сказать?
– Задал ты мне вопрос, - Бушмакин покрутил головой и усмехнулся. - Я вот что скажу: сейчас таких фактов нет. У Советской власти сейчас все - от товарища Ленина до последнего солдата - не то что селедке, корке черствой рады. Потому что разруха, голод. Если сейчас кто и жрет, как ты говоришь, осетрину, тот контра и с ним разговор один - к стенке.
Бушмакин перевел дух и продолжал:
– Я и прадеды мои, и деды, и родители в подвале жили. А мне на второй день революции дали вот эту комнату! Это тебе как?
– Я так этого… Арсения понял, что он больше про будущее намекал, - сказал Коля. - Говорит: все равно у них ничего не выйдет. Мое, говорит, - оно сильнее смерти. А уж это точно. У нас в деревне мое - выше бога…
– Царская власть - от века, - тихо сказал Бушмакин. - Она, брат, так души людей испоганила, что нам, тебе и детям твоим, мыть, мыть и дай бог отмыть! Одно утверждаю: никогда у Советской власти не будет так, чтобы одни осетрину ели, а другие - селедку ржавую. Потому что власть наша - не против народа, а для народа. И ты в это верь!
На следующее утро Коля проснулся от резкого звонка, вскочил с койки, встретил улыбчивый взгляд Бушмакина:
– Будильник это. Вставай, поедим и шагом марш на завод - смена через двадцать минут.
Коля потянулся, напялил рубашку, придвинул к столу грубо сколоченный табурет. На столе лежала ржавая селедка, кусок ржаного хлеба, попыхивал паром закопченный чайник.
– Ешь, - пригласил Бушмакин, с хрустом раздирая селедку.
– Чего я буду вас объедать. - Коля проглотил густо подступившую слюну и отвернулся.
– Совестливый? - улыбнулся Бушмакин. - Хвалю. А все же ты ешь, не стесняйся. Мы ведь с тобой теперь товарищи? А?
– Какой там… - вздохнул Коля. - Скажете тоже.
– Рабочий крестьянину - первый товарищ и друг, - строго сказал Бушмакин. - Ешь больше, разговаривай меньше, опаздываем…
Он с сомнением оглядел стираную-перестираную, всю в заплатах Колину рубаху, потрогал Колин зипун, который висел на гвозде. Потом решительно подошел к платяному шкафу, открыл его и положил на Колину шконку костюм в полоску, рубашку и фуражку. Снял с гвоздя зипун, швырнул его в угол и аккуратно повесил на его место черное пальто.
Коля следил за Бушмакиным, открыв рот.
– Одевайся.
– Не-е… Коля даже зажмурился. - Нельзя. Не наше.
– Наше, - тихо сказал Бушмакин. - И впредь запомни: если я тебе что советую - ты меня слушай, понял? Бери, не сомневайся.
Коля схватил одежду, неумело надел пиджак, потом брюки, посмотрел на Бушмакина и, радостно улыбнувшись, напялил пальто.
– Фуражку забыл, - Бушмакин, придирчиво осматривал Колю. - Ничего. Годится. Пошли.
– Откуда это у вас? - спросил Коля, спускаясь вслед за Бушмакиным по лестнице.
Бушмакин промолчал, а когда вышли на Сергиевскую и зашагали в сторону Артиллерийского собора, вдруг остановился:
– Церковь видишь? Наискосок от нее… шел мой Витька… Налетела казачья сотня… Все.
– Что все? - не понял Коля.
– Лозунг Витька нес… - с трудом сказал Бушмакин. - "Долой самодержавие!". Казак его шашкой и потянул…
– Так это, значит… - Коля тронул рукав своего пальто и окончательно все понял.
Напротив "Старого Арсенала" чернели обгорелые стены Санкт-Петербургского окружного суда. Зацепившись за карниз, покачивался золоченый двуглавый орел - головами вниз. Бушмакин перехватил изумленный Колин взгляд:
– Отсюда нашего брата-рабочего, ну и вообще - всех, кто за революцию, на каторгу гнали. Суд это. Накипело у людей, вот и сожгли.
– И власть дозволила? - искренне удивился Коля? - Допустила?
– Революция, брат, позволения не спрашивает. Хлестнет у народа через край - он любую власть наизнанку вывернет. Особливо, если во главе народа умные люди. Такие, как товарищ Ленин. У него в этом суде, между прочим, старшего брата к смерти приговорили.
– А потом? - спросил Коля.
– Повесили потом, - коротко бросил Бушмакин. - Вот проходная, не зевай.
У дверей стояли рабочие. Один из них, парень лет восемнадцати, худой, чернявый, остроносый, махнул рукой, приветствуя Бушмакина, хмуро сказал:
– Стоим, брат. Угля нет, электричество отключили… А это кто с тобой?
– Пополнение.
Вошли в цех. Сквозь грязные, тусклые, во многих местах забитые фанерой оконца слабо проникал дневной свет. От махового колеса через все помещение тянулся набор шкивов, соединенных приводными ремнями со станками.
– Старое все, - сказал Бушмакин. - Однако дай срок. Переделаем. Любой цех чище больницы станет. А пока - гляди: это вот мой станок. Чем он знаменит? А на нем сам Михаил Иванович Калинин работал. Кто он такой? Он теперь член ЦК нашей партии и комиссар городского хозяйства Петрограда. Руки! - вдруг крикнул Бушмакин.
Коля, млея от любопытства и восторга, гладил зубчатую передачу.
– Оторвет - мигнуть не успеешь.
У конторки мастера толпились рабочие. Сам мастер, сдвинув очки на лоб, старательно читал газету.
– А товарищ Ленин царя приказал убить? - вдруг спросил Коля.
– Ты… с чего взял? - Бушмакин даже поперхнулся от удивления.
– А как же? - солидно возразил Коля. - Царь его старшего брата повесил, а в писании сказано: око за око, зуб за зуб.
– Царь не только старшего Ульянова повесил. Девятого января пятого года сколько народа расстрелял! А в Москве, во время коронации, еще больше людей погибло. Только смысл нашей работы не в том, чтобы мстить, а в том, чтобы мир переделать до основания, понял?
– Не понял, - упрямо сказал Коля. - Я бы за своего брательника кого хошь повесил.
– Ну и дурак! - в сердцах отрезал Бушмакин. - Иди лучше послушай, что умные люди говорят.
Коля подошел вплотную к конторке. Мастер перевернул страницу и прочитал:
– "Переговоры о перемирии на всех фронтах. Представители немецкого командования согласились встретиться с представителями русского командования".
– Согласились? - восторженно выкрикнул кто-то рядом с Колей. Коля повернулся и узнал чернявого парня.
– Давайте, братцы, немчуре в ноги за это упадем! Он испокон веку русскому человеку учитель, благодетель и образец для подражания! А когда ест, тут же шептунов пускает, - сам слыхал! Я с немцами раз обедал.
– Нюхал, а не слыхал, - бросил Бушмакин. - Остер ты, Василий, на язык, гляди, укоротят.
– А по мне - хоть сейчас! - весело улыбнулся чернявый. - Я, товарищ Бушмакин, сам страдаю! Я вынужден язык пополам складывать, когда рот закрываю. Как собака!
Все засмеялись, а мастер продолжал:
– Самое интересное, товарищи, слушайте! Начиная с четверга, на каждый талон будут нам отпускать по полфунта мяса. Это вам не рубец или там кишки бараньи. Верно я говорю?
– Верно! - снова выкрикнул Вася. - Мясо, конечно, завезут, в магазины… - он сделал ударение на втором слоге. - А вот дадут ли нам, - это еще вопрос!
– А куда же оно, по-твоему, денется? - улыбнулся Бушмакин.
– А его приказчики по карманам рассуют! - зло сказал Вася. - В первый раз, что ли?
– Не в первый! - загудели рабочие. - Воруют в магазинах! Известное дело!
– Нужен рабочий контроль! - крикнул Бушмакин.
– Спекулянтов нужно ловить и к стенке ставить! - поддержал его Вася. - Предлагаю резолюцию нашего цеха! Которые уличены в воровстве или спекуляции, тех безоговорочно в расход!
– Согласны! - дружно ухнул цех.
– Бушмакин, давай лист, подписи собирать начну! - потребовал Вася.
– Вот тебе ключ, - сказал Бушмакин Коле. - Вали домой, отдыхай. Все равно сегодня работы не будет. А я через час-другой приду. И еще вот что. Соседка есть у меня, Маруськой звать, девка бойкая, но ты и думать не смей о ней, понял? Она сегодня из деревни приехать должна.
Коля вышел на Литейный. Короткий северный день угасал, заходящее солнце выкрасило стены сгоревшего суда в грязный серо-бурый цвет. Коля поежился от пронизывающего ветра с Невы и, подняв воротник пальто, зашагал по Шпалерной. Прохожих почти не было, только один раз навстречу попался патруль: солдаты подозрительно оглядели Колю, но не остановили. На углу Гагаринской, на другой стороне улицы, Коля увидел пожилую пару: чиновника в форменной фуражке с кокардой и седую даму в шляпке с вуалеткой и длиннополом салопе. В руках дама несла замысловатую сумочку. Коля засмотрелся и вдруг его обогнали двое: мордастый тип в котелке, с кокетливо переброшенным через правое плечо шарфом и низкорослый, похожий на обезьяну человек неопределенного возраста в солдатской шинели без хлястика.
– Ну и ну! - услышал Коля голос мордастого. - Какая встреча! Судя по вашей одежде, мил-сдарь, вы изволите служить в сыскной полиции?
– Нет больше сыскной полиции, - отозвался мужчина в форменной фуражке. - С кем имею честь?
– С объектом бывшей деятельности, - витиевато объяснил мордастый. - Клоп, возьми у дамы сумочку, ей тяжело ее держать.
– Что вы, - удивилась женщина. - Совсем напротив.
– Лиза, отдай сумку, - приказал мужчина. - Они все равно отберут. Это же бандиты… - он поперхнулся от неожиданного удара в лицо.
Коля подошел ближе. Он еще не решил, как поступить, что-то мешало. "Где я видел этого мордастого, где?" - думал Коля. - "Тряпки этой у него на шее быть не должно, а шапка…" - и сразу вспомнил: Сеня Милый!
– Не смейте оскорблять интеллигентного человека… - назидательно говорил между тем мордастый. - А еще дворянин, чиновник. Пфуй.
Коля подошел вплотную к бандитам.
– Все, Лиза, - спокойно сказал чиновник. - Теперь их трое. Хорошо, если просто разденут.
– Здравствуйте вам, - поздоровался Коля. - Давно не видались.
– Ты кто такой? - мордастый всмотрелся в лицо Коли. - Откуда меня знаешь? А-а-а… Переоделся! - Он даже заулыбался. - Клоп, шлепни мальчика.
Коля повернулся к Сене боком и с разворота, как бывало в стенке, сомкнутыми в замок руками ударил его под ребра. Сеня екнул селезенкой, как конь на рыси, и, перевернувшись через голову, распластался на тротуаре. Клоп бросился на Колю с ножом, и Коля, совсем потеряв голову от злости и ненависти, жестоко ударил его кулаком в лицо. Что-то хрустнуло. Клоп захрипел и, повернувшись к чиновнику окровавленным лицом, медленно сполз на асфальт…
Колю трясло. Он без конца вытирал правую руку о полу пальто, а левой пытался остановить прыгающие губы.
– Так вы не с ними? - запоздало спросила женщина.
– Прекрасный вопрос, Лиза, - констатировал мужчина. - Позвольте представиться: надворный советник Колычев, Нил Алексеевич. Моя жена - Елизавета Меркурьевна. Не трогайте рот, молодой человек. Это сейчас пройдет.
Коля увидел, как Сеня поднялся и, пошатываясь, начал уходить. Потом побежал.
– Уйдет…
– Ну и черт с ним, - сказал Колычев. - Где вы живете?
– Рядом. А что… с этим? - Коля посмотрел на Клопа.
– С этим? - Колычев поправил пенсне. - Сейчас посмотрим.
Из-за угла вывернулся патруль - трое матросов. Они увидели лежащего человека, подбежали, на ходу выдергивая маузеры.
– Стоять на месте, руки вверх! - крикнул старший. Перевернул Клопа, сказал: - Этот готов. Кто его?
– Я, - отозвался Коля.
– Пойдемте с нами, - кивнул старший и повернулся к Колычеву и его супруге: - Подтверждаете?
– Молодой человек защитил нас от бандитов, - сказал Колычев. - Этот, - он кивнул в сторону Клопа, - бросился на молодого человека с ножом. В порядке необходимой обороны молодой человек его ударил. Это мы можем подтвердить.
– Это еще проверить надо, - хмуро сказал старший.
– Не надо, - подошел второй патрульный. - Я этого парня знаю. Он нам в трамвае Чинушу сдал, свой парень.
– Ну, раз такое дело, - старший улыбнулся.
Патрульные вызвали дворника, записали адрес Колычевых и всех отпустили. Около Клопа, до приезда труповозки, остался дежурить дворник.
Квартира, в которой жил Бушмакин, состояла из четырех комнат, длинного коридора с уборной в конце и прихожей, из которой вела дверь в ванную комнату.
Все это Коля определил методом личного наблюдения и исследования, впрочем, подобная терминология в этот момент ему в голову, конечно, не приходила, и он пока даже думать не мог, что спустя самое непродолжительное время слова "наблюдение", "расследование", "метод" надолго, если не на всю жизнь, станут самыми употребительными в его лексиконе.
Коля отвернул кран в ванной и пустил воду. Долго думал - зачем второй кран, если идет точно такая же вода? Потом догадался: печка. Если ее протопить, из левого крана с красной шишечкой потечет горячая…
Уборная с белым унитазом привела его в восторг. Коля пять раз подряд спустил воду, каждый раз замирая от восхищения. За этим увлекательным занятием его и застала соседка Маруська.
Была она лет девятнадцати, румяная, с льняными волосами, высокой грудью - типичная петроградская деваха. На ней были туфли с пряжками-бантами. В левой руке она держала корзинку с яблоками, а в правой - мужской зонтик с загнутой ручкой.
– Ну и как? - подбоченясь, осведомилась Маруська. - Льется?
– Льется… - послушно сказал Коля и зачем-то спрятал руки за спину.
– Ну и кто же ты такой? - продолжала она допрашивать.
– Грельские мы, - объяснил Коля. - Из-под Пскова мы…
– Ага… А сюда ты как попал?
– А меня Бушмакин подобрал.
– Тоже мне, пятиалтынный, - сказала Маруська презрительно. - Он валяется, а его подобрали. Чудной твой Бушмакин, вот что я тебе скажу! Я ему говорю: выходи за меня замуж!
– А он? - заинтересовался Коля.
– А он говорит: соплива ты больно, - Маруська даже фыркнула от обиды.
– А ты чего?
– А я - через плечо! - обозлилась она. - Ты женат?
– Нет…
– Ну, женихом будешь. Неси зонтик в мою комнату, яблоко получишь.
Коля послушно поплелся за ней, по дороге разглядывая зонтик и пытаясь понять, для чего он, собственно, предназначен.
В комнате, обставленной еще беднее бушмакинской, Маруська спросила:
– Ты хоть с бабами дело когда имел?
– Не-е, - Коля покраснел. - Стыдно это…
– Сты-ыдно?! - изумилась она. - Ну и дурак! - Она смотрела на него смеющимися глазами, явно забавляясь его смущением.
Щелкнула входная дверь. Бушмакин крикнул с порога:
– Коля! Ты дома?
– Дома я, дома!! - отчаянно заорал Коля. - Здесь я!
– Так я и знал, - сказал Бушмакпн, входя в Маруськину комнату. - Совращаешь, бесстыжая?
– Вас не удалось, а уж этот - мои будет! - нахально сказала Маруська. - Угощайтесь яблочком!
– Благодарствуйте, - Бушмакин взял Колю за руку, спросил у Маруськи: - На завод чего не идешь?
– С завтрашнего, - устало сказала Маруська, развязывая платок. - А моих в деревне никого нет… Маманя, оказывается, полгода назад померла… Мне соседка сказала. А яблоки - из нашего сада. Вы берите всю корзину, я их все равно есть не могу… - Она зарыдала.
Хмурый Бушмакин вывел Колю в коридор:
– Отца ее во время штурма Зимнего убили. Он у нас на заводе работал. Мать с ними не жила, в деревню уехала еще года три назад. А Маруська отцу помогала, незаметно на токаря выучилась… Ты ее не обижай, понял?
– То не думай, то не обижай, - Коля пожал плечами.
– Как тебе объяснить, - задумчиво сказал Бушмакин. - Один от наглости людям морды бьет, другой от беззащитности в бесстыдство ударяется. Вот это у нее и есть. Скромная она в жизни и, как бы это сказать, - ранимая очень, понял?
На следующее утро Коля проснулся затемно. За дверью, в коридоре, орала Маруська:
– Бушмакин, эй, Бушмакин!
– Ну чего тебе, язва? - проснулся Бушмакин. Посмотрел на Колю, развел руками: вот, мол, наказание.
– Я стирать иду! - снова крикнула Маруська. - Давайте белье!
– Да ладно, - лениво сказал Бушмакин. - Мы уж сами. Вот ванную топить будем, тогда и постираем…
– А чем топить-то, дяденька? - насмешливо спросила Маруська. - Не хотите - как хотите, я пошла.
– Погоди… - Бушмакин, заскрипев дверцей платяного шкафа, бросил на пол узел с бельем. - Коля тебе поможет, донесет. - Бушмакин потянулся. - Я пока встану, поесть приготовлю, ладно?
Прачечная помещалась во дворе, в одноэтажном флигеле и когда-то обслуживала проживавших в бело-зеленом доме иностранцев. Теперь женщины со всего квартала ходили в эту прачечную стирать.
По дороге Маруська рассказала Коле, что рядом с нею всегда становится княжна Щербатова, а чуть позади - горничная бывшего председателя совета министров Горемыкина. Щербатова учится стирать - не старый режим, теперь никого не поэксплуатируешь, а горничная - та больше рассказывает истории из жизни высшего общества.
Вошли в прачечную. Она была неожиданно пуста, и Маруська в растерянности остановилась на пороге.
– Эй, есть кто-нибудь? - крикнула она.
Из-за деревянной перегородки, где складывали стиральные доски, вышла красноносая старушка в бойкой не по возрасту шляпке, помахала рукой:
– Бонжур, Мария. А что за галант с тобой?
– Горничная горемыкинская, - шепнула Маруська Коле. - Да вот, исподнее принесла, бабушка Виолетта.
– Неси назад, - хихикнула Виолетта. - Воды горячей нет, и теперь не будет долго.
– А как же стирать?
– А вот свергнем большевиков, - сказала Виолетта, - и все возвернется в лучшем виде: консомэ, бордо, бордели и старые шептуны в правительство - вроде моего хозяина. Слышь, девка… Чернь по всему городу водку жрет. Склады разбивают и жрут до чертиков. Ты сидела бы лучше дома, а то, не ровен час… Хотя защитник у тебя что надо.