Наследие кельтов. Древняя традиция в Ирландии и Уэльсе

А. и Д. Рис.

(«Энигма», М., 1999. Пер. с англ. Т. Михайловой)

 

Введение

Ибо подобно тому как Господь прибегает к помощи нашего благоразумия наставляя нас на путь правды, так и мы сами должны направлять свой разум на тот путь, ступая по которому, обретем способность к постижению таинств Его; лишь таким образом сможем устремиться наш разум, сообразно способностям своим к постижению таинств поистине великих, а не тех, что ограничены пределами нашего рассудка

Фр. Бэкон

 

В каком-нибудь приходе графства Голуэи можно встретить куда больше хороших рассказчиков чем во всей Западной Европе. К такому выводу пришел недавно один ирландский фольклорист Он имел в виду умение рассказывать традиционные новеллы, и в этом смысле действительно лишь отделенные районы Ирландии и западные острова Шотландии остаются последними прибежищами того древнего искусства в Западной Европе. Там еще можно встретить стариков и старух, хранящих в памяти полсотни, сотню, а то и больше истории о «давних временах» или про «жили-были», а в иных местах люди до сих пор собираются вечерами в домах, где рассказывают такие истории Профессиональными рассказчиками становятся обыкновенно те, кто с ранней юности пользовался каждым удобным случаем, чтобы пополнить свой репертуар и усовершенствовать манеру исполнения. Многие из собравшихся у очага слышат эти истории не впервые, более того, знают их наизусть, хотя сами никогда не решатся исполнять их перед аудиторией. Впрочем, отсутствие новизны в этих старинных повестях ничуть не мешают слушателям наслаждаться ими вновь и вновь.

Краткое описание подобного собрания в доме фермера-арендатора оставил нам в конце прошлого века Александр Кармайкл. В изображенной им сцене обращает на себя внимание следующее простой торфяной очаг, расположенный посреди комнаты, множество детей в доме — маленькие девочки жмутся к коленям отцов, братьев или родных, мальчики сидят повсюду, где нашли место, хозяин дома и члены его семьи, равно как и зашедшие к ним соседи, заняты каким-нибудь домашним ремеслом, например, вьют из вереска веревки для укрепления кровли, плетут корзины, прядут, режут по дереву, вяжут или шьют, а при этом оживленно беседуют. Если случится заглянуть туда чужаку, то ему «с присущей простому народу учтивостью» предлагают подойти поближе и занять место рядом с хозяином дома, и именно он имеет почетное право обратиться к хозяину с просьбой исполнить какой-нибудь рассказ.

Свой рассказ начнет хозяин,

если гость его попросит…

Рассказ этот, полный описаний ярких событий и высокого пафоса, исполнялся в манере «простой до трагичности, драматичной, приковывающей внимание слушателей».

Здесь, в этих местах, в памяти народа до сих пор живы отголоски древней традиции, о которой пойдет речь в нашей книге. Но прежде чем обратиться к текстам старинных рукописей, посмотрим еще раз на хранителей той же традиции в ее устной форме В маленькой деревушке Килриаг, что на юго-западе графства Керри, Дж Деларжи, почетный председатель Фольклорной комиссии Ирландии (Irish Folklore Commission), встретил в 1923 г «человека, стремящегося сохранить в своих рассказах устную традицию ирландского народа». Это был семидесятилетний фермер рыбак Шон О'Коналл. Нам представляется целесообразным привести здесь сделанное проф. Деларжи описание образа жизни этого человека и особенностей его мастерства.

«Пять поколений его предков жили в этих местах <…>. Сам он покидал родную деревню лишь однажды, когда отправился поездом на знаменитую ярмарку в город Гиллорглин, откуда вернулся домой пешком. Он никогда не ходил в школу и был неграмотен, по крайней мере, с точки зрения сухой официальной переписи населения Он не только не умел говорить по-английски, но даже ни слова не понимал на этом языке. Однако в области устной народной традиции он был одним из самых образованных людей, каких мне доводилось встречать, и память его представляла собой настоящую кладовую, набитую смешными анекдотами, героическими сказаниями, пословицами, поговорками, загадками и прочими образцами устного народного творчества, бытовавшими в Ирландии лет за триста до его рождения. Это был подлинный художник слова, который получал искреннее наслаждение, рассказывая свои истории, и язык его был ярок, образен и не лишен своего рода литературности.

Бывая в тех местах, я обыкновенно навещал его по вечерам трижды в неделю. Дом его, низкий, крытый соломой, состоял всего из двух комнат одна служила кухней, и в ней же делалась вся домашняя работа, а в другой была спальня. Над спальней находился чердак, где стояла еще одна кровать и хранились рыболовные снасти, детали старых прялок и прочий хлам, который с годами неизбежно скапливается в фермерском доме.

Посреди кухни был очаг, где горел торф, а по бокам от него — небольшие каменные сиденья, с них можно было бросить взгляд в закопченный дымоход и увидеть мерцающие звезды. Справа от очага стоял чисто выскобленный стол из сосновых досок, а за ним, в углу, лежал большой мешок соли для засолки рыбы. На этом мешке я обычно и устраивался, прислонясь к столу, и здесь под диктовку моего друга записал не менее двухсот занимательных историй. Прежде чем мы начинали работать, я помогал Шону и его жене навести в доме порядок подметал пол и посыпал его чистым песком приносил охапку торфяных брикетов и зажигал масляную лампу. В мои обязанности входило также выгонять кур, залетавших в открытую верхнюю половинку двери Мы не закрывали ее — так можно было видеть море, а мерный отдаленный рокот волн служил своего рода аккомпанементом для рассказов.

Пока я писал под диктовку Шона, подходили соседи, поодиночке или небольшими группками, они теснились у стен и терпеливо ждали, пока я запишу последнее слово очередного рассказа. Тогда рассказчик неторопливо склонялся к очагу, доставал уголек и огрубевшим большим пальцем не спеша придавливал его к табаку в трубке. Потом он откидывался на спинку плетеного стула и принимал поздравления слушателей, которые хотя и слышали эту историю раньше, может, быть даже не один раз, с искренним наслаждением внимали ей снова. Их восклицания и восторги незаметно переходили в оживленную болтовню, главной темой которой были уже местные события. Однако немного погодя к хозяину дома опять обращались с просьбой что-нибудь рассказать и мы вновь на целый час или около того переносились в чудесную страну, где мечта становится реальностью. Аудитория слушала молча, лишь время от времени хохоча от души над глупостью незадачливого злодея или другим смешным эпизодом иногда раздавались громкие одобрительные возгласы по поводу того, что герою удалось спастись от жуткого семиглавого великана или страшного морского чудовища, либо отразить натиск сомкнутых рядов Короля восточного Мира».

Все эти истории звучали обычно у очага долгими зимними вечерами. Старики до сих пор вспоминают мастеров, которые могли рассказывать предания каждый вечер всю зиму, ни разу не повторившись. Заниматься этим в дневное время считалось недопустимым. Кроме традиционных зимних вечеров подобные рассказы звучали в особых случаях во время ночного бдения у святого источника, после тех или иных церемонии в частных домах на поминках и крестинах, в лодке, когда рыбаки караулят сети в ожидании ночного клева, и т д. На таких собраниях звучали не только длинные повести там исполнялись и шуточные куплеты и баллады, и любовные песни, и народные духовные стихи и родословия, загадывались загадки и даже рассказывались смешные случаи из местной жизни. Но главное место занимали рассказы о героях и чудесах, многие из них продолжались не менее часа, а некоторые — часов шесть или даже больше. Считалось, что женщине рассказывать героические повествования не пристало. Более того, ни один рассказчик никогда не решился бы рассказать подобную повесть в присутствии своего отца или старшего брата, и, наверное, по этой причине послушать их собирались обыкновенно молодые жители деревни.

Традиционные рассказчики никогда не претендовали на авторство исполняемых повестей. Об этом говорит и распространенная концовка «Вот вам и мой рассказ. Если есть в нем ложь, значит, так тому и быть, ведь не я сочинил его и выдумал». Все эти рассказы они перенимали на слух от своих предшественников — членов собственных семей, соседей, захожих «странников», нищих или бродяг, и некоторые истории можно было проследить от рассказчика к рассказчику на несколько поколений назад, порой до начала XVIII. Обширные кладовые памяти этих необразованных людей поистине изумляли нас, привыкших полагаться на письменные и печатные свидетельства. Об одном рассказчике из Бенбекулы, например, говорят, что стоило ему услышать однажды какую-нибудь историю, а потом рассказать самому, как он запоминал ее на всю жизнь. Ему случалось порой рассказывать истории, слышанные один единственный раз, — пятьдесят лет назад. Один рыбак из Барры вспоминал, что зимними вечерами целых пять лет кряду ходил слушать некоего сказителя, и тот почти ни разу не повторился.

Любопытная черта искусства рассказчиков и признак его древности — традиционное употребление стереотипных описаний и иных риторических «пассажей». Восходящие к глубокой древности и уже далеко не всегда понятные слушателям, они вводились в ткань повествования, когда рассказчику требовалось описать героя, отправляющегося на поиски приключений, изобразить жестокую битву или иную легко узнаваемую традиционную сцену. Эти пассажи, с одной стороны, были призваны служить украшением рассказа и впечатлять слушателей, а с другой — подготавливали самого исполнителя к переходу на новую ступень повествования. Сколь многие из этих повестей сами по себе относятся к древней кельтской традиции, сказать невозможно, однако, что касается их формы, характеров и мотивов, они имеют очень много общего с теми записанными в средневековых рукописях текстами, которые по сей день составляют славу и гордость ирландской литературы.

Традиционные рассказы далеко не всегда были принадлежностью лишь крестьянского быта. Напротив, раньше они составляли важнейший элемент жизни знати, и в валлийских и ирландских средневековых рукописях встречаются упоминания о том, что исполнялись они поэтами самого высокого ранга. В одной валлийской повести рассказывается, как волшебник Гвидион и одиннадцать его товарищей под видом поэтов прибывают ко двору короля. Гостей просят рассказать какую-нибудь историю. «Господин, — говорит Гвидион, — по нашему обычаю, когда прибываем мы к королевскому двору, в первый же вечер слово должно предоставить первому поэту. Я с радостью расскажу тебе историю». Гвидион, как сообщается далее, был лучшим рассказчиком в мире. В одной ирландской саге, которая, судя по языку, была записана в VIII в, ученый поэт Форголл рассказывает истории Монгану, королю Ульстера, каждый вечер в течение всей зимы, или «от Самайна до Бельтана» (от 1 ноября до 1 мая) — эта фраза часто употребляется в связи с искусством устного рассказа. Обычай исполнять традиционные повести именно зимними вечерами вряд ли можно объяснить лишь чисто бытовыми и хозяйственными факторами. Сопоставление аналогичных фольклорных традиций у народов Америки, Европы, Африки и Азии демонстрирует поразительное единодушие в запрете исполнять сказания летом или среди дня, за исключением особо оговоренных случаев. Более того, важность исполнения сказаний именно возле горящего очага невозможно вполне понять, не упомянув об особой роли очага и огня вообще в индоевропейской и других древних культурах, тогда как рассказывание историй поэтами заставляет вспомнить о том, что проза, перемежающаяся стихами, была известна и в Древнем Египте, и в средневековой Европе, и в Индии эпохи вед, и в Ирландии уже нашего времени.

В средневековой Ирландии и в Уэльсе поэтов не считали эксцентричными чудаками, как часто бывает в наше время. Напротив, они составляли самую привилегированную группу внутри образованного класса. И хотя в Ирландии эта профессия, как правило, передавалась по наследству, обучение поэтов было долгим и трудным и в основном заключалось в заучивании наизусть сотен повестей, «дабы исполнять их потом надлежащим образом перед королями и иными благородными людьми». Образованный класс, объединявший друидов и профессиональных поэтов, можно сравнить с кастой брахманов в Индии, и все то, что касается самого искусства, статуса и поведения ирландских и валлийских придворных поэтов, можно, по определению одного известного востоковеда, назвать «главой из истории Индии, но под другим названием». Подобные классы на Востоке и на Западе были реликтом сложной социальной и религиозной иерархии народов, говоривших на древних индоевропейских языках.

В кельтских государствах, как и в Индии, поэты были также официальными историками и составителями королевских родословий. Хвала, произнесенная устами поэта, упрочивала королевскую власть и достоинство самого короля, тогда как сочиненная поэтом хула могла сокрушить и короля, и его королевство. В древней Ирландии профессиональные поэты (филиды) по традиции были судьями. И они действительно очень хорошо разбирались во всем, что касалось прав и обязанностей королей, сам же верховный поэт Ирландии (оллам) перед лицом закона был равен королю. В функции ирландских поэтов входили и такие чисто жреческие обязанности, как предсказания и пророчества, и надо добавить, они исполняли их, облачившись в наряд из птичьих перьев, подобно сибирским шаманам, которые посредством сложного ритуала и особого экстатического состояния уводят своих слушателей в путешествие по Иному миру. Посвященные, владеющие таким могуществом и силой, хранили эти повести и исполняли их лишь по особым случаям, подобно тому, как современные священники читают главы из Священного Писания.

Естественно, что наибольшее внимание уделялось сохранности самой традиции. В «Лейнстерской книге», рукописи XII в, в конце саги «Похищение быка из Куальнге» (Tain Bo Cuailnge), самой знаменитой из всех ирландских саг, записан колофон, удивительно напоминающий заключительные стихи Апокалипсиса. «Да будет благословен каждый, кто верно запомнит эту повесть так, как она записана здесь, и не станет ничего добавлять к ней». Эти тексты не были простой забавой — об этом свидетельствуют вознаграждения, которые были обещаны слушателям. Одно из трех чудес, приписываемых «Похищению», состояло в том, что «оно на целый год охраняло от всех бед того, для кого было исполнено». В конце саги, озаглавленной «Воспитание в домах Двух Чаш», говорится, что св. Патрик повелел, «чтобы никто не смел ни спать, ни беседовать, когда она рассказывается, и чтобы речь о событиях этой саги вели всякий раз лишь перед немногими добрыми людьми, дабы могли они лучше слушать. И еще Патрик придал рассказу много чудесных свойств».

Так одарю я теперь:

рассказ об Этне с прекрасной Майг,

удача в потомстве, молочной сестре или брате

для тех, кто будет с женщиной доброй.

 

Расскажите повесть об Этне

перед тем, как ступить на корабль или в лодку, —

воротитесь с удачей и счастьем,

избежав грозных волн и валов.

 

Расскажите повесть об Этне

перед тем, как идти на охоту иль в суд, —

во всем преуспеете вы,

и все перед вами отступит.

 

Расскажите повесть об Этне

перед тем, как возлечь с благородной женою, —

доброе дело задумано будет,

будет удача с женой и потомством.

 

Расскажите повесть об Этне прекрасной

перед тем, как ступить в новый покой для пиров, —

не будет раздора и ясным останется ум,

не будет сверканья жестоких разящих клинков.

 

Расскажите правителю со свитой великой

повесть об Этне под музыки звуки —

не пожалеет о том он,

коль выслушает, не прерывая.

 

Если расскажете вы эту повесть

пленным ирландцам —

то будто бы лопнут

их тяжкие узы и путы.

(Перевод С. Шкунаева)

 

Как отмечает проф. Майлз Диллон, сказанное поразительно напоминает о магической силе, которую приписывали традиционным повестям в Индии, где сказание за сказанием заканчивается фразой, что «знающий это покорит все земли». Отдельные главы эпоса «Махабхарата» завершаются уверениями, что и слушатели, и исполнители эпоса будут благословенны в здоровье своем, богатстве и потомстве. «Рамаяна» Вальмики также сулит долгую жизнь людям и победу царям:

«Тому, кто слушает эту чудесную повесть о Раме, неутомимом в деяньях, отпустятся все грехи его. Если слушаешь ты рассказ о деяниях Рамы и желаешь иметь сына, то исполнится это твое сердечное желание, а если желаешь достичь богатства, то станешь богатым. Если девушка, мечтающая о женихе, слушает этот рассказ, то вскоре встретит она того, о ком мечтает, и вновь вернется к близким своим, если она от них вдали. Все желания слушающих эти стихи будут исполнены, и все просьбы их будут услышаны».

Другая повесть сходным образом заканчивается обещанием разнообразных наград на этой земле и вступления в небесное царство Индры после смерти. Сакральное воздействие подобных повестей проявляется и в самый момент их исполнения. Так, в одном народном рассказе, записанном в Голуэе, говорится, что дьяволу никак не удавалось проникнуть в один дом, потому что там исполнялись сказания о фиане. Точно так же индийские «Двадцать пять рассказов Веталы» заканчиваются уверением духа в том, что «ни один злой дух или демон не будет иметь никакой власти там и тогда, где и когда рассказывают эти повести. И тот, кто с усердием исполнит хотя бы одну из них, избавится от всех своих грехов».

Если задаться вопросом, какого же рода историям приписывалась подобная сверхъестественная сила, то оказывается, что, как правило, это повести о приключениях героев, о добрых и злых чарах, о королях и королевах, о великанах людоедах, чудовищах и волшебниках, о животных, которые говорят и действуют как люди, о путешествиях в Иной мир, над которым не властно время, будь то за морем или на дне озера, о призраках и духах, о пророчествах и человеческой судьбе, о добывании волшебной посуды и оружия и о прочих чудесах. Таково примерно содержание повестей, бытующих в народной среде, традиционная культура которой не испорчена изучением современной истории и современной науки; при этом необходимо отметить, что темы и мотивы традиционных повестей зачастую удивительно близки друг другу. Сама по себе эта однородность материала представляет большую загадку для человека, живущего современностью. Что же в этом фантастическом наследии незапамятных времен по сей день вызывает у людей любовь и интерес?

Порой эта проблема оборачивается весьма драматической коллизией: пример тому — резкий контраст в отношении к традиционной словесной культуре у двух следующих друг за другом поколений. Рассказчики прежних времен сами жили в мире своих удивительных повестей. Гектор Маклейн в 1860 г. отмечал, что приключения Оссиана, например, казались рассказчикам из Барры и их слушателям такими же правдивыми и реальными, как недавние подвиги британской армии — читателям газет. Даже в наши дни проф. Деларжи рассказывает об искреннем ужасе, охватившем народного сказителя из графства Керри, когда кто-то из слушателей усомнился в правдивости его рассказа о возвращении Ойсина из Страны Вечной Юности и предположил, что Ойсина вообще не было на свете. В древние времена чуду всегда находилось место, но с распространением начального образования, прелестей цивилизации и тех внешних материальных благ, которые принято называть чертами прогресса, древние чудеса быстро уходят в область суеверий. Они не вписываются в рамки нашей новой веры в исторический и научный опыт, а поскольку наш кругозор оказался в шорах этого нового Weltanschauung, то бишь мировоззрения, старинные повести уже не могут соперничать с пространными излияниями нынешних новеллистов.

То, что еще встречается в Ирландии или на островах, — лишь осколки старой традиции. Там, как и всюду, народные сказания скоро будут считаться подходящими лишь для детских книг, а со всем детским человек расстается по мере того, как вырастает в «образованного» члена современного общества. С грустью пишет об этом проф. Деларжи:

«Когда Шон О'Коналл был молод, народные рассказчики пользовались повсюду огромной популярностью, но с годами их истории стали слушать уже не так охотно, как раньше. Наконец настало время, когда ему лишь изредка удавалось блеснуть своим искусством перед публикой. А в итоге, чтобы совсем не утратить мастерства, он стал рассказывать их вслух самому себе, когда, как он думал, рядом никого не было, при этом он сопровождал свой рассказ положенной жестикуляцией и выразительностью — словом, использовал все традиционные приемы устного рассказа, как если бы выступал перед многочисленной аудиторией, собравшейся у очага. Его сын Пэтс как-то говорил мне, что ему случалось заставать отца за рассказыванием историй безответной каменной стене, когда рядом мирно паслись коровы. Иной раз отец, возвращаясь с рынка, шел следом за старой серой кобылой и рассказывал свои истории задку телеги!»

В сельской среде традиционные сказания теряли популярность, зато к ним начали проявлять интерес ученые. Они прилежно записывали их, классифицировали содержащиеся в них мотивы и пытались проследить историю сюжетов. Но если самим сказителям и их неграмотным слушателям не составляло труда поверить в чудеса всех этих повестей, то современные ученые, отравленные рационализмом и материалистическим уклоном современного образования, не могут принять их с той же наивной верой. Для многих народные сказания правдивы лишь в том смысле, что в совокупности с многочисленными другими данными о народных верованиях и обрядах они дают материал для реконструкции древнейшей истории человечества. Самостоятельной внутренней ценности они как бы и не имеют. Одно или два поколения назад их принято было относить за счет «болезни языка» или считать примером «примитивной науки», «примитивной философии», «плодотворящей магии» или «детством словесности». Но скептицизм писателей, которые никогда не ставили под сомнение адекватность нынешних эволюционистских теорий, зачастую противоречил их собственной жизненной практике. В шестьдесят лет Джеймс Фрэзер по-прежнему не мог объяснить себе, зачем он занимается сравнительной мифологией: «Если мы тратим всю свою жизнь на попытки узнать что-то такое, что узнать невозможно и что, если все же будет узнано, окажется совершенно никчемным, то что мы можем сказать в свою защиту? Боюсь, что очень мало». И все-таки он продолжал заниматься этими «совершенно никчемными» вещами оставшиеся двадцать семь лет своей долгой жизни. Когда в самом конце «Золотой ветви» он оглядывается назад на «горестную череду человеческих заблуждений и предрассудков, которые занимали наше внимание», и приветствует смену религии наукой, перед нами вновь скептик, претендующий на абсолютный авторитет. Время древних празднеств ушло, их традиционные темы — «гибель души», «козел отпущения», «бракосочетание богов», «умирающий и воскресающий бог» — превратились в бессмысленный маскарад, лишь заслоняющий холодный свет истины. Однако чистый скептицизм, наверное, не дал бы нам «Золотой ветви».

Конфликт между научным рационализмом и интуитивной верой не разрешим до конца, пожалуй, ни для кого из нас и проявляется во множестве предрассудков и предубеждений. Встречаются люди, которые читают сказки, но смотрят на них так же, как на современные произведения художественной литературы. Они настаивают, что и изучать сказки следует лишь как «нарративные тексты», т.е. читать их надо in vacuo, в пустоте, как будто они вообще никак не соотносятся с жизнью, а глубинный их смысл интересен лишь этнографам. Однако отстранённость, якобы высвобождающая материал для настоящего исследования, опять-таки не всегда позволяет разглядеть достоинства, какие видят в этом «материале» те, кто ищет в нём прибежище. Иные ученые, хотя и видят в сказках лишь способ приятно провести вечер, тем не менее, отдают должное традиции, неотъемлемой частью которой они являются, как бесценному наследию, источнику вдохновения даже в нашем современном мире.

Хотя давний рационализм с трудом сдает свои позиции, исследователи нашего времени смотрят на народные сказания совершенно иначе, нежели их предшественники еще полстолетия назад. Все больше растет осознание глубокой значимости тех реалий, которые не вполне соотносятся с категориями рассудка и не могут быть объяснены в рамках истории и науки. Исследование социальной антропологии и истории религий привело многих ученых к пониманию, что в ходе несчетных эпох люди находили в народных сказаниях опору для своей материальной и духовной жизни. Во всем мире народ видит в этих священных преданиях, или мифах, «свидетельство некой первичной, более значительной и более важной реальности, которой определяется нынешняя жизнь, судьбы и дела человечества; знание ее обеспечивает человеку мотивацию его ритуальных и моральных деяний, нередко подсказывая ему, как именно он должен поступить». Более того, при всей фантастичности эти повести на протяжении столетий были неиссякаемым источником вдохновения для поэтов и художников. Лишь слепая гордыня может отмести все эти свидетельства как лишенные или почти лишенные какого бы то ни было значения. В наше время психологи пришли к выводу, что обращение к этой «сокровищнице архетипических форм» бесценно для лечения душевных заболеваний — по сути, это лишь повторное открытие «жизнетворных» сил, которыми наделяли эти сказания наши предки. Другие исследователи усматривают в народных преданиях комплекс метафизических доктрин и утверждают, что, хотя сам нынешний народный сказитель, может быть, не осознает и не понимает важности всего, чем он владеет, «то, чего он не осознает и не понимает, само по себе превосходит эмпирическую науку и реалистическое искусство "образованного" человека». Распятие останется распятием, даже если им забавляется маленький ребенок, но считать его при этом лишь игрушкой или видеть в нем лишь эстетическое украшение — значит отрицать его истинную природу и сущность. Меняются теории, смещаются акценты, но все больше современных исследователей, включая тех, кто не склонен выносить окончательный приговор относительно природы мифов, стараются изучать традицию со всем уважением, какого она заслуживает, понимая, что «мудрость родилась не в один день с нами».

Как уже говорилось, традиционные предания в кельтских странах подвергались сакрализации, что налагало отпечаток и на самый акт исполнения предания, и на того, кто его исполнял, и даже на тех, кто его слушал. Совершенно ясно, что прототипами фольклорных сказаний были отдельные элементы целостного «священного предания» дохристианских кельтов. Однако прочитывать таким образом сохранившиеся поныне версии весьма сложно. Самые ранние рукописи, содержащие тексты этих преданий, датируются XII в., хотя совершенно ясно, что изначальная их запись восходит к много более раннему периоду. Эти остатки древней традиции дошли до нас от христиан переписчиков, и, конечно, — хотя само по себе удивительно, что они вообще их переписывали, — они позволяли себе при этом вольности, недопустимые при устной передаче священной традиции. Мы уже цитировали ирландский колофон, завершающий сагу «Похищение быка из Куальнге» и благословляющий всех, кто запомнит текст этой повести без изменений. Но в рукописи сразу вслед за ним идет латинский колофон, выражающий традиционную точку зрения монастырских переписчиков. «Но я, записавший эту повесть, а точнее — сказку, не верю тому, о чем говорится в ней, ибо есть здесь и козни бесовские, и вымысел сочинителей, и похожее на правду, и непохожее, а иное служит лишь для развлечения глупцов».

В какой мере тексты сказаний, найденных в средневековых рукописях, были произвольно изменены или перекомпонованы, сейчас сказать уже невозможно. Мы даже не уверены, что более ранние версии являются и заведомо более аутентичными. Натыкаясь на истории, не поддающиеся пониманию или противоречащие другим аналогичным текстам, мы невольно склонны обвинить переписчиков в домыслах. Но колофон гласит, хотя, возможно, смысл не в этом, что одни истории похожи на правду, а другие нет.' Поскольку же непонимание может проистекать и от нашего невежества, мы считаем, что лучше оставить «темные» места вовсе без интерпретации, чем интерпретировать их неверно. Сказания, записанные уже в новое время непосредственно со слов традиционных народных рассказчиков, казалось бы, должны были в гораздо меньшей степени подвергнуться литературным манипуляциям, однако между письменной и устной традицией не существовало непреодолимого барьера, более того, свыше тысячи лет сами сказители были христианами во многих поколениях, т. е. ходили к мессе, верили в Святую Троицу, Деву Марию, ангелов и святых. Стоит ли удивляться, что характерные черты древних кельтских божеств в этих повестях почти неузнаваемы. Возможно также, что традиция не сохранила многочисленные мифы, которые играли важную роль в живой религии, но вне связи с ритуалом утратили свое нарративное значение.

Религиозная традиция — это всегда сплав ритуала, искусства и мифологии, причем каждый из этих компонентов выразим в терминах другого. Символы, будь то мифы, церемонии или физические объекты почитания, полностью раскрывают свою значимость только внутри отдельной традиции; чтобы в полной мере испытать силу и озарение, которые может дать миф, нужно быть неотъемлемой частью этого замкнутого мира, а такое глубинное слияние с древней кельтской традицией ныне уже невозможно. Именно поэтому мы считаем, что нельзя просто пересказывать древние кельтские предания без комментариев. Чтобы соединить все эти осколки древности, современному человеку недостаточно освободить свой ум от предвзятости историка и предрассудков ученого, а также от эстетизма тех, кто видит в Библии, прежде всего, «литературу». Его восприятие нуждается в разного рода примечаниях и подсказках — своего рода ключах к пониманию текста. И хотя, наверное, истинный смысл того или иного предания никогда не раскроется вполне перед современным читателем, мы полагаем, что сравнительное изучение этих традиционных повестей в сопоставлении с аналогичными преданиями, ритуалами и учениями других стран и других эпох поможет нам высветить по крайней мере фрагменты традиции, всего лишь одним из выражений которой являются эти сказания, даже в их исходной форме.

 

Глава 2. ВЕТВИ ТРАДИЦИИ

 

К ирландской эпической традиции, дошедшей до нас в средневековых рукописях, относятся саги, которые условно можно поделить на четыре группы, или цикла, а именно:

1. Мифологический цикл;

2. Уладский цикл;

3. Цикл финна;

4. Исторический цикл.

В сагах так называемого Мифологического цикла все главные персонажи принадлежат к Tuatha De Danann, «Племенам богини Дану», легендарному народу, который, как принято считать, заселил Ирландию перед тем, как туда приплыли сыновья Миля, предки современных обитателей страны. Саги Уладского цикла посвящены главным образом войнам короля Конхобара из Ульстера, и в первую очередь подвигам самого знаменитого из них — Кухулина. Саги, относящиеся к Циклу финна, повествуют о герое Финне Мак Кумале и его лесных военных отрядах (фиане). Этот цикл называют иногда Циклом Оссиана, так как большинство входящих в него поэтических текстов традиционно приписывается сыну Финна Ойсину, или Оссиану (под этим именем он известен благодаря творчеству Джеймса Макферсона). Так называемый Исторический цикл — самый пестрый, в него входят разрозненные саги, группирующиеся вокруг отдельных верховных или местных королей Ирландии. При этом в каждом из четырех названных циклов содержится эпический материал, восходящий к индоевропейскому наследию и предположительно являвшийся компонентом духовной традиции кельтских народов в эпоху до переселения на эти острова. Однако в трудах древнеирландских историков центральные персонажи эпических преданий выстроены в единую хронологическую цепь — от времен потопа до начала вторжения в Ирландию викингов. События, относящиеся к Мифологическому циклу, синхронизированы с главными этапами древней мировой истории; так, правление короля Конхобара в Ульстере относят к самому началу христианской эры; Финн и его воины служили королю Кормаку Мак Арту, который был верховным королем Ирландии, вероятно, в III в. н. э.; предания же, относящиеся к Историческому циклу, группируются вокруг королей, правивших в III — VIII вв. н. э.

Некоторая дополнительная информация о персонажах и основных событиях, описанных в эпических преданиях всех этих четырех циклов, содержится в трудах, составленных еще в период средневековья, в частности в «Книге захватов Ирландии» (Lebor Gabala Erenn) — «истории» заселения острова предками ирландцев, а до них другими племенами, — которая имеет ряд приложений: Список королей; «Глоссарий», приписываемый Кормаку Мак Куленану, епископу и королю, погибшему в 908 г.; так называемые диншенхас («старины мест», сказания о том, как и почему то или иное место получило свое имя); «соответствия имен» (Coir Anmann — рассказы, разъясняющие появление имен и прозвищ у того или иного известного персонажа) и, наконец, стихи, триады и родословия, содержащие многие знаменитые имена.

Что касается древневаллийской традиции, то она содержится в так называемых «Четырех ветвях мабиноги» (mabinogi — «повесть о детстве», или просто «повесть»), отчасти сопоставимых с ирландским Мифологическим циклом, в рассказах и стихотворных произведениях Артуровского цикла, широко представленных также и на многих других языках, в разнообразных поэтических и прозаических повестях, которые, возможно, ранее представляли собой фрагменты саг. Большинство из этих стихотворных текстов приписывается Лливарху Хену, Талиесину и Мирддину, легендарным поэтам, соотносимым хронологически с валлийскими королями VI в. В Уэльсе также есть свои родословия, триады и надгробные эпитафии героям, во многом компилятивные и свидетельствующие об аутентичности традиции, которая, вероятно, никогда не была сосредоточена в обширных нарративных текстах; сюда же примыкают два латинских текста, представляющих собою вехи в истории Артуровского цикла: «История бриттов» (Historia Brittonum) Ненния (начало IX в.) и более совершенная с литературной точки зрения «История бриттов» (Historia Regum Britanniae) Гальфрида Монмутского. Валлийские и ирландские жития местных святых, написанные как на латинском, так и на народных языках, тоже отчасти можно рассматривать как добавочный эпический цикл. Подобно житиям святых, возникшим в других странах, они имеют много общих мотивов со светскими повестями и весьма важны для реконструкции дохристианской духовной культуры.

Принято считать, что, до того как Ирландию завоевали гойделы, предки современных ирландцев, остров последовательно заселяли пять других племен. Ниже мы остановимся на этой теме подробнее, теперь же дадим лишь краткий их перечень и наметим основные детали, характеризующие ту или иную волну завоевателей. Первые три группы известны по именам предводителей, две последующие — по названиям племен. А именно:

1) Кессар,

2) Партолон;

3) Немед;

4) Фир Болг (фир = «люди»),

5) Туата Де Дананн (Племена богини Лану)

Кессар была женщиной, и возглавляемая ею экспедиция, преимущественно женская по составу, как принятосчитать, явилась в Ирландию еще до потопа. Единственным из всех, кто сумел пережить эту катастрофу, был супруг Кессар — Финтан, который, принимая последовательно облик лосося, орла и ястреба, стал свидетелем вторженийвсех последующих волн переселенцев. Он появляется вновь уже в христианизированных повестях как высший авторитет в вопросах исторической традиции. Опустошенный потопом остров многие сотни лет оставался безлюден, пока наконец в Ирландию не прибыли Партолон и его спутники. Все они и их потомки неожиданно погибли от странной эпидемии, охватившей страну, и лишь один из них, Туан сын Старна, подобно Финтану, уцелел. Вслед за племенем Партолона на остров пришел народ под водительством Немеда, который сам умер в Ирландии, однако его люди, пережив ряд несчастий и катастроф, в конце концов покинули страну, причем потомки их разделились на три ветви, из которых две стали предками народов, затем также заселивших остров. Первый из них, Фир Болг, еще населял Ирландию, когда у ее берегов появился второй — Туата Де Дананн. По некоторым сведениям, пришельцы потребовали отдать им королевство — в бою или миром, и Фир Болг, побежденные в Первой битве при Маг Туиред, были вынуждены переселиться на Айлей, Аранские острова, Мэн и Ратлин. В начале христианской эры они якобы вернулись в Ирландию, но уже на правах подчиненного народа. Однако, как повествует другая сага, Туата потребовали у племени Фир Болг лишь половину королевства, но в этом им было отказано, тогда между двумя племенами произошла Первая битва при Маг Туиред, после которой был заключен мирный договор о дружбе и согласии.

Остановимся подробнее на Туата Де Дананн, чудесном Племени богини Дану. Как мы уже отмечали, к нему относятся практически все центральные персонажи цикла, называемого Мифологическим, и уже благодаря этому Племена богини по сравнению с четырьмя другими племенами, заселявшими Ирландию до них, должны быть отмечены особо. В отличие и от своих предшественников, и от своих преемников — сыновей — Миля они располагали тайным магическим знанием, были сведущи во многих искусствах и ремеслах и владели секретами колдовства. Перед появлением в Ирландии они побывали на северных островах, где получили свои несравненные эзотерические знания и откуда перенесли на остров свои четыре магических талисмана: Великий камень Фал, известный тем, что он издавал крик, если на него наступал будущий король, копье Луга, приносившее победу в битве всякому, кто держал его в руке, меч Нуаду, поражавший всякого, против кого он был направлен; котел Дагды, насыщавший всех, кто садился вокруг него. Если все остальные группы переселенцев прибыли в Ирландию на кораблях, то Туата достигли страны на темных тучах прямо по воздуху, опустились на гору Конмайкне Рейн и на три дня покрыли тьмой лик солнца. В позднем описании Первой битвы при Маг Туиред они изображаются как «общество приятное и вызывающее восхищение, дивно прекрасное обликом, обладающее замечательным оружием и изысканной одеждой, искусное в музыке, пении и игре, одаренное наиболее светлым умом и ярким темпераментом среди всех, кто когда либо прибывал в Ирландию Племя это было превыше всех храбростью и внушало необоримый ужас, ибо превосходило все народы мира своей сноровкою в искусствах и ремеслах».

Ученые люди, которые в средние века записывали предания древней Ирландии, затруднялись, как им рассматривать Племена богини — как людей, демонов или падших богов. В повести о Туане Мак Кайриле из «Книги Бурой коровы», записанной примерно в 1100 г., говорится, что ученые люди не знали, откуда пришли в Ирландию Туата Де Дананн, но что, «похоже, пришли они с небес, о чем свидетельствует их ум и совершенство их знаний». В тексте рукописи XV в. сказано, что на острове их почитают, тогда как поэт, писавший около 1000 г н. э., считает необходимым сказать, что, «хотя он и называет их, но не испытывает к ним никакого почтения».

По преданию, среди этого племени лишь «люди искусства» были богами, а простые труженики — нет. Самое Дану называют «матерью богов», а иные из ее подданных изображаются порой как божества. В свете этого понятна и интерпретация имени Дагда как «добрый бог», что поддерживают и современные филологические исследования. Этот персонаж носит также имена Аэд (aed — «огонь»), Эохайд Оллатар (Эохайд Всеобщий Отец) и Руад Рофесса (Господин Великого Знания) и описывается как бог друидизма или магии (draidecht). В «Глоссарии» Кормака Бригита дочь Дагды изображается как «поэтесса, богиня, которой поклоняются поэты», а две ее сестры, носящие тоже имя, называются соответственно целительницей и женщиной кузнецом, обе также изображаются как богини. Диан Кехт, согласно тому же тексту, был «мудрым врачевателеми богом здоровья», Нейт — «богом битвы», Мананнан МакЛир, «знаменитый торговец, живший на острове Мэн, и лучший кормчий на Западе Европы», именовался также «богом моря» и «сыном моря» (mac lir), причем не только у гойделов, но и у окотгов и бриттов, и остров Мэн (inis Мапапп) был назван в его честь. Более того, имена Нуаду, короля Туата Де Дананн ко времени прибытия в Ирландию, и вышеупомянутой Бригиты фигурируют среди имен божеств в бриттских надписях периода романизации. В валлийской эпической традиции место Нуаду занимает Луг, чье имя также встречается как дьоним в надписях, обнаруженных на континенте, причем форма Lugoves может быть интерпретирована как множественное число от Lug(us). Этот же бог, вероятно, дал свое имя таким топонимам, как Лион, Лаон, Лейден (Lugudunum) — на континенте и Карлайл (Luguvalium) — в Британии".

Мы уже упоминали о Первой битве при Маг Туиред, которая произошла между Туата Де Дананн и Фир Болг, заселявшими Ирландию до них. Одна из центральных саг Мифологического цикла повествует о Второй битве при МагТуиред, где противниками Туата выступают фоморы, единственные мифические существа, сопоставимые с самими Туата в таинственности и искусстве магии. Именно в этом сюжете сущность «людей богини» проявляется наиболее ясно и полно, фоморы давали знать о своем присутствии еще во времена Партолона. В «Книге захватов Ирландии» они изображаются как однорукие и одноногие существа. Предводителем их назван Кихол Грикенхос сын Голла («одноглазого») сына Гарба («грохота»). У фоморов было четыре корабля, и команда каждого насчитывала пятьдесят мужчин и трижды по пятьдесят женщин, причем женщины эти обладали поистине жуткой внешностью, что особенно ярко видно из описания матери Кихола — Лот. Ее распухшие губы находились на груди, у нее было четыре глаза, причем все располагались на спине, а сила ее была столь велика, что равнялась силе всего войска фоморов. По некоторым версиям, фоморы потерпели поражение в битве с Партолоном; по другим, хотя это сражение и длилось целую неделю, «ни один человек не был убит, ибо это была волшебная битва». Немед, возглавивший следующую группу завоевателей, также сражался с фоморами, убил двух их королей и нанес им поражение в трех битвах. Однако после смерти Немеда потомки его потерпели поражение от фоморов, во главе которых стояли Морк и Конанд, и на каждый Самайн (1 ноября) должны были отдавать им две трети всего урожая, молока и приплода. В конце концов люди Немеда решились на штурм морской крепости фоморов, башни Конанда, и даже сумели ее разрушить, однако вскоре после этого у берегов острова появился Морк с шестьюдесятью кораблями, и после кровавой бойни, которая за этим последовала, лишь один корабль с тридцатью воинами Немеда сумел ускользнуть.

Во время Первой битвы при Маг Туиред королю Туата Де Дананн, Нуаду, отрубили руку, после чего между воинами Туата и их женами возник спор, вправе ли Нуаду теперь быть королем. Жены считали, что, лишившись руки, Нуаду потерял и право управлять островом, и требовали передать власть их приемному сыну Бресу, или Эохайду Бресу (Эохайду Прекрасному) сыну Элаты. Отец Бреса, Элата сын Делбаэта, был королем фоморов, а мать его, Эрью дочь Делбаэта, принадлежала к Туата Де Дананн. На первый взгляд это предложение, которое Туата, кстати говоря, приняли, может показаться странным, если учесть, что фоморы обыкновенно изображаются в текстах как жуткие существа, настроенные враждебно ко всем, кто прибывал в Ирландию, противники Партолона и Немеда, добившиеся, чтобы потомки последнего навсегда покинули страну. В текстах, относящихся к более позднему времени, само слово «фомор» даже приобретает значение «великан», а в церковной традиции они изображаются в одном ряду с эльфами, лошадиноголовыми и прочими уродливыми существами как племя, ведущее свой род от Каина и Хама, проклятого сына Ноя. Однако, несмотря на это, перед своим приходом в Ирландию Племена богини Дану заключили с фоморами союз, и Балор внук Нета, король фоморов, отдал свою дочь Этне Киану сыну Диан Кехта. От этого брака на свет появился Луг, главный персонаж всего цикла. Когда же начался спор между мужами Племен богини и их женами о том, кому править Ирландией, жены Туата настаивали, что власть над островом должна быть отдана Бресу сыну Элаты, потому что это укрепит их мир с фоморами.

Так Брес стал королем Ирландии, но при этом ему было поставлено условие, что он добровольно откажется от власти, если будет решено, что дела его дурны и недостойны правителя. Однако заступничество Бреса ни в коей мере не ослабило тягот, которые терпели Туата, ибо к тому времени три правителя фоморов — Индех сын Де Домнанн, Элата сын Делбаэта (и отец Бреса) и Тетра — обложили всю Ирландию такой данью, что ни драгоценности, ни скот, ни пища, ни самый дым из очагов Туата не были от нее свободны. Дагда, «бог друидизма», вынужден был каждый деньтаскать камни и копать рвы, строя крепость для Бреса, силы же его все более истощались, потому что три лучших куска из своей доли он отдавал уродливому шуту по имени Криденбел, который всячески им помыкал. Огма, самый сильный из героев Туата, тоже голодал и должен был таскать дрова для очага фоморов, но каждый раз, когда он собирал вязанки на ближних островах, море подхватывало их и уносило две трети запаса. Скупой Брес лишил Туата радости видеть подвиги своих героев и слушать чудесную музыку и пение, более того, «ножи их в ту пору не покрывались жиром, и сколько бы ни звал их король, изо ртов уж не пахло пивом». В конце концов, Брес стал жертвой первой насмешки, песни поношения, которая была спета в Ирландии: «Ничего, кроме пагубы, не будешь знать ты с этого часа»; после этого Племена богини потребовали вернуть им королевство. Однако Бресу было разрешено остаться королем до конца семилетнего срока, и он использовал это время, чтобы собрать вокруг себя могучих мужей из чудесных холмов-садов, т. е. фоморов, от Лохланна до Западных островов, чтобы напасть на Племена богини и силой подчинить их себе. «Воистину не знала Ирландия врагов страшнее и ужаснее, чем те, которых вели за собой Балор сын Нета и Индех сын Де Домнанн».

Тем временем лекарь Племен богини Диан Кехт сделал для короля Нуаду серебряную руку (airgetlam), и потому стали его называть Нуаду Аргетлам (Нуаду Серебряная Рука). Позднее же Миах сын Диан Кехта нарастил на этой руке плоть и так исцелил Нуаду. После этого Нуаду вновь был провозглашен королем Племен богини Дану. Однажды задал он в Таре большой пир, когда вдруг привратник заметил, что к ним приближается группа незнакомых людей, во главе которой шел молодой воин, светлый обликом истатный, отмеченный знаками королевского сана. На вопрос привратника, кто он, молодой воин представился как «Луг сын Киана сына Диан Кехта и Этне дочери Балора, приемный сын Таллан дочери Магмора, короля Испании, и Эхайда Гайруха сына Дуаха». Привратник спросил его, что он умеет, «ибо не знающий ремесла не может войти в Тару». «Можешь спросить меня, — сказал тот, — я плотник». Привратник ответил: «Ты нам не нужен, есть уже у нас плотник, Лухта сын Луахайда». Тот сказал: «Спроси меня, привратник, я кузнец». Привратник ответил ему: «Есть между нами кузнец, Колум Куалленех» и т. д. В результатемежду ними произошел следующий диалог:

« — Спроси меня, я герой.

— Ты нам не нужен. У нас уже есть герой, Огма сын Этниу.

— Спроси меня, я арфист.

— Ты нам не нужен, ибо есть уже среди нас арфист, Абкан сын Бикелмоса, люди трех богов из сидов дали ему его чудесную силу.

— Спроси меня, я воин.

— Ты нам не нужен…

— Спроси меня, я филид и сведущ в делах старины.

— Ты нам не нужен…

— Я чародей.

— Ты нам не нужен, есть уже у нас чародеи, да немало и магов и друидов.

— Спроси меня, я врачеватель.

— Ты нам не нужен. У нас уже есть врачеватель Диан Кехт.

— Я кравчий.

— У нас уже есть кравчий.

— Спроси меня, я могу обрабатывать металлы.

— Ты нам не нужен, у нас занят этим Кредне Керд». Тогда тот воин заговорил вновь. «Пойди и спроси своего короля, — сказал он, — есть ли при нем человек, что искусен во всех этих ремеслах сразу. Если же найдется такой, я покину Тару».

Тогда привратник отправился в королевские покои и доложил о приходе Самильданаха, «человека всех возможных искусств», король же велел расставить перед ним доски для игры в фидхелл. Они сели играть, и всякий раз выигрывал Луг. После этого король сказал: «Его следует пропустить, ибо до сей поры равный ему не приходил к воротам этой крепости». Привратник пропустил Луга, тот вошел исразу сел на место мудреца, «ибо и вправду был он сведущ во всяком искусстве». Выступил тогда вперед Огма и бросил ему свой вызов. Метнул Огма такой камень, что потребовалось бы четырежды по двадцать бычьих упряжек, чтобы сдвинуть его с того места, куда он упал. Луг же снова бросил его во двор Тары, так что камень точно лег на прежнее место. Тогда король потребовал, чтобы он сыграл для собравшихся на арфе. Луг сыграл три волшебные мелодии, которые сначала погрузили их в сон, а потом заставили смеяться и плакать. Видя все это, Нуаду сообразил, что Самильданах способен помочь им освободиться от ига фоморов, и предложил Лугу на время поменяться с ним местами. «Сел тогда воин на королевское место, и сам Нуаду вставал перед ним до исхода тринадцати дней».

Луг совещался с двумя братьями, Дагдой и Огмой, а затем присоединились к ним братья Нуаду, Гоибниу и ДианКехт, врачеватель. Они вели разговор целый год, а затем призвали к себе друидов Ирландии, чтобы узнать, на что способен каждый из них. Чародей по имени Матген сказал, что своим тайным искусством сумеет низринуть горы Ирландии на войско фоморов, кравчий обещал отвести отфоморов воды великих озер и рек Ирландии, но сами ирландцы не будут испытывать недостатка в воде, хоть бы ипришлось им сражаться целых семь лет. Друид Фигол обещал напустить на войско фоморов три огненных ливня, которые на две трети отнимут у них силу и храбрость. «Не дам я излиться моче из тел лошадей и людей, — сказал он, — а каждый выдох ирландцев прибавит им храбрости, доблести и силы, и не истомятся они в битве, хотя бы продлилась она до исхода семи лет».

Затем настал черед Дагды сказать, на что он способен. «Все, чем вы хвалитесь, — сказал он, — совершил бы и я сам». В ответ на это все воскликнули: «Вот это и есть искусство Великого бога», поскольку имя его значило «Добрый бог», «ДагДа».

После этого Луг, Дагда и Огма отправились к трем богам Дану и на протяжении семи лет готовились к битве и делали себе оружие. Рассказывается также, что Дагда «в пору Самайна» (т. е. 1 ноября) встретился с Морриган (чье имя означало «Великая королева», или «Королева призраков»). Морриган, Бадб («громкий крик») и Маха (это имя в равной мере употребляется по отношению ко всем трем), были мрачными женщинами-демонами, пророчившими кровавую бойню и охоту на полях сражений. На этот раз Морриган объявила Дагде, что пойдет и сокрушит Индеха сына Де Домнанн, «иссушив кровь в его сердце и отняв почки доблести». Две пригоршни этой крови отдала она затем войску ирландцев. Когда позднее Индех появился, на поле битвы, он был уже обречен.

Луг послал Дагду в лагерь фоморов, чтобы тот наблюдал за ними и, если сумеет, задержал, пока люди Ирландии не будут готовы к битве. Дагда появился среди фоморов и сталпросить у них временного перемирия перед битвой, те согласились, но, поскольку выглядел Дагда как шут, они в насмешку приготовили для него кашу, ибо известно было, что «с превеликой охотой ест кашу Дагда». Вместе с крупой сварили также коз, овец и свиней и все это варево вылили в огромную яму в земле. Дагда должен был под угрозой смерти все это съесть, чтобы никто потом не посмел упрекнуть фоморов в отсутствии гостеприимства. У Дагды был с собой ковш, такой огромный, что в нем без труда улеглись бы мужчина и женщина. При помощи этого ковша он сумел расправиться со всем угощением, а затем сунул в яму палец и, убедившись, что там ничего не осталось, лег спать, фоморы смеялись над тем, как нелепо он одет и какое громадное у него брюхо. На голове у него был колпак, плащ доходил только до локтей, рубаха еле прикрывала зад, а башмаки были сделаны из грубых конских шкур мехом наружу. Когда шел, он тащил за собой огромную раздвоенную палицу и след от нее был подобен рву на границе двух королевств. Далее в тексте саги следует поистине раблезианский пассаж, в котором передается разговор Дагды с дочерью Индеха, в результате которого та обещает свое магическое участие в битве на стороне ирландцев.

После этого, мы опять видим Луга и слышим, как он расспрашивает вождей Туата, какими искусствами они владеют и каким образом могут быть полезны в предстоящей битве. Кузнец Гоибниу обещает постоянно обеспечивать сражающихся новым оружием взамен сломанного, и уж тогда ни один наконечник, выкованный им, не пролетит мимо цели, а коже, пронзённая им, не срастётся вовеки. Диан Кехт готов заботиться о здоровье сражающихся, так что любой, исцелённый им, наутро сможет принять участие в битве. Кредне вызвался делать заклёпки для копий, кромки щитов, клинки для мечей и рукояти, а Лухта – щиты и древки для копий. Огма объявил, что сокрушит самого короля и трижды девять его друзей и к тому же возьмёт в плен большую часть вражеского войска. Поэт Карпре поклялся проклинать и порочить врагов, чтобы своей тайной властью лишить их стойкости в сражении. Две колдуньи, Бейкуйлле и Дианан, сказали, что нашлют чары на камни, деревья и дёрн, так что станут они против врага войском с оружием и обратит это врагов в бегство в отчаянии страхе. Колдуны, друиды, кравчие и сами Морриган и Дагда – все заявили о своём могуществе и готовности участвовать в битве.

Когда битва началась, фоморы послали Руадана сына Бреса и Бриг (т.е. Бригиты) дочери Дагды сообщать о сражении и убить Гоибниу. Ему удалось ранить кузнеца копьем, но и сам он был убит. Узнав о случившемся, Бриг явилась в лагерь ирландцев оплакать своего сына, и это был первый крик и плач, какой когда-либо слышали в Ирландии. Туата, опасаясь преждевременной гибели Луга, «владеющего столькими искусствами», хотели помешать ему вступить в битву, но он ускользнул от своих стражей и предстал перед людьми Ирландии, побуждая их к битве. Он исполнил боевую песнь, обходя свое воинство на одной ноге и прикрыв один глаз. По пути ему случайно встретился Балор, к тому времени уже убивший Нуаду. У Балора был «дурной глаз», открывавшийся только на поле битвы, когда четыре человека поднимали ему веко. И если войско смотрело на этот глаз, теряло оно всю свою силу. Сойдясь с Лугом, Балор приказал поднять веко, чтобы мог он взглянуть «на болтуна, который к нему обратился», но Луг успел метнуть в него камень, который «вышиб глаз через голову наружу, так что воинство самого Балора узрело его», а разрушительная сила «дурного глаза» обернулась против самих же фоморов. Согласно некоторым версиям саги Луг отрезал Балору голову и, хотя тот просил его непременно положить . ЕЁ на свою голову, сделать это поостерегся, несмотря на то, что Балор твердил, что таким способом к нему перейдет вся его сила. Вместо этого Луг положил голову Балора на камень, и вытекший из головы яд немедленно расколол камень на четыре куска.

В следующем фрагменте саги Луг встречается с Лохом Летгласом («наполовину зеленым»), поэтом фоморов, и оставляет его в живых при условии, что тот исполнит три желания Луга, одно из которых заключалось в том, что песнь Лоха «до Судного дня отвратит от острова набега фоморов». А Брес, также прося пощады, обещал, что «тогда вовек не иссякнет молоко у коров Ирландии». В ответ на это Луг передал Бресу приговор Маелтне Морбретаха («великого суждения»): «Не будет тебе пощады, ибо не властен Брес над их породой и потомством, хоть на нынешний век он и может коров напитать молоком». Тогда Брес объявил, что, если ему оставят жизнь, ирландцы будут снимать урожай каждую четверть года. Но и это не спасло его, так как ирландцы, видимо, были вполне удовлетворены нормальным годовым циклом. «Меньшее, чем это, спасет тебя, — объявил ему Луг — Как пахать людям Ирландии? Как сеять? Как жать? Поведай об этом, и спасешь свою жизнь». — «Скажи всем, — ответил на это Брес, — пусть пашут во вторник, поля засевают во вторник, во вторник пусть жнут». Эта формула, спасшая жизнь Бресу, до сих пор жива как оберег от инфернальных существ, которые стремятся похитить плоды фермерского труда. Согласно же диншенхас, вопрос о жизни и смерти Бреса превратился в чудесное состязание, в ходе этого состязания ему самому пришлось пить молоко бурых коров Мунстера, которых он якобы пытался лишить молока. Но питье, которое он должен был пить, на самом деле не было коровьим молоком. После Битвы при Маг Туиред Луг, Дагда и Огма пустились преследовать фоморов и сумели вернуть арфу Дагды. Весь скот Ирландии, повинуясь мычанию чудесной черной телки, которую избрал себе Дагда в награду за свой труд на строительстве крепости, сошелся к Туата и начал мирно пастись Морриган и Бадб провозгласили победу и возвращение былого благополучия, но также предрекли конец мира и возврат хаоса.

Миру, которым правили Туата после Битвы, действительно пришел конец, когда к острову приплыли сыновья Миля. После поражения Туата в битве Аморген, поэт и судья вновь прибывших, как говорят, поделил Ирландию на две части и половину Ирландии, что была под землей, отдал Туата Де Дананн, а другую половину — сыновьям Миля. Туата же «пошли внутрь холмов и волшебных мест (sidbrugaib), так что все подземные чудеса (sida) были подвластны им. И для каждой области Ирландии оставили они пять из их числа для увеличения битв, ссор и споров между сыновьями Миля». В одном раннем тексте говорится, что Туата Де Дананн дали сыновьям Миля жен; согласно другому, они уничтожили всю рожь и все молоко у сыновей Миля, и так продолжалось до тех пор, пока те не заключили союз с Дагдой. Так спасли они свою рожь и свое молоко. В этой же повести говорится о том, как Дагда поделил волшебные холмы (side) между Лугом, Огмой и самим собой — тремя вождями, которые предводительствовали Туата в сражении с фоморами; Энгус же (Мак Ок — «молодой сын»), сын Дагды, узнав об этом, изгнал своего отца из Бругана Бойне (Дома Бойне).

В другом, более позднем тексте королем Туата Де Дананн назван Бодб сын Дагды, тогда как верховным их королем объявлен Мананнан Мак Лир. Он распределяет среди вождей Туата все десять сидов, сам же поселяется за морем в Эмайн Аблах (Эмайн Яблок). Этот же Мананнан установил Fath Fiada, «через которую не видны вожди Туата», праздник Гоибниу, «ограждающий верховных королей от старости и смерти», и поселил на острове «свиней Мананнана, которые могут быть убиты, но продолжают при этом жить и могут вновь служить пищей для воинов». Согласно этой новой версии, верховный король Туата — «бог моря», поселившийся за морем подобно загадочному Тетре, королю Фир Болг, который также поселяется за морем, когда Ирландией начинает править фомор Брес. Для обоих, Мананнана и Тетры, скотом является рыба, и само имя Тетры, как и патроним Мананнана, синонимично слову «море». Как бы то ни было, Туата Де Дананн оттесняются на периферию освоенного пространства, на острова и в недра холмов, где ранее было убежище фоморов. Роль их теперь также сходна с ролью фоморов в те недавние времена, когда Ирландией правили сами Туата: они дают жен, затевают споры и распри, а также обладают возможностью уничтожить или спасти для властителей Ирландии то, что производит земля. С этого момента различие между фоморами и Туата оказывается размытым. Противопоставление существует лишь до тех пор, пока Туата остаются явными властителями Ирландии. До прихода в Ирландию, когда Туата жили на северных островах, и теперь, когда они, уступив сыновьям Миля, ушли в подземные сиды, Туата с фоморами не воюют. Изначально и в итоге — в мире оккультного — между ними нет вражды; их противостояние целиком принадлежит к явленному миру.

Интересно, что фоморов никогда не изображают как одно из племен, заселивших Ирландию. Владельцы сидов, они вечно пребывают как бы в тени, и жизнь их постоянно связана с морем и островами. Обрисованы они лишь смутно, вожди их обычно имеют облик бесформенный или чудовищный, их одноглазость, однорукость и одноногость — непарность как знак принадлежности Иному миру — соответствуют их враждебности и агрессивности. Тем не менее, они вступают с Туата в браки и в некоторых отношениях как будто бы олицетворяют женское начало. Следует вспомнить при этом, что именно фоморские женщины выступали как главные противники Партолона и что именно жены Туата настояли, чтобы королем Ирландии стал фомор Брес. Более того, споры, распри, щедрое гостеприимство, непременное закармливание, непристойности и насмешки, характеризующие манеру общения Туата и фоморов в некоторых эпизодах, находят прямые параллели в ритуалах приема гостя и проявления «псевдонеуважения» к нему в архаических обществах, причем все это в первую очередь относилось к гостям из родовых групп, поставлявших жен в данную группу.

Если взглянуть на описываемые нами события с точки зрения современного человека, непременно бросится в глазата важнейшая роль, которую в мире, населенном фоморами, Туата Де Дананн и иными сверхъестественными существами, играли женские персонажи. С точки зрения средневекового человека в таких местах, как волшебные холмы или острова бессмертия, главенствующая роль женщин не вызывала никаких сомнений. В прекрасном Ином мире, описанном в саге «Приключение Кондлы», вообще живут «одни лишь женщины и девушки». Во многих районах Уэльса фей до сих пор называют «матушки» или «благословенные матушки» и представляют их исключительно каксуществ женского пола. К данной проблеме мы специально обратимся в гл. XV.

Первобитва между культурными богами и их хтоническими противниками в том виде, как мы ее описали, встречается, бесспорно, и в других мифологических традициях, истории о таких конфликтах у древних индийцев, греков, скандинавов и других народов, язык которых восходит к праиндоевропейскому языку, поражают своим сходством. Здесь нам хотелось бы лишь особо отметить существующее в древнеиндийской мифологии противопоставление дэва (богов) и асуров (демонов), являющееся «центральной темой ведической традиции». Асуры были существами в первую очередь злонамеренными, постоянными противниками богов, хотя само понятие asura, означающее «владеющий магической силой», может быть употреблено и по отношению к верховному божеству. По мнению А. К Кумарасвами, все дэва по рождению асуры, «поскольку в "Ригведе" постоянно прослеживается матрилинейная система родства». Таким образом, дэва и асуры представляют собой чтото вроде древних брачных классов, и, различные и даже прямо противоположные по своей сути, они в основе своей являют некое единство «Тьма in actu есть свет. Свет in potentia есть тьма».

 

 

Обе группы — и Туата Де Дананн, и фоморы — находят свои параллели в «Четырех ветвях мабиноги», памятнике, который может быть назван «Мифологическим циклом» валлийской эпической традиции. Эти древние повести также полны фантастики и чудесных превращений и перемещений, однако мастерство древнего исполнителя при этом столь совершенно, что таинственное и чудесное выглядит реальным и естественным благодаря живым диалогам и тщательно выписанному конкретному предметному фону.

Валлийские эпические предания повествуют о трех группах персонажей Первая и Третья ветви — о семье Пуйлла, правителя Диведа, Вторая — о семье Лира, Четвертая — о семье Дон. В каждой из ветвей непременно рождается сын-наследник и большое место отводится описанию его воспитания и последующей судьбы, достаточное внимание уделяется также описанию свадьбы его матери. Героем Первой и Третьей ветвей, таким образом, оказывается Придери, сын Пуйлла и Рианнон, во Второй ветви рассказывается о Гверне сыне Брануэн дочери Лира, а Четвертая посвящена описанию приключений Ллю Ллау Гифеса, сына Аранрод дочери Дон.