ПРЕДПОСЫЛКИ ОБЬЯСНЕНИЯ В СОЦИАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ
Moscovici С.
Preconditions for explanation in social psychology // European J. journal of social psychology. - N.Y., 1989. -
Vol. 19, №5. -P. 407-430. Перевод Л.Ф. Вольфсон и Е.В. Якимовой
СОМНЕНИЯ ПО ПОВОДУ ТОГО, ЧТО НАС ЖДЕТ ВПЕРЕДИ
Последние годы свидетельствуют о возрождении интереса к концептуальным формам социальной психологии. Стимулом для этого послужило историческое развитие дисциплины, а также попытки преодолеть упрочившуюся индивидуалистическую тенденцию. И хотя эти попытки, начало которым было положено в Европе, оказались менее результативными, чем предполагали их инициаторы (8, 14, 16), интерес к проблемам социальной психологии не ослабевал. Таким образом, после более чем десятилетнего молчания вопрос о целях социальной психологии вновь стал актуальным, прежде всего в Америке, где оживились дискуссии относительно эпистемологии, адекватной этим новым целям (9, 13, 28). Как обычно бывает в подобных случаях, кое-что из прежних идей было отброшено; по сути дела, большая их часть так и
осталась невостребованной современной литературой. В настоящее время в дискуссиях используется новая терминология и, что особенно важно, новые аргументы.
Принимая самое активное участие в этих дискуссиях с момента их возникновения, я постепенно пришел к выводу, что проблема объяснения состоит вовсе не в том, чтобы найти причины того или иного феномена (в нашем случае - индивида или общества). Проблема на самом деле состоит в том, чтобы дать ясный ответ на вопрос, какого рода социальная психология нам нужна. Сделать это нелегко, поскольку нам придется провести тщательную инвентаризацию всей нашей повседневной работы, а также норм научного сообщества, к которому мы принадлежим. Я с большой осторожностью приступаю к обсуждению этих вопросов, тем более, что мой личный опыт и мои собственные представления о том, что желательно и что нежелательно в обществе, могут здесь оказаться более влиятельными, чем бесстрастные размышления о смысле научного знания. И это еще не все. Существует постоянный риск непроизвольных гиперкритических штампов и утопических пожеланий, предписывающих другим, что они должны делать безотносительно к тому, что они могут делать, принимая во внимание условия их работы и предъявляемые профессиональные требования. Короче говоря, существует опасность утверждения идеалов и принципов, реализация которых при существующих условиях совершенно невозможна и которым, кроме того, далеко не всегда может следовать даже их автор.
Действительно ли ученый осознает то, что он делает? Роль критика едва ли совместима с ролью творца, и наоборот. Очень легко проповедовать ясные идеалы и строгие принципы, но никто не может устоять перед соблазном изящной гипотезы, возможности научного открытия или плодотворного разрешения проблемы, даже если для этого придется поступиться идеалами и забыть о принципах.
Как говорится, primum vivere, deinde philosophare (сначала жить - потом философствовать). Сначала создавай, затем размышляй
над этим - такова наша склонность. С эпистемологической точки зрения эта склонность побуждает исследователя стать эклектиком, которым владеет единственная надежда - надежда открытия, и единственное желание - желание успеха. Потом, разумеется, наступает раскаяние, поскольку проповедовал одно, а делал совсем другое. Это всем известное противоречие связано с тем, что приемлемое в контексте открытия далеко не всегда оказывается таковым в контексте доказательства, и наоборот. Дополнительным фактором выступает здесь социальное давление, поскольку признание коллег обусловливается не столько правильностью наших идей, сколько их оригинальностью. Хорошая концепция науки совсем не обязательно оборачивается хорошей научной практикой, точно так же как благие намерения не всегда порождают хорошую литературу. Слишком многие исследователи (в особенности среди марксистов) обманывались, считая правильным обратное, и потому с этой установкой, вводившей в заблуждение не одно поколение ученых, нужно наконец покончить.
Изложив причины моей осторожной позиции в этом вопросе, я все же считаю, что мое участие в продолжающейся дискуссии, которая затрагивает общую всем нам область исследований, принесет определенную пользу. Более того, я убежден, что эта дискуссия косвенным образом помогает самому формированию этой области. Но я настаиваю на том, что мы участвуем именно в дискуссии, а не в разработке эксклюзивной модели, которая должна быть принята без возражений. С этой точки зрения становятся очевидны следующие конкретные вопросы. Во-первых, каковы причины растущей маргинализации социальной психологии? Во-вторых, должны ли физические теории по-прежнему служить образцом для построения теорий в социальной психологии? Общепринятая точка зрения понятна и эвристична: модель физики - это неписаный закон для социальной психологии. Нетрадиционная точка зрения (ценность которой еще не доказана) неизбежно приводит к другим выводам. В дальнейшем я покажу, что в известной мере я принимаю обе позиции. Даже если некоторые из моих замечаний покажутся
критическими, я вовсе не собираюсь порицать ни людей, ни их идеи. Напротив, моя цель состоит в том, чтобы активизировать обмен мнениями, который до сих пор был, к сожалению, слишком редким явлением. Более систематическое и тесное общение сблизило бы обе стороны, продвинув их вперед на пути к единой интерпретации исследований. Тогда социальная психология превратилась бы в подлинно интернациональную науку, которая свяжет воедино различные исследовательские традиции и культуры. Это была бы наука, в которой каждый чувствовал бы себя как дома, без труда идентифицируя себя с ее установками.
Необходимость общего объекта изучения в социальной психологии
I
Мои эпистемологические симпатии связаны с одним очень волнующим эпизодом в истории нашей дисциплины - с тем периодом, который стал критическим для развития европейской социальной психологии. Если кратко сформулировать идеал, определяющий мой выбор, то это создание науки, способной связать воедино компоненты, до сих пор разбросанные по разным социальным наукам. Я имею в виду психологию экономики, психологию политики, психологию масс, этнометодологию, а также символический интеракционизм, который, как свидетельствует опубликованный недавно учебник, относят к этой области знания уже сегодня: "Кое-кто назовет нашу сферу занятий социальной психологией, подразумевая при этом, что интеракционистская перспектива делает возможной такую трактовку предмета, которая существенно отличается от всех других", - пишет, например, Дж.Хьюитт (15, с.5). Не следует упускать из виду и некоторые аспекты психологии языка, а также детскую психологию, поскольку обе они тесно связаны с социальной психологией.
Таким образом, главная идея состоит в том, чтобы приостановить, а затем и вовсе уничтожить ту тенденцию к фрагментации социальной психологии, которая господствовала в ней на протяжении последних 50 лет. Следует ли считать эту идею всего лишь идеалом? Нет, это, прежде всего, практическая задача, которая, как я твердо убежден, стоит сегодня перед нами. Тенденция к фрагментации обусловлена множеством очевидных причин: это, во-первых, разъединение психологии и социологии; во-вторых, дистанцирование социальной психологии от других общественных наук. Некоторые считают такое положение вещей оправданным на том основании, что социальная психология - это отрасль психологии. Но так ли это на самом деле? Исторические корни дисциплины дают основание в этом усомниться. И не только потому, что среди ее первых адептов, которые, собственно, и определили цели этой науки, мы должны назвать отцов социологии - Дюркгейма, Зиммеля, Тенниса, но также потому, что психологи, стоявшие у ее истоков - Бунд, Тард, Фрейд, Макдугалл, Болдуин, Мид, Левин - рассматривали социальную психологию как средство для установления связей с другими общественными науками (особенно с антропологией). Иллюстрацией здесь могут служить работы Леви-Брюля, которого во Франции считали социальным психологом. То же самое относится и к исследованиям Бартлетта. Отстаивая идею преемственности социальной психологии и прочих социальных наук, Бартлетт писал: "Изучение примитивных групп, относительно простое по своей природе, является наилучшим плацдармом для создания социальной психологии, отвечающей современным потребностям" (4, с.26). Во всяком случае, все эти люди рассматривали социальную психологию не как придаток психологии, а как мост к другим отраслям знания. Они видели в ней науку, занятую не столько нашей собственной культурой, сколько сопоставлением культур, т.е. науку, способную объяснить такие явления, как социальная мысль, язык, религия, коллективное поведение, формирование групп, общение. Короче говоря, они считали социальную психологию наукой, устанавливающей преемственность индивидуальных и коллективных
феноменов. Разумеется, традиции и наше прошлое - это далеко не все, но ими нельзя пренебрегать, тем более, что они очерчивают определенную область науки и круг тем, некогда волновавших ученых. По мере того как социальная психология все настойчивее ассоциирует себя с психологией, она, по определению, становится второстепенным подразделом и потому вынуждена все больше считаться с фактами биологическими и все дальше уходить от фактов социальных. Вместо того чтобы создавать преемственность, она разрушает ее, подрубая сук, на котором сидит.
Нельзя преуменьшать значение и последствия сложившейся ситуации. С одной стороны, теории и явления, представляющие особый интерес для социальной психологии, либо забыты, либо отвергнуты (особенно те из них, которые касаются групп и масс). "Поскольку большинство социальных психологов, получивших психологическую подготовку, утратили связь с социологией, они не способны оценить различные аспекты теорий групповой структуры и коллективного поведения" (29. с.565). С другой стороны, теории и явления, описанные социальной психологией, которые имеют большое значение для других социальных наук (занятых, например, изучением когнитивного диссонанса, коллективного принятия решений, межгрупповых отношений, конфликтов и сотрудничества), не получили должного признания. На эти теории постоянно ссылаются, их авторов то и дело цитируют, однако слабый обмен идеями ограничивает их распространение узким кругом исследователей, не позволяя внести должный вклад в развитие связей между дисциплинами, которые бы от этого только выиграли.
Короче говоря, стремясь превратить социальную психологию в отрасль психологии, ее свели к роли второстепенной науки; между тем, в общей системе социальных наук ей, по-видимому, предназначена функция главной дисциплины, изучающей связь между культурой и природой, а также социальными и физическими явлениями. О насущной необходимости таких исследований свидетельствует тот факт, что каждая из этих наук создает свою
собственную социальную психологию, вне всякой связи с нашей дисциплиной.
Самые важные и захватывающие проблемы возникают на перепутье, т.е. там, где берут начало связи между людьми, где создаются системы символов, где возникают контакты между индивидуальными и коллективными элементами социального целого. При решении этих проблем наши концепции и методы незаменимы. Выступая в защиту социальной психологии как самостоятельной серьезной науки (а не как вспомогательной отрасли психологии), мы тем самым волей-неволей выбираем для себя эти проблемы. Тем самым мы выбираем для себя определенный проблемный уровень, на котором будут сосредоточены наши усилия. Я охотно признаю, что очень интересно выяснять, например, что привлекает индивидов друг в друге, как они друг друга воспринимают, почему выбирают определенную членскую группу, каким образом они приходят к заключению относительно социальных стимулов или изменяют свои аттитюды и т.д. и т.п. Но здесь есть одно существенное условие: полученные данные должны поддаваться экстраполяциям и трансформациям, способствуя, таким образом, уяснению более масштабных явлений, принадлежащих социальному уровню. Я имею в виду такие феномены, как религия, власть, массовые коммуникации, коллективные движения, язык и социальные представления. Это феномены, которые отражают главные вопросы нашего времени, т.е. такие вопросы, которые оставляют свой след в истории всех и каждого. Любой человек, за исключением нас, психологов, способен увидеть в них мощный психологический компонент, знание которого необходимо для объяснения этих явлений. Как писал некогда Бартлетт, "всякое объяснение, изменяющее символические представления, можно считать обоснованным только в том случае, если оно основано на принципе, согласно которому символ интерпретируется в строгом соответствии с духовной жизнью и личной историей индивида, этот символ использующего, или с характерными реакциями группы,
которой этот символ принадлежит" (4, с.248). По-моему, ясно, что необходимым является и то, и другое.
Посредством этих фактов, относящихся к коммуникации и представлениям, мы обогащаем наше понимание людей, начинаем воспринимать их как элемент социальных обстоятельств, участвующий в создании культуры, к которой они принадлежат и частью которой являются. Если же вынести эти факты за скобки, от действительности не останется ничего, кроме убогой, тривиальной действительности здравого смысла. Мы изучаем нормальных взрослых людей, низведенных до уровня простейших организмов, руководствуясь схемой еще более узкой, чем та, которую применяют для анализа детей или невротиков. В результате мы имеем "психологию миниатюрную", напоминающую одноименный жанр в искусстве. Но это противоречит тому очевидному факту, что всей полнотой знания, касающегося человеческих чувств и мышления, мы обязаны необходимости жить бок о бок с другими. Как социальные существа, мы неизбежно вырабатываем самые разнообразные представления о мотивациях, выборе, способностях, склонности к добру и злу. По сути дела, мы формируем социальные связи и предстаем в качестве граждан, родителей, верующих, рабочих и т.д. только благодаря психологической и социологической интуиции. Всякие вопросы, вроде "что" или "почему", по-видимому, сегодня отброшены как эпифеномены. Аш, который помог мне это уяснить, как-то отметил: "Опасность игнорирования релевантных факторов состоит в том, что их место займут факторы менее релевантные. В действительности для многих из нас отправной точкой служит доктрина, согласно которой человек произошел непосредственно от белой крысы. Узость исследовательских горизонтов делает человеческий субъект крайне банальным явлением. Если что-то помогает нам глубже понять исследуемую область, то обычно мы находим там нечто большее, чем предполагали увидеть; что же касается социальной психологии, то здесь возникает неприятное ощущение, будто нам предлагают увидеть меньше, чем то, что мы надеялись увидеть. Можно подумать, что неумение понять ту роль,
которую история, литература, искусство и религия играют в повседневной жизни людей, как раз и служит предпосылкой для занятий социальной психологией" (3, с.368).
Этот ареал фактов, прошедших проверку в соответствии с определенными критериями, делает нашу науку значимой с точки зрения других социальных наук и культуры в целом. Как иначе можно было бы подступиться к проблемам, относящимся к сфере общего знания и совместных действий? Как смогли бы мы понять процессы образования групп, убеждений, движений и связей между людьми в современном мире? Стремясь пояснить, что следует искать в этих явлениях и что именно подлежит здесь объяснению, я охарактеризовал социальную психологию как антропологию современной культуры. Это еще один способ выражения того идеала, к которому мы стремимся. Мне, разумеется, предусмотрительно напомнят, что наши методы не адекватны, наши гипотезы прошли проверку только в лаборатории и поэтому их крупномасштабная социальная экстраполяция будет "ненаучна". Но разве можно продвинуться вперед без такого скачка? Не этим ли постоянно занимается большинство наук, будь то космология, экономика или биология?
Оставим в покое собственно психологию, которая провозгласила свои принципиальные теории, руководствуясь весьма ограниченным числом протоколов или наблюдениями над пациентами в состоянии гипноза. Всякая экстраполяция оправдана, если существует контакт с другими дисциплинами, занимающимися теми же вопросами, что обеспечивает совокупность данных и тот или иной набор руководящих теоретических принципов. И здесь я хотел бы обратить внимание на недостатки нашего процесса обучения. Предполагается, что биохимик, который хочет работать по своей специальности, должен обладать соответствующими знаниями как в биологии, так и в химии. Для социальных же психологов подобное не считается обязательным. В общем и целом они получают обширные знания в самых различных областях психологии. Это, без сомнения, позволяет им разбираться в физиологии мышечных действий или
зрения и использовать эти знания при исследовании эмоций, влияний, ментальных процессов и т.д. Но при этом они практически не получают никаких рекомендаций в области социологии или антропологии. Социальных психологов можно уподобить биохимикам, которые почти ничего не знают о биологии, кроме того, что стало общеизвестным. В результате мы имеем малоаппетитную смесь научной психологии с популярной социологией или поп-антропологией. Как бы то ни было, социальную психологию, которую я здесь представляю в качестве одной из социальных наук, можно сравнить с классическим представлением о течении, которое никогда не станет основным, но всегда присутствует в качестве подводного. Кик сказал Гёте, все, что мудро, уже придумано до нас, и единственное, что мы можем сделать, это попытаться переосмыслить придуманное.
II
В конце концов возникает законный вопрос: чем обусловлен интерес к социальной психологии и ее особое значение в ряду прочих социальных наук? Может быть тем, что эта наука изучает наши физические реакции на людей, а не на предметы? Или тем, что она концентрирует внимание на коллективном взаимодействии? На самом деле ни одно из этих объяснений не может считаться удовлетворительным. Причиной разногласий в связи с предметом социальной психологии всегда служило убеждение, что каждый знает, где проходит граница между индивидуальной и коллективной сферами реальности, потому что это знание общезначимо и интуитивно (в отличие, например, от умения разделить органические и неорганические вещества, где граница размыта и вообще ускользает). Все было бы просто, если бы можно было без колебаний утверждать: вот - индивид, а вот - общество, словно каждый из них - автономная сущность. Это означало бы, что мы можем знать одну из них, не зная другой, как будто это дна чуждых друг другу мира. Нельзя отрицать притягательности такого упрошенного взгляда на вещи,
равно как и сопутствующей ему примитивной дихотомии: индивид сводится к его организму, а общество воплощает себя в своих институтах. И эта позиция ведет к "разделу", который мы уже давно поощряем: индивида ''ступают психологии, а общество отдают на откуп экономике или социологии, которые, в свою очередь, воспринимают его исключительно в терминах коллективных дефиниций (покупатель или продавец, правитель или вассал и т.п.), В социальных науках не существует методологического индивидуализма, достойного упоминания, - ничего, кроме договоренности, позволяющей делать вид, что два понятия можно разделять.
Социальная психология представляет собой один из "узлов" на перекрестке понятий, которые нельзя ни разъединить, ни трактовать как принадлежащие разным реальностям. Хорошим примером здесь может служить загадка лидерства: кто может точно сказать, где тут коллективный, а где личностный аспекты? Короче говоря, наша дисциплина - это средоточие преемственности индивидуальных и коллективных феноменов и ее проявлений. Мы можем также утверждать, что социальная психология олицетворяет собой разрушительную атаку против существующей практики разделения понятий и фрагментации действительности. Она напоминает нам, что в действительности мы имеем дело с индивидами, включенными в социальные сети, и с обществами, состоящими из самых разных индивидов, и любое объяснение, претендующее на достоверность, должно это учитывать.
Если кто-то говорит: вот индивид, а вот общество, он игнорирует практический опыт. Вы скажите, что это не причинит большого вреда, и будете правы. Всякое знание основано на абстракции. Да, это так, но только при условии, что некая другая область науки, в свою очередь, займется именно тем, от чего абстрагировались, сделает соответствующие наблюдения и разработает теорию, подобно тому, как классическая механика взялась за изучение отдельных атомов, которыми не занимается статическая механика. Социальная психология, которая
интересуется только индивидом (как это предлагал Олпорт), столь же неудовлетворительна, как и социальная психология, изучающая исключительно общество (как видели ее Дюркгейм). Оба подхода скрывают главную реальность, инвариант существования, следы которой заметны повсюду: ожесточенное противодействие индивида и общества, вечное противоборство коллективных и личностных сил.
Социальная психология оправдывает свое существование в качестве основной науки до тех пор, пока ее усилия направлены на решение одной-единственной проблемы: что порождает конфликт между индивидом и обществом? Она соответствует своему назначению, если изучает конкретные способы интеграции индивида в различные коллективы: подражание и конформизм, принудительное (групповое или массовое) единообразие, распространение стереотипов, потребность в согласовании внешнего принуждения и внутренних убеждений и чувств. Социальная психология будет соответствовать своей задаче и в том случае, если в сферу ее внимания попадут прямо противоположные явления (как это происходит в последнее время), т.е. изменение общества или групп их индивидуальными членами -путем инновации или давления меньшинства на большинство, посредством выработки коллективных решений дифференциации, мобильности или коллективного развития. Во всех этих случаях социальное положение вещей полностью трансформируется благодаря энергичным усилиям индивидуальных участников.
Я мог бы углубиться в детали и продолжить перечень понятий, включив в него роли, коммуникацию, лидерство и т.д. Но они и так знакомы каждому. Конфликт между индивидом и обществом не только очерчивает главную проблему социальной психологии, но и определяет оригинальность социально-психологического подхода к реальности. Можно сказать, что это психосоциологический способ рассмотрения вещей. Интерпретируя реальность, психологи и социологи используют бинарную "сетку", которая противопоставляет друг другу субъект и объект как сущности, обладающие независимыми друг от друга данностью и определением. Психологи
помещают "эго" (индивида, организм, восприятие) на одном полюсе, а "объект" - на другом, или же противопоставляют друг другу целый набор реакций и стимулов (Е - O или R - S). Например, при изучении информационно-когнитивных процессов все внимание сосредоточено на том, как изолированный и запрограммированный мозг делает заключения на основе данных, поступающих из внешнего мира. Тот же ход мысли преобладает в социологии с той разницей, что субъектом здесь выступает коллектив (группа, социальный класс, государство и т.д.), а не индивид, объект же представляет собой какой-то институт, какие-либо ресурсы и т.п. Иногда объект состоит из других лиц или групп и образует то, что принято называть человеческим окружением. Независимо от типа дифференциации, цель состоит в том, чтобы выяснить, как различные категории индивидов ведут себя в обществе, распределяют богатство или организуют иерархию власти.
И тем не менее социальная психология обладает специфическим взглядом на вещи, который подразумевает тройную интерпретацию фактов и отношений. Она заменяет заимствованную из классической философии бинарную связь "субъект-объект" отношением трех элементов: индивидуальный субъект - социальный субъект - объект. Это можно выразить и по-другому: Эго-Альтер (или другой) - Объект, где каждый из элементов дифференцирован. Данное отношение, как и бинарная связь, подразумевает существование конфликта и одновременно постоянный процесс опосредования. Здесь необходимо четко определить, как именно при анализе отношений с реальным или символическим объектом рассматривается "другой" (Alter), т.е. индивид или группа. Этот другой может быть тождественен (Alter ego) или быть просто "другим". Очевидно, что теории и предмет исследования будут различны от трактовки этого "другого". Большинство исследований, касающихся, например, идентичности, не интересуются "другими" или определяют его лишь схематично. В работах, посвященных конформизму и социальному сравнению, "другой" постулируется как Alter ego, причем "ego", или модель, это нечто большее, чем субъект, а
Alter ego, или производное, несколько "меньше", чем субъект. Вместе с тем при изучении инноваций, где меньшинство действует как побудительная сила, присутствует простой "другой", который выражает свои собственные, и весьма отличные мнения или суждения. Инакомыслящее меньшинство и отдельные индивиды жаждут признания со стороны общества или власть имущих (яркими примерами могут послужить эволюция Солидарности в Польше и современное феминистское движение в США). Таким образом, два фундаментальных механизма - социальное сравнение и социальное признание - соответствуют разным способам определения "другого" в отношениях индивида к окружающему его миру. "Другим", конечно же, может быть и группа, и личность, занимающая определенное положение в системе власти, равно как и моральная или политическая идеи. Позиция, которую я здесь изложил, приводит к вполне определенному заключению. Понимание принципов и фактов социального действия не будет достигнуто, если отправным пунктом наблюдения служат индивидуальные условия (т.е. простая констатация того, как индивид воспринимает свое физическое окружение и ведет себя в нем), потому что совокупность собранной таким образом информации никогда не сможет обеспечить прочной научной базы.
III
Следующее необходимое условие состоит в том, чтобы указанный способ рассмотрения проблем был нацелен на определенный "объект", т.е. на ряд явлений общей природы, которые подлежат непрерывному изучению на протяжении нескольких лет. Это служит предпосылкой для формирования науки и ее неуклонного прогресса, а также для достижения ею широкомасштабных результатов. Если бы экономика не обосновалась так прочно на рынке, а лингвистика в сфере синтаксиса и фонетики, ни одна из этих дисциплин не достигла бы нынешнего общепризнанного
уровня развития. Усилиями наших американских коллег, достойных восхищения, была разработана современная строгая социальная психология, которая, как тогда казалось, должна была получить самое широкое распространение. Тем не менее, по причинам, которые еще предстоит выяснить историкам, этого не произошло. Беспрестанная смена исследовательских приоритетов и бесконечное дробление объектов анализа не позволили довести дело до конца. Однако существует целый ряд феноменов, представляющих интерес как для психологии, так и для социальных наук, которые оказываются в обоюдном выигрыше благодаря систематическому обращению к ним, во-первых, и творческому обмену мнениями, во-вторых. Я здесь имею в виду ментальные и социальные представления, которые проявляются в языке, мифах, религиях и идеологиях, возникающих в любой культуре.
Этот поток явлений обращает на себя наше внимание главным образом в качестве необходимых составляющих социальных связей и коллективных действий. Социальные представления выступают как непременное условие любого обмена или взаимообмена между индивидами. Один исследователь однажды в шутку заметил, что для самовоспроизводства машин необходимо их сотрудничество. Для того чтобы осуществилось сотрудничество между людьми, они должны физически предстать друг перед другом в том или ином качестве: как друзья или враги, как родители или дети, как эксперты или дилетанты. Когда речь идет о контактах с окружающей средой, все наши мысли и чувства "односторонни"; если же мы имеем дело с другими индивидами или группами, тогда эти процессы одновременно присущи обеим сторонам, каждая из которых в той или иной степени осознает существование другой. Возьмем, например, общие выражения, которые описывают процесс установления межличностых отношений: "Поставьте себя на место другого, посмотрите на вещи с другой стороны" и т.п. Здесь речь идет не только об эмпатии, но и попытке вообразить себе представления другого человека, имеющего свою собственную точку зрения, и приспособить к ним что-либо свое. Рассуждая логически, вы сможете
в этом преуспеть только с помощью гипотез относительно общего запаса накопленных знаний, разделяя это знание и даже участвуя в членской группе этого "другого".
Часто утверждают, что мы сравниваем себя с другими, мысленно ставим себя на их место, короче - воспринимаем их положение, но не разделяем их знания. Подобные теории путают представление, которым обладает личность, с самой личностью, т.е. меняют местами посылки и выводы. Одним из вариантов широко распространенного представления об индивидуальном характере восприятия объектов или других людей служит концепция индивидуального мониторинга внутренних и внешних ощущений и последующих заключений, основанных на этих наблюдениях. В действительности отдельному человеку понадобилось бы очень много времени, чтобы, руководствуясь лишь своими личными беспристрастными ощущениями, сделать вывод, что другой человек не прав с моральной точки зрения, или же что он видит огромную птицу, а не самолет. Однако мы можем быть уверены, что всякий раз, когда индивид приходит к заключению подобного рода, он делает это не только с помощью воспринятых им фактов, но также благодаря знанию, которое он частично получил от других, а частично создал вместе с ними. Иначе говоря, личность активизирует здесь скрытое социальное представление.
То же наблюдение, облаченное в иную терминологию, мы находим в рассуждениях относительно того, как мы объясняем себе реакции других людей и причины этих реакций. "Характеристики, которые приписываются другим в ходе социальной коммуникации, без сомнения, в большинстве своем аналогичны выводам, полученным путем когнитивного заключения" (11, с.98). Не следует ли рассмотреть эти процессы как противоположные друг другу? Ясно, что представления, о которых идет речь, позволяют каждому из нас интерпретировать и организовывать факты на основе правил, которые продиктованы либо наукой, либо общим знанием. Эти правила могут быть получены независимо, т.е. путем наблюдения за миром и использования полученной таким образом информации
Как однажды заметил Витгенштейн, изолированный индивид не может следовать правилам и демонстрировать легитимность своего мышления в контексте "частного языка". Это самоочевидная истина, от которой, однако, все готовы отмахнуться. Но в социальной психологии мы в любом случае должны лишить восприятие и поведение тех доминирующих позиций, которые они так долго занимали в психологии, и поставить на их место представления.
В своих восприятиях и поступках мы руководствуемся разумом, который обладает структурами, заранее предопределяющими, каков будет мир нашего непосредственного опыта. Будем считать, что наше повседневное понимание мира и наши действия по большей части зависят от этих структур. Поскольку мы вынуждены жить вместе с другими, каждый из нас располагает набором сложных структур для описания и объяснения человеческой деятельности и даже совокупностью предложений и интерпретаций, обладающих критериями рациональности и вероятности. Наше понимание так называемых фактов является, таким образом, частью самих этих фактов. "Экономические блага", такие, как продовольствие или деньги, не поддаются определению в физических терминах, они могут быть описаны только с помощью понятий и убеждений, разделяемых людьми. Представления, о которых мы здесь говорим, поистине эфемерны, поскольку они передаются от индивида к индивиду нематериальными средствами. И вместе с тем эти представления принимают вполне конкретные формы, объективируясь в социальных институтах, ритуалах, инструментах, обычаях или воплощаясь в тенденциях общественной мысли, социальных мнениях, которые руководят нашими действиями на широкой исторической арене. Вирус и бес - это совершенно разные сущности, вызывающие совершенно несхожие последствия. Но, попав в водоворот социальных мнений, и оказавшись, таким образом, предметом массового интереса и публичного обсуждения (когда говорят, что компьютер подхватил вирус точно так же, как люди подхватывают СПИД), становится трудно разделить то, что
существует, и то, что представляется существующим, поскольку ни бесы, ни вирусы не воспринимаются непосредственно.
Конечно, если мы захотим, мы можем называть социальные представления метафорами. Но это метафоры, которые порой провоцируют массовое эмоциональное заражение, самую жестокую дискриминацию или язвительные оскорбления. Невозможно понять природу обыденного толкования вещей, не докопавшись до ее когнитивных корней. Но что именно составляет эти корни? Разумеется, недостаточно просто изучить стереотипные информационные процессы или логические выкладки, зависящие от весьма абстрактных условий. Как сказал Виттгенштейн: "Какая польза изучать философию, если она не дает вам ничего, кроме умения правдоподобно рассуждать о некоторых трудных для понимания проблемах логики... и если она никак не способствует более глубоким суждениям относительно важных вопросов повседневности?" На самом деле когнитивные корни этих важных вопросов - это социальные представления, рожденные из повседневных интенций нормальных людей нашего времени. Схематический или абстрактный анализ их структур, который не принимает в расчет содержание социальных представлений, так же бессмысленен, как изучение грамматических структур безотносительно к семантике. Теории, выводимые из этих структур, рано или поздно докажут свою ошибочность или бесплодность. Вместе с тем относительная независимость социальных представлений и их способность формировать коллективный опыт и наделять его значением, обусловливают социальную реальность, в которой мы живем. Это обстоятельство усиливает конструктивистскую позицию в социальной психологии применительно к идентичности как объектов, так и индивидов.
Итак, существуют три характерные особенности нашей науки, которые позволяют рассматривать ее в русле психологии, не нарушая ее связей с другими социальными науками; это ее особый способ рассмотрения вещей, ее специфический объект как "перекресток" нескольких наук, и ее позиция "созидания" социальной реальности.
Изучая крупномасштабные социальные явления и противоречия между индивидуальными и коллективными элементами социального целого, социальная психология могла бы вернуть себе традиционно предназначавшееся ей место в семье социальных наук, особенно если вспомнить разнообразие и богатство ее достижений. Сегодня, когда в распоряжении исследователей имеются более совершенные аналитические инструменты, они вновь начинают втайне задумываться о том, какие волнующие проблемы ставит перед ними дифференциация макро- и микросоциальний психологии. То же самое происходит и в других науках. В экономике мы имеем макро- и микроэкономические теории (например, теорию совокупного спроса и теорию фирмы). В лингвистике анализ языка проводится как на семантическом, так и на грамматическом речевых уровнях, а также и на некоторых других уровнях, где фокусом выступают слова и морфемы. Попытки разрешить такого рода проблемы могут стимулировать потребность в общей теории; по крайней мере, на это можно надеяться.
Что мы можем сделать, чтобы увеличить ценность наших объяснений?
I
Альтернатива, о которой я говорил выше, не определяет предпочтений других исследователей или выбора современной социальной психологии в целом. Для того, чтобы мои дальнейшие замечания предстали в нужном свете, необходимо предварительно разобрать эти предпочтения. Независимо от своего выбора, все исследователи согласны в том, что именно составляет хорошую теорию или хорошее объяснение. Хорошая теория должна базироваться на ясных постулатах, связывать воедино ряд утверждений и выносить им экспериментальный вердикт. Более того, она должна объяснить известные факты и, что особенно важно, прогнозировать те или иные неожиданности. Изящество и
непредвиденность результатов - вот качества, которые всем хотелось бы обнаружить в теории. И это как раз тот вопрос, который сегодня стоит перед нами. В настоящее время единственной наукой, где правила объяснения занимают главенствующее положение, а теория строго придерживается этих правил, является физика. Удивительная ясность ее постулатов, справедливость гипотез и точность прогнозов поистине бросают вызов разуму. Другим дисциплинам пока не удалось соединить эвристичность математической логики со специфически научными понятиями. Если ограничиваться наиболее близкими нам областями наук, то мы увидим, что биологические и социальные явления, по всей вероятности, не поддаются той самой пространственной идеализации, которая составляет самое блестящее достижение физики. То, что теория Дарвина не может быть сформулирована в терминах химии или физики, никак нельзя объяснить отсутствием соответствующих попыток, и я не знаю такой психологической теории, с которой дело обстояло бы лучше.
Было бы полезно поразмыслить над следующими замечаниями, принадлежащими Ф.Крику, исследователю, который пришел в биологию из физики и был одним из тех, кому принадлежит честь открытия генетического кода. Обсуждая различия между биологией и физикой, он пишет: "физика - это совсем другое дело; ее результаты могут быть изложены в виде могущественных, фундаментальных общих законов, которые зачастую противоречат интуиции. В биологии на самом деле нет ничего, что можно было бы сопоставить с общей или частной теориями относительности или с квантовой электродинамикой или даже с такими простыми законами, как законы сохранения энергии и количества движения Ньютона. У биолога свои "законы", например генетика Менделя, но они часто представляют собой всего лишь широкое обобщение с существенными исключениями... То, что открывают в биологии - это механизмы, которые состоят из химических компонентов и часто модифицируются последующими механизмами, дополняющими уже действующие. Хотя бритва Оккама - это полезный инструмент физики, она может оказаться
очень опасным орудием в руках биолога и потому очень опрометчиво использовать простоту и изящество исследования в качестве путеводной нити в биологии" (6, с.38).
Природа явлений, с которыми мы имеем дело, заставляет нас Ориентироваться на теории, построенные по тем же принципам, которым следуют биологические или экономические науки. Нам следовало бы применять такие же прагматические критерии. Теории в целом должны иметь общий понятийный аппарат, позволяющий по-новому связывать между собой известные факты и прогнозировать неизвестные. Или, выражаясь иначе, мы должны искать концептуальную схему, которая обеспечит нам эффективную организацию фактов и эффективное осмысление реальности. Но эта структура должна также дать нам возможность вырваться из плена общеизвестных истин, оставив позади поверхностную "узнаваемость" физических и социальных вопросов, которая препятствует достижению объективного знания. В противном случае теории будут не лучше историй, которые мы сочиняем и которые, обладая занимательностью, не обладают интеллектуальной ценностью. С нашей стороны не будет нескромным предположить, что мы способны опровергать или подтверждать теории; единственным критерием нашей работы должна стать ее плодотворность. Я отнюдь не ратую за отказ от интерпретаций высокого уровня, а лишь за то, чтобы мы адаптировали их к тем явлениям, которые нас интересуют. Мы впадаем в иллюзию, пытаясь моделировать социальную психологию по принципам физики или применять к ней физические стандарты. Наиболее близко приблизилась к этому идеалу теория когнитивного диссонанса, но, являясь примером для подражания, она все же остается исключением.
Имея перед собой опыт биологических и социальных наук, мы можем, наконец, ослабить гнет довлеющей над нами "объяснительной" теоретической модели; мы можем сейчас прекратить вести себя так, будто ответ на вопрос "почему?" является основной заботой науки. Гораздо важнее заняться таким нужным и незаслуженно забытым делом, как описание феноменов, которым
мы занимаемся. Кроме того, большинство наук (вряд ли нужно их перечислять) сосредоточили сегодня свои усилия на совершенствовании аналитического инструментария, на поиске фактов, которые пока не описаны ни одной теорией, на изобретении методики их измерения и разрешении насущных проблем. В конечном счете, все это, безусловно, влияет на характер знания. Но в целом объясняющие теории - это вещь редкая, еще реже встречаются науки, которые посвящают все свои усилия поиску таких теорий. Принадлежит ли к ним социальная психология? Да, но этим она не исчерпывается.
II
И все же следует предпринять определенные усилия, с тем чтобы повысить эпистемологическую ценность тех объяснений, к которым мы стремимся, все равно, идет ли речь об индивидуальных или социальных причинах. Чтобы показать, что именно я имею в виду, сошлюсь на свой собственный опыт. Будет ли он иметь какое-либо значение и приложение для других? Несмотря на все свои сомнения, я выделю четыре пункта, которые, как я полагаю, могли бы помочь повысить ценность социально-психологических объяснений.
1. Не следует отбрасывать в сторону теорию до тех пор, пока она не получит убедительного опровержения и достойной замены. Теории нужно сохранять в качестве потенциальных исследовательских направлений и применять их к различным феноменам. Примером может служить теория когнитивного диссонанса. Насколько мне известно, ни один из экспериментов не доказал несостоятельности или непоследовательности этой теории или отсутствия в ней прогностической силы. И, тем не менее, сегодня ей посвящено очень мало исследований, ее почти не используют в социально-когнитивных исследованиях. Может быть, ее сменили теории, о которых можно сказать, что они решают проблемы, которые она была не в состоянии решить, или превосходят ее с
логической и эмпирической точек зрения? Мне кажется, дело не в этом. Многие, видимо, согласятся, что ни теория схем, ни теория атрибуции не обладают такими преимуществами. Им недостает внутренней последовательности, хитроумных гипотез, неожиданных прогнозов и т.п. Как написано в одном из учебников: "В теоретическом отношении термин "схема" разработан не лучше, чем термин "атрибут" (11, с.90). В таком случае трудно понять, почему они существуют бок о бок и каковы их отношения. Для того чтобы оба эти понятия имели право работать вместе в одной и той же науке, недостаточно определить для каждой из них отдельную область применения. Нужно четко сформулировать каждое из этих понятий и осуществить "синхронный перевод" связанной с ними терминологии, или, по красней мере, определить их соотношение. Ни теория схем, ни теория атрибуции на самом деле не отвечают требованию "хорошей теории" с точки зрения физики. В лучшем случае они могли бы служить концептуальными схемами для анализа конкретных проблем, если бы оказалось возможным выйти за рамки простого "собирания знаний" и заняться поиском неизвестных явлений и наблюдением за неожиданными фактами. Поскольку это не удалось, огромный объем проделанной работы оказался напрасным (как это уже случалось при изучении групп, авторитарной личности и т.д.).
2. Та или иная совокупность фактов может быть объяснена несколькими равноценными теориями. От новой теории ждут, что она будет столь же эффективно интерпретировать факты, как и старая теория. Но этого недостаточно. Простая демонстрация того, что существуют изобретательные эксперименты, продуцирующие гипотезу, более способную к интерпретации уже известных данных, чем альтернативные гипотезы, ничего не говорит нам о реальности, Новая теория является оправданной только в том случае, если она помогает предвидеть новые факты или обнаружить неизвестные прежде отношения между фактами. Новая теория должна выходить за пределы познания, добавлять новые нюансы к привычным результатам.
Вернемся к запутанной проблеме индивидуальных и коллективных элементов социального целого. Оставляя в стороне принципиальный вопрос "за" или "против" индивидуализма, я ограничусь обсуждением практики исследования. Редуцируя процессы, которые происходят между индивидами в рамках общества, к индивидуальным, внутриличностным процессам, мы лишаем их занимательности и специфических особенностей. Например, феномен групповой поляризации представляет интерес тогда, когда он рассматривается как результат взаимодействия, побуждающего группу изменить свои установки и добиться подлинного единодушия взамен компромисса. Тем самым групповая поляризация придает новый облик социальным связям и способности к общению. Именно это и ничто иное привлекает внимание к данной проблеме и сообщает ей особую прелесть. Если же фокусом исследования выступает индивид или отношения между изолированными индивидами, то проблема теряет свой интерес; тот факт, что индивиды под влиянием тех или иных факторов расходятся или сходятся во мнениях, не содержит в себе никакой особой загадки.
Но и этим дело не исчерпывается. В социальной психологии есть понятие нормативных и информационных ее элементов, и это различие иногда бывало очень ценным. Все дело в том, что это различие продолжают культивировать, и некоторые гипотезы обвиняют сегодня в "нормативности" на том основании, что они объясняют процесс принятия решений нерациональными факторами. В противовес этим гипотезам выдвигают другие, которые базируются на рациональных факторах и определяют то или иное количество и качество информации, необходимое для хорошо обоснованного выбора. Такое противопоставление во многих отношениях неправдоподобно. Это хорошо показал Кейнес, описавший процесс принятия решений на рынке: "Не следует думать, что все обусловлено капризами иррациональной психологии. Напротив, состояние длительного ожидания нередко весьма устойчиво, и, даже если оно таковым не является, в дело
эффектом. Достаточно вспомнить, что решения людей, которые могут определить их будущее (личное, политическое или экономическое), не поддаются строгому математическому прогнозированию, так как для подобных расчетов просто не существует соответствующей базы. Пусковым механизмом служит здесь внутреннее побуждение к действию, которое заставляет наше рациональное "Я" осуществлять выбор, заниматься, по возможности, расчетами и нередко отступать назад, следуя превратностям настроения или случая" (17, с. 162).
Дефиниция рациональности зависит от уровня ее рассмотрения. На социальном уровне гарантией рациональности решения служит обсуждение проблемы "на равных" и выработка единого мнения без вмешательства внешней силы. Это единственный признанный критерий в современном обществе. Гипотеза, акцентирующая процесс обсуждения, - это по-прежнему гипотеза рационального принятия решений С другой стороны, на индивидуальном уровне ключевым показателем рациональности оказывается информация. Чем больше хорошо информированных индивидов в группе, тем более рациональным будет их решение. Короче говоря, склонность группы к поляризации или же к компромиссу в большей степени зависит от ее состава, чем от ее внутренних отношений.
Речь здесь не идет о противопоставлении двух типов гипотез, защищающих соответственно нерациональные и рациональные детерминанты принятия решений. Это лишь вопрос дефиниций: гипотезы первого рода касаются коллективного процесса принятия решений, гипотезы второго рода - индивидуальных решений и их совокупности. Те из них, которые описывают индивидуальный уровень процесса, этим уровнем и ограничиваются, и объяснения, которые они предлагают, нельзя переносить на уровень социальный. Это не значит, что данные гипотезы страдают каким-то изъяном, они просто не подходят для анализа групповых процессов, подразумевающих взаимодействие и непременные дискуссии. Теперь понятно, почему рациональные субъекты, действуя в коллективе,
принимают "плохие" или "иррациональные” решения, поддавшись давлению извне. Как заметил Обзершелл, "нельзя вывести групповое или коллективное поведение из поведения индивидуального... Оно должно включать в себя воздействия, связанные с отношениями индивидов в группе, т.е. воздействия групповой структуры" (26, с.301).
Этот пример (который отнюдь не является исключением) показывает, как наша дисциплина отрывается от той самой реальности, которую она призвана изучать. Физический феномен, в' данном случае - групповая поляризация, отделяется от породившего ее социального феномена (защита определенной позиции, дискуссия, изменение установок, отношения между индивидами и т.п.). В конечном счете он превращается в нечто весьма ограниченное, абстрактное, изолированное, лишенное какого-либо контекста или связей, т.е. существующее в пустоте.
3. Статистическая точность не может служить ни подтверждению, ни обоснованию гипотезы, особенно если принять во внимание несовершенство нашего исследовательского
инструментария. Собственно говоря, насколько мне известно, немногие области науки требуют тщательного анализа данных, равно как и высокого уровня значений. Создается впечатление, что сегодня цель социальной психологии сводится к тому, чтобы заставить наши доказательства, идеи и т.п. в обязательном порядке пересечь роковой порог достоверности в 0,05%. Это можно сделать, если для реализации исследовательского проекта достаточно карандаша и бумаги, в противном случае все гораздо сложнее. Как недавно справедливо заметил Фестингер, "...точность измерения и экспериментального контроля - это только средства для достижения цели, т.е. открытия нового. Безудержная погоня за точностью исследования может сделать его совершенно бессодержательным... На повестку дня будут выноситься очень узкие технические вопросы; исследователь, отложив серьезные проблемы, все чаще станет заниматься второстепенными явлениями, которые не получили должного осмысления в прежних экспериментах; поглощенный
рутиной, он легко может упустить из виду главные научные проблемы" (10, с.252-253).
В любом случае мы слишком спешим с выводами, воображая, что любой эксперимент, который отвечает современным критериям точности, с необходимостью подтверждает выдвинутую гипотезу, ниспровергая или повергая в прах ее альтернативу. Мы еще не доказали, что такое объяснение является единственно возможным, да мы и не должны пытаться доказать это Мы также не должны вести себя так, будто это возможно, а тем более - неизбежно. Между тем это весьма распространенная практика. Как заметили несколько авторов, которые, кстати сказать, плодотворно изучают процесс коллективного принятия решений: "При обсуждении результатов часто исходят из того, что, если данное объяснение получило подтверждение, никакое другое объяснение (даже если оно вовсе не подлежало проверке в соответствии с замыслом данного конкретного эксперимента) не может быть правильным или хотя бы релевантным. Такая трактовка социально-психологических процессов выглядит упрощенной и весьма наивной" (7, с.364).
Хотя все сказанное не вызывает сомнений, необходимо выяснить, что же делает подобную точку зрения оправданной и убедительной. Должны ли мы обходиться без статистики? Конечно, нет. Следует ли нам отказаться от данного типа статистики? Конечно, да, поскольку это необходимое условие и вместе с тем гарантия плодотворности наших экспериментов. Все мы используем маскировку, которая, тем не менее, выдает нас с головой. Мы замаскировались строгими расчетами и жесткими критериями достоверности, чтобы сделать явной ненадежность нашего инструментария и интерпретаций. Вряд ли нам удастся обнаружить хотя бы один прецедент, свидетельствующий о том, что в данной области науки (в социальной психологии или где-либо еще) в данный момент работает одна-единственная теория или процесс. Теория принадлежит сфере возможного, но для того, чтобы убедиться в ее правильности, требуется немало труда. С другой стороны, настойчивое требование точности вынуждает аналитика дробить
явление, которое он изучает, чтобы убедиться в достоверности самых незначительных своих предположений. Мы, вероятно, даже не осознаем того, что беремся за более доступные проблемы и упускаем из виду более интересные. Комментируя результаты исследований склонности к риску, Р.Браун пишет: "Так случилось, что сами исследователи были не слишком смелы, и большинство из них оставалось верно первоначальному замыслу. Исследования множились, и скоро начало казаться, чти наиболее интересная проблема - это факт существования самой склонности к риску, а не закон, определяющий поведение индивида в совершенно новых обстоятельствах, когда под сомнение поставлены его честь и достоинство..." Далее Браун весьма точно описывает столь знакомые всем результаты: "История этих исследований становилась все более запутанной и полной противоречий, и в конце концов, психология устала от них, как уже случилось с другими проблемами, анализ которых достигал аналогичной стадии" (5, с.469).
Наблюдения Брауна касаются широко распространенного явления, и от них нельзя просто отмахнуться, хотя бы из уважения к их автору. У меня самого возникали такие же подозрения в отношении собственных исследований и некоторых работ моих коллег. Так почему же мы идем по этому пути? Потому, что так легче добиться результатов при том, что они обладают количественно обоснованной практической надежностью. Другая причина связана с тем, что обычно считают: если данные удовлетворяют теории, то эта теория доказана, забывая, что важны не данные как таковые, а совокупность содержащейся в них информации и их специфические особенности. Поэтому следует отбросить те данные, которые содержат минимум информации и максимум правдоподобия. Для дифференциации психосоциальных теорий они лают так же мало, как чередование дня и ночи для оценки теорий в астрономии.
Обратимся к области социального познания. Как вы помните, психология масс с самого начала стремилась доказать, что в обыденной жизни и в коллективных ситуациях люди мыслят как дети, как примитивные народы или как представительницы слабою
пола. Не обременяя себя чрезмерными когнитивными усилиями, они пренебрегают принципом непротиворечивости и научной логикой и используют стереотипную аргументацию. Чуждые критическому духу, они мыслят образами или штампами, или, как бы мы сегодня сказали, прототипами, не отличая иллюзий от реальности. С тех пор лексикон науки изменился, и мы рассуждаем сегодня о "скупых рыцарях познания", которые воспринимают информацию через призму предрассудков и предубеждений. Они игнорируют законы статистики и строят свои заключения, исходя из очень ограниченного числа случаев. Разумеется, очень важно знать об этих человеческих склонностях, точно так же, как необходимо иметь представление о перцептивных иллюзиях, чтобы понять, что такое восприятие, или о патологии, чтобы судить, что такое норма. Но если мы на этом остановимся, то в нашем распоряжении останется лишь впечатляющий перечень интеллектуальных отклонений, свойственных суждениям о людях и изредка - о социальных объектах. С равным успехом можно заняться перечислением сексуальных или психических отклонений.
Настоящие трудности начинаются тогда, когда исследователь пытается нащупать теорию, способную описать и объяснить - на базе наблюдаемых фактов - те общие формы знания, которые превалируют в обществе и являются весьма действенными. Я имею в виду идеологию, религии, социальные мнения, древние и современные мифы, системы убеждений, короче - социальные представления. Независимо от того, насколько они правильны, социальные представления царствуют в массовом сознании, они формируют нашу жизнь и наши поступки, и социальная психология как раз и призвана пролить на них некоторый свет. Это единственный вид теории, который в будущем будет играть такую же важную роль (как в науке, так и в повседневной жизни), какую некогда играла психология толпы. Никто не будет спорить, что главную сложность здесь составляет структурирование процесса мышления и его содержание. На самом деле психологи не любят содержания и с радостью вовсе изъяли бы его из психологии, как
лингвисты с удовольствием исключили бы семантику. Однако, анализируя социальную жизнь, мы обязаны заниматься содержанием, и до тех пор, пока этим пренебрегают, нам остается только одно: раз за разом доказывать справедливость одних и тех же утверждений, облекая их в разные одежды.
4. Следует искать более адекватное соотношение между сложностью теорий и сложностью явлений. С логической точки зрения простота или сложность теорий вряд ли имеет значение, с научной точки зрения это различие существенно, поскольку всегда существует опасение, что объяснению будет недоставать масштабности или утонченности. Нет смысла отрицать, что мы по большей части тяготеем к довольно простым теориям. Нами руководит убеждение, что, выбрав тот или иной базовый принцип или общий механизм, мы можем затем применять их к самому широкому кругу фактов, взятых из самых разных областей реальности. В конце концов, все можно объяснить с помощью нескольких понятий, организованных таким образом, чтобы создавалось впечатление, будто малейшие догадки получают моментальное подтверждение или опровержение. Насколько мне известно, физика или молекулярная биология отнюдь не исчерпываются мизерным числом концепций, которые якобы способны объяснить множество явлений. Вот парадокс, который меня часто изумляет и огорчает. Считается, что социальные науки имеют дело со сложной и весьма неустойчивой реальностью, тогда как реальность естественных наук проста и стабильна. И, тем не менее, описывая эту сложную реальность и претендуя на ее объяснение, мы как раз и используем крайне простые, узкомасштабные теории, а наши коллеги-естествоиспытатели обременяют себя теориями, гипотезами и уравнениями, сложность которых, по сравнению с нашими, выглядит устрашающе. Но эта сложность временами бывает прекрасна, она помогает увидеть в новом свете то, что мы считаем само собой разумеющимся, а это огромный шаг на пути к освобождению от диктата обыденного.
Чем объясняется характерный для нас способ рассмотрения вещей? Вероятнее всего, социологическими причинами, которые я не в состоянии точно сформулировать. Дискуссии по этому поводу никогда не были особо плодотворными и все их выводы сводились к тому, что теория может считаться обоснованной, если она служит общим знаменателем для большого числа экспериментов или становится предметом массового увлечения. Мы изучаем людей, сплошь и рядом действуя так, словно эти люди живут в обществе, где еще не придуманы слова, музыка или деньги, как будто они не ведают ни страстей, ни иллюзий, ни сильных желаний. Можно ли предположить, чтобы кто-то выступил с серьезной теорией и попытался описать и объяснить социальные явления с позиции социальной психологии, которая оставляет в стороне все эти аспекты? Здесь также сказывается влияние "индивидуалистической" тенденции: она ограничивает наши горизонты и отвлекает нас от боле интересных и более насущных вопросов, которые мы призваны решать. Я далек от того, чтобы смотреть свысока на все то знание и все те научные достижения, которые были накоплены в прошлом. Я не хочу подвергать сомнению их ценность или преуменьшать заслуги их авторов. Напротив, я, считаю, что эта работа и все открытия нашей науки потому и не имели должного значения для других социальных наук, что истинные масштабы этих открытий все еще не выявлены.
Если мы хотим с новых позиций взглянуть на ту работу, которой мы занимаемся наряду с другими учеными, нам следует быть готовыми к критике. Это будет убийственная критика. Но каков бы ни был окончательный приговор, он в первую очередь должен быть самокритичным. Он должен показать нам все те "удобные" исследовательские позиции, на которые так легко соскользнуть, если утрачена научная бдительность. Другая, может быть, совершенно новая социальная психология должна пройти через все эти сомнения и противоречия. Их позитивным следствием будет повышение общего уровня наших интерпретаций, их более непосредственная
связь с реальностью. Именно это я и пытаюсь делать, причем сразу в нескольких направлениях.
III
Реальная проблема, которая стоит перед нами, - это проблема хороших описаний. Прежде чем мы сможем хоть что-то объяснить, мы должны многое описать. Объясняющие науки и теории - это большая редкость, в свою очередь, объяснения не являются ни необходимым, ни достаточным условием подлинной науки. Это не является задачей социальной психологии; ее задача связана с описанием и носит двусторонний характер. Во-первых, социальная психология уже много лет изучает самые разные предметы и факты, не связывая их со своим собственным стержневым объектом. Но если нет такого стержневого объекта, то не может быть и центра, вокруг которого концентрируются и противоборствуют теории, а значит, нет условий для совместных непрерывных исследовательских усилий. Или, точнее, невозможно создать удовлетворительную абстрактную Версию явлений, подлежащих анализу, и разработать соответствующий язык для того, чтобы рассуждать о них и таким образом защитить себя от превратностей интеллектуальной моды или обстоятельств.
Во-вторых, "реальность" явлений, подлежащих исследованию, должна оставаться независимой от той или иной области науки: служат ли эти явления "объектом" какой-либо науки или нет, они все равно существуют и поддаются осмыслению с позиции здравого смысла, идеологии, магии и т.д. Это касается, например, рынка (применительно к экономической науке), или семьи и мифов (применительно к антропологии), или голосования и власти (применительно к политологии). Все это автономные институты, которые развиваются своим собственным путем и к которым должна проявить внимание соответствующая наука. На самом деле явления, о которых идет речь, не выступают в роли стимулов: они ставят проблемы. Таким образом, потребность понять что-либо
обусловливается социальными проблемами, которые подталкивают теорию к их разрешению. На мой взгляд, следует уделять более пристальное внимание явлениям, которые принадлежат независимой реальности, и знать те проблемы, которые с ними связаны. Конечно, мы можем заменить их феноменами своего собственного "изготовления" (склонность к риску, социальное познание и т.д.), которые мы изолированно выхватываем из внешнего мира и переносим в свою лабораторию. Но можно ли себе представить, что, не обладая ни знанием масштабов ситуации, ни представлением о характере индивидов, мы сможем затем "вернуть" эти феномены внешнему миру? То, что мы выбираем в качестве объекта наблюдений и умозаключений, не должно выглядеть произвольным набором бессмысленных символов.
От нас ждут, что мы предложим описания, которые нас реабилитируют, а именно: займемся изучением общего объекта, обладающего общепризнанным социальным значением, и при этом не будем предаваться психологии "тайно". Первостепенная задача науки состоит в том, чтобы нарисовать общую "картину фактов" и, кроме того, увеличить их диапазон и приумножить их взаимные связи. Наглядным примером того, как это может быть сделано, служат такие несхожие направления исследования, как изменение вкусовых привычек и эффективность коммуникаций, где общим знаменателем послужила тема изменения аттитюдов. Если я не заблуждаюсь, то сегодня преобладает обратная тенденция, т.е. сокращение исследовательского диапазона. Наблюдается стремление заморозить все исследования, касающиеся групп, средств коммуникации, аттитюдов, причем утраченное не компенсируют завоеванием "новых теорий". Налицо явное нежелание осваивать новые, неведомые научные области. Я был очень удивлен сдержанной реакцией коллег на мою работу, связанную с изучением социальных меньшинств, инноваций и социальных движений. Эти исследования открыли существование - целого ряда явлений, касающихся социальных изменений, межгрупповых и внутригрупповых отношений, которые до сих пор не принимались в