Неизданный отрывок из записок неизвестного

 

Примечание: Оригинал написан по-немецки.

 

В 1815 году в Вене собрался цвет европейской образованности,

дипломатических дарований, всего того, что блистало в тогдашнем обществе.

Но вот - Конгресс окончился.

Роялисты-эмигранты намеревались уже окончательно водвориться в своих

замках, русские воины - вернуться к покинутым очагам, а несколько

недовольных поляков - искать приюта своей любви к свободе в Кракове под

сомнительной тройственной эгидой независимости, уготованной для них князем

Меттернихом, князем Гарденбергом и графом Нессельроде.

Как это бывает к концу шумного бала, от общества, в свое время столь

многолюдного, остался теперь небольшой кружок лиц, которые, все не утратив

вкуса к развлечениям и очарованные прелестью австрийских дам, еще не

торопились домой и откладывали свой отъезд.

Это веселое общество, к которому принадлежал и я, собиралось два раза

в неделю у вдовствующей княгини Шварценберг в нескольких милях от города за

местечком Гитцинг. Истинная светскость хозяйки дома, еще более выигрывавшая

от ее милой приветливости и тонкого остроумия, делала чрезвычайно приятным

пребывание у нее в гостях.

Утро у нас бывало занято прогулкой; обедали мы все вместе либо в

замке, либо где-нибудь в окрестностях, а вечером, усевшись у пылающего

камина, беседовали и рассказывали всякие истории. Говорить о политике было

строго запрещено. Все от нее устали, и содержание наших рассказов мы

черпали либо в преданиях родной старины, либо в собственных воспоминаниях.

Однажды вечером, когда каждый из нас успел что-то рассказать и мы

находились в том несколько возбужденном состоянии, которое обычно еще

усиливают сумерки и тишина, маркиз д"Юрфе, старик эмигрант, пользовавшийся

всеобщей любовью за свою чисто юношескую веселость и ту особую остроту,

которую он придавал рассказам о былых своих любовных удачах, воспользовался

минутой безмолвия и сказал:

- Ваши истории, господа, конечно, весьма необыкновенны, но я думаю,

что им недостает одной существенной черты, а именно - подлинности, ибо -

насколько я уловил - никто из вас своими глазами не видел те удивительные

вещи, о которых повествовал, и не может словом дворянина подтвердить их

истинность.

Нам пришлось с этим согласиться, и старик, поглаживая свое жабо,

продолжал:

- Что до меня, господа, то мне известно лишь одно подобное

приключение, но оно так странно и в то же время так страшно и так

достоверно, что одно могло бы повергнуть в ужас людей даже самого

скептического склада ума. К моему несчастию, я был и свидетелем и

участником этого события, и хотя вообще не люблю о нем вспоминать, но

сегодня готов был бы рассказать о случившемся со мною - если только дамы

ничего не будут иметь против.

Слушать захотели все. Правда, несколько человек с робостью во взгляде

посмотрели на светящиеся квадраты, которые луна уже чертила по паркету, но

тут же кружок наш сомкнулся теснее и все приумолкли, готовясь слушать

историю маркиза. Господин д"Юрфе взял щепотку табаку, медленно потянул ее и

начал:

- Прежде всего, милостивые государыни, попрошу у вас прощения, если в

ходе моего рассказа мне придется говорить о моих сердечных увлечениях чаще,

чем это подобает человеку в моих летах. Но ради полной ясности мне о них

нельзя не упоминать. К тому же старости простительно забываться, и право

же, это ваша, милостивые государыни, вина, если, глядя на таких красивых

дам, я чуть ли сам уже не кажусь себе молодым человеком. Итак, начну прямо

с того, что в тысяча семьсот пятьдесят девятом году я был без памяти

влюблен в прекрасную герцогиню де Грамон. Эта страсть, представлявшаяся мне

тогда и глубокой и долговечной, не давала мне покоя ни днем, ни ночью, а

герцогиня, как это часто нравится хорошеньким женщинам, еще усиливала это

терзание своим кокетством. И вот, в минуту крайнего отчаяния, я в конце

концов решил просить о дипломатическом поручении к господарю молдавскому,

ведшему тогда переговоры с версальским кабинетом о делах, излагать вам

которые было бы столь же скучно, сколь и бесполезно, и назначение я

получил. Накануне отъезда я явился к герцогине. Она отнеслась ко мне менее

насмешливо, чем обычно, и в голосе ее чувствовалось некоторое волнение,

когда она мне сказала:

- Д"Юрфе, вы делаете очень неразумный шаг. Но я вас знаю, и мне

известно, что от принятого решения вы не откажетесь. Поэтому прошу вас

только об одном - возьмите вот этот крестик как залог моей дружбы и носите

его, пока не вернетесь. Это семейная реликвия, которой мы очень дорожим.

С учтивостью, неуместной, быть может, в подобную минуту, я поцеловал

не реликвию, а ту очаровательную руку, которая мне ее протягивала, и надел

на шею вот этот крестик, с которым с тех пор не расставался.

Не стану утомлять вас, милостивые государыни, ни подробностями моего

путешествия, ни моими впечатлениями от венгерцев и от сербов - этого

бедного и непросвещенного, но мужественного и честного народа, который,

даже и под турецким ярмом, не забыл ни о своем достоинстве, ни о былой

независимости. Скажу вам только, что, научившись немного по-польски еще в

те времена, когда я жил в Варшаве, я быстро начал понимать и по-сербски,

ибо эти два наречия, равно как русское и чешское, являются - и это вам,

наверно, известно не чем иным, как ветвями одного и того же языка,

именуемого славянским.

Итак, я уже знал достаточно для того, чтобы быть в состоянии

объясниться, когда мне однажды случилось попасть проездом в некую деревню,

название которой не представило бы для вас никакого интереса. Обитателей

дома, в котором я остановился, я нашел в состоянии подавленности, удивившей

меня тем более, что дело было в воскресенье, - день, когда сербы предаются

обычно всяческому веселью, забавляясь пляской, стрельбой из пищали, борьбой

и т. п. Расположение духа моих будущих хозяев я приписал какой-нибудь

недавно случившейся беде и уже думал удалиться, но тут ко мне подошел и

взял за руку мужчина лет тридцати, роста высокого и вида внушительного.

- Входи, - сказал он, - входи, чужеземец, и пусть не пугает тебя наша

печаль; ты ее поймешь, когда узнаешь ее причину.

И он мне рассказал, что старик отец его, по имени Горча, человек нрава

беспокойного и неуступчивого, поднялся однажды с постели, снял со стены

длинную турецкую пищаль и обратился к двум своим сыновьям, одного из

которых звали Георгием, а другого - Петром:

- Дети, - молвил он им, - я иду в горы, хочу с другими смельчаками

поохотиться на поганого пса Алибека (так звали разбойника-турка,

разорявшего последнее время весь тот край). Ждите меня десять дней, а коли

на десятый день не вернусь, закажите вы обедню за упокой моей души -

значит, убили меня. Но ежели, - прибавил тут старый Горча, приняв вид самый

строгий, - ежели (да не попустит этого бог) я вернусь поздней, ради вашего

спасения, не впускайте вы меня в дом. Ежели будет так, приказываю вам -

забудьте, что я вам был отец, и вбейте мне осиновый кол в спину, что бы я

ни говорил, что бы ни делал, - значит, я теперь проклятый вурдалак и пришел

сосать вашу кровь.

Здесь надо будет вам сказать, милостивые государыни, что вурдалаки,

как называются у славянских народов вампиры, не что иное в представлении

местных жителей, как мертвецы, вышедшие из могил, чтобы сосать кровь живых

людей. У них вообще те же повадки, что у всех прочих вампиров, но есть и

особенность, делающая их еще более опасными. Вурдалаки, милостивые

государыни, сосут предпочтительно кровь у самых близких своих родственников

и лучших своих друзей, а те, когда умрут, тоже становятся вампирами, так

что со слов очевидцев даже говорят, будто в Боснии и Герцеговине население

целых деревень превращалось в вурдалаков. В любопытном труде о привидениях

аббат Огюстен Кальме приводит тому ужасающие примеры. Императоры германские

не раз назначали комиссии для расследования случаев вампиризма.

Производились допросы, извлекались из могил трупы, налитые кровью, и их

сжигали на площадях, но сперва пронзали им сердце. Судебные чиновники,

присутствовавшие при этих казнях, уверяют, что сами слышали, как выли трупы

в тот миг, когда палач вбивал им в грудь осиновый кол. Они дали об этом

показания по всей форме и скрепили их присягой и подписью.

После всего этого вам легко будет вообразить себе, какое действие

слова старого Горчи произвели на его сыновей. Оба они упали к его ногам и

умоляли, чтобы он позволил им отправиться вместо него, но тот, ничего не

ответив, только повернулся к ним спиной и пошел прочь, повторяя припев

старинной песни. День, в который я приехал сюда, был тот самый, когда

кончался срок, назначенный Горчей, и мне было нетрудно понять волнение его

детей.

То была дружная и хорошая семья. Георгии, старший сын, с чертами лица

мужественными и резкими, был, по-видимому, человек строгий и решительный.

Был он женат и имел двух детей. У брата его Петра, красивого

восемнадцатилетнего юноши, лицо носило выражение скорее мягкости, чем

отваги, и его, судя по всему, особенно любила младшая сестра, Зденка, в

которой можно было признать тип славянской красоты. В ней, кроме этой

красоты, во всех отношениях бесспорной, меня прежде всего поразило

отдаленное сходство с герцогиней де Грамон. Главное - была у нее та

особенная складочка над глазами, которую за всю мою жизнь я не встречал ни

у кого, кроме как у этих двух женщин. Эта черточка могла и не понравиться с

первого взгляда, но стоило увидеть ее несколько раз, как она с неодолимой

силой привлекала вас к себе.

То ли потому, что был я тогда очень молод, то ли в самом деле

неотразимое действие производило это сходство в сочетании с каким-то

своеобразным и наивным складом ума Зденки, но стоило мне две минуты

поговорить с нею - и я уже испытывал к ней симпатию настолько живую, что

она неминуемо превратилась бы в чувство еще более нежное, если бы мне

подольше пришлось остаться в той деревне.

Мы все сидели во дворе за столом, на котором для нас были поставлены

творог и молоко в кринках. Зденка пряла; ее невестка готовила ужин для

детей, игравших тут же в песке; Петр с наигранной беззаботностью что-то

насвистывал, занятый чисткой ятагана - длинного турецкого ножа; Георгий,

облокотившись на стол, сжимал голову ладонями, был озабочен, глаз не сводил

с дороги и все время молчал.

Я же, как и все остальные, поддавшись тоскливому настроению,

меланхолично глядел на вечерние облака, обрамлявшие золотую полосу неба, и

на очертания монастыря, поднимавшегося над сосновым лесом.

Этот монастырь, как я узнал позднее, славился некогда чудотворной

иконой богоматери, которую, по преданию, принесли ангелы и оставили ее на

ветвях дуба. Но в начале минувшего века в те края вторглись турки, они

перерезали монахов и разорили монастырь. Оставались только стены и часовня,

где службу совершал некий отшельник. Он водил посетителей по развалинам и

давал приют богомольцам, которые по пути от одной святыни к другой охотно

останавливались в монастыре "божьей матери дубравной". Все это, как я уже

упомянул, мне стало известно лишь впоследствии, а в тот вечер занимала меня

уж никак не археология Сербии. Как это нередко бывает, если только дашь

волю своему воображению, я стал вспоминать прошлое, светлые дни детства,

мою прекрасную Францию, которую я покинул ради далекой и дикой страны. Я

думал о герцогине де Грамон и - не буду этого скрывать - думал также о

некоторых современницах ваших бабушек, чьи образы невольно проскользнули в

мое сердце вслед за образом прелестной герцогини.

Вскоре я позабыл и о моих хозяевах, и о предмете их тревоги.

Георгий вдруг нарушил молчание:

- Скажи-ка, жена, в котором часу ушел старик?

- В восемь часов, - ответила жена, - я слышала, как в монастыре

ударили в колокол.

- Хорошо, - проговорил Георгий, - сейчас половина восьмого, не

позднее.

И он замолчал, опять устремив глаза на большую дорогу, которая

исчезала в лесу.

Я забыл вам сказать, милостивые государыни, что когда сербы

подозревают в ком-нибудь вампира, то избегают называть его по имени или

упоминать о нем прямо, ибо думают, что так его можно вызвать из могилы. Вот

почему . Георгий, когда говорил об отце, уже некоторое время называл его не

иначе, как "старик".

Молчание продолжалось еще несколько минут. Вдруг один из мальчиков,

дернув Зденку за передник, спросил:

- Тетя, а когда дедушка придет домой?

В ответ на столь неуместный вопрос Георгий дал ребенку пощечину.

Мальчик заплакал, а его младший брат, и удивленный и испуганный,

спросил:

- А почему нам нельзя говорить о дедушке? Новая пощечина - и он тоже

примолк. Оба мальчика заревели, а взрослые перекрестились.

Но вот часы в монастыре медленно пробили восемь. Едва отзвучал первый

удар, как мы увидели человеческую фигуру, появившуюся из лесу и

направившуюся в нашу сторону.

- Он! - воскликнули в один голос Зденка, Петр и их невестка. - Слава

тебе, господи!

- Господи, сохрани и помилуй нас! - торжественно проговорил Георгий. -

Как знать, прошло ли уже или не прошло десять дней?

Все в ужасе посмотрели на него. Человек между тем все приближался к

нам. Это был высокий старик с белыми усами, с лицом бледным и строгим;

двигался он с трудом, опираясь на палку. По мере того как он приближался,

Георгий становился все мрачней. Подойдя к нам, старик остановился и обвел

свою семью взглядом как будто не видящих глаз - до того они были у него

тусклые и впалые.

- Что ж это, - сказал он, - никто не встает, никто не встречает меня?

Что вы все молчите? Иль не видите, что я ранен?

Тут я заметил, что у старика левый бок весь в крови.

- Да поддержи отца, - сказал я Георгию, - а ты, Зденка, напоила бы его

чем-нибудь, ведь он, того гляди, упадет.

- Отец, - промолвил Георгий, подойдя к Горче, - покажи свою рану, я в

этом знаю толк, перевяжу тебя...

Он только взялся за его одежду, но старик грубо оттолкнул его и обеими

руками схватился за бок:

- Оставь, коли не умеешь, больно мне!

- Так ты в сердце ранен! - вскричал Георгий и весь побледнел. -

Скорей, скорей раздевайся, так надо - слышишь!

Старик вдруг выпрямился во весь рост.

- Берегись, - сказал он глухо, - дотронешься до меня - прокляну! -

Петр встал между отцом и Георгием.

- Оставь его, - сказал он, - ты же видишь, больно ему.

- Не перечь, - проговорила жена, - знаешь ведь, он этого никогда не

терпел.

В эту минуту мы увидели стадо, возвращающееся с пастбища в облаке

пыли. То ли пес, сопровождавший стадо, не узнал старика хозяина, то ли

другая была причина, но едва только он завидел Горчу, как остановился,

ощетинился и начал выть, словно бы ему что-то показалось.

- Что с этим псом? - спросил старик, серчая все более. - Что все это

значит? За десять дней, что меня не было, неужто я так переменился, что и

собственный пес меня не узнал?

- Слышишь? - сказал своей жене Георгий.

- А что?

- Сам говорит, что десять дней прошло!

- Да нет же, ведь он в срок воротился!

- Ладно, ладно, я уж знаю, что делать. Пес не переставая выл.

- Застрелить его! - крикнул Горча. - Это я приказываю - слышите!

Георгий не пошевелился, а Петр со слезами на глазах встал, взял

отцовскую пищаль и выстрелил в пса - тот покатился в пыли.

- А был он мой любимец, - проговорил он совсем тихо. - С чего это отец

велел его застрелить?

- Он того заслужил, - ответил Горча. - Ну, стало свежо, в дом пора!

Тем временем Зденка приготовила питье для старика, вскипятив водку с

грушами, с медом и с изюмом, но он с отвращением его оттолкнул. Точно так

же он отверг и блюдо с пловом, которое ему подал Георгий, и уселся около

очага, бормоча сквозь зубы что-то невнятное.

Потрескивали сосновые дрова, и дрожащие отблески огня падали на его

лицо, такое бледное, такое изможденное, что, если бы не это освещение, его

вполне можно было принять за лицо покойника. Зденка к нему подсела и

сказала:

- Ты, отец, ни есть не хочешь, ни спать не ложишься. Может,

расскажешь, как ты охотился в горах.

Девушка знала, что эти слова затронут у старика самую чувствительную

струну, так как он любил поговорить о боях и сражениях. И в самом деле, на

его бескровных губах появилось что-то вроде улыбки, хотя глаза смотрели

безучастно, и он ответил, гладя ее по чудесным белокурым волосам:

- Ладно, дочка, ладно, Зденка, я тебе расскажу, что со мной было в

горах, только уж как-нибудь в другой раз, а то сегодня я устал. Одно скажу

- нет в живых Али-бека, и убил его я. А ежели кто сомневается, - прибавил

старик, окидывая взглядом свою семью, - есть чем доказать!

И он развязал мешок, висевший у него за спиной, и вытащил

окровавленную голову, с которой, впрочем, его собственное лицо могло

поспорить мертвенно-бледным цветом кожи! Мы с ужасом отвернулись, а Горча

отдал ее Петру и сказал:

- На, прицепи над нашей дверью - пусть знает всякий, кто пройдет мимо

дома, что Алибек убит и никто больше не разбойничает на дороге, кроме разве

султанских янычар!

Петр, подавляя отвращение, исполнил, что было приказано.

- Теперь понимаю, - сказал он, - бедный пес выл от того, что почуял

мертвечину!

- Да, почуял мертвечину, - мрачно повторил Георгий, который незадолго

перед тем незаметно вышел, а теперь вернулся: в руке он держал какой-то

предмет, который тут же поставил в угол - как мне показалось, это был кол.

- Георгий, - вполголоса сказала ему жена, - да неужто ты...

- Брат, что ты затеял? - заговорила и сестра. - Да нет, нет, ты этого

не сделаешь, верно?

- Не мешайте, - ответил Георгий, - я знаю, что мне делать, и что надо

- то сделаю.

Тем временем настала ночь, и семья ушла спать в ту часть дома, которую

от моей комнаты отделяла лишь тонкая стенка. Признаюсь, что все, чему я

вечером был свидетель, сильно на меня подействовало. Свеча уже не горела, а

в маленькое низенькое окошко возле самой моей постели вовсю светила луна,

так что на пол и на стены ложились белые пятна вроде тех, что падают сейчас

здесь, в гостиной, где мы с вами сидим, милостивые государыни. Я хотел

заснуть, но не мог. Свою бессонницу я приписал влиянию лунного света и стал

искать, чем бы завесить окно, но ничего не нашел. Тут за перегородкой глухо

послышались голоса, и я прислушался.

- Ложись, жена, - сказал Георгий, - и ты, Петр, ложись, и ты, Зденка.

Ни о чем не беспокойтесь, я посижу за вас.

- Да нет, Георгий, - отвечала жена, - уж скорее мне сидеть, ты прошлую

ночь работал, - наверно, устал. Да и так мне надо приглядеть за старшим

мальчиком, - ты же знаешь, ему со вчерашнего нездоровится!

- Будь спокойна и ложись, - говорил Георгий, - я посижу и за тебя!

- Да послушай, брат, - промолвила теперь нежным, тихим голосом Зденка,

- по мне, так нечего и сидеть. Отец уже уснул, и смотри, как мирно и

спокойно он спит.

- Ничего-то вы обе не понимаете, - возразил Георгий тоном, не

допускающим противоречия. - Говорю вам - ложитесь, а я спать не буду.

Тут воцарилась полная тишина. Вскоре же я почувствовал, как отяжелели

мои веки, и сон меня одолел.

Но вдруг дверь в комнату как будто медленно отворилась, и на пороге

встал Горча. Я, впрочем, скорее догадывался об этом, чем видел его, потому

что там, откуда он вышел, было совершенно темно. Его погасшие глаза, - так

мне чудилось, - старались проникнуть в мои мысли и следили за тем, как

подымается и опускается моя грудь. Потом он сделал шаг, еще-другой, затем,

с чрезвычайной осторожностью, неслышно ступая, стал подходить ко мне. Вот

одним прыжком он очутился у моей кровати. Я испытывал невыразимое чувство

гнета, но неодолимая сила сковывала меня. Старик приблизил ко мне свое

мертвенно-бледное лицо и так низко наклонился надо мною, что я словно

ощущал его трупное дыхание. Тогда я сделал сверхъестественное усилие и

проснулся весь в поту. В комнате не было никого, но, бросив взгляд на окно,

я ясно увидел старика Горчу, который снаружи прильнул лицом к стеклу и не

сводил с меня своих страшных глаз. У меня хватило силы, чтобы не закричать,

и самообладания, чтобы не подняться с постели, как если бы я ничего и не

видел. Старик, однако, приходил, по-видимому, лишь удостовериться, что я

сплю, по крайней мере, он и не пытался войти ко мне и, внимательно на меня

поглядев, отошел от окна, но я услышал, как он ходит в соседней комнате.

Георгий заснул и храпел так, что стены чуть не сотрясались. В эту минуту

кашлянул ребенок, и я различил голос Горчи, он спрашивал:

- Ты, малый, не спишь?

- Нет, дедушка, - отвечал мальчик, - мне бы с тобой поговорить.

- А, поговорить со мной? А о чем поговорить?

- Ты бы мне рассказал, как ты воевал с турками - я бы тоже пошел

воевать с турками!

- Я, милый, так и думал и принес тебе маленький ятаган - завтра дам.

- Ты, дедушка, лучше дай сейчас - ведь ты не спишь.

- А почему ты, малый, раньше не говорил, пока светло было?

- Отец не позволил.

- Бережет тебя отец. А тебе, значит, скорее хочется ятаганчик?

- Хочется, да только не здесь, а то вдруг отец проснется!

- Так где же?

- А давай выйдем, я буду умный, шуметь не стану. Мне словно послышался

отрывистый глухой смех старика, а ребенок начал, кажется, вставать. В

вампиров я не верил, но после кошмара, только что посетившего меня, нервы у

меня были напряжены, и я, чтобы ни в чем не упрекать себя позднее, поднялся

и ударил кулаком в стену. Этим ударом можно было бы, кажется, разбудить

всех семерых спящих, но хозяева, очевидно, и не услыхали моего стука. С

твердой решимостью спасти ребенка я бросился к двери, но она оказалась

запертой снаружи, и замки не поддавались моим усилиям. Пока я еще пытался

высадить дверь, я увидел в окно старика, проходившего с ребенком на руках.

- Вставайте, вставайте! - кричал я что было мочи и бил кулаком в

перегородку. Тут только проснулся Георгий.

- Где старик? - спросил он.

- Скорей беги, - крикнул я ему, - он унес мальчика!

Георгий ударом ноги выломал дверь, которая, так же как моя, была

заперта снаружи, и побежал к лесу. Мне наконец удалось разбудить Петра,

невестку его и Зденку. Мы все вышли из дому и немного погодя увидели

Георгия, который возвращался уже с сыном на руках. Он нашел его в обмороке

на большой дороге, но ребенок скоро пришел в себя, и хуже ему как будто не

стало. На расспросы он отвечал, что дед ничего ему не сделал, что они вышли

просто поговорить, но на воздухе у него закружилась голова, а как это было

- он не помнит. Старик же исчез.

Остаток ночи, как нетрудно себе представить, мы провели уже без сна.

Утром мне сообщили, что по Дунаю, пересекавшему дорогу в четверти мили

от деревни, начал идти лед, как это всегда бывает здесь в исходе осени и

ранней весной. Переправа на несколько дней была закрыта, и мне было нечего

думать об отъезде. Впрочем, если бы я и мог ехать, меня удержало бы

любопытство, к которому присоединялось и более могущественное чувство. Чем

больше я видел Зденку, тем сильнее меня к ней влекло. Я, милостивые

государыни, не из числа тех, кто верит в страсть внезапную и непобедимую,

примеры которой нам рисуют романы, но я полагаю, что есть случаи, когда

любовь развивается быстрее, чем обычно. Своеобразная прелесть Зденки, это

странное сходство с герцогиней де Грамон, от которой я бежал из Парижа и

которую вновь встретил здесь в таком живописном наряде, говорящую на чуждом

и гармоничном наречии, эта удивительная складочка на лбу, ради которой я во

Франции тридцать раз готов был поставить жизнь на карту, все это, вместе с

необычностью моего положения и таинственностью всего, что происходило

вокруг, повлияло, должно быть, на зреющее в моей душе чувство, которое при

других обстоятельствах проявилось бы, может быть, лишь смутно и мимолетно.

Днем я услышал, как Зденка разговаривала со своим младшим братом:

- Что же ты обо всем этом думаешь, - спрашивала она, - неужто и ты

подозреваешь отца?

- Подозревать не решусь, - отвечал ей Петр, - да к тому же и мальчик

говорит, что он ему плохого не сделал. А что нет его - так ты ведь знаешь,

он всегда так уходил и отчета не давал.

- Да, знаю, - сказала Зденка, - а коли так, надо его спасти: ведь ты

знаешь Георгия...

- Да, да, верно. Говорить с ним нечего, но мы спрячем кол, а другого

он не найдет: в горах с нашей стороны ни одной осины нет!

- Ну да, спрячем кол, только детям об этом - ни слова, а то они еще

начнут болтать при Георгии.

- Нет, ни слова им, - сказал Петр, и они расстались. Пришла ночь, а о

старике Горче ничего не было слышно. Я, как и накануне, лежал на кровати, а

луна вовсю освещала мою комнату. Уже когда сон начал туманить мне голову, я

вдруг словно каким-то чутьем уловил, что старик приближается. Я открыл

глаза и увидел его мертвенное лицо, прижавшееся к окну.

Теперь я хотел подняться, но это оказалось невозможным. Все мое тело

было словно парализовано. Пристально огля-дев меня, старик удалился, и я

слышал, как он обходил дом и тихо постучал в окно той комнаты, где спали

Георгий и его жена. Ребенок в постели заворочался и застонал во сне.

Несколько минут стояла тишина, потом я снова услышал стук в окно. Ребенок

опять застонал и проснулся.

- Это ты, дедушка? - спросил он.

- Я, - ответил глухой голос, - принес тебе ятаганчик.

- Только мне уйти нельзя, отец запретил!

- Тебе и не надо уходить, открой окошко да поцелуй меня!

Ребенок встал, и было слышно, как открывается окно. Тогда, призвав на

помощь все мои силы, я вскочил с постели и начал стучать в стену. Мгновенье

спустя Георгий уже был на ногах. Он выругался, жена его громко вскрикнула,

и вот уже вся семья собралась вокруг ребенка, лежавшего без сознания. Горча

исчез, как и накануне. Мы общими стараниями привели мальчика в чувство, но

он очень был слаб и дышал с трудом. Он, бедный, не знал, как случился ним

обморок. Мать его и Зденка объясняли это тем, что ребенок испугался, когда

его застали вместе с дедом. Я молчал. Но мальчик успокоился, и все, кроме

Георгия, опять улеглись.

Незадолго до рассвета я услыхал, как Георгии будит жену; и они

заговорили шепотом. К ним пришла и Зденка, и я услышал, как она и ее

невестка плачут.

Ребенок лежал мертвый.

Не стану распространяться о горе семьи. Никто, однако, не обвинял в

случившемся старика Горчу. По крайней мере, открыто об этом не говорили.

Георгий молчал, но в выражении его лица, всегда несколько мрачном,

теперь было и что-то страшное. В течение двух дней старик не появлялся. В

ночь на третьи сутки (после похорон ребенка) мне послышались шаги вокруг

дома и старческий голос, который звал меньшого мальчика. Мне также

показалось на мгновение, что старик Горча прижался лицом к окну, но я не

смог решить, было ли это в действительности или то была игра воображения,

потому что в ту ночь луна скрывалась за облаками. Все же я счел своим

долгом сказать об этом Георгию. Он расспросил мальчика, и тот ответил, что

и вправду слышал, как его звал дед, и видел, как он глядел в окошко.

Георгий строго приказал сыну разбудить его, если старик покажется еще.

Все эти обстоятельства не мешали мне чувствовать к Зденке нежность,

которая все больше усиливалась.

Днем мне не привелось говорить с нею наедине. Когда же настала ночь, у

меня при мысли о скором отъезде сжалось сердце. Комната Зденки была

отделена от моей сенями, которые с одной стороны выходили на улицу, с

другой - во двор.

Мои хозяева уже легли спать, когда мне пришло в голову - пойти

побродить вокруг, чтобы немного рассеяться. Выйдя в сени, я заметил, что

дверь в комнату Зденки приотворена.

Невольно я остановился. Шорох платья, такой знакомый, заставил биться

мое сердце. Потом до меня донеслись слова песни, напеваемой вполголоса. То

было прощание сербского короля со своей милой, от которой он уходил на

войну:

"Молодой ты мой тополь, - говорил старый король, - я на войну ухожу, а

ты забудешь меня.

Стройны и гибки деревья, что растут у подножья горы, но стройнее и

гибче юный твой стан!

Красны ягоды рябины, что раскачивает ветер, но ягод рябины краснее

губы твои!

А я-то - что старый дуб без листьев, и пены Дуная моя борода белей!

И ты, сердце мое, меня забудешь, и умру я с тоски, потому что враг не

посмеет убить старого короля!"

И промолвила ему красавица: "Клянусь - не забуду тебя и останусь верна

тебе. А коли клятву нарушу, приди ко мне из могилы и высоси кровь моего

сердца".

И сказал старый король: "Пусть будет так!" И ушел на войну. И скоро

красавица его забыла!.."

Тут Зденка остановилась, словно ей было боязно кончать песню. Я не в

силах был сдержаться. Этот голос, такой нежный, такой задушевный, был голос

самой герцогини де Грамон... Я, не раздумывая, толкнул дверь и вошел.

Зденка только что сняла с себя нечто вроде казакина, какой в тех местах

носят женщины. На ней оставалась теперь шитая золотом и красным шелком

сорочка и стянутая у талии простая клетчатая юбка. Ее чудесные белокурые

косы были расплетены, и вот так, полуодетая, она была еще краше, чем

обычно. Не рассердившись на мое внезапное появление, она все же, казалось,

была смущена и слегка покраснела.

- Ах, - сказала она мне, - зачем ты пришел, - ведь коли нас увидят -

что обо мне подумают?

- Зденка, сердце мое, - отвечал я ей, - не бойся: лишь кузнечик в

траве да жук на лету могут услышать, что я скажу тебе.

- Нет, милый, иди скорей, иди! Застанет нас мой брат - я тогда

погибла.

- Нет, Зденка, я уйду только тогда, когда ты мне пообещаешь, что

будешь меня любить всегда, как красавица обещала королю в той песне. Я

скоро уеду, Зденка, и как знать, когда мы опять увидимся? Зденка, ты дороже

мне моей души, моего спасения... И жизнь моя и кровь - твои. Неужели ты за

это не подаришь мне один час?

- Всякое может случиться за один час, - задумчиво ответила Зденка, но

не отняла у меня своей руки. - Не знаешь ты моего брата, - прибавила она и

вздрогнула, - уж я чувствую - придет он.

- Успокойся, моя Зденка, - сказал я в ответ, - брат твой устал от

бессонных ночей, его убаюкал ветер, что играет листвой. Сон его глубок,

ночь длинна, и я прошу тебя - побудь со мной час! А потом - прости... может

быть, навсегда!

- Нет, нет, только не навсегда! - с жаром сказала Зденка и тут же

отпрянула от меня, словно испугавшись своего же голоса.

- Ах, Зденка, - воскликнул я, - я вижу одну тебя, слышу одну тебя, я

уже себе не господин, а покорен какой-то высшей силе - прости мне, Зденка!

И я, как безумный, прижал ее к сердцу.

- Ах нет, ты мне не друг, - проговорила она, вырвавшись из моих

объятий, и забилась в дальний угол. Не знаю, что я ей ответил, так как. и

сам испугался своей смелости - не потому, чтобы иногда в подобных

обстоятельствах она не приносила мне удачи, а потому, что мне даже и в пылу

страсти чистота Зденки продолжала внушать глубокое уважение.

Вначале я, правда, вставил было несколько галантных фраз из числа тех,

которые встречали невраждебный прием у красавиц минувшего времени, но,

устыдившись тут же, отказался от них, видя, что девушка в простоте своей не

может понять тот смысл, который вы, милостивые государыни, судя по вашим

улыбкам, угадали с полуслова.

Так я и стоял перед ней и не знал, что сказать, как вдруг заметил, что

она вздрогнула и в ужасе глядит на окно. Я посмотрел в ту же сторону и ясно

различил лицо Горчи, который, не двигаясь, следил за нами.

В тот же миг я почувствовал, как чья-то тяжелая рука опускается мне на

плечо. Я обернулся. Это был Георгий.

- Ты что тут делаешь? - спросил он меня. Озадаченный этим резким

вопросом, я только показал рукой на его отца, который смотрел на нас в окно

и скрылся, как только Георгий его увидал.

- Я услышал шаги старика, - сказал я, - и пошел предупредить твою

сестру.

Георгий посмотрел на меня так, словно хотел прочитать мои

сокровеннейшие мысли. Потом взял меня за руку, привел в мою комнату и, ни

слова не сказав, ушел.

На следующий день семья сидела у дверей дома за столом, уставленным

всякой молочной снедью.

- Где мальчик? - спросил Георгий.

- На дворе, - ответила мать, - играет себе один в свою любимую игру,

будто воюет с турками.

Не успела она проговорить эти слова, как перед нами, к нашему

величайшему удивлению, появилась высокая фигура Горчи; он, выйдя из лесу,

медленно подошел к нам и сел к столу, как это уже было в день моего

приезда.

- Добро пожаловать, батюшка, - еле слышно пролепетала невестка.

- Добро пожаловать, - тихо повторили Зденка и Петр.

- Отец, - голосом твердым, но меняясь в лице, произнес Георгий, - мы

тебя ждем, чтоб ты прочел молитву! Старик, нахмурив брови, отвернулся.

- Молитву, и тотчас же! - повторил Георгий. - Перекрестись - не то,

клянусь святым Георгием...

Зденка и невестка склонились к старику, умоляя прочитать молитву.

- Нет, нет, нет, - сказал старик, - не властен он мне приказывать, а

коли потребует еще раз, прокляну!

Георгий вскочил и побежал в дом. Он сразу же и вернулся - взгляд его

сверкал бешенством.

- Где кол? - крикнул он. - Где вы спрятали кол? Зденка и Петр

переглянулись.

- Мертвец! - обратился тогда Георгий к старику. - Что ты сделал с моим

старшим? Отдай мне сына, мертвец!

И он, пока говорил, все более и более бледнел, а глаза его разгорались

все ярче.

Старик смотрел на него злым взглядом и не двигался.

- Кол! Где кол? - крикнул Георгий. - Кто его спрятал, тот и в ответе

за все горе, что нас ждет!

В тот же миг мы услышали веселый звонкий смех меньшого мальчика, и он

тут же появился верхом на огромном колу, который волочил за собой,

слабеньким детским голоском испуская тот воинственный клич, с каким сербы

бросаются на неприятеля.

Глаза у Георгия так и вспыхнули. Он вырвал у мальчика кол и ринулся на

отца. Тот дико завыл и побежал в сторону леса с такой быстротой, которая

для его возраста казалась сверхъестественной.

Георгий гнался за ним по полю, и мы скоро потеряли их из виду.

Уже зашло солнце, когда Георгий возвратился домой, бледный как смерть

и с взъерошенными волосами. Он сел у очага, и зубы у него, кажется,

стучали. Никто не решался расспросить его. Но вот настал час, когда семья

обыкновенно расходилась; он теперь, по-видимому, вполне овладел собою и,

отведя меня в сторону, сказал как ни в чем не бывало:

- Дорогой гость, был я на реке. Лед прошел, помехи в дороге нет,

теперь ты можешь ехать. Прощаться с нашими нечего, - прибавил он, бросив

взгляд на Зденку. - Дай тебе бог всякого счастия (так они велели тебе

сказать), да и ты, даст бог, не помянешь нас лихом. Завтра чуть свет уж

лошадь твоя будет стоять оседланная и проводник тебя будет ждать. Прощай,

может, вспомнишь когда своих хозяев, и уж не сердись, коли жилось тут не

так покойно, как бы надо было.

Жесткие черты лица Георгия в ту минуту выражали почти что дружелюбие.

Он проводил меня в комнату и в последний раз пожал мне руку. Потом он снова

вздрогнул, и зубы у него застучали, словно бы от холода.

Оставшись один, я, как вы легко можете себе представить, и не подумал

ложиться спать. Меня одолевали мысли. В жизни я любил уже не раз. Знал я и

порывы нежности, приступы досады и ревности, но никогда еще, даже

расставаясь с герцогиней де Грамон, я не испытывал такой скорби, какая

сейчас терзала мне сердце. Не взошло и солнце, а я уже оделся по-дорожному

и хотел было попытаться в последний раз увидеть Зденку. Но Георгий ждал

меня в сенях. Исчезла всякая возможность даже взглянуть на нее.

Я вскочил на лошадь и пустил ее во весь опор. Я давал себе обещание на

обратном пути из Ясс заехать в эту деревню, и такая надежда, пусть самая

отдаленная, мало-помалу рассеяла мои заботы. Я уже с удовольствием думал о

том, как вернусь, и воображение рисовало мне всякие подробности, но вдруг

резким движением лошадь чуть не выбила меня из седла. Тут она стала как

вкопанная, вытянула передние ноги и тревожно фыркнула, как бы давая знать о

близкой опасности. Я внимательно осмотрелся кругом и в сотне шагов увидел

волка, который рылся в земле. Так как я его вспугнул, он побежал, а я

вонзил шпоры в бока лошади и заставил ее тронуться с места. А там, где

стоял волк, я теперь увидел свежевырытую могилу. Мне также показалось, что

из земли, разрытой волком, на несколько вершков выступал кол. Этого,

однако, я не утверждаю с уверенностью, так как быстро проскакал мимо того

места.

Маркиз замолк и взял щепотку табаку.

- И это все? - спросили дамы.

- Увы, нет! - ответил г-н д"Юрфе. - То, что осталось досказать вам, -

мое мучительнейшее воспоминание, и я дорого бы дал, чтобы расстаться с ним.

Дела, по которым я приехал в Яссы, задержали меня там дольше, чем я

предполагал. Я завершил их лишь через полгода. И что же? Печально

сознавать, и все же нельзя не признать ту истину, что нет на свете

долговечных чувств. Успех моих переговоров, одобрения, которые я получал от

версального кабинета, словом, политика, та противная политика, что так

надоела нам за последнее время, в конце концов приглушила для меня

воспоминание о Зденке. К тому же и супруга молдавского господаря, женщина

очень красивая и в совершенстве владевшая нашим языком, с первых же дней

моего приезда удостоила меня чести, оказывая мне особое предпочтение перед

другими молодыми иностранцами, находившимися тогда в Яссах. Меня,

воспитанного в правилах французской галантности, с галльской кровью в

жилах, просто возмутила бы самая мысль о том, чтобы ответить

неблагодарностью на выражаемую мне благосклонность. И я со всей учтивостью

принимал знаки внимания, проявляемого ко мне, а чтобы получить возможность

лучше защищать права и интересы Франции, я и на все права, и на все

интересы господаря начал смотреть как на свои собственные.

Когда меня отозвали в Париж, я избрал ту же дорогу, какой и прибыл в

Яссы.

Я не думал уже ни о Зденке, ни о ее семье, как вдруг однажды вечером,

проезжая полями, услыхал звук колокола, ударившего восемь раз. Этот звон

мне был как будто знаком, и проводник сообщил мне, что звонили неподалеку в

монастыре. Я спросил, как он называется, и узнал, что это - монастырь

"божьей матери дубравной". Я пришпорил коня, и немного спустя мы уже

стучали в монастырские ворота. Монах впустил нас и повел в помещение,

отведенное для путешественников. В нем оказалось столько паломников, что у

меня пропала всякая охота ночевать здесь, и я спросил, удастся ль мне найти

пристанище в деревне.

- Пристанище-то найдется, - ответил с глубоким вздохом отшельник, -

пустых домов там вдоволь - а все проклятый Горча!

- Как это понимать? - спросил я. - Старик Горча все еще жив?

- Да нет, он-то похоронен взаправду, и в сердце - кол! Но он у

Георгиева сына высосал кровь. Мальчик и вернулся ночью, плакал под дверью,

ему, мол, холодно и домой хочется. У дуры-матери, хоть она сама его и

хоронила, не хватило духа прогнать мальчика на кладбище, - она и впустила

его. Тут он набросился на нее и высосал у нее всю кровь. Когда ее тоже

похоронили, она вернулась и высосала кровь у меньшого мальчика, потом - у

мужа, а потом у деверя. Всем - один конец.

- А Зденка? - спросил я.

- Ах, она от горя с ума сошла, бедняжка, - уж лучше и не говорить!

В этом ответе была какая-то неопределенность, но переспросить я не

решился.

- Вурдалаки - это как зараза, - продолжал отшельник и перекрестился, -

сколько уж семей в деревне пострадало, сколько их вымерло до последнего

человека, и вы меня послушайтесь и переночуйте в монастыре, а не то, даже

коли вас в деревне не съедят вурдалаки, вы от них вес равно такого страху

натерпитесь, что поседеете прежде, чем я прозвоню к заутрене. Я, -

продолжал он, - всего лишь бедный монах, но путешественники сами от щедрот

своих дают столько, что и я могу позаботиться о них. Есть у меня отменный

сыр, изюм такой, что посмотреть на него - слюнки потекут, да несколько

бутылок токайского - не хуже того, что изволит пить сам святейший патриарх

В эту минуту на моих глазах отшельник словно превращался в

трактирщика. Он, как мне подумалось, нарочно порассказал мне небылиц, чтобы

дать мне случай сделать нечто угодное небесам и уподобиться щедротами тем

путешественникам, которые святому мужу столько дают, что и он может

позаботиться о них.

Да и самое слово "страх" производило на меня то же действие, что звуки

трубы на боевого коня. Мне себя было бы стыдно, если бы я не отправился

немедленно Проводник мой, весь дрожа, просил позволения остаться здесь -

это я охотно разрешил.

Мне потребовалось с полчаса, чтобы доехать до деревни Она, как

выяснилось, была безлюдна. Ни в одном окошке не блестел огонь, нигде не

слышалась песня. В тишине проехал я мимо всех этих домов, по большей части

знакомых мне и остановился перед домом Георгия. То ли поддавшись

чувствительным воспоминаниям, то ли движимый своей молодой смелостью, но я

решил переночевать тут.

Я соскочил с лошади и постучал в ворота. Никто не отзывался. Я толкнул

ворота, они под визг петель открылись, и я вошел во двор.

Не расседлывая лошадь, я привязал ее под навесом, где оказался

достаточный для ночи запас овса, и направился прямо в дом.

Ни одна дверь не была затворена, а между тем все комнаты казались

нежилыми. Только комната Зденки имела такой вид, как будто ушли из нее лишь

вчера. На постели были брошены платья. На столе в лунном свете блестело

несколько драгоценных вещиц, подаренных мною, и среди них я заметил

эмалевый крестик, который я купил в Пеште. Сердце у меня невольно сжалось,

хотя любовь уже и прошла. Как бы то ни было, я закутался в плащ и улегся на

постель. Скоро меня одолел сон. Того, что мне снилось, я не помню в

подробностях, но знаю, что видел Зденку, прелестную, простодушную, любящую,

как прежде. Глядя на нее, я упрекал себя в черствости и в непостоянстве.

Как я мог, спрашивал я себя, как я мог бросить это милое дитя, которое меня

любило, как мог я ее забыть? Вскоре мысль о ней слилась с мыслью о

герцогине де Грамон, и в этих двух образах мне уже представлялась одна и та

же женщина. Я пал к ногам Зденки и молил ее о прощении. Все мое существо,

всю мою душу охватило невыразимое чувство грусти и любви.

Вот это мне и снилось, как вдруг меня наполовину пробудил некий

гармоничный звук, подобный шелесту нивы, по которой пробегает ветерок. Мне

будто слышался мелодичный звон колеблемых колосьев, и пение птиц сливалось

с рокотом водопада и с шепотом листвы. Потом все эти неясные звуки мне

представились не чем иным, как шорохом женского платья, и на этой догадке я

остановился. Открыв глаза, я увидел Зденку около своего ложа. Луна сверкала

так ярко, что теперь я до мельчайших подробностей мог во всей их прелести

различить дорогие мне когда-то черты, а что они значили для меня - это

впервые мне дал почувствовать мой сон. Зденка, оказывается, и похорошела и

развилась. Она точно так же была полуодета, как и в прошлый раз, когда я

видел ее одну, - в простой сорочке, вышитой золотом и шелком, и в юбке,

туго стянутой у талии.

- Зденка! - сказал я, подымаясь с постели. - Зденка, ты ли это?

- Да, это я, - отвечала она голосом тихим и печальным, - это я, твоя

Зденка, которую ты забыл. Ах, зачем ты не вернулся раньше? Теперь всему

конец, тебе надо скорее уезжать; еще минута и ты пропал! Прощай, милый,

прощай навсегда!

- Зденка, - сказал я, - у тебя, мне говорили, много было горя. Иди ко

мне, побеседуем - так тебе станет легче!

- Ах, милый, - промолвила она, - не всему надо верить, что про нас

говорят, но только поезжай, поезжай скорей, а коли останешься - гибели не

миновать.

- Да что это за беда мне угрожает, Зденка? И неужели нельзя мне

пробыть и часа, одного только часа, чтобы поговорить с тобой?

Зденка вздрогнула, и какая-то странная перемена совершилась в ней.

- Да, - произнесла она, - час, один только час - верно ведь? - как в

тот раз, когда я пела песню про старого короля, а ты пришел вот в эту

комнату? Ты про то говоришь? Хорошо же, пускай, пробудь со мной час! Нет,

нет, - опомнилась она вдруг, - уходи, уходи! Уходи скорей, слышишь, беги!..

Да беги же, пока не поздно!

Черты ее одушевляла какая-то дикая энергия.

Я не мог объяснить себе причину, которая заставляла ее так говорить,

но Зденка была так хороша, что я решил, не слушаясь ее, остаться. Она же,

уступив наконец моим просьбам, уселась рядом со мной, заговорила о прошлом

и, краснея, призналась, что полюбила меня сразу, как увидела. Мне между тем

становилась постепенно заметной огромная перемена, которая с ней произошла.

Ее былая сдержанность сменилась какой-то странной вольностью в обращении.

Во взгляде ее, когда-то таком застенчивом, появилось что-то дерзкое. И по

тому, как она держалась со мной, я с изумлением понял, что в ней мало

осталось от той скромности, которая отличала ее некогда.

"Неужели же, - думал я, - Зденка не была той чистой и невинной

девушкой, какой она казалась два года тому назад? Неужели она только

притворялась из страха перед братом? Неужели я так грубо был обманут

добродетельной внешностью? Но тогда почему же она уговаривала меня уехать?

Или это, чего доброго, какое-то утонченное кокетство? А я еще думал, что

знаю ее! Но все равно! Если Зденка и не Диана, какою я воображал ее себе,

то я могу сравнить ее с другой богиней, не менее очаровательной и, ей-богу

же, роль Адониса я предпочту роли Актеона!"

Если эта классическая фраза, с которой я обратился к самому себе,

покажется вам старомодной, милостивые государыни, то примите в соображение,

что я рассказываю вам о делах, случившихся в лето господне тысяча семьсот

пятьдесят девятое. Мифология занимала тогда все умы, а я не имел притязаний

на то, чтобы опередить свой век. Все с тех пор изменилось, а в не столь

давние времена революция, упразднив воспоминания язычества, равно как и

христианскую веру, поставила на их место богиню Разума. Богиня эта,

милостивые государыни, никогда не покровительствовала мне, если я находился

в обществе, подобном вашему, а в то время, о котором я повествую, я был

менее чем когда-либо склонен приносить ей жертвы. Я всецело отдался

чувству, которое влекло меня к Зденке, а она заигрывала со мной, и я весело

отвечал ей в том же духе. Прошло уже некоторое время, как мы находились в

такой упоительной близости друг к другу, но вот, примерив Зденке забавы

ради все ее драгоценности, я собрался надеть ей на шею эмалевый крестик,

который нашел на столе. Зденка вздрогнула и отшатнулась.

- Милый, довольно ребячиться, - сказала она, - оставь эти побрякушки,

поговорим лучше о тебе, о твоих делах!

Ее замешательство навело меня на всякие мысли. Внимательней

приглядываясь к ней, я заметил, что на шее у нее не было, как раньше, всех

тех образков, ладанок, которые сербы в великом множестве носят с детства до

самой смерти.

- Зденка, - спросил я, - где образки, что ты носила на шее?

- Потеряла, - с раздражением в голосе ответила она и тотчас заговорила

о другом.

Во мне заговорило какое-то темное предчувствие, я не сразу его и

осознал. Я уже собрался уходить, но Зденка удерживала меня.

- Как же это, - сказала она, - ты просил меня побыть с тобой час, а уж

хочешь ехать!

- Ты права была, Зденка, что уговаривала меня ехать, я как будто слышу

шум, боюсь, как бы нас не застали!

- Не бойся, милый, все кругом спит, лишь кузнечик в траве да жук на

лету могут услышать, что я скажу тебе!

- Нет, Зденка, нет, надо мне ехать!

- Погоди, погоди, -сказала Зденка, -ты дороже мне души моей, спасения

моего, а ты говорил мне, что жизнь твоя и кровь - мои!..

- Но брат твой, Зденка, брат - чувствую я, что он придет.

- Успокойся, сердце мое, брат мой спит, его убаюкал ветер, что играет

листвой. Сон его глубок, ночь длинна, а я тебя прошу - побудь со мной

час!..

Зденка, когда говорила эти слова, была так хороша, что безотчетный

ужас, томивший меня, уже уступил желанью остаться с ней. Все мое существо

наполнило чувство, которое невозможно изобразить, - какая-то смесь боязни и

вожделения. По мере того как моя воля ослабевала, Зденка становилась все

нежнее, и я наконец решился уступить, вместе с тем давая себе слово быть

настороже. Однако же я, как говорил вам только что, бывал всегда

благоразумен лишь наполовину, и когда Зденка, заметив мою сдержанность,

предложила прогнать ночной холод несколькими стаканами благородного вина,

которое, по ее словам, достала у доброго отшельника, я согласился с такой

готовностью, что она даже улыбнулась. Вино произвело свое действие.

Неприятное впечатление, вызванное пропажей образков и ее нежеланием надеть

крестик, совершенно рассеялось уже на втором стакане. Зденка в своем

небрежном наряде, с чудесными полураспущенными волосами, с драгоценностями,

блестевшими при лунном свете, показалась мне неотразимой. Я уже не

сдерживал себя и крепко ее обнял.

Тут, милостивые государыни, мне было одно из тех таинственных

откровений, объяснить которое я не сумею, но в которые я поневоле уверовал

- в силу жизненного опыта, хотя раньше я и не склонен был признавать их.

Зденку я обвил руками с такой силой, что от этого движения крестик,

который я вам показывал и который перед моим отъездом мне дала герцогиня де

Грамон, острием вонзился мне в грудь. Острая боль, которую я ощутил в этот

миг, явилась для меня как бы лучом света, пронизавшего все вокруг. Я

посмотрел на Зденку, и мне стало ясно, что черты ее, все еще, правда,

прекрасные, искажены смертной мукой, что глаза ее не видят и что ее улыбка

- лишь судорога агонии на лице трупа. В тот же миг я почувствовал в комнате

тлетворный запах - как из непритворенного склепа. Страшная истина предстала

мне теперь во всем своем безобразии, и я, хоть и слишком поздно, вспомнил о

предостережениях монаха. Я понял всю опас-ность своего положения и осознал,

что все будет зависеть от моей отваги и самообладания. Я отвернулся от

Зденки, чтобы не дать ей заметить ужас, написанный, должно быть, на моем

лице. Тут взгляд мой упал на окно, и я увидел страшного Горчу, который

опирался на окровавленный кол и, не отрываясь, смотрел на меня глазами

гиены. За другим окном вырисовывалось бескровное лицо Георгия, который в

эту минуту до ужаса похож был на отца. Оба они, казалось, следили за каждым

моим движением, и я не сомневался, что при первой же моей попытке бежать

они набросятся на меня. Поэтому я не показал вида, что их заметил, и

огромным усилием воли заставил себя, милостивые государыни, да, заставил

себя расточать Зденке такие же ласки, как и до этого страшного открытия. В

то же время я с тоской и тревогой думал о том, как вырваться отсюда. Я

заметил, что Горча и Георгий переглядываются со Зденкой и что им уже

надоедает ждать. За стеной мне послышался также и голос женщины и крик

детей, но такой ужасный, что его скорее можно было принять за вой диких

кошек.

"Пора убираться, - подумал я, - и чем быстрей, тем лучше".

Обратившись к Зденке, я сказал погромче, - так, чтобы меня услышала ее

страшная родня:

- Я, дитя мое, очень устал, хочется лечь и поспать несколько часов, но

сперва надо мне сходить посмотреть, не съел ли мой конь свой овес. Ты,

пожалуйста, не уходи и дождись меня.

Я коснулся губами ее холодных, безжизненных губ. Лошадь моя, вся в

пене, так и рвалась со своей привязи. Она и не дотронулась до овса, а от

ржания, которым она меня встретила, я весь похолодел: я боялся, как бы оно

не выдало мои намерения. Однако вампиры, слышавшие, наверно, мой разговор

со Зденкой, еще не встревожились. Я посмотрел, открыты ли ворота, вскочил в

седло и дал коню шпоры.

Выезжая из ворот, я успел заметить, что сборище вокруг дома было

весьма многочисленно и что большинство пришельцев прижималось глазами к

стеклам окон. Кажется, мое внезапное бегство озадачило их сперва, так как

некоторое время я не различал в ночном безмолвии иных звуков, кроме мерного

топота моего коня. Я уже почти поздравлял себя с удачей, к которой привела

моя хитрость, как вдруг услышал позади некий шум - точно рев урагана,

разбушевавшегося в горах. Кричали, выли и как будто спорили друг с другом

тысячи голосов. Потом все они, точно по уговору, умолкли, и слышен стал

только быстрый топот ног, как если бы отряд пехотинцев приближался беглым

шагом.

Я погонял своего коня, немилосердно вонзая ему в бока шпоры. В крови

моей разливался лихорадочный огонь, я напрягся, делал над собой неимоверные

усилия, чтобы сохранить присутствие духа, и вдруг услышал позади себя

голос:

- Погоди, погоди, милый! Ты дороже мне души моей, спасения моего!

Погоди, погоди! Твоя кровь - моя!

И меня сразу же коснулось холодное дыхание, и Зденка сзади меня

прыгнула на лошадь.

- Сердце мое, милый мой! - говорила она. - Вижу од-ного тебя, одного

тебя хочу, я уже себе не госпожа, надо мной - высшая сила, - прости мне,

милый, прости!

И, обвивая руками, она пыталась опрокинуть меня назад и укусить за

горло. Между нами завязалась страшная и долгая борьба. Защищался я с

трудом, но в конце концов мне удалось схватить Зденку одной рукой за пояс,

другою - за косы, и, приподнявшись на стременах, я бросил ее на землю.

Тут силы оставили меня, и начался бред. Тысячи безумных и ужасных

образов, кривляющихся личин преследовали меня. Сперва Георгий и брат его

Петр неслись по краям дороги и пытались перерезать мне путь. Это им не

удавалось, и я уже готов был возрадоваться, как вдруг, обернувшись, увидел

старика Горчу, который, опираясь на свой кол, делал прыжки, подобно

тирольцам, что у себя в горах таким путем переносятся через пропасти. Горча

тоже остался позади. Тогда его невестка, тащившая за собой своих детей,

швырнула ему одного из мальчиков, а он поймал его на острие кола. Действуя

колом, как пращой, он изо всех сил кинул ребенка мне вслед. Я уклонился от

удара, но гаденыш вцепился - не хуже настоящего бульдога - в шею моего

коня, и я с трудом оторвал его. Другого ребенка мне таким же образом кинули

вслед, но он упал прямо под копыта лошади и был раздавлен. Не помню, что

произошло еще, но когда я пришел в себя, было уже вполне светло, я лежал на

дороге, а рядом издыхал мой конь.

Так кончилось, милостивые государыни, любовное увлечение, которое

должно было бы навсегда отбить у меня охоту продолжать в том же духе. А

стал ли я впоследствии более благоразумным - об этом вам могли бы

рассказать некоторые из ровесниц ваших бабушек.

Как бы то ни было, я и сейчас содрогаюсь при мысли, что если бы враги

одолели меня, то и я тоже сделался бы вампиром, но небо того не допустило,

и вот, милостивые государыни, я не только ничуть не жажду вашей крови, но и

сам, хоть старик, всегда буду счастлив пролить свою кровь за вас!