Часть II. Глава IV. 7. Город Москва
Чтобы заключить обзор землеустройства и отношений посадских черных людей с беломестцами внутри городов и около них в Замосковных городах и в Московском государстве в целом, нам следует еще заглянуть в самую Москву. В четырех ее «городах» особенно сложно было сплетение черных тяглых сотен и слобод, слобод дворцовых, вотчинных боярских, монастырских и т. д. дворов и дворов на данной государевой земле — стрелецких, пушкарских, ямских и т. п. слобод приборных людей. Не менее сложно было сплетение черных выгонных земель с владениями всякого рода беломестцев за чертой Земляного города, где начинались боярские огороды, сады, села и деревни, лежали богатейшие монастыри со своими слободками и вотчинными селениями, ямские и дворцовые слободы и т. д.
Москва являлась не только главным городом Замосковного края, но и столицей русского государства, и в ней поэтому наиболее выпукло отражалась классовая борьба горожан с беломестцами. Благодаря своему значению и размерам, Москва как в зеркале отражала развитие городов всей страны: то, что мы находим преимущественно развитым в посадах той или иной области, в Москве развивается параллельно в одно и то же время: здесь ведется напряженная повседневная борьба с духовными и светскими феодалами, владения которых тесно облегали Москву со всех сторон и заходили внутрь ее четырех, концентрически расположенных «городов»; не прекращается здесь и борьба со служилыми приборными людьми — стрельцами, пушкарями, воротниками и ямщиками, слободы которых были многочисленны и богаты, а начальные люди и духовенство которых постоянно силою и рублем захватывало земли и дворы посадских людей, а то и их самих в кабалу; здесь, наконец, нарастает особенно глубокий процесс распада средневекового города на три группы, и закипает борьба между посадским «патрициатом» — «лучшими людьми»: гостями, торговыми людьми гостиной и суконной сотен и других привилегированных корпораций (например Кадашевская слобода),— «середними» и «худыми людишками»,— «бюргерской оппозицией» и «плебейской оппозицией», по выражению Энгельса.
Борьба эта ведется и за земли, и за торги и промыслы, и, наконец, за тяглецов — «закладчиков», преимущественно бедняков, правом эксплуатации которых в городах нарождающаяся буржуазия не желала делиться ни с церковью, ни с боярством, ни со своим политическим союзником — поместной армией дворян и детей боярских.
Наконец, именно здесь, в Москве, продолжаются вспышки открытых выступлений черных людей, которые начались, как мы видели, еще с первой половины XVI в. и которые достигают особенного напряжения в XVII в. В этих вспышках мятежного духа, полускрытого внешними формами почтительного «челобитья», ведущей силой обычно по – прежнему была городская «знать»—гости и лучшие люди, направлявшие свои главные усилия на борьбу с иностранным торговым капиталом, грозившим захватом русского рынка. Но вместе с ними выступают посадские «миры», в которых преобладающие в мирской организации лучшие и середние люди ведут борьбу против захватов церковными и светскими феодалами земель, торгов и промыслов, а также городской мелкоты — «закладчиков».
9 мая 1637 г., по челобитью сотских и старост сначала черных сотен и слобод, а затем конюшенных слобод и Казенной слободы, в Москве был начат сыск посадских тяглецов — закладчиков. Производился он из Владимирского Судного приказа боярином князем Иваном Андреевичем Голицыным и дьяком Тимофеем Агеевым. Об этом сыске как результате общественного движения мы будем говорить позже. Ныне только отметим ту обстановку, которая сложилась в Москве к этому времени и повела за собой взрыв самого движения 1637 г.
В 1638 г. в Земском дворе считали во всех черных сотнях и слободах города Москвы 1221 двор, а в следующем, 1639 г., 1164 двора (целыми дворами). В 1637 г. по своим росписям старосты и сотские потребовали у правительства возвращения в тягло 448 человек закладчиков, ушедших из сотен и слобод и заложившихся за разных лиц и учреждения. Следовательно, по их подсчету, из тягла к этому времени ушло или было захвачено «сильно» различными феодалами около 36% всей тяглой силы черного Московского посада[1]. В конюшенных слободах в середине XVII в. было 465 дворов, а по росписям старост в 1637 г. они искали 140 человек закладчиков, т. е. также около 30% наличной тяглой силы.
Но закладчики составляли только одну из язв чернотяглых сотен и слобод, а равно и конюшенных слобод. В каждой слободе имелись черные дворы за беломестцами, которые или «сильно» или куплей и залогом захватывали их и жили, не уплачивая тягла и не неся служб, а за Земляным городом шло легальное расхищение выгонных земель по данным грамотам Земского приказа.
В росписи Большой Конюшенной слободы, например, перечислены 23 тяглых двора за беломестцами. Среди них двор старинного тяглеца, лучшего человека Федора Носова, жена которого была в кормилицах (очевидно во дворце), после чего три брата Носова, т. е. весь его род, «тягла не тянут, а в тягле были лучшие люди, лежали в четырех алтынех»[2]. По кормилице – матери не тянут тягла еще трое сыновей Мартына портного мастера. На трех тяглых конюшенных местах «поставили насильством» дворы сотники стрелецкие. На дворе Степана лоскутника, «а ныне на той земле поставил насильством двор дьяк Артемей Хватов, тягла не тянет, а тот Степан живет в соседех». В Семчинском сельце той же Большой Конюшенной слободы на тяглых дворах поселились: Конюшенного приказу Сергей мендерник, пан Матвей Светицкой, человек боярина князя Ивана Борисовича Черкасского, на тяглом месте «двор стариннова тяглеца Сергея Момота, и тово Сергея с тово места збили насильством, и поставил двор Бегичева приказу стрелецкой поп, а ныне к тому Сергееву двору пригородил тот поп два двора конюшенных тяглецов, Иева рыбника да Тимофея харчевника, а тягла с тех дворов не тянет» и т. д.
К кому и куда уходили московские закладчики и кто они такие? Владимирский Судный приказ делил закладчиков, как увидим, на три основных группы: на тех, что жили за патриархом, митрополитами и монастырями; на уходивших за бояр, окольничих и всяких чинов людей, и, наконец, на уходивших в иные слободы и во всякие чины по приказам. Рассмотрим по этим рубрикам приемщиков закладчиков и разорителей государева тягла.
Первая группа — церковные феодалы. Во главе их стоит патриарх, во времена Филарета и потом Никона — «великий государь», второе в государстве лицо. Патриарший двор — богатейшее и очень сложное учреждение, воспроизводившее в своем устройстве и церемониалах обиход царского двора. Патриаршее хозяйство, по переписным книгам 1646 г., имевшее 6481 двор крестьянских и бобыльских и 26 городских «дворов» и слободок,2 располагало в Москве обширными территориями, на которых стояло около 700 дворов крестьянских., и бобыльских, не считая дворов обширного штата патриарших бояр, детей боярских, дворовых чинов, певчих дьяков, приказных дьяков и подьячих и т. п. Всего вместе можно без большого риска считать за патриархом в 1630 – х годах в Москве около тысячи населенных дворов, т. е. вдвое только меньше, чем было в государевых дворцовых слободах, и немногим меньше, чем было тяглых дворов в черных сотнях и слободах Москвы[3].
Главной из московских патриарших слобод по количеству Дворов являлась слобода на Козьем болоте в Земляном городе между Тверскими и Никитскими воротами, на которую чаще всего указывали росписи сотских и старост как черных тяглых, так и конюшенных слобод, поданные князю И. А. Голицыну в 1637 г. 1 По переписным книгам Алексея Мещеринова да гостя Кирила Босова и подьячего Ивана Перхурова 157 (1648) г. в слободе на Козьем болоте было написано 455 дворов. Можно думать, что в 1637 г. их было меньше, но во всяком случае несколько сот дворов. Козье болото за Тверскими воротами в Земляном городе непосредственно переходило в Гавриловскую слободу в Белом Каменном городе, которая также считалась на Козьем болоте и так называлась. По переписным книгам (разрядной смете) 1638 г. в ней 32 двора, а по книгам 1648 г. в ней было 70 патриарших дворов. На уход сюда закладчиков нередко указывали росписи черных сотен и слобод. Третьей крупной по размерам патриаршей слободой была слобода за Земляным городом у патриаршего Новинского монастыря. В 1638 г. в ней было служних и крестьянских 81 двор, а по переписным книгам 1648 г.— 88 дворов, и росписи также называли ее как один из притонов закладчиков.
Остальные патриаршие слободы были мельче по размерам, и в росписях закладчиков 1637 г. они обыкновенно не называются по именам, а фигурируют глухо, под общим названием «патриарших слобод». Это были: в Китае – городе, позади «Софийского ряду», патриарший осадный двор, на территории которого стояло около полутора десятка дворов[4]; далее, за Фроловскими Мясницкими воротами находился патриарший огород и около него слободка, в которых в 1648 г. числилось за патриархом 24 двора; в Бережковской патриаршей слободе за Москвой – рекой — 20 дворов и, наконец, в Савинской слободе—36 дворов.
В патриаршие слободы из черных сотен и слобод ушло, по росписям старост, 20 человек да из конюшенных — 8. По розыскам и расспросам боярин князь Иван Голицын вернул в тягло 13 человек, живших за патриархом и плативших ему оброк или тягло. Остальные или были не разысканы или остались за патриархом. При этом патриаршему стряпчему Нилу Патрикееву предстояло выплатить значительные суммы штрафа за полученные с закладчиков доходы и невыплаченные последними доходы в государеву казну. Вероятно поэтому, а также потому, что до 1633 г. патриархом был отец государев и сам «великий государь» Филарет Никитич, патриарху Иосифу было сделано снисхождение, и Владимирский Судный приказ взыскивал с него надлежащие суммы не за все годы проживания закладчиков, а только за три года[5].
Среди патриарших закладчиков не было сколько – нибудь заметных крупных людей: по большей части это все мелочь — мастеровые люди, бобыли, крестьяне, сидельцы из рядов, ушедшие от своих хозяев, отжив им урочные по записи годы, и т. п. В патриаршие слободы они шли, видимо, «для своей легости, не хотя государева тягла тянуть». Действительно, в тяглых слободах платили тягло — середние люди с деньги по 40 алтын в год, да сборы пятинной деньги, когда она бывала, да оброк в Конюшенный приказ для конюшенных слобод, изделья, службы разные,— все это составляло немалые суммы. Между тем, тягло патриарху в его слободах было невелико и для выходивших в закладчики оно еще снижалось на первые годы. Например, Федька Максимов сын Бобров жил в Сретенской сотне у тестя и платил в сотню с полуторы деньги, т. е. по 60 алтын в год. «А как он за патриарха заложился тому пять лет, а тягло он платит патриарху 3 года по полтине, а два года по рублю». По полтине и меньше платили разного рода бобыли, которые давали один оброк или поборы. Например, Кирюшка Гаврилов сын скорняк, оставшись после отца мал, из Вяземского уезда после королевичева приходу прибрел к Москве, здесь пожил в Конюшенной слободе, учась скорнячному делу, и платил тягло, был в тягле в деньге, т. е. по 40 алтын в год. Заложившись затем за патриарший Новинский монастырь, Кирюшка жил за ним года с четыре, «а в Новинский монастырь он платит оброк по полтине на год», и только.
Несмотря на то, что среди закладчиков преобладали мелкие мастеровые люди, в которых патриарший двор не мог быть серьезно заинтересован, несмотря на снисхождение в выплате штрафных денег, а также возвращение только 13 дворов из 28 указанных в росписях, патриарший стряпчий Нил Патрикеев, как утверждали в челобитной своей от 14 июля 1637 г. старосты и сотские, вместе с иными такими же стряпчими не только не смирились, но похвалялись на тяглых людей «всякими розными поклепными продажами и убойством», «духовными делами и розными всякими напрасными продажами».
Из митрополитов имели свои слободки в Москве митрополит Крутицкий, у которого была митрополья слободка Арбатец, и митрополит Ростовский, которому принадлежала Благовещенская слобода, на берегу р. Москвы, в которой в 1638 г. было 4 дв. церковных, 24 дв. крестьянских, 3 дв. нищих, 4 вдовьих и 1 пустой.
Росписи старост называют за ними немного закладчиков, но зато дают несколько интересных для этого института случаев закладничества. Они связаны в большинстве с именем митрополита Крутицкого (Сарского и Подонского) Ионы Архангельского, который в начале 1613 г. из архимандритов Переяславского Данилова монастыря был сделан митрополитом, затем с 1614 по 1619 г. управлял патриаршеством, а с 1624 г. ушел на покой и доживал свой век в Спасо – Прилуцком. монастыре в Вологде. Закладчик Кожевнической полусотни Лазарко Дмитриев говорил, что он проживал после «московского разорения» лет шесть в Ярославле,— «и как де он поехал к Москве, и его де на дороге велел взять Крутицкой митрополит слугам своим силно тому лет с дватцать» (т. е. в 1617 г.). Другой закладчик той же полусотни Кондрашко Левонтьев прозвищем Коняй в расспросе сказал, что он «в Кожевницкой полусотне жил и тягло платил с полушки[6], а ис сотни взял де ево Крутицкой митрополит Иона силно и двор ево велел разломать и перевел за себя в митрополью слободку тому 20 лет. А платил де он тягла митрополиту по полтине и ныне живет за митрополитом». Закладчик Данилко Ортемьев жил за митрополитом 25 лет, т. е. с 1612 г., после «московского разорения», «а вместо тягла ему, митрополиту, работал: пиво варил и капусту солил и всякую работу делал, да митрополиту ж давал он оброку на год по полтине».
Боярин князь И. А. Голицын приговорил взыскать с митрополита за одного закладчика за 25 лет по 20 алтын с полушки— 15 рублей, за другого за 20 лет с полушки же по 20 алтын— 12 рублей и за третьего за 20 лет с полушки также 12 руб., всего за 3 человек 39 руб.
Несмотря на такие неприятные перспективы, стряпчий Крутицкого митрополита Захарий Иванов сын Филиппова 5 августа 1637 г. во Владимирском Судном приказе сказал, что на спорных людей никаких крепостей он представить не может. «И на тех де людей крепостей сыскивали казначей старец Демьян да подьячей Степан Офонасьев, и они де на них крепостей никаких не сыскали; а которые де были какие крепости, и те де крепости были в келье у Павла митрополита»[7].
То же пришлось заявить и стряпчему Ростовского митрополита, возможно потому, что называвшийся закладчиком его патрона шубник Мишка Денисьев в Кузнецкой слободе жил у хозяина и в тягле лежал всего в полушке (т. е. 20 алтын в год), жил «в гулящих, кормитца по добрым людям, человек бедной». Стряпчий сказал про него, «что им до того мужика и дела нет, и за митрополитом таков мужик не живал».
Вероятно поэтому в своей жалобе на угрозы стряпчих после сыска закладчиков от 14 июля 1637 г. старосты черных сотен и слобод не упоминают о стряпчих митрополитов, что может служить доказательством реальности угроз в остальных, отмечаемых в челобитной, случаях.
Из монастырей сотские и старосты заявили жалобу на прием тяглых закладчиков девятью обителями Москвы: Троице – Сергиевым монастырем, Богоявленским, что в Кремле – городе, Новодевичьим, Кириловым Белозерским, Московским Рождественским монастырем, что на Рождественке за Пушечным двором, Лужецким монастырем из Можайска, Симоновым, Никольским, что на Перерве, и Зачатьевским монастырями.
Самым крупным из них по хозяйственному значению и влиянию, а также по количеству закладчиков был бесспорно Троице – Сергиев монастырь. Из его московских владений, куда убегали закладчики, росписи называют Троицкое подворье на Ильинском крестце, Троицкую Неглиненскую, слободу на речке Неглинной и Богоявленскую слободку. Последняя или тождественна с Неглиненской слободой или существовала отдельно в центре города, может быть в Кремле, где был Богоявленский монастырь с Троицким подворьем[8], или же около монастыря Богоявленского за Ветошным рядом в Китай – городе. Про одну из слобод сказано, что строили ее Троицкие власти за 10 лет до 1637 г., т. е. в 1627 г., вероятно после большого московского пожара 1626 г.
Троицкое подворье на Ильинском крестце в 1638 г. насчитывало одну избу казанского протопопа и 15 дворов или изб, в которых «разных чинов люди живут из оброку в избах же»[9]. Троицкая Неглиненская слобода в 1638 г., кроме монастырского двора, на котором жили прикащик и двое дворников, насчитывала 56 дворов тяглых монастырских крестьян, а с тяглыми разных сотен и церковными всего 64 двора, в которых жило 79 взрослых мужского пола людей.
Расположена была Троицкая Неглиненская слободка за Земляным городом вверх по течению реки Неглинной, влево от Сретенских ворот и до государевой Напрудной слободы[10].
В Московской Троицкой Неглиненской слободе существовала иконная, серебряная, сусальная и судокрасочная промышленность. Монастырь не только допускал ее существование, но выступал организатором этого дела, устроивши путем соединения сопряженных отраслей ремесла нечто вроде ранней вотчинной мануфактуры из слободских мастеров, живших «в монастыре» и получавших годовое жалованье. Например, Ивашко сусальник со своим зятем Ивашкой Ершом, «родимец он Великого Новгорода», был привезен матерью в Москву и жил в Новой Болвановской слободе за Москвой рекой, где платил «на год в дань по полтине».— «А как стало московское разоренье, и он в разоренье сошел в Троецкой монастырь, и с тех он мест живет за монастырем в казенных мастерах, емлет годовое жалованье на год по 5 рублев». В монастыре он «служит по служилой записи» 118 (1610) г., когда его велел «с приставом поимати» келарь Авраамий Палицын «по старине». В служилой записи по нем поручались Палицыну 7 человек иконников,— «а все торгуем в иконном ряду в лавках», «что жити ему за нашею порукою у Живоначальные Троицы в Сергиеве монастыре с иконными и серебряными мастеры и сусальное и всякое монастырское дело делать с своею братьею ровно без ослушания, и воровством никаким не воровать, и не збежать, и убытка никакова не учинить».
Его зять, Ивашко Ерш, до московского разоренья «жил в наймех в Новой Болванской слободе, учился сусальному делу у Ивана сусальника, что ныне ему тот Иван тесть». «А как учинилось на Москве разоренья, и он в тое пору сшел в Троецкой монастырь и с тех мест он живет в Троецком монастыре в казенных мастерах, а емлет жалованья по 4 рубли на год, и поручная по нем запись в монастыре есть в том, что ему жить в монастыре в казенных мастерах».
Две поручные записи, на которых поручителями подписались троицкие сусальники, иконники и слуги, позволяют дополнить картину этой ранней вотчинной мануфактуры Троицкого монастыря в начале XVII вв.
В одной записи 24 декабря 1611 г. Иван Олферьев сын, «сусальник Живоначальные Троицы Сергиева монастыря», Денис Ларионов сын, «иконник Живоначальные Троицы», Матвей Дмитриев сын да Сидор Григорьев сын, «оба мы судописцы Живоначальные Троицы Сергиева монастыря», и Калина Созонов сын корелянин, крестьянин государева села Сохарина, поручились «Живоначальные Троицы Сергиева монастыря сотнику стрелецкому Рахманину Базлову по москвитине по Ивашке Юрьиве сыне по сусальнике, по вольном человеке, в том, что жити ему за нашею порукою у Живоначальные Троицы в Сергиеве монастыре в стрельцах и государева и монастырская служба служить с своею братьею ровно, безоплошно, и никаким ему воровством не воровать и не збежать и убытка никакова не учинить» и т. д. В другой, написанной в 131 (1623) г., тот же сусальник Иван Олферьев сын, двое троицких слуг и 6 человек монастырских же иконников поручились троицкому архимандриту Дионисию и келарю Александру, да казначею старцу Спиридону и всему собору «по Иване Юрьиве сыне сусальнике в том, что жити ему у Живоначальные Троицы Сергиева монастыря в сусальных мастерех и всякое сусальное золото и серебро на монастырь делать и воровством никаким не воровать, и, взяв монастырское казенное жалованье, не збежать и убытка монастырю никакова не учинить».
Из этих порук видно, что в московской слободе у монастыря существовало довольно обширное сусальное, иконное и судописное дело; что мастера его получали жалованье по 4—5 рублей в год и считались казенными монастырскими мастерами. Попутно отмечаем также существование собственных монастырских стрелецких сотен, в которых служили иногда по 10 лет.
Всего с Троицкого монастыря сотские и старосты искали 19 человек тяглецов черных сотен и слобод, да конюшенных слобод 7 человек закладчиков. Выдано было из этих 26 человек в тягло 6 человек. Остальные или не разысканы или оставлены за монастырем. При этом монастырский стряпчий Неустрой Дементьев, по – видимому, выдал из монастыря только бедняков и притом недавно заложившихся: из 6 закладчиков 3 платили в сотнях тягло с 1 деньги и 3 — с полденьги (полушки), т. е. по 40 и но 20 алтын в год; за монастырем они прожили — двое по году, двое по 2 года, один — 3 и один — 5 лет. Таким образом, монастырю приходилось уплатить за беглых в государеву казну всего 12 рублей.
Троице – Сергиев монастырь был богатейшим собственником, который привлекал к себе закладчиков «легостью»: по крайней мере в нашем деле мы не нашли указаний на насилия со стороны его властей, кроме Авраамия Палицына. Представителем старинного, раннефеодального насильничества и хищничества выступает в деле Лужецкий монастырь из – под Можайска. В Москве ему принадлежала или небольшая слободка или большое подворье, где монастырские власти «сильно» держали в плену захваченных ими и порабощенных тяглецов черных сотен и слобод. Роспись Кожевнической полусотни называет «взятыми сильно» в Лужецкий монастырь трех своих тяглецов, а во время допросов во Владимирском Судном приказе сотский добивается освобождения из рук игумена Лужецкого монастыря уже пяти человек, показания которых ясно говорят об их стремлении вырваться из монастыря. Всех их архимандриты Лаврентий, а затем Митрофан «сильно» вывели к себе из Кожевнической полусотни в 1630 и 1631 гг., называя своими крестьянами, которыми они, возможно, и были «до разорения», т. е. до 1610 г.— «Вступитца было за него некому»,— объяснял свой захват Ивашка Недопейка. Федьку Языкова архимандрит «поймал» в можайской тюрьме, куда он попал по иску того же архимандрита. В монастыре всех пятерых обложили значительным оброком, превышавшим обычные платежи тягла в Кожевнической полусотне.
Тяглецов вернули в Кожевническую полусотню и взыскали с монастыря полученные им деньги за время пребывания за ним «закладчиков». Сотский Кожевнической полусотни выступал подлинным освободителем из монастырского плена своих несчастных собратий.
Симонов монастырь владел своей известной Симоновской подмонастырной Коровьей слободой. Сотский Кожевницкой полусотни в своей росписи утверждал, что Симонов монастырь взял и держит сильно старинного тяглеца его полусотни Федьку Иванова прозвище Ошиток, который платил тягло с полденьги, т. е. по 20 алтын в год. Федьку ему вернули и с монастыря потребовали за прожитое за 4 года 2 руб. 15 алтын 2 деньги.
Дело было мелкое и для монастыря нестрашное. Но симоновский архимандрит Сергий с братьею подняли из – за Федьки большой шум, из которого можно видеть, какой подлинно «адовой твердыней» была в то время слободка Симонова монастыря, как вероятно и многие иные вотчинные слободы города Москвы.
— «Оболгал нас, государь, тот сотцкой, бутто мы ис Кожевные слободы тяглеца Федьку Иванова взяли за Симонов монастырь сильно»,— писал архимандрит царю в челобитной.— «А тот, государь, Федька подговорил нашу монастырскую крестьянку сельца Коровья, Якимовскую жену Домницу, со всеми крестьянскими животы, и на той нашей крестьянке тот Федька женился». Крестьянские животы Домницы архимандрит оценивал в 100 рублей с полтиною и на основании этого в 1633 г. предъявил в Земский приказ иск о выдаче ему по жене Федьки Иванова. Федька утверждал, что та женка была гулящая, что животов за ней он не имывал, но по докладу Земского приказа и по именному государеву указу его выдали в монастырь «в вотчину во крестьяне, потому что тот Федька на ней женился, ведаючи, что она Симонова монастыря вотчины крестьянка».
В деле сохранилась поручная по Федьке 6 поручителями,— «все мы Кожевнинские полусотни тяглецы, живем своими дворами», — выданная в 1633 г. Из нее видно, какими прочными узами крепил Симонов монастырь случайно попавшуюся ему жертву. Поручители, в случае нарушения Федькой какого – нибудь из правил поведения в слободе или бегства из нее, платили по 50 рублей за «голову за всякую» (вероятно, средняя цена крестьянина в это время), «и за крестьянство за всякую деньгу все сполна». Поруки давались, разумеется, не добровольно[11].
Взятый было в полусотню, Федька с семьей снова был отдан Симонову монастырю в его слободку.
Слобода Зачатьевского девичья монастыря, что в Китай – городе, находилась за Чертольскими (ныне Кропоткинскими) воротами, по – видимому, рядом с Конюшенной слободой, и была довольно населенной. В 1638 г. в ней было: 1 двор монастырского служки, в котором жило 18 человек, да 138 дворов крестьянских, людей в них 160 человек, 2 двора вдовьих, 4 двора нищих, да на монастырской церковной земле разных чинов беломестцев 5 дворов, всего вместе в слободке было 162 двора с населением в 181 взрослых боеспособных людей.
Росписи указали за Зачатьевским монастырем всего 6 человек закладчиков, из них 5 человек из Большой Конюшенной слободы. По промыслам это все невеликие люди: рыбник, зеленник, один кормился работою «по добрым людям», пока не попал в слободу. В Конюшенной слободе его хозяин Ф. Носов платил за него тягло с полушки, т. е. по 20 алтын в год. В Зачатьевской слободе он «живет своим двором», «а платит де он в монастырь з земли на год по 10 алтын, а сидит де он в наймех в лесном ряду, что у Олексеевской башни». Это пример той «легости», которой вотчинники сманивали государевых тяглецов на свои земли.
Всех тяглецов из – за монастыря вывели и посадили в тягло, и монастырь, кажется, не подымал из – за этого спора, хотя за одного закладчика ему приходилось уплатить штраф за 25 лет по 20 алтын, всего 9 рублей.
Остальные московские монастыри, из которых некоторые владели значительными слободами на городской территории, видимо, избегали принимать закладчиков из московских посадов, и поэтому против них или были заявлены незначительные претензии или их не заявляли совершенно.
Например, Новодевичий монастырь в своей подмонастырной слободке, расположенной рядом с Конюшенной слободой Лужниками, имел в 1638 г. 53 двора церковных, служних, монастырских деловых и мастеровых людей, да 76 дворов монастырских тяглых людей, в них было всего 171 взрослых мужского пола человек, да еще 3 двора пустых. Но по росписям сотских и старост в слободке скрывались только двое закладчиков: Новгородской сотни Ансифорка Михайлов, «сидит в погребе за красным питьем», и Ивашко Федоров, серебреник из Екатериненской слободы. Первого выдали в сотню и за 10 лет взыскали за него с монастыря 24 рубля (по 80 алтын с 2 денег), а второй был оставлен монастырю, так как он «в монастырской слободе и тягло тянул с своей братьею вместе и монастырское всякое изделье делает». Решающим моментом отказа сотне в иске было то, что вызванные во Владимирский Судный приказ староста Серебряного ряду Федоска Иванов и 5 человек лучших торговых людей серебреников того же Серебряного ряду не признали Ивашку своим рядовичем и заявили, что Ивашка «у них в Серебряном ряду не сиживал и серебряного дела не делывал: то перво де его и видят». 1
Кирилов Белозерский монастырь имел подворья в Москве, Ярославле и других городах. Московское его подворье было построено в центре города, между Тверской и1 Дмитровкой, в районе Охотного ряда. В нем в пяти избах проживали разные монастырские люди.
Староста Новгородской сотни искал на монастыре закладчика Иванова сына Кислова, который «торгует отъезжаючи всякими товары», т. е. является зажиточным человеком, платившим в сотне тягло с 2 денег, по 80 алтын в год. Вызванный из Ярославля Кислов показал, что он после разоренья живет в Ярославле своим двором на подворье Кирилова монастыря и «платит оброк в Кирилов монастырь по рублю на год 10 лет». Решено было взыскать с монастыря за него с 2 денег за пять лет 12 руб., да уплаченные в монастырь 10 рублей, всего 22 рубля. Но так как в 1635 г. он был взят в гостиную сотню, то его в ней и оставили.
За Рождественским монастырем, что на Рождественке за Пушечным двором, оказался также один закладчик из Покровской сотни. Он был привезен в Судный приказ «болен и дряхл и нога переломлена». Оказалось, что за монастырем он от самого «московского разорения» и платит «с места з земли в монастырь оброку по десяти алтын». Его оставили в покое.
За Никольским монастырем, что на Перерве, искали закладчика Останку плотника, который жил на монастырской земле у Никиты мученика, что за Яузой. Защищать его из монастыря никто не пришел, и дело осталось, по – видимому, без решения. У Печерского монастыря, наконец, взяли в тягло одного дворника.
Как не все монастыри принимали закладчиков, так и среди светских землевладельцев в Москве можно назвать только десятка два таких, которые промышляли закладчиками и вызывали нарекания со стороны черных сотен и слобод. Крупнейшим из них был боярин Иван Никитич Романов, дядя царя Михаила, владевший под самой Москвой двумя селами: Бутырками и Измайловым, ныне вошедшими в состав городской черты. В период, предшествовавший сыску, происходил рост обоих владений: росписи закладчиков упоминают, что боярин «велел прибирать в селе Бутыркино», т. е. принимал новых тяглецов; отмечаются боярский казначей Семен Уваров и стряпчий Иван Стуколов, «который за делы ходит».
Как в Бутыркине, так и в Измайлове набирали серебреников, плотников, мясников, скорняков, зеленщиков, гончаров и других ремесленников, приходивших сюда из государевых сотен и слобод и, вероятно, из других мест. У боярина из закладчиков был свой «уздный мастер» и, конечно, не один, свой «подковщик», который «за оброку место денег делал он на боярина изделье», свой самопальник и т. п.; были также боярские торговые люди, например, из Сурожского ряду, лавочные сидельцы и др. Все они становятся у боярина либо его крестьянами, либо служилыми холопами. В первом случае они рядятся жить за боярином в его слободах во крестьянах, платить оброки и изделья делать со своею братьей крестьянами; во втором — они должны у боярина «пожити по вся дни во дворе» или «служити по вся дни во дворе». В селе Бутыркине порядчики дают боярину на себя жилые записи, ссудные и служилые кабалы и затем ставят свои дворы. Иногда кабалы с них берутся и «неволею», особенно, когда боярская администрация стала отстаивать своих людей от возвращения в тяглые сотни и слободы[12].
По этим признакам можно думать, что положение за боярином далеко не для всех было легким, хотя били челом ему во крестьяне и во двор обычно «своею волею», «от бедности», «от обиды», «для легкости», «отбываючи государевых податей», чтобы тягла не платить и т. п., что может служить указанием на то, что боярские оброки и изделье были все же легче, нежели государево посадское тягло и службы. Иногда у боярина оброк заменялся «издельем», так что один и тот же человек не должен был одновременно и делать изделье и платить оброк.
По служилым кабалам закладчики жили у боярина на его московском дворе, на боярском огородном месте, в слободе Бутыркино, в Измайлове или же в боярских вотчинах: в городе Скопине, в селе Ржественском и, вероятно, в иных дворах.
По росписям сотские и старосты искали с боярина Ивана Никитича Романова 37 человек тяглых закладчиков из черных сотен и слобод, 1 — из Казенной слободы и 7 человек — из Конюшенной слободы, всего вместе 45 человек.
Доискались же они, насколько можно установить по делу, только 25 человек, из них 23 человека из черных сотен и слобод и 2 человек из Конюшенной слободы. Остальные были или после сыска возвращены боярскому стряпчему или же остались вообще неразысканными, на что жаловались старосты и сотские в своей челобитной 14 июля 1637 г. По подсчету, со стряпчего боярина Ивана Стуколова нужно было доправить 242 рубля 8 алтын.2 Можно, однако, сомневаться, чтобы такую крупную сумму можно было доправить на человеке боярина Ивана Никитича (а не на нем самом). При сыске о закладчиках Конюшенной слободы боярин князь Иван Андреевич Голицын во всяком случае более ничего о взыскании денег за закладчиков ни с боярина Романова, ни с его стряпчего не говорит.
Сестра боярина Ивана Никитича, боярыня Арина Никитична, имела в Москве, кажется, только один двор и подмосковную на реке Сетуни, где у нее была мельница. На этой мельнице, «за боярынею» проживал тяглец Казенной слободы Микифорко солодовник, «а наймуетца у боярыни, у Арины Никитичной, на мельнице на Сетуйке, емлет найму на неделю по пяти алтын, иноя и по шести алтын». Его выдали в тягло, несмотря на защиту стряпчего боярыни Василия Буженинова, но о взыскании за закладничество 9 руб. 20 алтын 2 денег приговор умолчал.
У той же боярыни Сретенская сотня искала серебреника Семейку Буйвола с сыном, который ранее был «в серебряных мастерех» у патриарха Филарета, затем «в верху» у государя, где был «в серебряных мастерех лет с семь, а отставлен с верху от серебряных мастеров тому з год за скорбью». После отставки Семейка Буйвол «бил челом боярыне Арине Никитичной в серебряные мастеры», был принят и жил за нею. Отдавая Семейку в тягло, князь И. А. Голицын постановляет разделить полагающийся штраф между боярыней и самим закладчиком: «на Арине Никитичне взять на год, а досталь взять на мужике». Всего искали на боярыне 4 человек, а доискались 3.
Благополучнее окончилось для черных сотен и слобод дело о строительстве вотчинной слободы великой старицей Марфой, матерью царя Михаила. После большого московского пожара она начала «строить» за Москвой рекою свою вотчинную Екатериненскую слободу. Сходившееся сюда население было свободно от тягла и считалось крестьянами великой старицы: «а тягла в те поры не было, потому что жили блаженные памяти за великою государынею старицею инокою Марфою Ивановною во крестьянех». Кроме того, на первые годы великая старица, как это было в обычае при основании слобод, объявила льготные годы, хотя подробностей о них мы не знаем.
После смерти Марфы Ивановны (в миру Ксения Ивановна Шестова) Екатериненская слобода была взята на государя, и ее население, таким образом, потеряло свои привилегии и сравнялось с остальными черными тяглыми сотнями и слободами.
Вслед за боярами Романовыми идут их родственники князья Черкасские и десятка полтора других титулованных и нетитулованных фамилий помельче. Двоюродный брат царя Михаила и главный правитель в государстве после смерти патриарха Филарета в 1633 г. боярин князь Иван Борисович Черкасский владел в Москве «подмосковной вотчиной слободой Мариной». Сюда бегали посадские тяглые люди, закла – дываясь за боярина и выходя из «государева круга». Сотские и старосты искали на И. Б. Черкасском 5 человек закладчиков. Выручили только одного из Конюшенной слободы закладчика, про которого боярский стряпчий Иван Раков сказал, «что за боярином такова мужика нет». Среди закладчиков был один скорняк из Покровской сотни, который после 12 – летнего ученичества бил челом боярину «в скорняшные мастеры».
На другом видном представителе этой боярской династии, на боярине князе Дмитрии Мамстрюковиче Черкасском, искали также пятерых, а добились освобождения только двух. Один из них, Панька Осипов сын квасник, явно стремился вырваться от боярина. Он признавал, что у боярина на него есть жилая запись, но доказывал во Владимирском Судном приказе, что «искони вечной он государев человек тяглой». Стряпчий боярина Богдан Алекин утверждал, что на Паньку есть и ссудная запись, записана в Холопьем приказе, хотя он и живет в Конюшенной слободе «волею, а не в тягле». Голицын решил: «Отдать в слободу и запись положить, а деньги взять на боярине. А будет положит запись ссудную, и деньги взять на мужике».
За боярином князем Алексеем Михайловичем Львовым считался Макарко плотник. Хотя он жил в Никитской слободе на поповской земле и на него была жилая запись, сгоревшая три года назад, но тягло тянул и изделье делал он не на государя, а на боярина Львова. Стряпчий боярина Григорий Логинов в приказе сказал: «Велел ему говорить боярин князь Олексей Михайлович бояричу князю Ивану Ондреевичу: таков крестьянин за ним есть, а старинной крестьянин ево вотчинной, Коширского уезду сельца Кимры. А пожаловал ему государь вотчину за литовскую службу. А тот де крестьянин отказан в той вотчине. А здеся живут тии вотчинные многие мастеровые люди крестьяне. А не поставил того крестьянина Макарка потому, что он от боярина бегает, а тягло тянет и изделье делает боярину князю Олексею Михайловичу с Кимры с села и крестьяны».
Староста доказывал, что Макарка, хотя и родился в Кимрах, но 15 лет живет в Никитской слободе, тянет тягло и дал на себя жилую запись, сгоревшую тому три года назад. Сам Макарка пояснил, что он родился в селе Кимрах, которое ранее было за князем Федором Ивановичем Мстиславским, а затем за государем во Дворце.— «И он, Макарко, сшел с тово села молод с московского разоренья, с тех мест и по се число живет на Москве». В Никитской слободе он прожил 15 лет и тянет в ней тягло с полушки. Но когда Кимры достались князю Львову, последний приказал ему жить за собою, «и он с тех мест, как та вотчина досталась боярину, живет на Москве на монастырской земле на Кириловском на загородцком дворе, а словет боярской». Макарку князь Голицын велел «отдать князю Олексею по старине», очевидно, как уроженца и выходца из боярского села Кимры. Старина боярская здесь взяла верх над законными притязаниями слободы на тяглеца, который в момент выхода боярину даже не принадлежал и жил в тягле 15 лет.
Кроме названных, закладчиков держали за собой бояре: Иван Васильевич Морозов, князь Дмитрий Михайлович Пожарский, Семен Васильевич Головин, Лукьян Степанович Стрешнев, но заявленные сотскими и старостами против них претензии касались 1—2 человек у каждого, и мы не будем на них останавливаться.
Из группы окольничих и стольничего чина как крупный колонизатор и приемщик закладчиков из тягла выделяется окольничий Василий Иванович Стрешнев, владевший в Москве «загородским двором» с огородом и подгородным селом Карачаровым. Сотские и старосты искали с него 18 человек тяглецов, но доискались только пятерых. Закладчики Стрешнева — это мелкие посадские люди, выбежавшие из тягла по разным несчастным случаям: погоревший в Сретенской сотне отставленный завязошный мастер, плативший тягло с полушки; мясник, тянувший с полушки, который бил челом Вас. Ив. Стрешневу «во крестьяне от лживой от нарядной от воровской записи» лет 15 тому назад; Петрушка Чекенов из Казенной слободы, где он платил с 1 деньги, бивший челом Стрешневу на его «загородской двор» «от бедности и от продажи» тому 5 лет назад и в момент розыска сидевший под арестом в Новой Чети в винной выимке, и т. п. Спорным казалось дело относительно Мишки холшевника, которое представляет типичный случай крестьянского бегства от феодала – землевладельца под защиту городской общины. Мишка холшевник — старинный крестьянин Вас. Ив. Стрешнева. В 1631 г. он вместе с женой и детьми бежит из его вотчины, села Никольского на перевозе в Ростовском уезде, и находит приют в Москве в Казенной слободе «в наймех» у торгового человека Сеньки Швейки. Однако «в Москве в Китае городе за Никольскими вороты на торгу» он был узнан и схвачен недельщиком, который отвел его в Московский Судный приказ, где Мишка холшевник долгое время сидит «за приставом в чипи и в железах, помирает голодною смертью». Наконец, его выдали стряпчему («человеку») Стрешнева Федору Суровцеву[13]. Попытка старосты Казенной слободы отбить его у боярина не удалась, и в 1637 г. он снова был выдан Стрешневу. Мы должны при этом признать, что дело было не в том, что Мишка холшевник не дожил в Москве 5 лет, которые в начале столетия считались сроком давности для выдачи из городов беглых крестьян их владельцам. Как в деле князя Львова и его крестьянина Макарки, прожившего в Никитской слободе в тягле 15 лет, так и в данном случае городская старина, по – видимому, не признавалась совершенно, и с нею во время сыска 1637 г. не считались, как, впрочем, не считались и раньше в Земском дворе, когда интересы влиятельного вотчинника сталкивались с интересами крестьян (да еще беглых) и посадских общин.
Митька Кузьмин из Мясницкой полусотни, например, бежал из вотчины того же Вас. Ив. Стрешнева, села Федоровского Волоколамского уезда, и прожил в Мясницкой полусотне в тягле 30 лет, после чего он все – таки был выдан с Земского двора Стрешневу. По существу приведенные случаи являлись правонарушениями, и на запрос Владимирского Судного приказа Земский двор ответил 8 декабря 1637 г., что этого дела у него «не сыскано».
Остальные окольничие и стольники держали за собой по 1—2 закладчика, обычно мелких посадских тяглецов, плативших в своих сотнях и слободах с полушки или с деньги. Это были: стольник князь Иван Никитич Хованский, стольник Борис Александрович Репнин, князь Иван Федорович Волконский и князь Иван Куракин.
Бытовой интерес среди этой группы представляет дело о беглом холопе Ивана Андреевича Милославского, Микифорке Офонасьеве сыне по прозвищу Гришка, которого требовал себе сотский Покровской сотни. Микифорка — старинный холоп Милославских: и дед и отец его были «холопи Милославского и сына ево Ивана и померли у них во дворе». Про себя Микифорка говорит: «человек он старинной у Ивана Милославского. А кабалы на него у Ивана нет: и отец его служил у Ивана ж Милославского в старинном холопстве». Убежавши от Милославского, Микифорка назвался Гришкой Ивановым (по деду) и дал на себя служилую кабалу рязанцу Ермоле Гвоздеву, а затем снова оказался у Милославского, унеся у Гвоздева какие – то вещи. В 1632 г. Ермола Гвоздев искал в Холопьем приказе на И. А. Милославском «сносу», т. е. покраденных у него Микифоркой вещей, «а на беглом своем человеке, на Гришке Иванове сыне, кабальново холопства». Служилая кабала при этом была предъявлена в Холопий приказ, но Микифорка ее не признал: «и холоп кабалу лживил, сказал: «Таковы де он на себя Ермоле кабалы не давывал». Иван Милославский был на стороне своего холопа и ссылался на перемену имени Микигфоркой, который в кабале означен Гришкой:— «Хотя де и дал на себя Ермоле кабалу, бегаючи от него, и имя свое переменил». Холопий приказ не решил этого казуса и отдал Микифорку на поруки «до вершения судного дела».
Прошло пять лет. Милославский поехал в деревню, а Микифорка снова под чужим именем, назвавшись вольным человеком Гришкой Андреевым плотником,— женился на тяглечихе Покровской сотни, вдовевшей уже 10 лет, и взял за нею в приданое двор и старый зипун. Сотскому Покровской сотни стало об этом известно через детей вдовы; он стал просить на Гришке поручной записи.— «И он ему сказался холоп Ивана Милославского». Сотский обратился в Земский двор, «чтоб его велели дать на жилую поруку». Но Микифорка уперся: «по себе поруки не дает, а сидит за приставом недели с три».
Дело это перешло в 1637 г. во Владимирский Судный приказ. Вызванный сюда Иван Милославский доказывал, что «Гришка Андреев» на самом деле является его старинным холопом Микифоркой. Но боярин князь Иван Андреевич Голицын, получив память из Холопья приказа о прежней проделке Микифорки, по посадской вдове велел Микифорке «быть за государем». Таким образом, посадское родство имело свое значение.
Обращают на себя внимание те дела о закладчиках, сравнительно немногочисленные, в которых посадский мир в лице сотского или старосты стремится выручить своего сочлена, попавшего в руки не феодала – землевладельца, как это бывало в огромном большинстве случаев, а своего же посадского мироеда. Суровая практика и право XVII в. в этих случаях переносят нас в подлинный быт города феодальной эпохи и нарождающейся в нем буржуазии. Немногочисленность примеров указывает на то, что в первой половине XVII в. борьба посадских миров с феодалами все еще занимала первое место, и на то, что старосты и сотские, в большинстве случаев выходившие из среды лучших людей, только в редких, исключительных случаях подымали такие дела. Вместе с тем приводимые примеры бросают новый свет и на причины упорной борьбы посадских миров за своих закладчиков, выходивших в огромном большинстве случаев из числа бедных и середних людей. Борьба шла не только за пополнение круга государевых тяглецов, но и за право эксплуатации беднейшей части горожан. Посадские лучшие и середние люди не хотели делиться с феодалами – землевладельцами не только городскими землями, торгами и промыслами, но и возможностью эксплуатировать беднейших членов своих миров. В XVII в. в Москве уже разгорается та свирепая борьба между «лучшими» и «меньшими», какую мы выше наблюдали в Устюге, в Соли Камской, Соли Вычегодской и в других посадах. Она ведется прежде всего в области экономического подчинения, но постоянно переходит в область жестокого феодального права, для бедняков построенного на началах внеэкономического принуждения.
Вот несколько примеров.
Гостиной сотни торговый человек Тимофей Веретенников сделал «доброе дело»: выкупил из тюрьмы старинного тяглеца Покровской еотни Ивашку Тимофеева, который был когда – то середним человеком и платил в сотню тягло с 2 денег, но затем «в долгу отца своево сидел в тюрьме от Тимофея Желябужского полсема года», т. е. шесть с половиной лет. Тимофей Веретенников заплатил за долги отца Ивашки 20 рублей, да за услугу накинул на них себе 10 рублей и закабалил за собой Ивашку в 30 рублях. Так как дело сделано было в гостиной сотне, то сотский Покровской сотни в 1637 г. потребовал возвращения Ивашки в Покровскую сотню. Но Веретенников заявил, что «ему на нем, на Ивашке, взяти долгу тридцать рублев, а вынел ево и окупил ис тюрмы». По – видимому, Ивашка остался у Веретенникова.
Иным путем попал в кабальное холопство Конюшенной слободы Василий 'Мартемьянов сын Стефанова. Отец его жил в Конюшенной слободе и платил тягло с 2 денег, т. е. мог считаться середним человеком. Его брат Стенька остался в слободе и тянул тягло после отца с полушки. Сам Васька остался после отца мал, и не успел староста за малолетством положить его в тягло, как он уже попался в лапы сотнику стрелецкому Ивану Солохову. Васька так рассказывал обстоятельства своего несчастья: «А зазвал де тот Иван Солохов к себе на подворье и напоил ево пьяново и взял на него сильно заемную кабалу в пятидесяти рублех до сроку до Рождества Христова. А не отдаст он по той кабале тех денег, и ему, Ивану, взять на нем, Ваське, после того сроку сто рублев. И как он дал на себя такую заемную кабалу, и он де Иван почел ему грозить: «Не пойдешь ты ко мне во двор, и я де к тебе по той кабале приставлю[14], и тебе де от меня на правеже умереть. А вступитца де в тебя и от таких больших денег откупить некому». И он, Васька, убоясь тово, дал ему на себя и жилую кабалу. И как де он дал ему кабалу, и он его женил на кабальной своей девке на Ульке. А ныне де он от него бегал три дня, убоявсь того, что хотел ево бить плетми».
Поработителем сироты был стрелецкий сотник. Староста Конюшенной слободы во Владимирском Судном приказе «сказал те ж речи», что и Васька. Не отрицал этой истории, вероятно известной всей слободе, и сам стрелецкий сотник, утверждая только, что заемной кабалы в 50 рублей не было, и представил на суд Васькину жилую запись в трех рублях, выданную в 1635 г. и записанную им в Холопьем приказе[15].
Настоящей героиней в этом деле держала себя другая жертва Ивана Солохова, кабальная девка Улька, вероятно такая же сирота, как данный ей в мужья Васька. Когда сотника стрелецкого вызвали во Владимирский Судный приказ, он хотел бить Ваську плетьми, потому что тот сносился со своими братом и матерью, которые жили в слободе и, вероятно, добивались, чтобы староста Конюшенной слободы внес Ваську в список закладчиков. Как мы уже знаем, Васька бежал со двора. Тогда сотник на допросе у князя И. А. Голицына 15 июля 1637 г. заявил, что Васьки у него нет, что Васька сбежал у него со двора недель с пять, «а подговорил де тово Ваську брат ево, Конюшенной слободы тяглец, да мать его Аксютка. А как тово брата ево зовут, и он тово не знает. А подговорили ево з животы. А животов ево взял тот Васька по их подговору денег и платья рублев с шестьдесят»... Это была несомненная клевета и клевета очень опасная, если бы Васька остался в нетях, и на нем повисла бы явка в воровстве. Эту клевету, не боясь ни сотника, ни его плетей, а может быть и самой смертной муки на сотничьем дворе, мужественно разрушила Васькина жена, кабальная девка Улька Тимофеева дочь, прозвище Дашка. По требованию приказа, 17 июля сотник поставил ее во Владимирском Судном приказе.— «И женка Ульянка в роспросе сказала: муж ее Васька сшел от сотника от Ивана Солохова, а как сошел — тому ныне шестой день. А сошел в третьем часу дни. А куды он пошел, и она того не ведает. А сошел он от тово, что хотел ево Иван Солохов бить плетми. И он, убоясь того, и от нево прочь пошел. А куды он пошел, и она тово не ведает».
Однако чрез неделю Васька отыскался, и 25 июля сотник Солохов поставил его в приказе перед князем Голицыным.
После опроса, во время которого была рассказана уже известная нам история похолопления Васьки сотником, князь Голицын решил: Ваську «отдать в слободу». О судьбе его жены Ульки в приговоре ничего не сказано.
Можно думать, однако, что в таких случаях закладчик выдавался вместе со своей семьей, и что жилая запись или служилая кабала теряла над женой силу. Это можно видеть из дела бывшего тяглеца той же Большей Конюшенной слободы, а потом кабального холопа сытника М. Ф. Носова, по имени Антонки Зиновьева. Антонка остался после смерти отца, Зиновки овчинника (до 1613 г.), с двумя братьями в бедности. Двор их куда – то исчез и осталось только место дворовое. По писцовой книге 1624 г. один из братьев, Кондрашка, живет «у Микифора Шипулина»; другой, Андрюшка, «сидит в лавке на Арбате, а живет на Арбате в соседех»; наконец, третий, Антонка, «с Москвы сбрел, по городам кормитца». Тягла с них не брали «за бедность, покаместа оправитца».
Антонка, придя в Кострому, в 1622 г. бил челом на службу к сытнику Михаилу Федорову Носову и в 1625 г. выдал ему на себя служилую кабалу (точнее, жилую запись) в двух рублях денег и женился на «старинной работнице» Носова крестьянке Марфушке. Прослуживши у Носова 5 лет, в 1627 г. Антонко сбежал, но был пойман, с приставом приведен в Холопий приказ и по жене отсюда выдан в холопство Носову.
Проживши у Носова в холопстве 15 лет и вместе с ним переехавши в Москву, Антонко, когда в Москве поднялось движение 1637 г., вероятно через братьев, напомнил о себе и был внесен в список закладчиков Большой Конюшенной слободы. Поставленный во Владимирском Судном приказе, Антонко доказывал, что он «бил челом Михаилу Носову в холопи волею, а кабалу на него взял Михайло силно. А он на себя кабалы не давывал, а бил челом волею, хотел у него жить добровольно, а не в кабальном холопстве». Староста Большой Конюшенной слободы говорил, что Антонко — старинный тяглец и вместе с братом Андрюшкой платил тягло с 3 денег. Михайло Носов векошник настаивал на законности своих прав на Антонку, который добровольно бил ему челом, а после бегства был выдан ему из Холопья, а потом из Ямского приказа.
Тем не менее князь Голицын решил отдать Антонку в слободу по тяглому месту его отца: «Отдать в Конюшенную слободу, что в Конюшенной написано место отца ево». Через 5 месяцев Антонка с женой, тремя детьми и имуществом были выданы брату его Андрею[16].
Во всех перечисленных случаях мы имели борьбу посадских старост или против феодалов или же против богатеев иных слобод: сотника стрелецкого, гостиной сотни торгового человека, сытника, потом жившего в Конюшенной слободе векошника Носова, который по дворцовой службе тягла не платил, и т. п. Среди сотен таких (588) мы имеем единственный случай, когда староста Большой Конюшенной слободы берет на себя защиту тяглеца против собственного посадского мироеда, вернее его вдовы, Анны Матвеевой дочери, Онаньинской жены, фонарницы,которая владела лавкой и по тяглу являлась тяглечихой той же Конюшенной слободы. Исход дела для закладчика в этом случае был неудачный.
Олфимий Артемьев сын оконечник был старинным тяглецом Большой Конюшенной слободы, рядовым ремесленником, и платил тягло с 1 деньги, т. е. по 40 алтын в год. Неизвестно, на что понадобились ему деньги, но только в 1631 г. 30 июня он вместе с сыном Софронкой, прозвище Богдашка, занял у вдовы Анны фонарницы, имевшей лавку, 40 рублей денег, «а в тех деньгах заложил он, Олфимей, вдове Анне тово сына своево Софрона до выкупу» и выдал на сына поручную жилую запись на 15 лет,—среднее между закладной на человека, договором на ученичество и поручной[17].
Запись эта была представлена в Холопий приказ и там записана с уплатой пошлин, очевидно, как родственная служилой кабале, разновидностью которой она на деле и являлась. Софронка не дожил сполна 15 лет и от вдовы убежал, пократчи у нее, по ее утверждению, животов на 50 рублей. Его поймали и отдали вдове, а снос на 50 рублей и убытки вдовы в Холопьем приказе было велено доправить на его поручителе, т. е. отце Олфимке оконечнике. Последнего поставили на правеж, и с правежа под палками он дал вдове Анне фонарнице жилую запись и на себя на 5 лет[18].
9 ноября 1637 г. Анна фонарница уплатила в Холопьем приказе пошлины с судного дела и. заявила, что своего сидельца Богдашку (Софронку) она берет по прежней житейской заемной записи доживать урочные годы, а его отца Олфимку Ортемьева «к себе же приймает на урочные годы и запись на нево емлет». Богдашка именуется в деле «крепостным человеком» вдовы Анны; таким же «крепостным», т. е. выданным по крепости, стал и его отец. Никакого решения по этому делу Владимирский Судный приказ вынести не мoг хотя староста и включил Елфимия оконечника в список закладчиков.
Довольно значительное количество посадских тяглецов и их детей выходило из тягла в разные приказы, в дворцовые слободы и в разных чинов служилые приборные люди. На 5 июня 1637 г., по росписям закладчиков сотских и старост, одних только черных сотен и слобод Москвы проживало «в Басманной слободе, в Садовникех, в Кадашеве, в пушкарех, в стрельцах, в псарех, в станошникех, и в сидельникех, и в подковщикех, и в зелейщикех, в мельникех, в печатных и денежных мастерех, в солдатех, в Красном селе, в воротниках, в кузнецах и в сторожех по приказом» 154 человека. Перечень этот неполный, и через месяц, на 10 июля 1637 г., Владимирский Судный приказ писал: «Да в тех же росписях и в подписных челобитных написано: тяглых людей в Садовниках и в Кадашеве и во всяких чинех по приказом 277 человек».
Вывести их из различных ведомств было не менее трудно, нежели из монастырских или боярских дворов. Уход в дворцовые слободы и разные чины, кроме служилых людей, являлся для посадских черных тяглецов обычно средством облегчить свое положение или благодаря сравнительной легкости дворцового тягла или лучшим заработкам в дворцовой слободе. Указывая на переходы из конюшенных слобод тяглецов в Кадашево, в Садовники, в Бронную слободу, «на легкость нашу», как говорит государева грамота, старосты утверждали: «И оне вышли для своей легости, не хотя с нами твоего государева тягла тянуть». Однако это было не всегда так. Например, в Огородниках тягло было, по – видимому, выше, нежели в черных слободах, но, вероятно, являлась возможность выручать за огородные овощи более значительные доходы.
Поступление на какое – нибудь дворцовое производство всегда означало добавочный доход для тяглого человека. Нередко, становясь в тот или иной «чин», тяглый человек или его дети остаются жить в своей слободе и платят тягло по – прежнему. Сотские и старосты обычно оставляли таких в покое, и если ставили их в списки закладчиков, то только на всякий случай, поясняя это возможностью отказа от тягла в будущем: «В росписи написан для того, чтоб впредь тягла не отбыл». Отбыть же тягла было легко, потому что большинство наших средневековых корпораций, зависевших по управлению от различных приказов, имели государевы жалованные грамоты большей или меньшей древности, которыми они освобождались от тягла и получали иные привилегии. Посадские люди и их дети в Москве, помимо стрельцов, пушкарей и других служилых приборных людей, государевых ткачей в Кадашеве, садовников, огородников, бронников и т. п., становились в Мастерскую палату в завязошные мастеры, в лучные мастеры, в скорняшные мастеры, в паникадильные мастеры, в Большой Дворец, на Печатный книжный двор, в денежные мастеры на Денежный двор, ведавшийся из Большой Казны, становились на Хлебенный двор в помясы и другие чины, по приказам — в подьячие, в сторожи, в истопники и т. п., рядились в палачи, в попы, в звонари, всюду ища себе заработков.
Отметим некоторые из названных случаев для определения лица этих также «закладчиков», как их называли росписи сотен и слобод.
Из Конюшенной Овчинной слободы ушли в подьячие: Захарий Потапов сын Маслеников в Ямской приказ и Иван Сидоров сын Ушаков в Холопий приказ. Первый лет 6 служит в Ямском приказе, продолжая жить в слободе с отцом, который выплачивал тягло с 1 деньги, т. е. по 40 алтын в год, но сам ни тягла, ни порук на житье не давал, «потому что по иных по таких людех, которые сидят по приказом, тяглых поручных записей нет». Голицын присудил ему быть в слободе, но за смертью подьячего записи на нем взяты не были.
Второй, Иван Сидоров, став подьячим, также 2 года жил в своей слободе вместе с отцом, платившим с 1 деньги, и также не давал в слободу ни тягла, ни порук. Решение Голицына отдать его в тягло вызвало выступление архимандрита Троице – Сергиева монастыря Нектария (1633—1640), который заявил себя дядей подьячего Ивана Сидорова, его вспоившим, вскормившим, грамоте научившим и в подьячие определившим. Архимандрит Нектарий утверждал, что староста Конюшенной Овчинной слободы написал его племянника в росписи «по недружбе», и добивался освобождения его, ссылаясь на норму или обычай: «А которые, государь, посадцких тяглых людей дети и племянники сидят у твоего государева дела в приказе в подьячих и в подьячих с приписми, и оне, государь, тягла не тянут и к тяглу не приписаны».
26 ноября 1637 г., несмотря на приговор князя Голицына, Ивану Сидорову вернули взятую было по нем поручную жилую запись и велели служить в подьячих по – прежнему.
Так же неудачной оказалась попытка притянуть в тягло посадских тяглецов, ставших в денежные мастеры.
Устюжской полусотни Ивашко Мартынов, ставший в денежные мастеры, утверждал во Владимирском Судном приказе, что он имеет специальную привилегию: что в 139 (1631) г. об нем была память, по которой его имя велено было «из Устюжской полусотни выписать, и тягла с него в сотню имать не велено и стоялыщиков ставить не велено ж, и ведом он судом в приказе Большие Казны у князя Ивана Борисовича Черкасского». Дело было сомнительное: староста Устюжской полусотни Антошка Афонасьев на очной ставке говорил, что Ивашка — старинный тяглец, что он платил тягло с 1 деньги, «а ныне сказываетца в денежных мастерах, а откупает кабаки, а отнимаетца у них денежными мастеры и тягла не платит». Решить о нем дело князь Голицын не мог, и об Ивашке послана была память с запросом относительно его привилегии.
В приказе Большой Казны, действительно, разыскали память за приписыо дьяка Степана Кудрявцева от 24 мая 1631 г., по которой велено было денежного мастера Ивашка Мартынова «из Устюжские полусотни имя ево выписать, и тягла с нево в сотню имать и на двор его стоялцев ставить не велено, и в Земском приказе ево не судить, а судом денежных мастеров во всем велено ведать в приказе государевы Большие Казны». По формулировке отписки можно думать, что Ивашка пользовался не личной привилегией, а корпоративным правом всех денежных мастеров, за которое можно было спрятаться и кабацким откупщикам.
На Печатном дворе сотские и старосты в 1637 г. насчитали по крайней мере 13 человек посадских тяглецов закладчиков и требовали их выдачи в тягло. Предки пролетариев печатников, это были все посадские худые и самые худые люди, бедняки, платившие в своих сотнях и слободах тягло с деньги и с полушки, а то и вовсе не платившие его, дети от отцов или оставшиеся после отцов сироты, нашедшие работу на Печатном дворе и как печатные мастеры, тередорщики, батырщики и кузнецы Печатного двора, не желавшие платить тягла.
Боярин князь Иван Андреевич Голицын с дьяком Тимофеем Агеевым поотдавали в тягло всех попавших в списки рабочих Печатного двора, пославши о последнем память в Большой Дворец. Но 13 ноября 1637 г. они сами получили память из Большого Дворца «Печатного двора о мастеровых людях о Гришке Кузмине да о кузнецах о Лукашке Микифорове, да об Осипке Еремееве», т. е. о тех, которые до поступления на Печатный двор не платили тягла, и которых Большой Дворец мог формально отстаивать против требований посадов.
Дьяк Большого Дворца Максим Чирков разъяснял, что в 141 (1633) г., по указу царя и патриарха Филарета, был взят из тягла из Мяснишной полусотни «к книжному печатному делу к рудному копчению мастеровой человек Гришка Кузмин», тогда же взяты были «х книжному печатному делу кузнецы Лукашко Микифоров да Осипко Еремеев», которых теперь берут в тягло. «И ныне за тем книжному печатному делу чинитца мотчанье», «и государь ц. и в. к. Михаил Фёдорович всеа Русии тех мастеровых людей... от книгопечатного дела в тягло имати не велел, а велел им быти у своего государева книгопечатного дела по – прежнему».
Таким образом, Большой Дворец докладом государю отстоял трех своих мастеров. Остальные стали платить тягло, но едва ли надолго. Когда пройдет время, спадет общественный подъем, Дворцу нетрудно будет вызволить и остальных.
Книжное и письменное дело считалось делом белым, привилегированным, освобождавшим от тягла. Офонька Васильев Подошевкин, например, перестал платить тягло в Новгородскую сотню только потому, что он «кормитца ныне наймом, наймуетца писать писцовые книги».
Правда, во Владимирском Судном приказе этот и подобные отказы квалифицировали как «озорничество», и Офоньку заставили тянуть тягло, но это было отходом от обычая: отдельные корпорации мастеров, делавших то или иное «государево» дело, да еще зависимые по суду, администрпции и жалованью от Дворца, выходили из тягла механически, как выходили из него боярские или монастырские крестьяне и бобыли. Только разрушением средневекового сословно – корпоративного порядка можно было изменить это общее правило.
Довольно значительная группа бывших тяглецов вышла из тягла и стала в стрельцы, пушкари, воротники. О сыске стрельцов в деле не сохранилось значительного отрывка. Воротников вообще было немного, и боярин князь И. А. Голицын, кажется, избегал возвращать их в тягло, отклоняя после разбора дела претензии сотских и старост. Относительно пушкарей можно сказать больше, потому что сохранился отрывок сыска о 15 пушкарях, вышедших из тягла.
По розыску и допросам можно видеть, что в пушкари ставились также дети небогатых ремесленников: сапожников, мясников, портных и т. п., отцы которых платили тягло с 1 деньги или с полушки. Трое из них сами платили тягло с полушки, но чаще — это безтяглая молодежь, сироты, от отцов дети и от дядей племянники, уходившие из тягла и, возможно, из дома тайком, без разрешения и ведома мира: «утайком, не сказався миру». Особенно много их пошло во время смоленской войны, «как кликали по государеву указу в пушкари». Князь Голицын, согласно инструкции, возвращал их в тягло и при этом накладывал штрафы и на сотских: «для чево он ево не окладывал», и на самих пушкарей: «отдать в сотню, а тягло с незо взять с полуполушки для того — не выходи из – за государя».
Мы видим, таким образом, что в Москве, как и в иных посадах, и даже в большей степени, происходил процесс захвата беднейшей части населения крупными и мелкими феодалами – землевладельцами, частью собственным «патрициатом» — «лучшими людьми», кулаками, вроде Анны фонарницы из Конюшенной слободы и, наконец, различными ведомствами. Мы видели, что в середине 1630 – х годов процесс захвата разными элементами и различными средствами закладчиков достигал одной трети наличной тяглой силы черных сотен и слобод, а также дворцовых конюшенных слобод.
Откладывая дальнейшие выводы на заключительную часть настоящей главы, обратимся еще к вопросу о землевладении московских черных сотен и слобод впервой половине XVII века. Закладничество и захваты беломестцами черных дворов и дворовых мест путем продаж, закладов или прямого насилия происходили главным образом внутри черных сотен и слобод. Иначе происходило в Москве систематическое расхищение посадских черных выгонных земель, находившихся за линией Земляного вала. Земли эти юридически считались государевыми данными землями, находившимися в пользовании черных тяглых людей города Москвы. Поэтому они совершенно легально, в порядке пожалования со стороны боярского правительства, могли обеляться и переходить в руки бояр, окольничих, стольников, высшего духовенства, дьяков, гостей, оставляя на долю «бюргеров» только приятное воспоминание о том, как хорошо было «при прежних государех», когда они сами владели этими землями.