АССИРИЙСКИЙ ЦАРЬ АСАРХАДОН 3 страница
Причина этого явно несправедливого утверждения та, что люди, устанавливавшие и устанавливающие положение науки, принадлежат к достаточным классам и так привыкли к тем выгодным для себя условиям, среди которых они живут, что не допускают и мысли о том, чтобы общество могло существовать вне этих условий.
Условия же жизни, к которым привыкли люди достаточных классов, -- это то обильное производство разнообразных предметов, нужных для их удобств и удовольствий, которое получается только благодаря существующим теперь фабрикам и заводам, при их настоящем устройстве. И потому, рассуждая об улучшении положения рабочих, люди науки, принадлежащие к достаточным классам, всегда предлагают только такие улучшения, при которых фабричное производство останется то же, а потому и те же останутся удобства жизни, которыми они пользуются.
Даже самые передовые люди науки -- социалисты, требуя полной передачи рабочим орудий производства, при этом всегда предполагают, что будет продолжаться производство, на тех же или таких же фабриках и с теперешним же разделением труда, всё тех же предметов или почти тех же самых, которые производятся теперь. Разница по их представлению будет только в том, что тогда не они, а все будут пользоваться такими же удобствами, которыми они одни теперь пользуются. Смутно представляют они себе, что при обобществлении орудий труда и они, люди науки, и вообще -- правящих классов, будут тоже участвовать в работах, но преимущественно в виде распорядителей: рисовальщиков, ученых, художников. О том же, как и кто будет делать белила в намордниках, кто будут кочегары, рудокопы и очистители клоаков, они или умалчивают, или пред полагают, что все эти дела будут так усовершенствованы, что даже работы в клоаках и под землею будут составлять приятное занятие. Так представляют они себе экономическую жизнь и в утопиях в роде Беллами, и в ученых трактатах.
По их теории, рабочие тогда, все соединяясь в союзы, товарищества, воспитывая в себе солидарность, дойдут, наконец, посредством союзов, стачек и участия в парламентах до того, что овладеют всеми, включая и землю, орудиями производства; и тогда будут так хорошо питаться, так хорошо одеваться, такими будут пользоваться увеселениями по воскресениям, что предпочтут жизнь в городе, среди камня и дымовых труб, -- жизни деревенской, на просторе среди растений и домашних животных, и однообразную, по звонку, машинную работу, -- разнообразной, здоровой и свободной земледельческой работе.
Хотя предположение это так же мало вероятно, как и предположение теологов о том рае, которым будут пользоваться на том свете рабочие за то, что они так мучительно работали в этом, умные и образованные люди нашего круга все-таки верят в это странное учение, так же, как прежние умные и ученые люди верили в рай для рабочих на том свете.
А верят ученые и их ученики -- люди достаточных классов -- в это потому, что им нельзя не верить. Перед ними стоит дилемма: или им надо видеть, что всё то, чем они пользуются в своей жизни, от железной дороги до спичек и папироски, есть стоящий многих жизней человеческих труд их братьев, и что они, не участвуя в этом труде, а пользуясь им, -- очень нечестные люди, или надо верить, что всё совершающееся совершается по неизменным законам экономической науки для общего благополучия. В этом заключается та внутренняя психологическая причина, заставляющая людей науки, умных и образованных, но не просвещенных, с уверенностью и настойчивостью утверждать такую очевидную неправду, как ту, что рабочим людям для их блага лучше бросить свою счастливую и здоровую жизнь среди природы и идти губить свои тела и души на фабриках и заводах.
VI
Но если и допустить явно несправедливое и противное всем свойствам человеческой природы утверждение о том, что людям лучше жить и работать на фабриках и в городах машинную и подневольную работу, чем в деревне ручную и свободную работу, если и допустить это, то и тогда самый тот идеал, к которому, по учению людей науки, ведет экономическая эволюция, заключает в себе такое внутреннее противоречие, которое никак невозможно распутать. Идеал этот состоит в том, что рабочие, сделавшись хозяевами всех орудий производства, будут пользоваться всеми теми удобствами и удовольствиями, которыми пользуются теперь одни достаточные люди. Все будут хорошо одеваться, хорошо помещаться, хорошо питаться, все будут ходить при электрическом свете по асфальту, посещать концерты и театры, читать газеты, книги, ездить на моторах и т. п. Но для того, чтобы все пользовались известными предметами, надо распределить производство желательных предметов и, стало быть, определить, сколько времени должен работать каждый работник: как определить это?
Статистические данные могут определить (и то очень несовершенно) потребности людей в скованном капитализмом, конкуренцией и нуждою обществе; но никакие статистические данные не покажут -- сколько и каких предметов нужно для удовлетворения потребностей людей такого общества, в котором орудия производства будут принадлежать самому обществу, т. е. там, где люди будут свободны. Потребности в таком обществе никак нельзя будет определить, потому что потребности в таком обществе будут всегда в бесконечное число раз больше возможности их удовлетворения. Всякий пожелает иметь всё то, что имеют теперь самые богатые, и потому определить количество нужных для такого общества предметов нет никакой возможности.
Кроме того, как согласить людей работать предметы, которые одни будут считать нужными, а другие -- ненужными или даже вовсе вредными? Если будет найдено, что для удовлетворения потребностей общества нужно будет каждому работать, хотя бы 6 часов в сутки, то кто заставит человека в свободном обществе работать эти 6 часов, когда он знает, что часть этих часов идет на производство предметов, которые он считает ненужными или даже вредными?
Нет никакого сомнения, что при теперешнем устройстве общества производятся с большой экономией сил, благодаря машинам и, главное, разделению труда, чрезвычайно сложные и доведенные до высшей степени совершенства, самые разнообразные предметы, производство которых выгодно их хозяевам и пользоваться которыми мы находим очень удобным и приятным. Но то, что эти предметы сами по себе хорошо сделаны и сделаны с малой затратой сил, что они выгодны для капиталистов и что мы находим их для себя нужными, не доказывает того, что люди свободные без принуждения стали бы продолжать делать эти предметы. Нет никакого сомнения, что Крупп при теперешнем разделении труда очень скоро и искусно делает прекрасные пушки, и NN очень скоро и искусно -- пестрые и шелковые материи, а SS -- пахучие духи, глянцевитые карты, пудру, спасающую цвет лица, а Попов -- вкусную водку и т. п., и что как для потребителей этих предметов, так и для хозяев заведений, где они делаются, это очень выгодно. Но пушки и духи и водка желательны для тех, которые хотят завладеть китайскими рынками, или любят пьянство, или заняты сохранением цвета лица, но будут люди, которые найдут производство этих предметов вредным. Но, не говоря про такие предметы, всегда будут люди, которые найдут, что выставки, академии, пиво, мясо не нужны и даже вредны. Как заставить этих людей участвовать в производстве таких предметов?
Но даже если люди сумеют найти средство согласить всех производить известные предметы, -- хотя такого средства нет и не может быть, кроме принуждения, -- кто в свободном обществе, без капиталистического производства, без конкуренции спроса и предложения, -- определит, на какие предметы направить преимущественно силы: какой прежде, какой после работать? Прежде ли строить сибирскую дорогу и укреплять Порт-Артур, а потом проводить шоссе по уездам -- или наоборот? Что прежде устраивать: электрическое освещение или орошение полей? И потом еще неразрешимый при свободе рабочих вопрос: кто какие будет работать работы? Очевидно, всем будет приятнее заниматься сенокосом или рисованием, чем быть кочегаром или очистителем клоаков. Как в этом распределении работ согласить людей? На все эти вопросы не ответят никакие статистические- данные. Решение этих вопросов возможно только теоретическое, т. е. такое, что будут люди, которым будет дана власть распоряжаться всем этим. Одни люди будут решать эти вопросы, а другие будут повиноваться им.
Но, кроме вопроса о распределении и направлении производства и выборе труда при обобществлении орудий производства, является еще и самый главный вопрос, -- о той степени разделения труда, которая может быть установлена в социалистически организованном обществе. Существующее теперь разделение труда обусловлено нуждами рабочих. Рабочий соглашается всю жизнь жить под землею или делать всю жизнь одну сотую предмета, всю жизнь однообразно махать руками среди грохота машин только потому, что без этого у него не будет средств к жизни. Но рабочий, владеющий орудиями производства и потому не терпящий нужды, только вследствие принуждения может согласиться стать в те одуряющие и убивающие душевные способности условия разделения труда, в которых люди работают теперь. Разделение труда несомненно очень выгодно и свойственно людям, но если люди свободны, то разделение труда возможно только до известного, очень недалекого предела, который давно уже перейден в нашем обществе.
Если один крестьянин занимается преимущественно сапожным мастерством, а жена его ткацким, а другой крестьянин пашет, а третий кует, и они все, приобретая исключительную ловкость в своей работе, дотом обмениваются своими произведениями, то такое разделение выгодно для всех, и свободные люди естественно разделят так труд между собой. Но такое разделение труда, при котором мастер делает всю жизнь одну сотую предмета или кочегар на заводе работает в 50-градусной температуре или задыхаясь от вредных газов, -- такое разделение труда невыгодно людям, потому что оно, производя ничтожные предметы, губит самый драгоценный предмет -- жизнь человеческую. И потому такое разделение труда, как то, которое существует теперь, может существовать только при принуждении.
Родбертус говорит, что разделение труда коммунистически связывает человечество. Это справедливо, но связывает человечество только свободное разделение труда, т. е. такое, при котором люди добровольно разделяют труд.
Если люди решили делать дорогу и один копает, другой везет камень, третий разбивает его и т. д., то такое разделение труда связывает людей. Но если независимо от желания, а иногда и против желания рабочих, строится железная стратегическая дорога, или Эйфелева башня, или все те глупости, которыми полна Парижская выставка, -- и один рабочий вынужден добывать чугун, другой привозить уголь, третий лить этот и чугун, четвертый рубить деревья, тесать их, не имея даже малейшего понятия о назначении обрабатываемых ими предметов, то такое разделение труда не только не связывает между собою рабочих, но, напротив, разделяет их.
И потому при обобществлении орудий труда, если люди будут свободны, они усвоят только такое разделение труда, при котором благо этого разделения будет больше, чем то зло, которое оно будет причинять рабочему. А так как всякий человек естественно видит благо в расширении и разнообразии своей деятельности, то, очевидно, такое разделение труда, какое существует теперь, невозможно в свободном обществе.
А как только изменится теперешнее разделение труда, так уменьшится -- и в очень большой степени -- и производство тех предметов, которыми мы теперь пользуемся, и которыми (предполагается, что будет в социалистическом государстве) пользоваться всё общество.
Предполагать, что при обобществлении орудий производства останется то же обилие посредством принудительного разделения труда производимых предметов, -- всё равно, как предположение о том, что при освобождении от крепостного права останутся те же домашние оркестры, сады, ковры, кружева, театры, которые производились крепостными. Так что предположение о том, что при осуществлении социалистического идеала все люди будут свободны и, вместе с тем, будут пользоваться всем тем или почти тем же, чем пользуются теперь достаточные классы, заключает в себе очевидное внутреннее противоречие.
VII
Повторяется совершенно то же, что было во времена крепостного права. Как тогда большинство владельцев крепостных и вообще людей достаточных классов если и признавали положение крепостных не вполне хорошим, то предлагали для исправления его только такие изменения, которые не нарушали главных выгод помещиков, так и теперь люди достаточных классов, признавая положение рабочих не совсем хорошим, предлагают для исправления его только такие меры, которые не нарушают выгодного положения людей достаточных классов. Как тогда благорасположенный помещик говорил об отеческой власти и советовал, как Гоголь, помещикам быть добрее и заботливее о своих крепостных, но не допускал и мысли об освобождении, которое представлялось ему вредным и опасным, -- так точно и теперь большинство достаточных людей нашего времени советуют хозяевам быть заботливее о благе своих рабочих, но точно так же не допускают и мысли о таком изменении строя экономической жизни, при котором рабочие были бы вполне свободны.
И точно так же как тогда передовые либеральные люди, признавая неизменным положение крепостных, требовали от правительства ограничения власти господ и сочувствовали возмущениям крепостных, так и теперь либералы нашего времени, признавая существующий порядок неизменным, требуют от правительства ограничения капиталистов и фабрикантов и сочувствуют союзам, стачкам, вообще возмущениям рабочих. И точно так же как и тогда самые передовые люди требовали освобождения крепостных, но и в проекте оставляли их в зависимости от собственников земли -- помещиков или от оброков и податей, -- так и теперь самые передовые люди требуют освобождения рабочих от капиталистов, обобществления орудий производства, но при этом оставляют рабочих в зависимости от теперешнего распределения и разделения труда, которые, по их мнению, должны остаться неизменными. Учение экономической науки, которому, хотя и не вникая в подробности его, следуют все считающие себя просвещенными и передовыми достаточные люди, представляется при поверхностном взгляде либеральным, даже радикальным, заключая в себе нападки на богатые классы общества, но по существу учение это в высшей степени консервативное, грубое и жестокое. Так или иначе, но люди науки и за ними и все достаточные классы во что бы то ни стало хотят отстоять существующее теперь распределение и разделение труда, дающее возможность производить то большое количество предметов, которыми они пользуются. Существующий экономический строй люди науки, а за ними и все люди достаточных классов называют культурой и видят в этой культуре: железных дорогах, телеграфах, телефонах, фотографиях, рентгеновских лучах, клиниках, выставках и, главное, всех приспособлениях комфорта, -- нечто такое священное, что не допускают даже мысли о таких изменениях, которые могли бы уничтожить всё это или хоть малую часть этих приобретений. Всё можно изменить по учениям этой науки, но только не то, что они называют культурой. А между тем становится всё более и более очевидным, что эта культура может существовать только благодаря принуждению рабочих к работе. Но люди науки так уверены в том, что культура эта есть величайшее из благ, что смело говорят обратное тому, что когда-то говорили юристы: fiat justitia - pereat mundus. (1) Теперь же говорят: fiat cultura - pereat justitia. (2) И не только говорят, но и поступают так. Всё можно изменить и в практике, и в теории. Но только не культуру, -- не всё то, что совершается на заводах, фабриках, а, главное, продается в магазинах.
Я же думаю, что людям просвещенным, исповедующим христианский закон братства и любви к ближнему, нужно сказать совершенно обратное:
Прекрасно электрическое освещение, телефоны, выставки и все сады Аркадии с своими концертами и представлениями, и все сигары и спичечницы, и подтяжки, и моторы; но пропади они пропадом, и не только они, но и железные дороги и все фабричные ситны и сукна в мире, если для их производства нужно, чтобы 99/100 людей были в рабстве и тысячами погибали на работах, нужных для производства этих предметов. Если для того, чтобы Лондон или Петербург были освещены электричеством, или для того, чтобы были построены здания выставки, или для того, чтобы были красивые краски, или чтобы скоро и много ткали красивых материй, нужно, чтобы погибло, или сократилось, или извратилось хотя бы самое малое количество жизней (а статистика показывает нам, как много их погибает), то пускай освещается Лондон и Петербург газом или маслом, пускай не будет никакой выставки, пускай не будет красок, материй, но только чтоб не было рабства и происходящих от него гибелей жизней человеческих. Истинно просвещенные люди всегда лучше согласятся вернуться к езде верхом и на вьюках и даже к копанью земли кольями и руками, чем ездить по железным дорогам, регулярно давящим столько-то людей в год только потому, что владетели дорог находят более выгодным платить семьям убитых вознаграждение, чем провести дороги так, чтобы они не могли давить людей, как это происходит в Чикаго.
(1) [да здравствует справедливость -- пусть погибнет мир.]
(2) [да здравствует культура -- пусть погибнет справедливость.]
Девиз истинно просвещенных людей не fiat cultura - pereat justitia, a fiat justitia - pereat cultura. (1)
Но культура, полезная культура и не уничтожится. Людям ни в каком случае не придется вернуться к копанию земли кольями и освещению себя лучинами. Недаром человечество при своем рабском устройстве сделало такие большие успехи в технике. Если только люди поймут, что нельзя пользоваться для своих удовольствий жизнью своих братьев, они сумеют применить все успехи техники так, чтобы не губить жизней своих братьев, сумеют устроить жизнь так, чтобы воспользоваться всеми теми выработанными орудиями власти над природой, которыми можно пользоваться, не удерживая в рабстве своих братьев.
VIII
Представим себе человека из совершенно чуждой нам страны, не имеющего понятия о нашей истории и наших узаконениях, у которого, показав ему нашу жизнь в разных ее проявлениях, спросили бы, какое он видит главное различие между образом жизни людей нашего мира? Главное различие в образе жизни людей, на которое укажет такой человек, будет то, что одни -- малое число людей -- с чистыми белыми руками, хорошо питаются, одеваются, помещаются, очень мало и легко или вовсе ничего не работают и только развлекаются, тратя на эти развлечения миллионы тяжелых рабочих дней других людей; другие же, всегда грязные, бедно одетые, бедно помещаемые и бедно питаемые, с мозолистыми, грязными руками, не переставая, с утра до вечера, иногда все ночи, работают на тех, которые ничего не работают и постоянно развлекаются.
Если между теперешними рабами и рабовладельцами трудно провести такую же резко отделяющую черту, как та, которая отделяла прежних рабов от рабовладельцев, и если между рабами нашего времени есть такие, которые только временно рабы, а потом делаются рабовладельцами, или такие, которые в одно и то же время и рабы, и рабовладельцы, то это смешение тех и других в точках соприкосновения не ослабляет истинности того положения, что все люди нашего времени разделяются
-- [да здравствует культура -- пусть погибнет справедливость, а да здравствует справедливость -- пусть погибнет культура.]
на рабов и господ -- так же определенно, как, несмотря на сумерки, разделяются сутки на день и ночь.
Если у рабовладельца нашего времени нет раба Ивана, которого он может послать в отхожую яму чистить свои испражнения, то есть 3 рубля, которые так нужны сотням Иванов, что рабовладелец нашего времени может выбрать любого из сотни Иванов и облагодетельствовать его тем, что предпочтительно перед другими позволит ему лезть в яму.
Рабы в наше время -- не только все те фабричные и заводские рабочие, которые, чтобы существовать, должны продаваться в полную власть хозяев фабрик и заводов, -- рабы и все почти землевладельцы, работающие не покладая рук на чужих полях чужой хлеб, убирая его в чужие гумна, или обрабатывающие свои поля только затем, чтобы уплачивать проценты за непогасимые долги банкирам; -- такие же рабы и все бесчисленные лакеи, повара, горничные, проститутки, дворники, кучера, банщики, гарсоны и т. п., которые всю свою жизнь исполняют самые несвойственные человеческому существу и противные им самим обязанности.
Рабство существует в полной силе. Но мы не сознаем его, так же, как не сознано было в Европе, в конце XVIII столетия, рабство крепостного права. Люди того времени считали, что положение людей, обязанных обрабатывать для господ землю и повиноваться им, было естественное, неизбежное экономическое условие жизни, и не называли этого положения рабством.
То же самое и среди нас: люди нашего времени считают положение рабочих естественным, неизбежным экономическим условием и не называют этого положения рабством.
И как к концу XVIII столетия люди Европы понемногу стали понимать, что то, прежде казавшееся естественной и неизбежной формой экономической жизни, положение крестьян, находящихся в полной власти господ, нехорошо, несправедливо и безнравственно и требует изменения, так и теперь начинают люди нашего времени понимать, что казавшееся прежде вполне законным и нормальным положение наемных и вообще рабочих -- не таково, каким оно должно бы быть, и требует изменений.
Положение рабства нашего времени находится теперь совершенно в том же фазисе, в котором находилось крепостное право в Европе в конце XVIII столетия, а у нас и невольничество в Америке во второй четверти XIX столетия.
Рабство рабочих нашего времени только начинает сознаваться передовыми людьми нашего общества; большинство же еще вполне уверено, что среди нас нет никакого рабства.
Людей нашего времени поддерживает в этом непонимании своего положения еще и то обстоятельство, что мы только что отменили в России и Америке рабство. В действительности же отмена крепостничества и невольничества была только отменой устаревшей, ставшей ненужной формы рабства и заменой ее более твердой и захватившей большее против прежнего количество рабов формой рабства. Отмена крепостного права и невольничества была подобна тому, что делали крымские татары со своими пленниками, когда они придумали разрезать им подошвы и насыпать туда рубленую щетину. Сделав над ними эту операцию, они снимали с них колодки и цепи. Отмена крепостного права в России и невольничества в Америке хотя и упразднила прежнюю форму рабства, не только не уничтожила самой сущности его, но была совершена только тогда, когда щетина в подошвах нарвала нарывы и можно было быть вполне уверенным, что без цепи и без колодок пленники не убегут и будут работать. (Северяне в Америке смело требовали уничтожения старого рабства потому, что среди них новое -- денежное рабство уже явно захватило народ. Южные же не видели еще явных признаков нового рабства и потому не соглашались отменить старое.)
У нас в России было отменено крепостное право только тогда, когда земли все уже были захвачены. Если же крестьянам была дана земля, то наложены были подати, заменившие рабство земельное. В Европе подати, державшие народ в рабстве, стали отменяться только тогда, когда народ был обезземелен, отучен от земледельческой работы и посредством заражения городскими потребностями поставлен в полную зависимость от капиталистов. Тогда только были отменены в Англии пошлины на хлеб. Теперь начинают отменять подати с рабочих в Германии и других странах, переводя их на богатых, только потому, что большинство народа уже находится во власти капиталистов. Одно средство порабощения отменяется только тогда, когда другое уже заменило его. Средств же этих несколько. И если не одно, то другое и иногда несколько этих средств вместе держат народ в рабстве, т.е ставят его в то положение, что одна, малая часть людей, имеет полную власть над трудами и жизнями большего числа людей. В этом-то порабощении большей части народа малой частью и состоит главная причина бедственного положения народа. И потому средство улучшения положения рабочих должно состоять в том, чтобы, во-первых, признать то, что среди нас существует рабство, и не в каком-либо переносном, метафорическом смысле, а в самом простом и прямом смысле, рабство, держащее одних людей -- большинство во власти других -- меньшинства, и, во-вторых, в том, чтобы, признав это положение, найти причины порабощения одних людей другими и, в-третьих, найдя эти причины, уничтожить их.
IX
В чем же состоит рабство нашего времени? Что, какие силы порабощают одних людей другим? Если мы спросим у всех рабочих, как в России, так и в Европе и Америке, как на фабриках, так и на различных наемных должностях в городах и деревнях, что заставило людей избрать то положение, в котором они находятся, -- все они скажут, что привело их к этому: или то, что у них нет земли, на которой они могли бы и желали бы жить и работать (это скажут все русские рабочие и очень многие из европейских); или то, что с них требуют подати, как прямые, так и косвенные, которые они не могут заплатить иначе, как работая чужую работу; или еще то, что удерживают их на фабриках соблазны более роскошных привычек, которые они усвоили и которым они могут удовлетворить, только продав свой труд и свою свободу.
Два первые условия: недостаток земли и подати -- как бы загоняют человека в подневольные условия, третье же условие -- неудовлетворенные увеличенные потребности заманивают его в эти условия и удерживают в них.
Можно себе представить по проекту Генри Джорджа освобождение земли от права личной собственности и потому уничтожение первой из причин, загоняющих людей в рабство -- недостатка земли. Также можно себе представить и уничтожение податей, перенесение их на богатых, как это и совершается теперь в некоторых странах; но нельзя себе даже представить при теперешнем экономическом устройстве такого положения, при котором среди богатых людей не устанавливались бы всё более и более роскошные, часто вредные привычки жизни, и того, чтобы привычки эти не переходили понемногу, так же неизбежно, неудержимо, как вода в сухую землю, в соприкасающиеся с богатыми рабочие классы и не делались такими потребностями рабочих классов, за возможность удовлетворения которых рабочие бы не были готовы продать свою свободу.
Так что это третье условие, несмотря на свою произвольность, т. е. что человек, казалось бы, мог бы и не поддаваться соблазнам, и, несмотря на то, что наука вовсе не признает его причиной бедственного положения рабочих, -- условие это составляет самую твердую, неустранимую причину рабства.
Рабочие, живя вблизи богатых людей, всегда заражаются новыми потребностями и получают возможность удовлетворять этим потребностям только в той мере, в какой они отдают самый напряженный труд за это удовлетворение. Так что рабочие в Англии и Америке, получая иногда в 10 раз больше того, что необходимо для существования, продолжают быть такими же рабами, какими были прежде.
Три причины, по объяснению самих рабочих, производят то рабство, в котором они находятся; история порабощения рабочих и действительность их положения подтверждают справедливость этого объяснения. Все рабочие приведены в свое настоящее положение и удерживаются в нем этими тремя причинами.
Причины эти, действуя с разных сторон на людей, -- таковы, что ни один человек не может уйти от их порабощения. Земледелец, не располагая вовсе землею или достаточным количеством ее, всегда будет вынужден, чтобы иметь возможность кормиться с земли, отдаться в постоянное или временное рабство тем, кто владеет землей. Если же он так или иначе добудет столько земли, что будет в состоянии кормиться на ней своим трудом, то с него прямым или косвенным путем потребуют такие подати, что ему опять необходимо будет для уплаты их отдаться в рабство. Если же, чтобы избавиться от рабства на земле, он перестанет обрабатывать землю и станет, живя на чужой земле, заниматься ремеслом, обменивая свои произведения на нужные ему предметы, то с одной стороны подати, а с другой конкуренция капиталистов, производящих те же, как и он, предметы усовершенствованными орудиями, заставят его отдаться в постоянное или временное рабство капиталисту. Если же, работая у капиталиста, он мог бы установить с ним свободные отношения, такие, при которых ему не нужно бы было отдавать свою свободу, то неизбежно усвояемые им привычки новых потребностей заставят его сделать это.
Так что так или иначе рабочий всегда будет в рабстве у тех людей, которые владеют податями, землею и предметами, необходимыми для удовлетворения его потребностей.
Х
Немецкие социалисты назвали совокупность условий, подчиняющих рабочих капиталистам, железным законом рабочей платы, подразумевая под словом "железный" то, что этот закон есть что-то неизменное. Но в условиях этих нет ничего неизменного. Условия эти суть только последствия человеческих узаконений о податях, о земле и, главное, о предметах удовлетворения потребностей, т. е. о собственности. Узаконения же устанавливаются и отменяются людьми. Так что не какие-либо железные, социологические законы производят рабство людей, а узаконения. В данном случае рабство нашего времени очень ясно и определенно произведено не каким-либо железным стихийным законом, а человеческими узаконениями: о земле, о податях и о собственности. Существует одно узаконение о том, что всякое количество земли может быть предметом собственности частных лиц, может переходить от липа к лицу по наследству, завещанию, продаже; существует другое узаконение о том, что всякий человек должен платить беспрекословно подати, которые с него потребуют; и существует третье узаконение о том, что всякое количество каким бы то ни было путем приобретенных предметов составляет неотъемлемую собственность людей, которые ими владеют; и, вследствие этих узаконений, существует рабство.