Глава XV В КОТОРОЙ ГОТОВИТСЯ КАПКАН НА КРУПНОГО ЗВЕРЯ

 

Хотя Мелоун и дал обещание не беседовать с Энид о любви, но взгляд тоже может говорить, поэтому их общение не прервалось. Во всем же остальном он строго соблюдал уговор, как ни трудно это ему давалось. Он был частым гостем в доме профессора, и к тому же желанным, особенно с тех пор, как страсти вокруг диспута несколько улеглись. Теперь целью жизни для Мелоуна стало заставить великого ученого с благосклонностью отнестись к тем сторонам жизни духа, которые так увлекли его самого. Он принялся за дело с усердием, но и с осторожностью, ибо понимал, что с вулканом шутки плохи и извержение может произойти в любой момент. Пару раз уже наблюдались незначительные вспышки, которые вынуждали Мелоуна отступить и затаиться на несколько недель, пока почва вновь не обретала достаточной твердости.

Каждый раз Мелоун изобретал все новые хитроумные подходы к профессору, хотя одним из его излюбленных приемов было обратиться к Челленджеру за консультацией по какому-нибудь научному вопросу, например, спросить об особенностях животного мира пролива Банда или о насекомых Малайского архипелага и поддерживать беседу до тех пор, пока Челленджер не заявлял, что всеми этими сведениями человечество обязано Альфреду Расселу Уоллесу.

— Кто бы мог подумать — Уоллесу-спиритуалисту! — восклицал тогда с невинным видом Мелоун, на что Челленджер сердито сверкал глазами и переводил разговор.

Иногда в качестве приманки выступал Лодж.

— Полагаю, вы о нем высокого мнения, — говорил Мелоун. — Первый ум в Европе, — отвечал Челленджер.

— Ведь он крупнейший специалист по свойствам эфира.

— Несомненно.

— Я-то знаю его только по работам в области спиритизма. Челленджер сразу умолкал. Тогда Мелоун выжидал денька два и словно невзначай ронял:

— А вам доводилось встречаться с Ломброзо?

— Да, на конгрессе в Милане.

— Я тут читал на досуге его сочинение.

— Что-нибудь по криминологии небось?

— Нет. Называется После смерти — что?.

— Я о таком не слыхал!

— Трактует вопросы спиритизма.

— Такой могучий интеллект, как Ломброзо, камня на камне не оставит от этих шарлатанов!

— Да нет, книга скорее написана в их поддержку.

— Что ж, даже величайшие умы имеют свои маленькие слабости. Так, с безграничным терпением и хитростью, сеял Мелоун свои семена в надежде, что постепенно профессор избавится от предубежденности, но видимых результатов пока не наблюдалось. Требовалось предпринять более решительные действия, и Мелоун счел вполне своевременным пригласить Челленджера на сеанс. Но как, где и когда? Без советов Алджернона Мейли тут не обойтись. И вот как-то весенним днем он вновь оказался в гостиной, где однажды катался по ковру, сцепившись с Сайласом Линденом. Там сидели преподобный Чарльз Мейсон и Смит, герой Куинз-Холла, — они оживленно обсуждали с Мейли вопрос, который, возможно, нашим потомкам покажется более важным, чем те проблемы, которые занимают публику сейчас. Речь шла ни больше ни меньше, как о том, воспримет ли спиритуалистическое движение в Великобритании догмат о Троице или же встанет на точку зрения унитариев. Подобно отцам движения и основателям нынешних спиритуалистических общин, Смит придерживался антитринитарной линии, а Чарльз Мейсон, верный сын англиканской церкви, выражавший взгляды своих сторонников, в частности, таких авторитетов, как Лодж и Баррет среди мирян и Уилберфорс, Хойс и Чамберс среди священнослужителей, свято чтил древние каноны, хотя и признавал возможность спиритических контактов. Мейли оказался между двух огней и, подобно рефери, разводящему на ринге противников, получал удары с обеих сторон. Мелоун старался не пропустить ни слова, ибо теперь, когда он осознал, что будущее человечества связано с этим движением, его интересовала каждая деталь. Когда журналист вошел, говорил Мейсон — в свойственной ему серьезной, но и не лишенной мягкого юмора манере. — Люди не созрели для серьезных перемен, да их и не требуется. Достаточно объединить наше знание и непосредственное общение с душами умерших с величественным ритуалом и традициями церкви, и мы получим могучий инструмент, способный вдохнуть новую жизнь в религию. Никогда нельзя рубить сплеча. Даже первые христиане это понимали и во всем шли на уступки религиям, в окружении которых оказались.

— Это-то их и сгубило, — вмешался Смит. — В этом и состоял крах церкви в ее изначальной силе и чистоте.

— Тем не менее она продолжала существовать.

— Но она уже не возродилась в полном объеме с тех пор, как этот негодяй Константин приложил к ней руку.

— Ну-ну-ну, — возразил Мейли. — Разве можно называть негодяем первого христианского императора?

Но Смит был упрямый противник, открытый и честный, не идущий на компромиссы.

— А как, по-вашему, следует назвать человека, почти истребившего собственный род?

— Мы сейчас не обсуждаем его личные качества, мы говорим о создании христианской церкви.

— Надеюсь, мистер Мейсон, вас не обидела моя прямота? Мейсон улыбнулся своей открытой улыбкой:

— До тех пор, пока вы не оспариваете существование Нового Завета, ваши слова меня не задевают. И даже если бы вы взялись доказывать, что Бог — всего лишь миф, я бы нисколько не оскорбился, коль скоро существует эта священная книга, вместилище величайшего учения. Откуда-то из глубины веков оно дошло до нас, я принял его и говорю: Верую.

— Ну, тут между нами нет больших расхождений, — сказал Смит. — Я не встречал более цельного учения, и не стоит отказываться от него. Но мы желаем избавиться от разного рода излишеств и пышности. Кстати, откуда они взялись? Как раз из компромиссов с другими религиями, на которые пошел наш друг Константин, чтобы добиться религиозного единообразия во всей своей необъятной империи. Он превратил христианство в лоскутное одеяло. Так, из египетского культа были взяты церковное облачение, митра, епископский посох, тонзура, обручальные кольца. Пасха — языческое празднество, приуроченное к весеннему равноденствию; конфирмация заимствована из культа Митры, как, впрочем, и крещение, — только в митраическом ритуале использовалась кровь, а не вода. Что же касается жертвенной трапезы… Мейсон заткнул уши.

— Это какая-то ваша старинная лекция, — рассмеялся он. — Можете снять зал, но не тратьте свое красноречие в частных домах. Если же серьезно, Смит, то речь вовсе не о том. Пусть даже вы правы — это никоим образом не меняет моих убеждений: у нас есть величайшее и действенное учение, с благоговением принимаемое тысячами людей, в том числе и вашим покорным слугой, и было бы крайне неразумно от него отказываться. Уж с этим-то вы не можете не согласиться.

— Нет, — упорствовал Смит. — Вы слишком заботитесь о чувствах ваших драгоценных прихожан, но совершенно не думаете о тех девяти десятых населения, которые никогда не переступали порога церкви. А между тем их оттолкнуло то, что им, как, впрочем, и вашему покорному слуге, кажется фантастическим и неразумным в христианском учении. Так как же вы рассчитываете привлечь их на свою сторону, если не предлагаете ничего нового, а лишь механически привносите в христианство спиритизм? Но стоит лишь обратиться к этим безбожникам и атеистам с такими словами: Я согласен, что христианство — это сплошная ложь и к тому же оно запятнано веками насилия и обскурантизма, но вот мы предлагаем вам нечто новое, незамутненное и чистое. Придите и причаститесь его! — и вот тут-то можно легко обратить их к Богу и вере, не насилуя их разум христианскими догматами.

Слушая спор, Мейли теребил свою рыжеватую бороду. Он прекрасно знал этих людей и понимал, что расхождения между ними невелики, ибо Смит воспринимал Христа как богоподобного человека, а Мейсон считал, что это принявший человеческое обличье Бог, что по сути своей одно и то же. Но между их более радикальными последователями лежала пропасть, и компромисс был абсолютно невозможен.

— Почему бы вам, — вмешался Мелоун, — не задать эти вопросы представителям мира духов и не довериться полностью их мнению? — Все не так просто, как вы думаете, — ответил Мейли. — После смерти все мы сохраняем наши земные предрассудки, оказавшись в обстановке, которая в той или иной степени их отражает. Поэтому поначалу каждый живет своими прежними представлениями. Постепенно, с течением времени, дух расширяет свое представление о мире и в конце концов приобщается к всеобъемлющему символу веры, который подразумевает лишь братство людей и верховенство Господа. Но на это уходят годы. Во время сеансов мне доводилось слышать речи ярых фанатиков.

— И мне тоже, — поддержал Мелоун, — причем в этой самой комнате. Но что же души материалистов? Уж они-то не могут не перемениться! — Я думаю, что их представления существенно влияют на их состояние, и они годами не проявляют никакой активности, ошибочно полагая, что жизнь уже кончена. Но в конце концов они просыпаются, понимают, сколько времени потеряли, и оказываются порой в первых рядах, поскольку обладают легким характером и руководствуются возвышенными идеалами, сколь бы ни были ошибочны их взгляды.

— Да, часто материалисты — это лучшие представители человечества, — заметил священник с подкупающей искренностью.

— Из них-то и пополняются больше всего ряды нашего движения, — сказал Смит. — Случается порой, что чувства говорят им о существовании разумной силы помимо них, и тогда они с достойным рвением начинают пропагандировать свое открытие. Вы, люди, обладающие верой и лишь прибавляющие к ней новое знание, даже представить себе не можете, что испытывает человек, живший в вакууме и неожиданно обретший нечто, способное заполнить его. Когда я встречаю простого честного парня, тщетно блуждающего в темноте, у меня руки чешутся ему помочь.

В этот момент появилась миссис Мейли с чаем, но разговор не затих. Такова уж особенность людей, изучающих возможности духа, что, встретившись, они затевают самый горячий обмен мнениями, — настолько интересна и многогранна эта проблема. Мелоуну стоило больших усилий перевести разговор на то, что являлось непосредственным поводом для его визита. Лучших советчиков ему было не найти, и все они сошлись на том, что для такого человека, как Челленджер, необходимо устроить показательный сеанс.

Где же лучше всего его провести? В этом вопросе не было разногласий: большая зала Духовного колледжа. была самым изысканным, самым удобным и во всех отношениях самым подходящим местом в Лондоне. Но когда? Чем скорее, тем лучше. Да любой спиритуалист, любой медиум ради такого случая, без сомнения, отложит все остальные дела.

Но вот загвоздка — кто же будет медиумом? Конечно, наилучший вариант — это кружок Болсоувера: он находится в частных руках, за него не надо платить, но Болсоувер — человек вспыльчивый, а Челленджер наверняка будет вести себя вызывающе и всем надоедать, так что сеанс может окончиться дракой и таким образом потерпеть провал. А этого ни в коем случае нельзя допустить. Может быть, отвезти его в Париж? Но кто возьмет на себя смелость позволить этому слону разгуляться в изысканном салоне доктора Мопюи?

— Да он просто вцепится питекантропу в горло, поставив под угрозу жизнь всех, кто окажется там, — сказал Мейли. — Это не подойдет. — Вне всякого сомнения, самым лучшим медиумом в Англии, в которого могут воплощаться духи, является Бандерби, — заметил Смит. — Но некоторые его пристрастия… На него совершенно нельзя положиться! — А почему? — спросил Мелоун. — Что он за человек?

Характерным жестом Смит щелкнул себя по горлу:

— Он пошел по дорожке, по которой прошел не один медиум до него. — Но ведь это серьезный аргумент против нашего движения, — удивился Мелоун. — Разве может считаться благим дело, ведущее к подобным последствиям?!

— Как вы считаете, можно назвать благим делом, скажем, поэзию? — Ну, разумеется!

— А вот, например, По был алкоголиком, Кольридж — наркоманом, Байрон — повесой, Верлен — извращенцем. Не следует смешивать дело и человека, призванного это дело воплощать. За талант подчас приходится расплачиваться неуравновешенностью характера, а выдающийся медиум еще более чувствителен, чем величайший талант. Некоторые медиумы — достойнейшие люди, а некоторые не вполне чистоплотны в быту, и не следует их за это порицать. Такая работа требует большой отдачи, поэтому им необходимы радикальные средства для восстановления сил. Порой они теряют контроль над собой, но профессиональные их свойства остаются неизменными.

— Это напомнило мне один эпизод, произошедший с Бандерби, — вмешался Мейли. — Вы, должно быть, его никогда не видели, — обратился он к Мелоуну. — Он очень забавный — маленький, кругленький, неуклюжий и такой толстый, что уже много лет не видел собственных башмаков. Когда выпьет, он еще забавнее. И вот как-то пару недель назад мне сообщают, что он напился где-то в баре и не может без посторонней помощи добраться домой. Мы с приятелем поспешили ему на выручку. С некоторыми приключениями, но все же дотащили его до дому, и тут ему взбрело в голову устроить сеанс! Мы пытались его остановить, да куда там, — он схватил с приставного столика рупор и неожиданно погасил свет. И только он это сделал, как сеанс немедленно начался, да так все хорошо у него выходило! Но тут вмешался Принсепс, его дух-проводник, — он выхватил рупор и начал колотить медиума, приговаривая: Ах ты, негодяй! Пьяница несчастный! Да как ты смеешь!… Рупор теперь весь во вмятинах. Бандерби с воплями бросился вон из комнаты, а мы пошли по домам.

— Ну уж, медиум вовсе не виноват, — сказал Мейсон. — Так вернемся к профессору Челленджеру — такой случай нельзя упускать! — Как насчет Тома Линдена? Может быть, его пригласить? — предложила миссис Мейли.

Мейли покачал головой:

— После тюрьмы с Томом что-то произошло. Эти дуболомы не просто преследуют наших лучших медиумов, они к тому же разрушают их бесценный дар. С тем же успехом можно поместить бритвенное лезвие во влажное место и после этого надеяться, что оно сохранит остроту.

— Как же так? Неужели он утратил свои способности?

— Ну, я бы так категорично не стал утверждать, но они уже не те, что были раньше. Теперь он в каждом подозревает переодетого полицейского, и это его отвлекает. Но если уж он возьмется за дело, то доведет его до конца. Да, лучше всего обратиться к Тому.

— А кого мы пригласим на сеанс?

— Я полагаю, что профессор придет не один.

— Он со своими спутниками создаст ужасающую волну колебаний, поэтому нам следует пригласить людей, разделяющих наши идеи, чтобы ему противостоять. Например, Делисию Фри-мен — она с удовольствием придет. Еще буду я. А как вы настроены, Мейсон?

— Разумеется, я приду.

— Мистер Смит?

— Нет, нет! На мне газета, к тому же на той неделе я должен провести три службы, две панихиды, свадебный обряд и пять деловых встреч. — Ну, я надеюсь, нам не составит труда выбрать еще одного-двух гостей. Любимое число Линдена — восемь. Так что теперь, Мелоун, дело за малым — получить согласие нашего исполина мысли и назначить дату. — И подтверждение мира духов, — серьезным тоном добавил Мейсон. — Мы должны посоветоваться с нашими партнерами.

— Всенепременно, святой отец. Это весьма существенное дополнение. Ну что ж, Мелоун, мы обо всем условились, и нам остается только ждать этого события.

Но случилось так, что этим вечером Мелоуна ожидали события совсем иного рода и на его пути возникло одно из тех препятствий, которые то и дело подстерегают человека на его жизненном пути. Появившись, как всегда, в редакции Газетт, он узнал, что его желает видеть мистер Бомон. Непосредственным начальником Мелоуна был заместитель главного редактора, старый шотландец по имени Мак-Ардл, и должно было произойти нечто экстраординарное, чтобы сам главный снизошел со своего Олимпа, откуда он наблюдал земные дела, и обратил внимание на кого-нибудь из своих скромных сотрудников, копошащихся где-то внизу. Этот вершитель судеб, всегда подтянутый, процветающий и могущественный, восседал в своем роскошном кабинете, обставленном старинной дубовой мебелью и диванами, обитыми кожей цвета сургуча. Когда Мелоун вошел, он продолжал что-то писать, и лишь после некоторой паузы поднял на журналиста проницательные серые глаза. — А, добрый вечер, мистер Мелоун! У меня к вам небольшое дельце. Не угодно ли присесть? Речь идет о ваших статьях по спиритизму. Хочу напомнить, что вы начинали в духе здорового скептицизма, изрядно сдобренного юмором, что весьма устраивало и меня, и наших читателей. Теперь я — увы! — с сожалением вынужден признать, что по мере углубления в вопрос ваши взгляды существенно изменились и вы, похоже, готовы оправдывать подобного рода деятельность. Думаю, не стоит говорить, что это расходится с позицией Газетт., и мы бы немедленно прекратили печатать ваши статьи, если бы заранее не объявили, что эта серия будет написана беспристрастным исследователем. Так что мы вынуждены продолжать, но тон статей должен быть изменен.

— Что же я должен сделать, сэр?

— Вы должны вновь обратиться к забавной стороне вопроса. Это нравится публике. Взгляните на все с юмором, придумайте какую-нибудь старую деву, и пусть она болтает всякий вздор. Вы понимаете, что я имею в виду? — Боюсь, сэр, все это больше не кажется мне смешным. Напротив того, я все больше и больше убеждаюсь, насколько это серьезно. Бомон величественно покачал головой.

— К сожалению, так же считают и многие подписчики. — Он взял со стола письмо.

— Вот, послушайте: Я всегда считал вашу газету изданием, которое не осмеливается гневить Бога, поэтому хочу вам напомнить, что деятельность, которую ваш корреспондент склонен оправдывать, предана анафеме в Левите и Второзаконии. Так что если я останусь вашим подписчиком, мне придется взять на душу ваш грех…..

— Проклятый фанатик, — пробормотал Мелоун.

— Не стану спорить, но пенни, которое платит этот фанатик, ничуть не хуже любого другого. Или вот еще: Надеюсь, что в наше время просвещения и свободомыслия вы не станете поддерживать движение, которое пытается вернуть нас к отжившей свой век идее о существовании ангельской и дьявольской сущности вне нас! Если же я ошибаюсь, то прошу исключить меня из числа ваших подписчиков.

— Вот бы запереть этих господ где-нибудь вместе и заставить их самих урегулировать свои разногласия!

— Возможно, это и будет забавно, мистер Мелоун, но меня в данном случае интересует тираж Газетт.

— А не кажется ли вам, сэр, что вы недооцениваете интеллектуальный уровень наших читателей и что помимо кучки экстремистов всех сортов существует большая масса людей, на которых произвели впечатление свидетельства стольких известных и уважаемых людей? И разве не в том наш долг, чтобы знакомить подписчиков с реальными фактами, а не высмеивать таковые?

Мистер Бомон пожал плечами:

— Пусть спиритуалисты сами отстаивают свои убеждения. Мы не пропагандистская газета и не собираемся поучать читателей, во что им верить, а во что нет.

— Конечно, конечно, но я имел в виду лишь необходимость придерживаться фактов. А между тем они неизменно замалчиваются. Ну, когда это в лондонской газете появлялась серьезная статья, посвященная эктоплазме? Да никто даже не подозревает о том, что эта важнейшая субстанция была изучена и описана учеными, а ее существование было подтверждено многочисленными фотографиями!

— Довольно, — нетерпеливо перебил Бомон, — боюсь, я не располагаю временем, чтобы углубляться в данный вопрос. Я пригласил вас для того, чтобы сообщить, что мистер Корнелиус требует немедленно изменить нашу линию.

Мистер Корнелиус стал владельцем газеты не в силу каких-то личных заслуг, а лишь потому, что его отец оставил ему миллионное состояние, часть которого тот пустил на приобретение Газетт. Он редко появлялся в редакции, но газета регулярно публиковала сообщения о том, что его яхта пришвартовалась в Ментоне, или что его видели в Монте-Карло за игорным столом, или что его ждут в Лестершире на охотничий сезон. Он не обладал ни ярким умом, ни сильным характером, но время от времени вторгался в общественную жизнь, публикуя какой-нибудь манифест на первой полосе собственной газеты. Он не был распутником, но жил в свое удовольствие, окруженный роскошью, постоянно балансируя на грани порока, а изредка и переступая эту грань. При упоминании об этом ничтожестве кровь ударила Мелоуну в голову. Эта жалкая тварь, подумал он, смеет становиться между человечеством и откровением, ниспосланным свыше! Грязные руки человека, так и не сумевшего повзрослеть, способны перекрыть людям доступ к божественному источнику, пусть даже он может пробить себе и другое русло. — Таково мое последнее слово, мистер Мелоун, — заключил Бомон с видом человека, который не намерен продолжать дискуссию.

— Очень хорошо! — заявил Мелоун. — И оно будет означать конец моей работы в вашей газете. У меня контракт на полгода, и уж после его окончания ноги моей здесь не будет!

— Как вам угодно, мистер Мелоун, — с этими словами мистер Бомон вернулся к своим бумагам.

А Мелоун, возбужденный спором, вернулся в кабинет Мак-Ардла и все ему рассказал. Старый шотландец был крайне обеспокоен.

— Э-э, молодой человек, это все ваша ирландская кровь. Хорошо бы ее разбавить шотландским виски. Вот что я вам скажу: возвращайтесь назад и скажите, что передумали.

— Ну уж нет! Не хватало еще, чтобы этот ублюдок Корнелиус, жирный, краснорожий, — я уж не говорю про его личную жизнь, — позволял себе диктовать, во что кому верить, а мне приказывал глумиться над самыми святыми вещами на земле!

— Ох уж вам не поздоровится!

— И более достойные люди жертвовали собой ради идеи! А я найду себе другую работу.

— Боюсь, что нет, если вмешается Корнелиус. Стоит вам заслужить репутацию человека несговорчивого — и для вас не найдется места на Флит-стрит.

— Да это стыд и позор! — вскричал Мелоун. — То, как здесь относятся к проблеме спиритизма, — позор для журналистики! И Англия — не исключение, в Америке дела обстоят еще хуже! Похоже на то, что в наших газетах служат самые низкие и бездушные люди, а если там и есть пара порядочных ребят, то это уникумы, которых нужно в специальных институтах изучать. И это светочи нации! Глядеть тошно!

Мак-Ардл отечески положил руку Мелоуну на плечо.

— Ну ладно, ладно, так уж устроен мир. Не мы его создали и не нам за него отвечать. Дайте срок, а то мы все спешим, все спешим. А сейчас вот что: идите-ка вы домой, хорошенько все обдумайте, и не забывайте о карьере да о своей молоденькой леди, а потом снова впрягайтесь в лямку, которую всем нам приходится тянуть, если мы хотим остаться на плаву.