СВИНЦОВ ВЛАДИМИР БОРИСОВИЧ 11 страница
Неверным, пьяным языком Сидоров долго жаловался на превратности судьбы. На висках его вздулись жилы. Старческая одышка колыхала грудь. И вдруг он перешел на сбивчивый и жаркий полушепот:
— Про Настю-то слышал? Ох, и Настя же! Не баба, а шило сапожное. Кузьму-то кольнула под самые печенки. Да как еще! Сбегла невесть куда, и делу конец.
Сидоров распрощался и петляющей походкой пошел дальше. Поверх мелкого кустарника совсем рядом блеснул пруд, поманил к себе освежающей прохладой. «Пойду ополосну рожу, авось полегчает в голове».
На берегу в укромном и тенистом уголке Сидоров напоролся на управляющего. Тот беспечно отдыхал со своими домочадцами.
— Многие лета беспечальной жизни и крепкого здоровья, господин управляющий!
На приветствие никто не ответил. На лице управляющего — презрительная, брезгливая ухмылка. Сидоров верно прочитал в ней невысказанное желание: «Изыди вон, пьяная образина, с глаз моих».
Управляющий и раньше пользовался слухами о наклонностях бывшего приказчика к неумеренному бражничеству. Почему-то мимо ушей пропускал такое. Теперь воочию убедился, что людская молва — не пустой звук, и твердо заключил: «Хотя сегодня и праздный день, а горным чинам большим и малым не пристало своим хмельным видом совращать работных. Надобно пресечь дурной и посему заразительный пример».
Через два дня появился очередной указ Змеиногорской рудничной конторы:
«…усмотрено, что оной Сидоров в то невоздержное пьянство, а отсюда и нерадение, давно вдался сколько по собственной своей к оному наклонности, столько же и по недостатку надлежащей от команды строгости, от того отвращаем не был, а предано было то молчанию и терпению… В отвращение от оного порока других людей и поименованного Сидорова, как позволяют его преклонные года и здоровье, перевести на рядовую службу или уволить от оной вовсе…»
Пришибленный горем Сидоров пришел к одному бергайеру. У того была гульная неделя, и он в день своего тезоименитства пробавлялся кружкой кислого квасу и краюхой ржаного хлеба.
— Нешто пристойно в сей светлый день брюхо пустотой тешить! Беги к винному целовальнику, рома да пристойного харча прикупи. Понял?
Деньги, полученные от Сидорова, бергайер истратил без остатка, ворох покупок выставил на стол. Сидорова обуяла жалость по истраченным деньгам. Сам стал разливать вино. Хозяину — чарку, себе — две. Хозяину — кусок похуже, себе — послаще и побольше. И все в страшной спешке, будто за спиной кто грозил отнять недопитое и недоеденное. Хозяин поражался редкой прожорливости гостя. «Куда лезет только? Готов лопнуть, чтобы добро не пропало впусте».
Крепко хмелея, Сидоров громко и бессвязно бахвалился:
— Я еще покажу, как демидовским слугой помыкать… Да я… я… во где они все сидят у меня… — Сидоров не дотянулся рукой до шеи, мешком сполз с лавки.
В предчувствии неладного, хозяин подхватил гостя. Свинцовая тяжесть тела, разливы густой синевы- на застывшем лице говорили сами за себя. Вызванный лекарь Гешке нашел, что Сидоров «излишне воспринял горячего вина».
В формулярном, или послужном, списке похштейгера Сидорова появилась сухая, казенная запись:
«Волей божьею помер. Через безмерное пьянство разбит болезнью апоплексиею…»
Старая кержачка всю жизнь горе мыкала, а теперь жалко стало мужа. С его смертью предчувствовала и свой конец. На иссохшую грудь старухи сорвалась горькая слеза.
* * *
Приближался праздник Покрова. Змеевский пруд оделся в легкий ледяной панцирь. На реках появились острозубые забережники. Сверху сеяла мелкая и колючая изморось — предвестник первого снега.
Федор возвратился домой с образцами найденных руд. Рудничная пробирная подтвердила высокое содержание металлов в них. В канцелярию Колывано-Воскресенского горного начальства полетели доношения о новых рудных открытиях.
Месяц спустя по накатанной зимней дороге с попутным рудным обозом Федор поехал на Барнаульский завод. Вновь вызывал его сам Беэр.
Дорога от Змеиногорского рудника до Барнаульского завода называлась Змеиногорским трактом. Пролегал тракт на двести пятьдесят верст по степи, глубоким логам, лесной чащобе. Зимой и летом дорога и деревья по ее обочинам были густо припудрены рудной и угольной пылью. Не только поэтому, рудовозы тракт прозвали черным. Немало из них погибло во время свирепых снежных буранов, трескучих морозов. Иные находили смерть под тяжелыми возами, что опрокидывались на глубоких промоинах. Попадались среди рудовозов и такие, которые за непочтение к проезжему начальству лишались зубов и прежде времени по-старчески шамкали ртами. Кое у кого от ударов увесистым кулаком на переносице образовалась глубокая седловина.
Почти всю дорогу Федор шел пешком. Не привык он сидеть сиднем. Сворачивал в лесок, промышлял зайца, лису и прочего мелкого зверя.
В пути Федору пришлось не раз выручать из беды рудовозов. На дорожной рытвине однажды круто накренился рудный ящик. Подбежавшие рудовозы не дали ему упасть, но и не могли поставить в прежнее положение. Под тяжестью круто, как жидкие ленточные пружинки, изогнулись спины рудовозов, вот-вот сломаются. Федор вовремя подоспел из леска. Уперся плечом в боковину ящика, громко скомандовал:
— Отходите в сторону!
Ящик дрогнул, сошел с мертвой точки. Глухо стукнул о дорогу, заскрипел санный полоз под тридцатипудовой тяжестью.
К Федору подошел старый рудовоз, сухой и высокий, еле переводя дух от натуги.
— Смолоду имел и я силу. Но такой, как у тебя, не доводилось видывать. Мы впятером не могли, а ты один одолел. На доброй опаре заквашен. Спасибо тебе, молодец! — Дед обнажил голову, отвесил низкий поклон. В бороде хрустальными подвесками зазвенели настывшие ледяшки.
— За что спасибо-то? — смущенно спросил Федор.
— Продлил век старику. Чую, не ты — не видеть бы мне бела света. А на моей шее двое сирых внучат-малолетов.
Стояла безветренная морозная погода. Дед так без шапки и шел по обочине дороги.
Рудовозы не были постоянными работниками, набирались из приписных крестьян, которые освобождались от уплаты подушной подати, но отрабатывали ее на царских рудниках и заводах. Нередко постоянные работные не знали даже имен рудовозов.
— Как прозываешься-то, дед?
— Силантием.
У Силантия уши сморщены, формой и цветом точь-в-точь петушиные гребни.
— Отчего такие уши? — спросил Федор.
— Ишь зацепился: отчего да почему, — добродушно отозвался дед и охотно пояснил: — С морозцем целовался. Мы, жители Белоярской слободы, первыми приписаны к заводам. На Демидова робили, теперь на матушку-императрицу. Инда за тридевять земель едем работу исправлять. В пути больше пропадаем, чем дома. А в дальней дороге всякое случается…
С приездом на Барнаульский завод Федор тепло распрощался с рудовозами.
Беэр, получивший к тому времени генеральский чин за успешную выплавку золота и серебра, встретил Федора сдержанно, не потчевал обильно, с первого слова дал понять, что он большой начальник и относится к рудознатцу покровительственно.
— Наслышан об открытии тобой новых руд. Сие похвально. — Беэр раскрыл знакомый Федору ящик, отсчитал серебро. — За месторождения, которые сыскал ты минувшим летом… за Лазурское тебе десять, за Юрканское пять рублев. И впредь старайся. Без милости и внимания не оставлю. Езжай обратно с богом и помыслами о труде на благо ея императорского величества.
Идя к Беэру, Федор ожидал большего, думал, что сейчас получит обещанную награду полностью. Он облюбовал в лавке барнаульского купца Пуртова добротные подарки для Феклуши: валенки алые, юбку бухарской выбойки, платье из вишневой китайки, шаль с белыми цветами по красному полю, серьги серебряные с позолотой, белыми вставками и зелеными подвесками. Около двадцати пяти рублей стоили вещи.
И рухнула мечта. Отсчитанных Беэром денег едва хватит на уплату долга Соленого за лошадь. В душу закралось сомнение: вручит ли когда-нибудь генерал сполна обещанную награду? Так и не купил ничего Федор из задуманного. Только и повез домой два фунта сахару на подарок семье к светлому празднику.
Брала липучая досада на себя за несбывшееся. Чтобы не терзать душу, Федор старался думать о другом. Почему-то встал перед глазами дед Силантий, захотелось повидать его. «Где-то он сейчас? Уехал, поди…» При мысли а Силантии теплело на душе. И о себе Федору думалось по-иному: «Чего кручиниться-то? Какое мое горе? У других погорше судьбинушка».
С отъездом Федора Беэр потребовал от секретаря и бухгалтера Василия Пастухова шнуровой журнал учета рудных месторождений. Долго и внимательно перечитывал убористые, ровные строки. Генерала надолго сковала задумчивость. Немигающие бесцветные глаза казались незрячими. Потом от неожиданной и яркой вспышки в мозгу окаменевшее лицо прояснилось, по нему пробежала бойкая улыбка.
Против названия каждого рудника в журнале пролегли многие графы. В одной из них давался ответ на вопрос: «Кем и когда открыт?»
Беэр снова вызвал Пастухова. Тот по веселому голосу начальника угадал в его душе перемену к лучшему.
— Надобно заново заполнить журнал. Против Змеиногорского рудника напиши, что открыт еще при Демидове его людьми. После принесешь оба журнала ко мне. Понял?
Под пальцами Беэра хрустнула раздавленная сургучная печать, скреплявшая старый журнал. Пастухов искренне недоумевал, какая надобность в новом журнале. Тайна генеральской затеи раскрылась много позже, после его смерти.
* * *
Все дальше и глубже уходили выработки в Змееву гору. Проходка штолен велась по горизонтам. Чем ниже горизонт, тем труднее работать. Не хватало свежего воздуха, едкие сернистые испарения распирали грудь, кошачьими лапами царапали в горле. Немногие лихтлохи имелись только над центральными штольнями верхнего горизонта — начальство скупилось на излишние расходы. Через лихтлохи самотеком поступал наружный воздух. Но в горизонтальные выработки по сторонам от штолен земная свежесть не попадала.
От штолен верхнего горизонта под прямым углом или с наклоном уходили вертикальные выработки. От них на определенной глубине, смотря по рудным залежам, вновь долбились штольни. Часто они имели полуциркульные ходы и выходы.
По штольням вывозилась руда, излишняя пустая порода, отводились подземные воды. Одна из штолен пересекала гору поперек, выходила на луговину возле Змеевки и потому называлась Луговой. Самая длинная и глубокая штольня носила имя Иоанна Крестителя. Чаще ее называли Крестительской. Тянулась она с юга на север не одну сотню саженей. В ее стены вкраплены, пожалуй, все виды пород, которые встречались в горе. В штольню стекали подземные воды с выработок верхних горизонтов и сбрасывались в речку Корболиху.
Бергайеры работали на разных глубинах. Те, что находились ниже, отчетливо слышали перестук кайл и молотков над головами. Мелкая дрожь, глухой гул шел по безмолвному камню.
Из царского кабинета все чаще сыпались властные предписания «о приумножении выплавки серебра и золота». Крепко встревожилось, долго ломало голову рудничное начальство над тем, где взять людей в прибавок к наличным. И надумало. На утренней раскомандировке управляющий рудником объявил:
— Ради интереса ея императорского величества отныне надлежит вам робить не по четырнадцати, а по шестнадцати часов в сутки. И харч приносить из дома, обедать на руднике: время на роздых укорачивается вдвое…
Приглушенное «ого-го» просверлило вязкую тишину. Управляющий стоял на рудной куче и шарил по шеренгам работных пронизывающим взглядом прищуренных глаз, словно хищник в поисках добычи.
— Вы у меня того… чтобы без ропота и супротивничания робили. Не то каждому воздастся по заслугам!
С того дня, еще рассвет не серел, а черные пасти шахт и штолен проглатывали сотни бергайеров. Ненасытно каменное чрево. Многие тысячи людей затерялись бы в нем. Лишь глухой ночью люди поднимались наверх, безвольные от сокрушающей усталости, с единственной мыслью об отдыхе. В темноте тянулись по домам жидкой цепочкой. Как дети по запретному лакомому кусочку, тосковали работные по солнцу. В три погибели гнули спины и все же молчали, надеялись, что придет когда-нибудь конец произволу начальства.
А получилось совсем худо.
Через месяц управляющий с той же рудной кучи бесстрастно возвестил:
— С завтрашнего дня будете получать новую плату — не по пять, а по четыре копейки за смену. В интересах ея императорского величества.
Слова что кипяток обожгли работных. Шеренги смешались. Управляющий услышал не глухой ропот, а крики:
— Как же нам, нижайшим, быть-то?
— И без того скудный достаток имеем, а теперь на хлеб с квасом жалованья не достанет!
— От людского чоха наземь валимся, что же дале будет?
Управляющий едва не кубарем скатился с кучи, словно увесистого тумака по затылку получил. Забегал между работными, обдавая их лица горячим прерывистым дыханием.
Установленная поденная, или «плакатная», плата работным всегда была низкой, но неизменной. Копеечная же убавка в жалованье заставила бы еще туже перетянуть поясками и без того отощавшие животы. Поэтому работные не отпрянули перед грозным разгневанным управляющим, не потупили взоров. Напротив, их глаза смотрели вызывающе и даже дерзко.
Конторский писец заносил на бумагу имена тех, кто громче других возмущался. Управляющий с пылающим лицом молча покинул раскомандировку. А через два дня приказал оштрафовать многих работных за «дерзость и подстрекательство» по пятьдесят копеек каждого. К указу прилагался список.
Обиженные заволновались, побросали было работы, чтобы пойти к управляющему. Но сразу же поостыли. Как пойдешь-то? До конца смены на всех подъемниках, у дыр штолен неотлучно стояли вооруженные часовые, никого не выпуская из-под земли.
Только после смены работные подступили к дому управляющего. Тот успел уже досмотреть первый сон. Разбуженный криками за окном, насмерть перепугался. «Бунт самый настоящий». Через черный ход, огородами к ротному командиру улизнул денщик с наказом управляющего: «Пусть немедля вышлет полуроту солдат…»
Прежде чем завести разговор с непрошенными гостями, управляющий стал зажигать свечи. Потом нарочно уронил подсвечник.
На улице усиливался недобрый гул. И снова в темноте комнаты заметались кресальные искры, робкие вспышки огонька на свечных фитильках. Так и протянул управляющий до прихода солдат, затем раскрыл настежь окно, грозно закричал:
— Пошто полуночничаете, спать не даете?! Зачем пришли? Сейчас же катитесь в свои дома!
От свечей и за два шага от окна ничего не видно в кромешной тьме летней ночи. По голосам трудно узнать, кто говорит, кто молчит из работных.
— Какая полночь, коли со смены только идем!
— Штраф-то по несправедливости наложили.
— С работ посбегаем, ваше благородие, ежели штраф не снимут!
— Угрожать, мерзавцы! Все у меня в ответе будете! Гнать их под конвоем на гауптвахту. Завтра посветлу разберемся.
Солдаты зажали работных в плотное кольцо, повели в крепость.
Ни свет ни заря управляющий прибежал на гауптвахту. Помещение битком набито.
— Отчего так много?
— Половина только, ваше благородие. Остальным удалось нырнуть в темноту по пути сюда, — ответствовал страж.
Опаленные вспышкой гнева губы управляющего запрыгали. Шуточное ли дело — держать в праздном безделье три десятка работных. Прямой ущерб рудной добыче, которого не простит высшее начальство. Управляющий настрого приказал:
— Сих ослушников и смутьянов послать в самые глубокие подземные работы. Требовать с них наивысший урок. Пять суток не выпускать наружу.
В затхлом подземелье от изнурительной работы провинившихся пробивал обильный клейкий пот. Рубахи, что прилипчивые пластыри, от спины не отдерешь. Сон не исцелял от усталости. На жесткой каменистой постели тело не отдыхало, а наливалось тупой, саднящей болью. Работные кляли управляющего, как только умели.
— Удружил, язва, в каменный мешок посадил и горловину натуго завязал!
— Его самого сюда бы, ирода проклятого!
— Чтобы толстым задом ступеньки на шахтной лесенке пересчитал!..
Управляющего поджидала непредвиденная неприятность. У его дома после смены работных стоял вооруженный часовой. Какой-то человек однажды вручил ему маленькую бумажку-завитушку.
— Для управляющего-то! Если не спит, пусть не погнушается прочесть, а если спит, то завтра утром…
Человек исчез в темноте.
«Если ты, кровопивец, не перестанешь нас утеснять, мы из тебя всем скопом выпустим кровушку до капельки. Мотай на ус, господин управляющий. А пока до встречи, всего добрейшего…»
Прочитал такое управляющий и в страшном потрясении потребовал ротного командира.
— Все ли ослушники безвылазно сидят в подземелье?
— Все, господин управляющий! Ни один не выходил оттуда.
Позвали часового. Усатый. Бородища — как ковыльный веник. Четвертый десяток лет на солдатской службе разменял.
— Так-то несешь службу! Записка в руках, а разбойник в облаках? Кто подал записку?
— Темно было, ваше благородие, так что обличья человека не усмотрел. А вот голос хорошо запомнил. Знакомый вроде даже…
Грамотных работных на руднике по пальцам перечтешь. Управляющий каждого в отдельности вытягивал грамотеев в рудничную контору. В допросах тянул волынку, то кричал до хрипоты, грозил, то пел медовые речи. И все затем, чтобы услышать голоса опрашиваемых на самых разных тонах.
За последним работным гулко захлопнулась дверь. Из шкафа вышел бывалый солдат. Управляющий спросил:
— Ну, который же из них?
— Коий перед последним был, у него голос схож с тем, что слышал я вечером.
— Так, так… — управляющий пробежал по исписанному листу бумаги и раздраженно крикнул: — Опять тот же Соленый! А ну позвать его!
Перед носом Соленого управляющий помахал подметным письмишком, в упор спросил:
— Ты писал?
— Не могу знать, о чем говоришь, ваше благородие.
— Не можешь! Тогда слушай.
Прослушал Соленый, пожал недоуменно плечами.
— Такого никогда не писывал. Да и почерк, как видно, не мой.
— А мы сейчас проверим, твой ли. А ну, садись пиши!
Послышался скрип. За гусиным пером потянулись цепочки ровных букв с жирными, красивыми росчерками.
— Правильно. Не ты писал подметное письмо, — сказал управляющий. — А теперь возьми перо в левую руку…
— Зачем же? Чай не левша. Левой-то рукой и единой буквы не нацарапаю.
— Приказываю, значит, исполняй. А ну пиши!
«Все равно заставит писать. Буду упорствовать, чего доброго, еще сильнее заподозрит», — подумал Соленый, медленно и уверенно принялся выводить корявые, падающие буквы.
— Все! Хватит! Истинно не ты писал. Можешь идти…
Канцелярский писец легко улавливал сходство почерков по признакам, незаметным для неискушенного глаза. Характер и душу человека умел отгадывать чернильный чародей по мертвым буквам. Он долго вглядывался в подметное письмо и в то, которое нацарапал по приказу управляющего Соленый. И заключил:
— Оба писаны одним человеком…
— По чему узнал?
— Сходственны в буквах хвостики и закругления. В одной записке буквы выведены ровными линиями, в другой — волнистыми. Только и разницы.
— Пиши заключение, — приказал управляющий.
Ровно через час писец принес два листа бисерных строк. Управляющий не скрывал восхищения.
* * *
За год Змеева гора изрыгала из утробы сотни тысяч пудов богатых руд. От добычи руды до выплавки металлов длинная дорожка. За это время сотни человеческих рук прикасались к руде, отдавали ей силу и тепло. Поднятые наверх руды поступали в специальные сараи — неуклюжие и приземистые строения. Под толстым слоем рудной пыли сараи походили на черные гробы. В иных местах с целью экономии строили простые навесы. В них, особенно в непогодь, гуляли злые, губительные сквозняки.
В летние месяцы в сараях и навесах закипала жаркая работа. По приказу Канцелярии Колывано-Воскресенского горного начальства на рудник съезжались со всей округи малолеты, сыновья приписных крестьян и работных людей. Приезжие малолеты жили в казармах.
Подростков давили непосильными работами, жесткими порядками. Их разбивали на рабочие команды во главе с «дядьками» — отставными солдатами или нарядчиками.
…Гулкая барабанная россыпь потрясла казарму. Сквозь слюдяные оконца еле пробивался рассвет. Какая-то минута, и в казарме как не бывало молчаливой ребячьей суеты.
К ровным, застывшим в оцепенении, шеренгам малолетов не придраться самому взыскательному взгляду. Но дядька Кузьмич, старый служака, в прошлом ефрейтор, перед утренней раскомандировкой для порядка устроил шумный нагоняй малолетам, будто перед ним стояли солдаты, уличенные в нерадении к службе.
— Ноги, ноги в линию! Бодрей держать головы! Руки, руки-то куды суешь, болван! Кто там носом шмыгает? — Кузьмич играл властным голосом и заодно не скупился на щелчки. На лбах малолетов наливались густые синяки.
— Слушай меня! До полудни робить без роздыху, — с внушительной расстановкой сказал Кузьмич и зачастил заученное много лет назад: — Робить без лености, с надлежащим радением, дабы не последовало ущерба интересам ея императорского величества, самодержицы, заступницы и спасительницы нашей. За ослушание и леность с каждого взыщется по достоинству…
Руды, которые не вмещались в сараи и навесы, ссыпали в кучи прямо под открытым небом. Их в первую очередь и разбирали малолеты — отбрасывали пустую породу, потом сортировали по величине кусков.
Кузьмич залез на вершинку рудной кучи, сдернул с головы видавший виды солдатский картуз. Троекратный крест дядьки означал сигнал к началу работ. Шеренги поломались.
Все круче и выше на небосклон карабкалось жаркое солнце. Руда накалялась, обжигала, больно, до крови кусала руки острыми изломами. От усталости покачивало ребят. Беспорядочнее и реже становилось сочное цоканье рудных камней.
Одиннадцатилетний Мишка Мезенцев, хилый и болезненный мальчишка из деревни Кривощеково, раньше других сдал в работе. Из его рук вырывались куски руды и не долетали до рудной кучи.
Откуда-то снизу потянул теплый ветерок. Густое облачко едкой рудной пыли накрыло малолетов. Мишка захлебнулся от затяжного приступа сухого, лающего кашля, присел на землю.
У дядьки — чуткое ухо. Уловил звуки глухих шлепков руды о землю, встал, медленно потянулся. С рудной кучи грянул гром:
— Пошто, постыльник, празднолюбствуешь! Погоди вот, я ужо тебя!
Ребята затаили дыхание. Дядька щедр на расправы. Кулак у него с детскую голову, жесткий и шершавый, в крупных бородавках. Таким кулаком быка по лбу бить.
Неожиданно дядька свернул в другую сторону — кто-то властно позвал его к себе. Ушел в дальний сарай, и надолго. Малолеты столпились вокруг Мишки. Послышались теплые слова.
— Водички испить бы ему…
— Где взять-то? В казарму бежать надобно. Дядька увидит…
— Ворот у рубахи расстегни — легче станет.
— Приляжь в тень. Пока дядьки нет, отдышись малость.
На долю малолетов неожиданно выпало короткое счастье. Сейчас можно посидеть, пока не перестанут ныть натруженные руки, помечтать о веселых забавах.
Пашка Звягин, сынишка змеиногорского бергайера, рассказывал страшное про свистящего змея, хозяина горы.
— …А сидит он в самой середине Змеевой горы, все видит и слышит. Сказывают о семи головах. И все разные. Одна голова — главная. Как у черта, рогастая, вся в длиннющей шерсти. Стоит отрубить ту голову, и конец змею. Остальные просто страх на всех нагоняют. А свистит тот змей так, что большие камни с горы скатываются. Отродье у него так себе, мелюзга… тыщами ползают по горе. Нас заставляют змей хлестать, чтоб тот, главный змей подох от тоски-печали по своим детям.
Ребячьи лица вытянулись, в глазах затаенный страх. Кто-то из старших подростков неожиданно поломал оцепенение.
— Брехня тот змей. Все говорят — змей, змей. А кто видал его? Если всамделишный, то в гору не пустил бы никого и свое отродье в обиду не дал бы.
Малолеты загалдели. Змеиногорские горячо поддержали Пашку — настолько змей казался одухотворенным существом, а не сказочной выдумкой.
— Истин крест, живет змей о семи главах. В три года раз выходит из горы. Не каждый зрит его, а если и узрит — через два дня умрет… Вон дедка Антон, когда дух испускал, сказал: намедни змея встретил. От испугу, стал быть, умер дедка.
Те из малолетов, что не верили Пашкиным рассказам, отошли в теневую сторону рудной кучи. После сдержанного разговора оттуда донеслась полуголосая песня. Недоумение, тихая грусть по безвременно отнятому детству слышались в ее словах. Не песню, а заупокойную пели малолеты. Лица строгие, скорбные. Казалось, малолеты окаменели, ни одного лишнего движения, каждый ушел в мир, далекий от того, что видел своими глазами.
…На разбор нас посылают,
Шибко нас дерут и мают.
И сами за что, не знают,
В отдаленные края посылают…
Видать — на горке, на горе,
На высокой, на крутой.
Над плотиной, над водой
Стоит рудник Змеев золотой.
Да нам противный он какой…
В казарме мы живем,
Хлеб с водой только жуем.
С работы убежим,
По целым дням в кустах лежим,
Нас поймают и тогда до смерти
Задирают и замают…
Средний куплет малолеты пропели последним. Запевал его одиннадцатилетний Николка Лелеснов звонким приятным голосом. Ни малейшей надежды на светлую пору не слышалось в песне.
Жаловаться не знаем кому.
Только богу одному.
До него высоко,
До царя далеко,
И говорим охо-хо,
Житье наше плохо…
На виду показался строгий дядька. Малолеты смолкли, принялись за работу, чтобы наверстать потерянное.
Дядька ранее слышал, что среди малолетов прижилась предерзкая и вредная песня, неведомо кем сложенная. Начальство настрого запрещало распевать такую песню. Кузьмичу, слава богу, не доводилось слышать песни во вверенной ему команде. Гордился тем немало: моя, мол, заслуга, что не поют.
И вдруг…
Еще из сарая дядька краем уха уловил песнопение. Беда, что слов не разобрал. «Неужели, стервецы, осмелились? Шкуру спущу с каждого за то».
Усердие малолетов в работе несколько рассеяло подозрение дядьки. Он было направился на свое обычное место, но вспомнил о нерадивце Мишке Мезенцеве. И какая дерзость!
Мишка сидел на земле в праздном безделье. Более того, он, занятый мыслями, даже глазом не повел в сторону дядьки. Полное неуважение к старшему по должности!
Между тем Мишка и действительно в эти минуты находился далеко от рудной кучи, перебирал в памяти отрадные картины обского приволья, беспечального и теплого, как летний ветерок, детства.
Широки обские вешние разливы. Глазом не достанешь ни конца ни края. Любил Мишка с отцом рыбалить фитилями да мордушками. Заедут, бывало, в заводь снасти смотреть. В забоках густое и белоснежное цветение черемухи. В носу — приятный щекот. Воздух, что мед, сладок, так и дышал бы без передыху всю жизнь. Выпрыгивая из воды, чертит безупречную гладь заводи рыбья мелюзга — спасается от острых зубов хищницы-щуки.
Отец вытряхивает добычу прямо в лодку. Богат улов. Бьется, извивается рыба на дне лодки, поблескивает на солнце серебром чешуи.
Потом рыбаки едут домой напрямую через луга: вода настолько полная, что все истоки и канавки становятся проезжими. На стремнине отец садится за лопашные весла. При каждом взмахе от лодки убегают крутобокие пенистые воронки. Мишка помогает отцу кормовым веслом. Из-за неумения и неопытности рулевого весло скользит по поверхности воды. Отец недовольно хмурит брови. Мишка же от освежающей прохлады, радужных брызг сдержанно ойкает и широко улыбается.
Улыбка и сейчас на лице Мишки. Ее-то и приметил Кузьмич. В голове хитроумная мысль: «Распеку, спутаю мальчонку, авось скажет, что за песню без меня пели. Если пели, обязательно сболтнет…» И Кузьмич зычно гаркнул:
— Так-то робишь, паршивец!
От неожиданности Мишка подпрыгнул и застыл на месте.
— А ну, сказывай, что пропели здесь без меня. Не то за леность голодного карцера получишь. Да живее у меня!
Мишка понял, что произошло, и, как только умел, жалобно взмолился:
— Нешто до песен мне, дядька. Немочь одолела вконец. Да и другие ребята ничего не певали… только и делали, что урок исполняли.
— Вот и врешь!
Над головой Мишки — высоко занесенный кулак. Оттого или от истошного рева дядьки Мишку, как пушинку ветром, сдернуло с места. В страшном испуге пустился наутек по отлогой седловине. Кузьмич кинулся в погоню по всем правилам солдатской науки, равномерно забирая грудью воздух.
За спиной Мишки — густое сопенье, будто загнанная лошадь наступала на пятки. Еще несколько саженей, и впереди — крутой щебенистый склон к Змеевке.
Кузьмич трезво оценил обстановку. Шмыгни мальчонка по склону — и окажется он, Кузьмич, в великих дураках. Немолодому грузному человеку тогда придется гораздо труднее, чем юркому и легковесному недопарышу. Мишка без опаски мог калачиком скатиться к берегу Змеевки, Кузьмичу же такое не по годам. Поэтому он напряг все силы, чтобы догнать Мишку прежде, чем тот окажется в выгодном положении.
Кузьмич пришел в себя на прибрежной траве. Ныло помятое тело, в голове стоял шум. Вспомнил недавнее — стыд захлестнул душу от допущенной оплошности. Как могло произойти, что с самой вершины склона покатился вниз? Не к чести старого солдата. Но Кузьмич и посейчас ничего не мог сказать в свое оправдание.
А вышло так.
Проходивший мимо Соленый увидел бегущих, сразу смекнул: «Не иначе, как Мишка от дядьки спасается…» Кузьмич не заметил, как Соленый подставил ему ногу. Иван сейчас стоял рядом и громко отчитывал Кузьмича: