АЛЕКСАНДР ГРИГОРЬЕВИЧ БАЗДЫРЁВ 9 страница
Димка, услышав о новом объездчике, отвернулся и начал насвистывать. Его отца уволили из объездчиков, и Димка это болезненно переживал.
— Правда, Ванька, не мучайся, — посоветовал Женька.— Лучше вечером покажешь свой велик Илькиному отцу или Феде Воронцову.
Охотников погулять по бору набралось много. Двумя стайками: мальчишки — своей, а девчонки — своей — спустились по переулку и потянулись по узенькой дорожке по-над речкой. Кулунда, вобрав в себя бурные весенние ручьи, вышла из берегов, но текла все равно не быстро. Желтые камышинки, утонув в воде, лениво покачивали своими мохнатыми головками, словно одобряли поведение реки: «Так-так, правильно поступаешь, нам спешить некуда».
В том месте, где река, сделав крутой изгиб, поворачивала вправо, начиналась левобережная полоса крутоярского бора. Высоко подняв свои густые кроны, как могучие богатыри, стеной стояли вековые сосны. И только одна невысокая разлапистая сосна держалась особняком от своих родственниц.
Когда-то —- и не один год —- около старой разлапистой сосны проходил зимник. Сотни, а то и тысячи раз крестьянские сани, разнесясь на раскате, бились березовыми отводинами о могучий ствол сосны, обдирали с него шершавую кору. И, может быть, поэтому нижняя часть ствола была в наростах, похожих на громадные опухоли. В последнее же время около сосны не ездили, потому что вокруг нее вырос целый табун маленьких пушистых сосенок.
Издали старая сосна напоминала стоящую на одной ноге разлохмаченную наседку. Широкие густые сучья, как крылья, простирались над зелеными головками маленьких сосенок. Казалось. старое дерево хочет уберечь юную поросль от ветров и палящих лучей. Такая опека в свое время, может быть, была необходима. Порывистые ветры могли поломать, а горячее летнее солнце засушить неокрепшие побеги. Но теперь старая сосна закрывала свое потомство от теплого солнца, не давала ему подышать прохладным весенним ветром.
— Последние дни сосна доживает, — сообщил Женька Карасев. — Новый объездчик продал ее школе на дрова.
Димка метнул на Женьку недовольный взгляд.
В бору было сыро, кое-где в низинах еще лежал снег. Однако на березах из почек уже проклюнулись зеленые ростки, сосенки начали щетиниться молоденькими колючками хвои, вдоль широкой просеки и на солнечных еланях белели и голубели последние подснежники.
Ванька вел компанию знакомым ему путем — без дороги, напрямки, через густой сосняк. Вот позади осталась просека, островок сизого осинника. Высокие, до верхушек голые сосны важно качали своими пушистыми головами, застили солнце. Из-за этого внизу было сумрачно и, как в погребе, пахло сыростью, прелой травой.
Мальчишки и девчонки на ходу громко переговаривались, свистели, нарочно кричали. По бору неслось многоголосое эхо. Илька не решался сказать товарищам, чтобы они не шумели.
Ему хотелось вслушаться в гудящий шепот сосен, в далекие и близкие птичьи голоса, в лесные шорохи. Он почему-то был уверен, что если затаиться здесь, то можно увидеть и услышать много интересного, необычного, узнать, как и чем живет большой и разнообразный лесной мир. Вот около пенька на зеленом мху валяются перья и мелкие птичьи кости. Мальчишки прошли мимо них и даже не взглянули, а Ильке хотелось остановиться, докопаться до тайны. Кто пировал около старого пенька? Хищная птица или зверь? Может быть, даже рысь?
Изредка по бору проносился тяжелый и немного жуткий стон. Илька знал, что это в камышах кричит выпь, или водяной бык, как ее зовут деревенские мальчишки. В последние дни вечерами этот крик был слышен и в деревне. Но там он звучал как далекий вздох, а тут действительно казалось, что где-то у кромки бора под землей стонет страшный бык.
— Эй, ребята, гнездо! — звонко закричал Димка.
Эхо подхватило его голос и понесло: «О-о-о!..»
Все остановились и, задрав головы, начали смотреть на верхушку сосны. Среди сучьев там чернел круглый шар. Откуда-то появились две вороны, стали виться над сосной и картаво закричали: «Карр, карр!»
— Надо их разорить, чертей, — поглядывая вверх, сказал Генка Воронцов. — В прошлом году они у нас трех утят утащили.
— У вас! — передразнила Нюрка Казарлыга. — А сколько они с колхозной фермы перетаскали цыплят, ты знаешь?
Илька тоже смотрел на убегающий вверх прогонисгый ствол сосны, на черное пятнышко, спрятанное в сучьях. Да, вороны знали, где устраивать гнездо. Почти до половины дерево было без единого сучка. Дальше по стволу шли серенькие обломки высохших сучьев, коротенькие, как рожки у молодого козленка. И только высоко-высоко начинались настоящие сучья, толстые, могучие, будто отлитые из красной меди.
Ванька критически оглядел сосну, сплюнул сквозь зубы и полез в карман за папироской. Димка с ожиданием поглядывал на него, но сам, судя по всему, не собирался лезть за вороньими яйцами.
— Ну что, котенок, ты первый увидал, тебе и зорить, — убежденно сказал Борька.
— Не-е, — покрутил головой Димка. — Мне тут не влезть, разве что Ванька.
Ванька поднес спичку к папиросе, затянулся и закашлял. От напряжения на тонкой шее у него выступили синие жилы, бледное лицо покрылось красными пятнами.
— Опять ты за папиросу?! — набросилась на него Нюрка. — Тебе что фельдшерица говорила? Легкие слабые, больше по лесу гуляй, а ты...
— Да нет, это дым не в то горло попал,—точно перед матерью, стал оправдываться Ванька и погасил о сапог папиросу. — Пока не болел, такого не случалось, а теперь все время не в то горло попадает.
Ванька отошел от сосны и сел на землю. Лицо у него теперь, когда исчезли красные пятна, стало еще бледнее.
— Ребята, так как же с гнездом-то, а? — опросил Костя Семикин. — Может, жребий потянем?
И, не дожидаясь согласия, стал подбирать с земли сухие сосновые иголки.
Первым тянул Борька. Вытащил длинную и отошел сияющий: ему не лезть на сосну. Следующим подошел Илька. Посмотрел на однообразные хвостики, торчащие между пальцами у Кости, и, взявшись за крайний, потянул.
— Ильке лезть! Ильке лезть! — радостно заплясал Костя.
А Илька смущенно вертел в руках обрывок иголки и со страхом смотрел на гладкий ствол сосны. Вон оно где, гнездо! От одной мысли, что ему надо забраться на покачивающуюся из стороны в сторону макушку сосны, у него от спины до пят пробежали мурашки и неприятно заныло в желудке.
— Я полезу! — сказал Ванька и начал снимать сапоги.
Сказано это было властно. И вид у Ваньки был такой, что, казалось, возражать ему бессмысленно. Но Борька запротестовал:
— Не-е-ет, это неправильно! Илька вытянул короткую, пусть он и лезет.
— Но ведь он, наверное, никогда не лазил на такую высоту, — несмело возразил Женька Карасев.
— А ты чего заступаешься? — закричал на него Костя. — Если Илька трусит, пусть сам скажет.
— Конечно! — поддержал его Борька. — Если трусит, пусть прямо признается!
Илька сконфуженно замялся. Если бы хоть не было девчонок рядом, а то стоят, выжидательно поглядывают: струсит Лагутенков или не струсит? В то же время лезть... голова закружится или руки сорвутся.
— Сдрейфил Лагутенков! Сдрейфил! — захихикал Костя.
— «Сдре-ейфил!» — передразнил его Илька и сел на землю разуваться.
Димка, как шмель, жужжал за спиной:
— Брось, скажи, что не можешь, и все. Пусть сами лезут, если такие храбрые!
Но Илька слушать ничего не хотел. Уж лучше сорваться, чем быть трусом.
Ванька разулся раньше и подошел к сосне, примеряясь, откуда лучше начать взбираться. Илька торопливо стащил с себя носки, сбросил пальто и бегом побежал к сосне.
— Не храбрись! — негромко, тоном старшего посоветовал ему Ванька. — Ты же и вправду никогда не лазил на сосны?
— На сосны не лазил, а по шесту в лагере до самого верха взбирался! — похвастался Илька. — Это еще хуже, если хочешь знать. Шест, он гладкий, как ручка у лопаты.
Ванька внимательно поглядел ему в глаза, точно хотел спросить: не врешь? Потом нагнулся, подставляя спину:
— Ладно, давай подсажу. Только уговор: если голова закружится или руки онемеют, спускайся вниз.
Первые метра три лезть было просто. Кора внизу у сосны толстая, лежит крепкими пластами. Берись за эти пласты руками, смело упирайся ногами и, как по лестнице, взбирайся вверх. Но выше ствол был покрыт тоненькой шелушащейся пленкой. Возьмешься за нее, а она сразу отлетает и прилипает к вымазанным в смоле рукам.
Илька подумывал уже: не спуститься ли? Раза три он поглядывал вниз и всегда натыкался взглядом на Нюрку. Она стояла, держась за сосну, и с сочувствием смотрела на Илькины старания. Остальные мальчишки и девчонки сидели в стороне и негромко переговаривались. Не стой Нюрка около сосны, Илька, возможно, ослабил бы руки и юзом скатился вниз. Но тут он не мог. Нюрка словно подталкивала его своим взглядом. Он нащупывал еле видимые наросты около отмерших сучков, упирался о них и сантиметр за сантиметром подвигался к цели. Вот вверху показались серые обломанные сучки. Заметив это, Борька закричал:
— Теперь ты пошел! Берись за сучки.
— Осторожней, осторожней! — предупредил Ванька.
Только поздно предупредил. Илька уже взялся за толстый, покрытый мхом обломок сучка, хотел подтянуться, но сучок хрупнул, остался в руке. Словно ток с головы до пят пронизал Ильку. Руки сами впились в сосну. Ноги крепко обняли ствол. И только секундой позже испуганно застучало сердце и в голове пронеслась мысль: «Чуть не сорвался. Оказывается на старые сучья надеяться нельзя».
Дальше сухие сучья оказались более прочными. Но Илька, прежде чем браться за них, пробовал: выдержат ли? И вот наконец крона. В каком-то метре над головой чернеет решетчатый шар гнезда. Вершина сосны мерно покачивается, будто хочет убаюкать, вороны кружатся, хрипло каркают, пугают. Остается еще немного подняться, и можно будет достать до гнезда рукой.
— Эй, Лагутенков, ты, случаем, не заснул там? — донесся снизу насмешливый Борькин оклик.
Ильке захотелось плюнуть вниз, но он тотчас раздумал. Все равно ветром отнесет. Взялся за толстый сук и подтянулся вровень с гнездом.
Воронье гнездо снизу казалось круглым, как шар. Ильке представлялось, что оно сверху закрыто и только сбоку где-нибудь есть дырочка, как в скворечнике. Но оказалось, гнездо у ворон сделано так себе, тяп-ляп. Между сучьев сосны кучкой набросаны сухие прутья, небольшое углубление посреди этой кучи немного замазано глиной и застлано грязной шерстью. И вот в этом открытом для всех ветров гнезде лежало четыре голубых в мелкую черную крапинку яйца.
Илька взял вначале все яйца, но потом одно положил обратно. Пусть вороны выведут хоть одного птенца. Может быть, не они таскают цыплят, а какие-нибудь другие. Эти уж очень жалобно каркают.
Слезать было легче, чем подниматься вверх. У земли Ильку встретил Ванька, поддержал. Димка притащил носки и ботинки. Борька перестал улыбаться, стоял равнодушный, будто ничего не случилось, никто никуда не лазил.
Илька снял фуражку и показал добычу.
— У-у-у, стоило из-за трех штучек лазить! — протянул Борька.
— Сколько ни добыл, а надо делить, — заявил Костя. — По жребию будем.
Илька, обуваясь, пытался дрожащими руками попасть шнурком в дырочку и никак не мог. Пальцы не слушались.
— Давай, Илька! Ты лазил, тебе первому тянуть, — подошел к нему Костя и толкнул под нос кулак с зажатыми между пальцами сосновыми иголками.
Илька опять взялся за крайнюю и опять вытащил короткую.
— Не везет тебе сегодня, — посочувствовал Костя.
Яйца достались Ваньке, Косте и Борьке. Последним яйцо взял Борька и протянул Ильке фуражку:
— Возьми. Больше твоя тара не требуется.
Пошли дальше. У Ильки после лазанья ноги шагали плохо, и он немного отстал. Его дождался Ванька, взял за руку и положил в ладонь яйцо.
— Не надо! — запротестовал Илька.
— Если не возьмешь, я его об землю, — предупредил Ванька. Потом сказал примирительно: — У меня всяких яиц с тыщу перебывало. И вороньи, и сорочьи, и ястребиные. Один год все лето совенок жил. Злющий! Его кормишь, а он норовит за палец тяпнуть.
— А куда он потом девался?
— Отпустил. Совы, они не вредные, мышей давят.
Первым теперь шел Борька. Он ломил прямо через кусты, через густой сосняк, словно нарочно сворачивал в низины, где было сыро. За ним, немного приотстав, кучкой шли Костя, Женька и Димка. Девчонки тянулись сзади и чему-то своему беспрестанно смеялись.
Между стволами сосен зажелтели полоски камыша, замелькала голубая вода. Деревья здесь стояли не так близко друг к другу и были толще, развесистее.
Внизу тянулись целые заросли смородишника, шиповника, крушины.
Ванька приостановился, с недовольством посмотрел вперед:
- Куда этот рыжий тянется? Тут полазишь, придется без штанов домой возвращаться.
В это время впереди, там, где были мальчишки, что-то зашумело, будто кто сильно захлопал в ладоши. Следом за этим раздался испуганно-радостный выкрик Борьки:
— Чур, на одного! Чур, на одного!
Когда Илька с Ванькой подбежали, Борька уже держал в руках фуражку. На дне ее лежало несколько продолговатых белых яиц, очень похожих на куриные, только цветом потемнее. Лицо у Борьки всегда было розовое, а тут прямо-таки пылало счастливым румянцем.
— Вот это удача! — потирая руки, заглядывал в фуражку Костя. — И штаны об сосну не обдирал, и добыл...
— Но ведь это утиные, — сказал Димка.
— Спасибо, что напомнил, — снисходительно поглядел на него Борька, — а то бы я подумал, что совиные.
— Давайте делить! — закричал Костя. — Как раз всем по одному.
Борька сразу изменился в лице, хотел что-то возразить, но Ванька опередил его:
— Мне утиное не нужно.
— Я тоже не возьму, — спрятал назад руки Женька. — Борька, может, не боится, на отца надеется. А я не хочу, чтобы моим родителям из-за одного утиного яйца штраф преподнесли.
Димка ничего не сказал, но отошел от Борьки и встал рядом с Ванькой.
— Эх вы, трусишки! — потряс головой Костя. — Не хотите—как хотите. Тогда мы на троих разделим. Ты ведь, Илька, не боишься?
Что греха таить, Ильке хотелось получить одно или два утиных яйца. У бабушки Ананьевны как раз курица села парить. Можно подложить под нее яйца — и будут утята. Но Ванька, Женька и даже Димка не берут, говорят, что нельзя зорить диких уток. Да оно, наверное, и правильно. Если каждый мальчишка в деревне разорит по одному гнезду, тогда вокруг не останется ни одной утки.
— Нет, я тоже не возьму, — сказал Илька и увидел, что у Борьки по лицу пробежала довольная улыбка. — И ты, Борька, должен положить яйца в гнездо. Не для тебя их утка снесла.
— Для тебя! — засмеялся Борька и стал надевать на голову фуражку с яйцами. — Ты можешь, Лагутенков, жарить себе яичницу из вороньего яйца, которое тебе Ванька отдал. Я тоже могу тебе пожертвовать на бедность. На!
Он бросил яйцо, надеясь, очевидно, что Илька вздумает его ловить, яйцо разобьется и измажет ему руки. Но Илька увернулся, и воронье яйцо шлепнуло по коленке Димку Кошкарова.
— Хо-хо, метил в ворону, а попал в корову! — захохотал над своей ошибкой Борька.
— Кисонька, слизывай скорее! — расплылся в улыбке Костя.
Димка посмотрел, как по штанине стекает вниз желтоватая жижа, зашмыгал носом, казалось, хотел что-то проглотить и не мог.
— Тебе дело подсказывают: слизывай, пока не засохло!— с издевкой напомнил Борька.
Димку это слово словно разбудило. Он глубоко вздохнул и пошел с кулаками на Борьку.
— Ты что, по зубам захотел? — удивленно проговорил тот, но помаленьку стал отступать.
Димка, судя по его виду, целился своему противнику в живот. Борька заметил это, загородился. Тогда Димка подпрыгнул и, как волейболист по мячу, шлепнул ладонью Борьку сверху по голове.
Раздался хруст, и из-под околыша фуражки, будто паста, выжатая из тюбика, во все стороны поползла яичная масса. Она быстро покрыла лоб Борьке, потекла по щекам, сзади начала капать за воротник.
Борька от неожиданности несколько секунд стоял, не двигаясь, только часто и растерянно хлопал белыми ресницами. Затем, словно вспомнив, что ему течет за ворот, осторожно снял с себя фуражку, увидел в ней месиво яичной скорлупы с желтками и всхлипнул.
— Кошкаров, убегай! — закричали девчонки.
Димка и без них, должно быть, понимал, что ему надо быть настороже. Он как заяц, стрелял по сторонам глазами, подыскивая, куда бы лучше задать стрекача.
— Неужели ты простишь кисоньке? — заглядывая в Борькину фуражку, подзадоривал Костя. — Ты посмотри, что он с тобой сделал!
Борька всхлипнул еще раз и, ощерив зубы, бросился на Кошкарова.
Димка сообразил, что ему в тяжелых сапогах не убежать от Борьки, поэтому начал крутиться по полянке: то за сосну спрячется, то за кого-нибудь из мальчишек. Чиндяскину трудно было ловить его, потому что ему то и дело яичная жижа, стекавшая с макушки, заливала глаза. Мальчишки и девчонки, когда Борька пробегал мимо них, сторонились, очевидно, боялись, что он их измажет. Илька в один из таких моментов тоже посторонился, а ногу машинально выставил вперед. Он не успел подумать: для чего? Что после этого будет? Просто нога будто самовольно выдвинулась и подсекла Борьку. Запнувшись, тот шлепнулся на брюхо и юзом пошел в кусты.
Поднялся он с земли неузнаваемый. Голова, лицо, одежда — все, что было измазано яйцами, густо облепили иголки, старая трава, песок. А на самую макушку, туда, где минутой раньше белела яичная скорлупа, прицепилась сосновая шишка. Борька отплевывался, отдирал от бровей листья, и трудно было понять, просто ли он гримасничает или плачет.
Он, наверное, собирался еще драться, потому что бормотал угрозы. Но тут кто-то из девчонок тоненько пискнул:
— Леший! Точь-в-точь, как в кино показывали.
По бору понесся разноголосый, гулкий хохот. Девчонки, указывая на Борьку, подвизгивали, Женька держался за живот и приседал, у Кости по щекам текли слезы.
Этот общий смех обескуражил Борьку. Он понял, что теперь один оказался против всех. Непривычно жалкий, беспомощный, надел на голову фуражку и поплелся домой. И лишь издали погрозил:
— Ничего, вы попомните!
Дорога обратно показалась Ильке короче. Перебрались через лягу, прошли по просеке, и вот уже впереди, в просветах между соснами, выросли дома. Но, поднявшись на бугор, Илька не узнал опушки. Чего-то не хватало. Первым догадался Костя:
— Э, хлопцы! А старой сосны нету...
Не сговариваясь, все припустили с бугра бегом, протиснулись сквозь густые щетинистые сосенки. В кругу зеленого молодняка сочился янтарной смолой широкий пень. Немного в стороне от него кучкой лежала зеленая хвоя, виднелись зубчатые дорожки, оставленные автомобильными шинами. Падая, дерево поломало несколько молодых сосенок, глубоко впилось сучьями в сырую землю. Из черных ямок местами выглядывали смолистые щепки. Нюрка Казарлыга пробовала выпрямить молодые деревца. А Илька решил было сосчитать на пне круги, чтобы узнать, сколько было лет дереву. До семидесяти досчитал и сбился.
- Вот какая! — рассматривая прибитые к земле сосенки, покачал головой Ванька. — Никак одна не хотела помирать, молодых за собой потянула.
— Не пилили бы ее, она бы и не потянула, — сказал Костя.
— Тогда бы все сосенки засохли, — ответил Ванька. — Она же небо от них застила.
Илька, помня опыт со щенком, не сомневался, что дома узнают о драке в бору. Но, когда мать у порога встретила его словами «явился, драчун несчастный», он оторопел:
— А ты откуда так скоро узнала?
Из комнаты вышел отец, одна щека в мыле, другая уже побритая. По тому, как он взглянул, Илька понял: защиты сегодня ждать не от кого.
— Ну, докладывай, — хмуро проговорил отец.
— Нет, правда, вы откуда так скоро узнали? — повторил вопрос Илька.
Тетя Шура приводила Бориса в контору, — сказала мать. — Во всей красе приводила.
— Не с сосновой шишкой на макушке?
Отец с матерью переглянулись. У матери уголки губ поползли вверх, и она поспешно отвернулась. Отец подвигал бровями, будто хотел выглядеть строже, и сказал:
- Ты брось выкручиваться. С шишкой или без шишки— это не имеет значения. За себя отвечай: ты разукрасил мальчишку?
Илька рассказал все, как было, только в отношении подножки немного убавил:
- Он сам об мою ногу запнулся. Ему битыми яйцами глаза залепило, вот он и не видел!
Бабушка Ананьевна сидела на своей кровати с вязанием, поблескивала спицами и ревниво поглядывала то на Ильку, то на отца. Наконец не выдержала:
- Эх, Илюша, Илюша! Что же ты так? Уж если надо было проучить Борьку, дак нащелкал бы ему в открытую. Зачем же втихоря? — И к отцу: — Конечно, Степан Ильич, мое дело маленькое, но я давно примечаю: губит Шурка Чиндяскина своего парнишку. Самому Косте глядеть за ним некогда, а она вроде неплохая женщина была. В бригаде наравне со всеми работала, потом на ферме. А завела Бореньку— все. Квохчет над ним, как клуша.
— Это, может быть, и так, но зачем драться? — не отступал от своего отец.
— Ну дак у вас же не девочка, а мальчонка растет, — развела руками бабушка. — Нельзя же ему быть мокрой курицей! Раз обидели, должен уметь постоять за себя. Только я говорю, надо не тихой сапой, а по-молодецки, в открытую.
Отец с осуждением посмотрел на бабушку, покачал головой и пошел добриваться.
14. ДИКИЕ УХОДЯТ
Отец пришел на обед возбужденный и сияющий.
— Слышали? — едва переступив порог, потряс он над головой листком бумаги. — Петр едет! И еще одна новость. Алексей сейчас звонил: обком комсомола посылает к нам в колхоз на все лето группу студентов строительного института. Здорово, правда?
Мать качнула одним плечом: дескать, посмотрим — цыплят по осени считают, — и холодно спросила:
— Рыжаков, конечно, один, без семьи едет? .
— Пока один, — бодро ответил отец.
— Так я и знала, — задумчиво, будто сама себе, сказала мать. — Петро — это не Степан: он, не смерив броду, не полезет в воду.
Дядя Петя Рыжаков и вправду приехал один, налегке, с маленьким чемоданчиком. На квартиру его пригласил к себе Климентий Аббакумович.
Май стоял теплый. Утрами из-за сосен поднималось по-летнему знойное солнце и до самого вечера грело выбившуюся из земли травку, ласкало душистую и еще слегка желтоватую, как пушок у молоденьких гусят, зелень тополей и березок. Теплая земля парила. Издали казалось, что на село обрушились громадные, но легкие прозрачно-голубые волны. Так бушевало марево.
В поле работы подходили к концу. А в селе им ни конца ни края не было видно. Несколько дней подряд гусеничный трактор с темна и дотемна гремел за бором около реки, пахал землю под колхозный огород и бахчи. И все это время бригадир мотался на мотоцикле от двора к двору, созывая женщин. В Илькином околотке он почему-то всегда начинал с бабки Епифанихи.
— Марфа Петровна, пойдешь арбузы садить? Земля сохнет!
— Подь ты к чомеру! Тут со своим огородом не знаю как управиться. Намедни, как назло, прострелило поясницу...
Сердитый треск мотоцикла заглушал Епифанихины жалобы. Через минуту бригадир кричал около Кошкаровых:
- Анна, собирайся давай на работу! У тебя бабка дома управится.
- Ково она сделает? С гусями-то ладу не может дать. У меня нынче, видишь, какая беда получилась? Старая гуси- ха выпарила раньше, а молодые только вывели...
Эти объезды бригадира происходили обычно рано, когда мать только собиралась на работу.
- Вот люди! — возмущалась она. — Для них же стараются! Осенью собирались открыть столовую, для школьников хотели организовать бесплатные обеды. А они, пожалуйста, уткнулись в свои огороды и видеть ничего больше не хотят. Эх, была б моя власть, я бы снесла все плетни и прясла, заровняла канавы и перепахала бы огороды под одно!
- Да нет, наверное, нельзя так-то, — робко возражала Ананьевна. — Как говорят, силой мил не будешь. Надо помаленьку. Вот завели нынче колхозный огород, люди приглядятся...
- Ничего, иной раз и силой заставить не грех. Маленький теленок тоже первое время от молока нос воротит, вымя ищет. А возьмешь его, ткнешь мордой в ведерко — и сразу умненьким становится.
У Ильки при одном упоминании об огородах начинали гореть ладони. Всю весну им отдыха не было. Пока не все растаяло, разбрасывали снег. Потом начали окапывать яблоньки, готовить землю на школьном участке под кукурузу и одноростковую свеклу. Дома тоже не успеет бросить портфель, как надо браться за лопату или грабли. У Ананьевны огород чуть ли не с гектар. Вспахали его на тракторе, а засаживать-то надо руками. Сегодня картошка, завтра подсолнушки, послезавтра помидоры, капуста, морковка, огурцы, свекла, фасоль, горох, мак... А теперь ко всему еще прибавился колхозный огород. Уже два раза Фаина Николаевна водила пятый класс сажать арбузы.
С наступлением теплых дней затяпали топоры в Крутояре. Люди давно и исподволь готовились к этой поре. Одни зимой ездили на лошадях в далекие леспромхозы и привозили оттуда по два-три бревна на санях, другим удавалось уговорить неподатливого Чиндяскина и выписать в колхозе несколько кубометров. Так по бревнышку набирались около дворов табора леса. Не на дрова собирали его. Кто-то жил в старой дедовской землянушке. И тесна она стала, и в буран, как решето, не задерживала ветер. У одного домик еще крепкий, но дети подросли, внуки появились.
Вот и взялись колхозники за топоры. Кто тешет с легкостью, будто играючи, а кто и неумело, как женщины рубят дрова, но тоже тешет. А в это время невдалеке от школы, там, где одиноко торчала с заколоченными окнами бывшая изба-читальня, начал копать траншеи трактор «Беларусь». Приделали к нему сзади стрелу с ковшом, впереди навесили металлическую доску, и трактор превратился одновременно в экскаватор и бульдозер.
Трактор работал споро. Смотреть и то приятно. Но рядом с ним на строительной площадке будущего нового поселка виден был пока только дядя Петя Рыжаков.
Вечерами он нередко приходил к отцу. Обычно они подолгу сидели на крыльце, курили, вспоминали разные заводские дела. Но однажды дядя Петя явился не в себе.
— Все, — сказал, — не могу я больше так. Завтра пойду к вашему председателю и прямо ему заявлю: вот ваши куклы, давайте мои тряпки — играть больше не будем!
— И ты считаешь, что поступишь по-партийному? — спокойно спросил отец.
— Знаю, что не по-партийному! — загорячился дядя Петя. — Но ты пойми меня, Степан, не умею я так работать. Программу наметили дай бог какую: и механизированный ток надо построить, и телятник, и столовую, и минимум два восьмиквартирных дома, а в строительной бригаде четыре старика. Вчера часа три уговаривал этого вашего Безносого. Нахвалили мне его как плотника. Но он и слушать не хочет!
— Ничего, ничего, — успокаивал его отец. — С нашей заводской меркой подходить тут пока что нельзя. Прошлое, оно, Петя, долго помнится. Не один и не два года люди жили по пословице: на колхоз надейся, а свое хозяйство не забывай, потому что за счет его кормиться придется. Поэтому и теперь держатся за свое.
— Ломать надо!
— Нет, через колено ломать тут не пойдет, — пыхнул папироской отец. — Убедить, заинтересовать — дело другое. Завтра у нас заседание партийного бюро. Приходи! Мне думается, вопрос надо так поставить, как мы делали на заводе: нужно жилье — приходи в строительную бригаду сам и приводи членов семьи.
Ильке очень хотелось вмешаться в разговор и рассказать отцу и дяде Пете, что он два дня назад в кузнице слышал.
Были они там с Ванькой Казарлыгой по делу. Ванька решил вместо багажника поставить на велосипед второе сиденье, а чтобы оно было устойчивее, надо было сделать новые, более надежные стойки.
В кузнице они застали Павла Кошкарова.
- Ну, оттяни, дядя Климентий, — просил он кузнеца, вертя в руках выдергу для гвоздей со сломанным носиком. — Что тебе стоит? Нагрел, три раза стукнул молотком...
- Нет, паря, не проси, — отмахивался от него кузнец. —Ты этой штукой не в колхозе собираешься работать, а длинные рубли зашибать, дак и нечего в нашей кузне тебе делать.
- Да я и в колхозе бы стал плотничать, если бы у нас насерьез дело ставилось. А то приехал какой-то с чемоданчиком. Он в случае чего пятки смажет — и только его видели. Мне же семью кормить надо.
Климентий Аббакумович поправил носок у выдерги и отпустил Кошкарова с наказом:
- Слышь, Павел, ты все же колхоза не чуждайся. С чемоданчиком этот, может, и впрямь уедет, но колхоз-то никуда не денется.
И вот теперь Илька и хотел сказать дяде Пете о том, что о нем говорили в кузнице. У него прямо-таки чесался язык, но в то же время он побаивался отца. Скажет: «Молод еще вмешиваться в разговоры взрослых!»
- Не знаю, — невесело говорил дядя Петя, — как ты тут с народом находишь общий язык? На меня все, с кем мне приходилось сталкиваться, смотрят, как на чужака.
И тут Илька не выдержал:
- Это потому, что вы приехали один. Димкин отец в кузнице так и говорил: «Он в случае чего пятки смажет...» - Понял?- не дослушав Ильку, опросил отец.
В сумерках выражения лица его нельзя было разобрать, но по оттенку голоса Ильке показалось, что отец сказал это с улыбкой.
Шли последние дни учебного года. Учителя, будто сговорившись, давали большие задания на дом и чуть не на каждом уроке проводили контрольные. А сидеть в классе и дома над книгами и тетрадями становилось все трудней: на улице теплынь, в школьном саду яблони словно в сметане, в бору птицы заливаются, Ванька Казарлыга гоняет по улице на моторном велосипеде. А там еще река подмигивает, манит к себе. Правда, вода в ней еще холодноватая, но недолго покупаться уже можно.