День шестой. Через три месяца
Сегодня у меня день рождения. И даже юбилейный.
Шестьдесят лет.
Считай, что жизнь уже кончилась. Что можно сделать на седьмом десятке?
Если бы не это, можно бы еще поработать. Годы идут, а им не веришь. Оценки меняются, и старику кажется, что он думает, как молодой.
Впрочем, не всем. Я трезво вижу, как накапливаются тревожные признаки старости. В горку уже труднее подниматься. Смотришь, молодые обгоняют, и даже легко. Имена забываются. Но что приятно: важное пока помнится хорошо. Память будто просеивает, что надо, что нет.
Но и это начнет уходить. Все меньше будет важного, и само оно изменится, не заметишь даже как.
Утешает, что были умные старики. Наверное, для того чтобы «важное» сохранилось, нужно тренировать мозг, думать и думать, искать.
Оперировать становится труднее. И раньше не считал себя виртуозом, а теперь руки дрожат все больше. Усталость.
Но я строго за собой слежу. Если операции каждый день, то ничего, получается. Нужна тренировка, чтобы все эти «модели движений» не застаивались, не ржавели. Тогда еще можно потянуть.
Здорово ты цепляешься за это «потянуть».
А что же мне делать? Чуть оказался без работы — и тоска захватывает так, что нет спасения. У молодого всякие удовольствия, они его отвлекают. А старому? Книги? Я их очень любил, отдавал каждую свободную минуту. Теперь — нет. Редко что‑нибудь взволнует, увлечет. Беседа? Да, были друзья и есть теперь, но утомляет. Разговоры одни и те же. Кажется, интеллектуальные, но поразительно одинаковы... Вот только с Сашей всегда интересно. Но он скоро умрет.
Новых таких друзей не будет. Есть умные люди, но им со мной неинтересно, и искать их трудно, я стесняюсь.
Может быть, удастся спасти?
Может быть. Я пойду на эту операцию, как на смерть.
Не лицемерь: это он — на смерть. Ты останешься жить. Инфаркта или инсульта не будет. Слишком следишь за собой — не ешь лишнее, физкультура. Так я ж для работы стараюсь... Да, говори, говори.
Шестьдесят лет.
Еще год назад эдаким бодрячком шел. «Вот клапаны сделаны, вот будет камера. Практическая кибернетика». Ученики. Новая клиника. Книгу напишу. Буду, конечно, стареть, но красиво, благородно. Идеи выдавать — ну, так лет десять еще. Оперировать ребята будут, а я вроде как патриарх какой... На золоченом кресле.
Черта с два!
Клапаны не удались. Камеры нет. Новой клиники с кондиционерами, идеальной асептикой не будет. Кибернетика? Но вон Саша погибает, а без него один Володя не вытянет. Да и машины нет, а кто ее нам даст теперь? Стоит дорого, достать трудно. Не будет. Начальство не доверяет, и правильно, раз ума не хватило.
Паши землю. В поте лица отрабатывай долги. В холщовой рубахе, босиком.
И тут не можешь без фразы.
Пойдем работать, смотреть больных. Впереди еще долгий день труда. И слава богу.
Знакомый коридор. Ребятишки, сестры хлопочут. Линолеум совсем ободрался. Не сменят. И даже просить теперь стыдно.
Всех больных знаю. Каждый день смотрю, все боюсь пропустить чего‑нибудь.
— Сережа, почему ты ходишь криво? Уже давно пора выпрямиться. Ну, давай.
Вот противный, совсем искривился. Пожимаю ему руку, он куксится, сдерживает крик.
— Терпи, ты ведь уже большой, школьник. Ну, давай еще!
— Дедушка, хватит!
Ладно, пущу. Недосмотрели: сначала щадил руку с больной стороны, а теперь привык. Ничего, это можно поправить. Но лишняя неделя труда.
На послеоперационном посту тишина. Тяжелых больных нет. Мария Дмитриевна разбирает медикаменты в шкафу — уборку делает. Это утром‑то, когда всегда дела полно.
Поняла:
— Вот видите, Михаил Иванович, даже делать нечего.
— Соскучились?
— Ну нет. Лучше бы всегда так было, чтобы без осложнений, без смертей.
Смотрю ребятишек. Ничего особенного. Нина такая же спокойная, суховато‑ласковая.
Что я о ней знаю? Почти ничего. Знаю, что и как она может оперировать, какую статью напишет, состояние ее диссертации, как относится к больным, что помнит, о чем забывает, как реагирует на замечания начальства, как обращается с сестрами. Это все нужно для работы. А за этим?
Поздно перестраиваться. Почему? Нет, ты посмотри ей в глаза, спроси, как растет ее сын, читала ли она «Лезвие бритвы» и что думает о новой пьесе в нашем театре.
Она удивится: «Что это шефу стукнуло?»
Не стоит ее смущать. Еще подумает, что заискиваю в своем теперешнем плачевном положении.
Об этом никто не говорит. Вся клиника будто притаилась, чего‑то ждут. Три месяца не оправимся от шока. Я, наверное, вообще не оправлюсь. В старости процессы приспособления сильно ослабляются.
Сижу у стола и просматриваю истории болезней, анализы. Нина стоит рядом. Обычные записи, всегда можно найти грехи. Раньше не обращал внимания, если это касалось только формы.
— Прошу вас, Нина Николаевна, дописать анамнез[33]у Спивака, раз это не сделали раньше. Расспросите родителей.
— Хорошо.
Подумала: «Трусит шеф».
Конечно, трушу.
Вспоминаю: утренняя конференция вскоре после аварии. «Учтите, что отношение больных и начальства к нашей клинике может измениться, руководитель ваш находится под следствием. Очень прошу быть осторожными в работе и пунктуальными в документации». Больше ничего.
Ничего, уже немного переболело. Никто из больных от операции не отказался. Никто из врачей не позволил себе ни одного злорадного взгляда.
Ну, а начальство?.. Оно еще своего слова не сказало. Может, хочешь, чтобы тебя по головке погладили? Ободрили? «Вы у нас такой талантливый, новатор... Продолжайте в том же роде». А ты не знал, что в атмосфере кислорода пожар опасен.
Впрочем, я чувствую, вижу, что уважение ко мне упало, даже у моих ребят.
В общем‑то ты вел себя трусовато, товарищ. Скажешь — «политика», временное отступление, и никто не будет спорить. Нельзя делать рискованные операции после такой катастрофы. Пусть больные умирают своей смертью, я не Бог.
Нет, не Бог. Просто слабый человек, который теперь все время сомневается: «Имеешь ли право решать вопросы жизни и смерти?»
Наверное, не имею, раз так случилось. Имею право делать обычные, нормальные операции, ушивать отверстия в перегородках, расширять сросшиеся створки клапанов. Четыре года это делаю, результаты хорошие, неудачи случайны и редки, если строго все учитывать и не браться за тяжелых больных.
А тяжелые? Тетрады, клапаны? Всякие там Вовы, Люси, у которых сердце большое, давление в легочных сосудах высокое. Для которых только операция, причем именно сейчас, может спасти жизнь, а через полгода уже будет невозможна?
Оставьте, оставьте меня, я все знаю! Я знаю, что обязан, что если не я, то практически никто, потому что в Москве и своих таких больных довольно...
Но я человек и не могу...
Я сдался. Струсил. Отказал в операции всем больным, ожидавшим искусственных клапанов, выписал ребятишек с тетрадами Фалло.
— Куда же мы теперь пойдем? — Не знаю. Я не могу. Не могу!
И они уходили, обреченные. А я сидел. Предатель, я предал их.
И вот клиника работает тихонечко. Делаются операции, почти столько же по количеству, и с АИКом — тоже, только больных оперируем по выбору, спокойных. Когда и операция нужна, и риск невелик. И родственники предупреждены даже о маловероятных осложнениях. А если настаивают, то даже и расписку просим написать... Вот мы какие теперь... осторожные.
Чтобы никто не мог упрекнуть.
Никогда я не был таким подлым.
Но ведь и под следствием я тоже первый раз.
Значит, того и стоил.
Одиннадцать часов. Нужно идти мыться.
— Так, пожалуйста, Нина Николаевна, просматривайте истории болезней. А то молодые ординаторы часто невнимательно заполняют.
— Да, обязательно.
Сашу не навестил. Каждое утро захожу поговорить немножко. Тягостные визиты.
Потом, после операции.
Кибернетику, конечно, двигать надо. От нее никто не умирает, а интересного много. Куда‑то нужно приложить свою энергию. А кроме того, выигрышные работы, пусть начальство заметит. В нашем положении и это нужно.
Операционная. Хорошо здесь. Разрез уже сделан. Женя оперирует уверенно и небось думает: «Хотя бы шеф не пришел». Если не приду, операцию не остановишь, он и сам закончит. Аспирант третьего года.
Но так не бывает, я всегда прихожу.
Вымыл руки, Марина меня одела, встал на свое место.
Сейчас меня никто не тронет. Идет операция. Можно отложить в сторону все мысли, заботы. Даже арестовать нельзя: «Михаил Иванович оперирует...»
Все работают молча. Я и раньше не любил посторонних разговоров, а сейчас и совсем молчу. Правда, ругаться тоже перестал. Заискиваю? Нет, просто стыжусь. «Не имею морального права».
Вскрыл перикард. В полости немного жидкости. Отсосать. Хороших помощников при операции не замечаешь. Только подумал: «Вот тут отодвинуть ткани», — чья‑то рука с инструментом уже тянется и отодвигает. А вместо Марины тоже стоит автомат: зажимы, ножницы, пинцеты будто сами со стола в руку прыгают: «Держи».
Ушко предсердия большое, щупаю его — от тромбов свободно. Это хорошо. При четвертой стадии часто бывает тромбоз. Сейчас он мне совсем не нужен — возможна эмболия мозга, смерть. Разводи потом руками перед родственниками.
Привычными приемами, совсем механически обкалываю основание отжатого зажимом ушка — накладываю «кисетный шов», чтобы потом обтянуть ниткой палец, когда введу его в сердце. Совсем простая процедура, аспиранты быстренько научаются, а раньше казалось так страшно.
Вершину ушка отсек. Выпустить немного крови — вдруг где‑то маленький тромбик? Слегка отпустил зажим — вот какая струя крови! Но только доля секунды, кубиков двадцать. Миша отсосал ее.
Он неприятен мне после этой истории с клапанами. Не проявлял бы он своей изобретательности, не было бы этих семи операций. Семи смертей. Нет, не семь — Лена хорошая, уже с новым клапаном (не Мишкиным!), а Саша еще жив. И Тихон — тоже. Но сильно плох, нельзя оперировать повторно. Умрет.
Не будем думать. Я сейчас обязан ни о чем не думать, кроме как об этом сердце. Даже если бомбы будут валиться с неба.
Ревизия сердца. Красивые мужские руки у Жени.
Раскрываю зажим, и палец легко проскальзывает в полость предсердия. Ни капли крови — Женя обжимает палец кисетным швом...
Ну вот, пожалуйста. Кальцинаты! Холера Зоя, не предупредила. Не видела или, может быть, не показали?
— Твоя больная? Смотрела Зоя Дмитриевна на кальцинаты?
— Вообще смотрела.
— Я проверю.
Да, проверю. Когда докладывал в субботу — молчал о кальцинатах, а наша глазастая Зоя редко ошибается.
Вынул палец из сердца, зажал ушко. Ничего пока не делал с клапаном, только слегка пощупал поверхность створок — на ней твердые глыбки кальция, прямо тут лежат, на поверхности.
Нужно подумать. Совсем некстати теперь такие штуки. Когда буду разрывать сращенные створки, любая известковая крошка может оторваться и закупорить мозговой сосудик. А клапан сращен очень сильно — отверстие и кончика пальца не пропускает. Если не трогать, а просто зашить, едва ли переживет послеоперационный период. Но может и пережить, лечить умеем, и сердце еще не очень расширено. Однако через год‑два все равно умрет.
— Муж здесь, не знаешь?
— Телеграмму посылали, а приехал ли, не спросил. Забыл. Да ведь она взрослая.
— Взрослая, конечно. Что тебе беспокоиться о родственниках. Комиссуротомия[34]— это же пустяк. Небось жалел, что я пришел рано, руки чесались.
Молчит. Что с него теперь взять? Нужно кого‑то послать, спросить. Смотрю вокруг.
— Володя Сизов, сходи вниз, узнай, приехал ли муж. Если есть, то объясни ему, что нашли при операции. Спроси: рисковать или нет?
Посмотрел на меня удивленно, пошел. Ага, Марья вмешивается:
— Погоди, Володя! Как же так можно делать, Михаил Иванович? Разве он может сейчас такой вопрос решать, муж‑то?
Злость.
— А я могу? Что я ему потом скажу, если помрет от эмболии? «Не предусмотрели...» Его жена — пусть решает.
— Нет, вы только подумайте, что он говорит! Поставьте же себя на его место! Ваша бы жена лежала, вы бы ничего в этом не понимали и вас бы спросить: «Рисковать или нет?» Чтобы тут же ответить, сразу... Видно, у вас уже ум за разум заходит.
— Так что, идти или нет?
— Черт с вами, не ходи...
Что же это со мной? Неужели страх суда, лишения работы, позора вывернул меня наизнанку? Инстинкты захватывают все подряд. Человеческое — это только оболочка?
Но ведь я и раньше не заблуждался на свой счет. Не герой. Ну нет, последние годы ты уже взирал на себя с уважением... Значит, рано...
Извиниться надо. За свинство просить прощения по крайней мере.
Но Марья уже отошла. Ей противно.
Бурчу про себя, что думаю. Некуда деться, нужно рисковать.
— Марина, приготовь расширитель.
Разделение створок клапана нужно делать через желудочек. Так меньше шансов на отрыв крупинок кальция, чем при введении пальца.
Накладываю кисетный шов на верхушку сердца. Она прыгает под руками, но мне не трудно. Привычка. Все равно что ходить по лодке во время качки.
Проколол стенку желудочка узким скальпелем. Брызнула тонкая струя крови. Женя затянул шов.
Палец правой руки ввожу в предсердие.
— Давай расширитель. Поставь на тридцать миллиметров.
Момент — и расширитель введен в полость желудочка. Теперь нужно продвинуть его в предсердие через узкое отверстие сросшихся створок навстречу пальцу. Это тоже не трудно.
(Ну, пронеси, Господи!)
Раз! С легким треском, который я чувствую пальцем, клапан расширен. Извлекаю инструмент. Щупаю пальцем отверстие. Расширилось, но мало. Глыбки кальция совсем обнажены. Можно бы на этом остановиться? Эффект будет, хотя и не длительный. Недостаточно разделенные створки срастутся снова. Нет уж, иди до конца. По‑честному.
— Марина, поставь расширитель на сорок миллиметров.
А бес шепчет: «Ох, не испытывай судьбу дважды! Улучшение будет — и хватит. Не время теперь рисковать!»
— Заткнись!
— Что?
— Так.
Ввожу расширитель вторично. Легко проходит в предсердие, встречаю кончик пальцем. Ну? Да! Нажимаю на рукоятку. Расширяю. Удаляю инструмент. Ощупываю, что получилось. Вот теперь хорошо. Отверстие совсем широкое, почти как у здорового. Обратного тока нет. Эффект будет отличный. Если только она проснется.
Молча зашиваю предсердие, желудочек. Несколько швов на перикард. Иглодержатели новые. Иголки не крутятся. Проверить, нет ли где кровоточащего сосудика. Провести дренажную трубку через межреберье.
Все делаю совершенно механически, а мысли только одни: «Хоть бы не эмболия! Не наказывай меня за слабость, она‑то не виновата!»
Тремя швами стягиваю ребра.
— Леня, пробуждай больную.
— Так еще рано, еще будут шить минут пятнадцать.
— Пробуждай, говорю. Потом добавишь закись. Мне нужно.
Пожал плечами: «Какое нетерпение! Все равно, если эмболия, так не поможешь».
Он не понимает, что я не могу ждать лишние полчаса. Что я выдержать их не могу.
В предоперационной снимаю перчатки, халат. Опускаю маску на подбородок. Мою руки. Ничего не думаю.
Сажусь в сестринской в кресло.
Похороны. Два закрытых гроба. Масса цветов. Плачущие родственники, подруги. И еще — любопытные. Всякие вздорные разговоры. Стою в толпе. Хочу сжаться, стать невидимкой. Все равно все видят. «Вот этот главный». А мне слышится: «Убийца, убийца».
Неужели теперь до смерти будут стоять эти картины?
Что произошло? Эта катастрофа — только часть всей моей профессии, всей жизни. Мало ли покойников за спиной?
Но то больные.
Конечно, больные. Почти все обреченные. Такая у нас клиника — сердце, легкие, пищевод. Но раньше до этого были и другие — грыжи, аппендициты, ортопедия.
Да и сердечные не все же должны скоро умереть. Иные ребята с боталловым протоком могли жить и до двадцати и даже тридцати лет...
Были же смерти из‑за прямых ошибок. Моих ошибок или помощников, что то же самое, потому что я за них в ответе перед всеми.
Так почему же в памяти именно эти?
Ведь и они служили тому же, что и те, больные. Чтобы спасти других людей, сделать их здоровыми.
Сколько я прооперировал? Тысячи? Никогда не вел этих подсчетов, но, конечно, тысячи. Если бы выстроить их всех — был бы полк...
Одни и те же мысли, сколько раз!
Перестань! Все равно не помогают эти расчеты...
А в подсознании только ожидание. Почему он не идет? Уже пора бы. Долго ли разбудить, если наркоз правильный? Не просыпается. Значит, эмболия. Еще один прибавился. Не там, на площади, где полк строится, а там, где кресты.
Идет. О...
— Михаил Иванович, глаза открывает. Можно снова давать наркоз?
Все внутри сразу обмякло, мысли пропали. Радость.
— Да, Леня, давай. Давай.
Пронесло. Есть еще счастье у меня. Или у нее?
Теперь можно идти отсюда. Раз глаза открыла, значит, проснется, эмболии нет.
Полк все‑таки стоит того, чтобы страдать.
Как это я мог спросить такое у мужа? Ужасно. Нужно следить и следить за собой все время. Я буду следить. Иначе — не оправдаться. Перед собой не оправдаться.
А суд? Ну что ж.
Иду в кабинет. Затем — к Саше. Кажется, я скоро смогу его оперировать.
Здорово меня отчитала Марья. Молодец, так и надо, поделом. Но все‑таки неловко — прямо перед ребятами. «Ум за разум у вас заходит...» Не добавила «от страха».
Ага, Виктор ждет около двери. Гаснет хорошее настроение. Не хочу слушать ничего о следствии, о комиссиях, о родственниках. Здоровается подчеркнуто вежливо.
— Здравствуйте. Есть дела?
Не предлагаю сесть. Скорей уйдет.
— Я уже давно хотел спросить вас, как быть с этой работой. Мне кажется, что нужно продолжать. Это так важно для медицины.
И для тебя? Ждал этого вопроса.
— Нет, я не буду продолжать. Не считаю себя достаточно компетентным для такой работы.
На кладбище: мать Алеши, плачущая на гробе. Потом: «Вы убили его». Нет, больше не прикоснусь. Буду делать то, что могу.
— Может быть, на мелких животных? Можно сделать такую маленькую камеру.
Злюсь. Тебе была дана возможность, а ты... Ты только этим и занимался, мог бы предусмотреть... Не надо говорить. Он не сообразил.
Кроме того, он рисковал больше всех. Тоже бы остались мать, жена, дети... Не тебе судить.
— Нет, Виктор Петрович. Нет и нет. Я к этой проблеме больше не прикоснусь. Я стар. И вы этого тоже не будете делать. По крайней мере у меня. Я не доверяю вам. Можете искать другую лабораторию.
И вообще — уходи. Я не могу с тобой работать. Знаю, что сказал жестоко, но иначе не могу.
— Вы меня выгоняете?
Лицо у него такое жалкое сделалось. Не нужно жалеть. Никто его не тронет. Что с него спросишь, если сам рисковал больше двадцати раз?
А трепка нервов — что же, он заслужил. Нужно было лучше смотреть. Не мальчик.
— Нет, я вас не выгоняю. Возможно, мы будем развертывать работы по клинической физиологии. Применение вам найдем.
«Работы по физиологии». Еще от одного не отдышался, а уже за другое. Не юноша, помни.
— Я подумаю. Вас интересует ход нашего дела?
«Нашего дела». Поди ты к черту! Но нет, все‑таки любопытно. Твердо решил ничего не предпринимать, делать свое прямое дело, но нет, не утерплю... слаб...
— Ну, расскажите, только коротко. Не показать интереса. Он все еще стоит.
— Садитесь.
— Спасибо. Мне удалось познакомиться с заключением экспертной комиссии...
Помню: пришли человек шесть. Сдержанные, спокойные, умные, а я перед ними такой маленький, глупый. «Как же вы это так...»
— Акт ужасный. Там написано около двадцати пунктов. Нарушены такие‑то и такие‑то инструкции, параграфы, правила... Ничего не пропущено...
Все знаю. Теперь я все знаю. Оказывается, уже были подобные пожары, и не раз. В каких‑то секретных приказах они фигурируют. Только я к ним доступа не имел. И инженеры, видно, тоже. Хотя должны бы. Предкамерок, оказывается, нужен, шлюз. Чем бы он помог, если загорелось? Если это все продолжалось полминуты? Разве можно было открыть какую‑то дверь?.. Но в общем инструкции правильные. Не было бы аварии, если бы я знал все это. Опыты были бы, конечно, неполноценные, но это уже в инструкциях не предусмотрено... А может быть, удалось бы что‑то придумать.
Поздно сетовать теперь!
— Так вот, Михаил Иванович, знающие люди говорят, что мы не должны подписывать такой акт. Что нужно готовить возражения.
— Ничего я готовить не буду. Комиссия правильная. Уверен, что ничего нам лишнего не приписали, а замазывать наши грехи они не обязаны.
Конечно, не обязаны. Для них, комиссии, все равно, что наша камера, что в красильне где‑нибудь котел взорвался, когда кочегар напился. Они ведь не видят, как больные умирают от отека легких. Брось, это уже сантименты.
— Я могу сказать в свое оправдание только одно — не знал этих инструкций и параграфов. Больше — ничего. Если вы что‑нибудь имеете сообщить о себе — пожалуйста, защищайтесь. Запрещать не собираюсь. А я уже следователю все сказал, что знал.
Сказал. Нормальный был допрос: спокойный, объективный. Спросили не только о параграфах, но и для чего делалось, что могло дать медицине. Хотелось, грешным делом, узнать: «Какая статья, сколько?» Удержался. Ни к чему. Человек должен отвечать за свои дела. Хотя какой‑то щеночек в глубине скулил: «Да я же для тех ребятишек делал, не для себя...» — удержался.
— Ну, что я. Все от вас зависит.
— Ничего от меня уже не зависит. Кончилась зависимость. Еще что есть?
— Пенсию назначили за них... Обыкновенную, небольшую.
Тоже знаю. Виктор ходил хлопотал, собирал бумаги. И я ходил. Но есть закон, его не перейдешь. Персональных заслуг не признали. Да и какие они, заслуги? Оба честно работали, с интересом, видели для чего. Даже ссорились за право кому ставить опыт. Это я уже потом узнал.
Ничего нельзя вернуть.
Чего он сидит? Еще что‑то хочет сказать? Плохо ему тоже. У меня хоть есть «полк», а у него? Тоже есть — сорок часов риска.
— Еще есть дела?
— Нет... больше ничего.
— Ну, тогда извините...
Встал, ушел понурый... Вот так ломаются отношения между людьми. Что он — плохой? Глупый? Нет. Но мне с ним трудно.
Нужно к Саше идти. Тяжела становится дружба в таких обстоятельствах. Не хочется идти к нему. Не покидает чувство вины, хотя никто не обвиняет. Нет, может быть, те и обвинили, но Саша, он понимает, что уже был бы мертв. Но только умом, не сердцем. А отношения людей — от сердца. Или я просто внушил себе? Что он — целовать меня должен? Со всеми такой, даже с Ириной.
Ирина верит. Просит меня, настаивает: «Оперируйте».
Саша молчит об этом. Разве это не деликатность друга?
Пойду. Серый денек за окном. Тополя совсем голые. Последней бурей все листья снесло, и сразу стало неуютно. Так и у меня — декабрь. После бури. Но уже без весны впереди,
Зимой тоже бывают красивые деньки. Не верится, что снег выпадет, занесет эту грязь и слякоть.
Может быть, Саша расскажет что‑нибудь интересное? Он думает и думает неотступно. Одержимый.
Заглянуть в посленаркозную, наверное, мою женщину уже вывезли. Есть еще крошечка беспокойства.
Спускаюсь.
Ого! В палате всего двое больных. Быстро они сегодня провернули. Чего бы это?
Вон лежит моя. Уже трубка удалена, значит, порядок.
— Как, Леня?
— Нормально. Никаких мозговых расстройств. Пульс только частит.
— Ничего, операция хорошая, сердце справится. Скажи Жене, пусть в журнал запишет. И мужу пусть скажет, а то небось забыли.
Да, я же хотел проверить, смотрела ли Зоя кальцинаты. Бог с ним, не буду. Все обошлось, а он и так понял.
Петро встретился в коридоре. Идет переодеваться, только что из операционной.
— Быстро ты сегодня управился. Не трудно было?
— Да легкий порок. Машина работала всего пятнадцать минут. Уже проснулся парень. Вы никуда не уходите?
— Нет пока, а что?
— Да так...
Разошлись. Чего бы ему? Я мог бы уйти, только с Сашей посижу. Иногда и надолго затягиваются беседы. Он забывает болезнь. Я — «это».
Вот и Сашина палата. Мешают ему, наверное, ребятишки в коридоре, шумят, но больше негде .положить.
— Здравствуйте, Саша.
Улыбается, здоровается. Вид сегодня ничего, приличный. Или только кажется? После того как проснулась эта женщина, все кругом немножко светлее окрашивается.
Обычная поза: высоко на подушках, колени согнуты, папка с листом бумаги. На столике, на окне — книги. Нанесли, лежит уже почти четыре месяца.
Мое место — на стуле, рядом с кроватью, против окна.
— Поздравляю вас с днем рождения.
— Спасибо. Радости мало в таких днях, когда седьмой десяток.
Второе поздравление сегодня. Утром на конференции Петро сказал несколько слов. Не больше, чем нужно. Все знают мою нелюбовь к поздравлениям, поэтому всегда препираются, кому говорить. Сами же мне рассказывали в веселую минуту. Были такие минуту раньше, хотя и не часто...
Задаю положенные вопросы о здоровье. Саша односложно отвечает. Смотрю температурный листок, анализы и назначения. Ничего не изменилось, все достаточно плохо: моча идет только с мочегонными, все время сердечные средства, ограничение жидкости, строгий постельный режим. При этих условиях удается кое‑как поддерживать кровообращение.
Знаю, что недолго это продлится. Створки клапанов делаются все тверже и тверже, крови пропускают все меньше.
И он знает.
Нужно положить конец неизвестности. Чем бы это ни кончилось, как бы ни было истолковано, я должен использовать последние шансы.
Все это хорошо. Я долблю себе об этом уже два месяца. Но не могу. Даже не потому, что боюсь разговоров, лишних поводов для комиссий... Э, брось — и это тоже. Копни поглубже. Может быть, немножко. Главное — я не верю. Потерял веру в себя, в свое право решать. Вот это и стоит между нами.
— Как идут занятия?
— Идут. До последнего вздоха. (Намек? Помолчу.) Вот видите, закончил работу «Общие принципы моделирования сложных систем». Помните, рассказывал? Теперь написано и перепечатано.
Показал рукопись. Не толстая, страниц полсотни. Может быть, я должен попросить прочесть?
— Есть у вас копия, почитать?
— Через пару дней. Я выправлю текст, тогда.
Тем лучше. Наверное, там трудно, и я едва ли пойму. С возрастом все труднее становится разбираться в новых вопросах. Хотя я уже немного привык к терминам.
Нет, я еще не могу сегодня пообещать операцию.
— Главное — это моделирование человеческой личности и отношений между людьми. Помните, я говорил о «полных», «частных» и «обобщенных» моделях систем? Это же относится к человеку и обществу. Полная модель человека способна воспроизводить его действия в том же темпе и полноте, как и сам человек. Будет как настоящий.
Пауза. Ему тоже хочется рассказывать даже не очень квалифицированному слушателю. Скучает.
— Самое главное, что я вижу, знаю основные программы поведения человека и их взаимодействие. Если бы еще... впрочем, нужно еще много лет. Может быть, двадцать, может, все пятьдесят.
Молчу. У него тоже взор ушел куда‑то. Если был бы здоров, то мог бы дожить. Нужно бы подбодрить, но язык не поворачивается. Почему‑то всегда стыдно обманывать очень умного человека, думаешь: «Все равно догадывается». Но коллеги говорят, что нужно врать и умному. Что больной все равно попадает на удочку, если верит врачу. Воздержусь. Отвлеку.
— Робот станет независим?
— Ну, можно предусмотреть его подчиненность. Заложить контролирующие структуры, все равно как искусственные инстинкты. Чтобы человека не трогал, например. Но только в некоторых пределах, не больше. Ведь самое интересное — сделать робота умнее человека. Искусственный мозг неограничен.
— Помните «Законы роботехники» у Азимова?
— Совершенно верно. Эти законы можно удержать только на нижних ступенях развития искусственного интеллекта. Если у робота не будет «программы бунта», то он никогда не будет истинно творческой личностью. Следовательно, останется ниже человека. А это неинтересно. Вот создать выше человека — это да!
— Направить бунт только в сторону науки.
— Нет, это невозможно. Наука — это и есть все. Никакой другой сферы вообще нет. Политика, наука, искусство — это все одно и то же.
Замолчал.
Сколь велика сила человеческого духа! Смотришь на него и удивляешься: в чем душа держится, а он мечтает, работает, будто перед ним — вечность...
Нет, я должен сделать попытку. Сказать? Есть силы?
Может быть, он еще и год протянет в такой тепличной обстановке. Еще придумает много интересного.
Не протянет. А ты просто боишься.
— Вам не тяжело писать?
— Немножко. Но в резерве есть еще магнитофон. Буду диктовать.
Все знает. Уходить? Нет, еще.
— Значит, нельзя сделать робота‑творца для какой‑то узкой сферы деятельности? Чтобы он не мог посягнуть на человека?
Подумал. Видимо, ищет слов.
— Не то чтобы совсем нельзя, однако это будет малое творчество на низком этаже. Сейчас ЭВМ манипулирует ограниченной информацией, программы имеют мало этажей. Не очень умная машина, много глупее человека. Если сделать умнее, то ограничить нельзя. Нужно программировать «интерес», а значит, она будет соваться, куда и не ожидаешь.
Угробят они человечество, эти фанатики.
— Послушайте, Саша. Ведь это опасно — создавать такие машины. Улыбнулся.
— Я знаю. Но как можно удержаться? И это еще так далеко... даже для здоровых. Знаете, такое странное противоречие. Для управления обществом уже нельзя обойтись без машин.
— Обществом?
— Ну конечно. Возьмем экономику. Разнообразие современной техники столь велико, что нельзя удовлетворительно управлять экономической жизнью страны без машин. Никакие Госпланы не смогут. Машины нужны уже не только для экономии человеческого труда, они необходимы для самого существования системы, так же как без ЭВМ нельзя управлять спутником. Понимаете?
— Ну, на здоровье. Пусть считают граммы, метры, рубли. Какая же здесь угроза?
— Пока нет. Хотя, как только будет создана единая автоматическая система, управляющая экономикой, — это уже первая степень закабаления человека. Управляющий аппарат из людей будет уничтожен, и если представить себе, что автоматы откажутся работать, мир испытает колоссальные потрясения, люди не смогут обеспечить себе существование.
— Не пугайте. Это же невозможно — чтобы отказались. Нельзя же представить себе, чтобы электростанция отказалась вырабатывать ток. Тоже страшные последствия, но это нереально.
Во как я его поймал. Что скажешь?
— Учтите, что этой системой уже нельзя будет легко произвольно командовать. Будет задан общий алгоритм[35], критерии оценки эффективности, и вмешательство будет затруднено.
— Это даже хорошо — поменьше будет вредных экспериментов, все по науке.
Может быть, ему вредят эти споры? Возбуждение, адреналин? Но положительные эмоции полезны. Не знаю. Посмотрю.
— Вот‑вот. Но чтобы планировать экономику «по науке», нужно создавать научные задания для машины. Откуда эти задания? Потребности людей в одежде, пище, жилищах, предметах культуры. А как их определить? Причем не только на сегодняшний день, но и вперед, потому что планировать нужно и для будущего общества. Вот тут и возникают вопросы воспитания, социальной структуры общества, гигиены, оценки стимулов деятельности, компонентов счастья. Эти вопросы нельзя решить так, с кондачка, как раньше делалось. Нужна наука. Очень сложная наука, призванная учесть массу факторов — как они повлияют на человека. То есть нужна новая психология и социология. Не умозрительная, а количественная. Ну, в общем уже повторяюсь.
Конечно. Давно и много говорил. Разговор исчерпан. Нет. Слушай.
— Это все вот к чему: нужны модели человека и общества. Эти модели обязательно должны приближаться к оригиналу. Следовательно, в них нужно воссоздавать самые сложные программы человеческой психики — сознание, увлекаемость, творчество и прочее. Значит, нужны мыслящие машины. Они необходимы для обеспечения гармонического общества и в то же время таят в себе опасность бунта. Это и есть противоречие.
— Тогда не надо их делать. Будем жить по старинке.
— По старинке невозможно. Плохое управление человечеством может привести к катастрофе. Все было не опасно, пока ученые не сделали этих страшных бомб.
Молчу. Мрачную картину нарисовал.
— Нет, Саша, мне все еще не верится. Неужели это такой закономерный процесс, который нельзя остановить?
Смеется. Такая приятная физиономия. Наверное, в это время забывает, что он больной. Нравится дурачить меня.
— Я тоже не шибко уверен, но думаю, что будет так. Учтите все ту же увлеченность. Человек не может остановиться перед интересными задачами. Помните слова Ферми об испытании бомбы: «В конце концов это просто очень хорошая физика». И наши думают так же, мне приходилось беседовать.
— Интересно.
Неужели «общество машин» — не пустые бредни фантастов?
— У человека достаточно ума, чтобы изобретать всякие штуки, но мало, чтобы оценить их последствия... Так?
— Да, так... Вы скоро будете совсем кибернетик.
— Не смейтесь. Однако, дорогой друг, я все слышу рассуждения, «общие принципы» и так далее. Знаете, есть некоторое недоверие ко всяким общим декларациям. Их уже много выдавали за историю человечества. Как бы это все пощупать? Чтобы быть уверенным, что они правильные, эти принципы.
Задумался. Вот какую задачу задал. А может быть, просто соображает, как объяснить популярно. Все‑таки мой уровень не ахти какой. Нога выглядывает из‑под одеяла — отеки появились. Еще недавно не было. Шансы уменьшаются. А я?..
— Ваши сомнения мне понятны. Философов было много, все обещали... Но без «принципов» нельзя, как хотите. Мои — ничему не учат. Я же не говорю об управлении, пока только о понимании мира. Моделирование — это познание. И лишь как непременный компонент управления.
Наступать.
— Даже и так. Вы же сами писали: сходство между объектом и моделью может меняться от нуля до ста. Я так понял, что это касается любого этажа программы? (Кивает головой.) Принципы — это модель какого‑то верхнего этажа программы. Чтобы доказать их действенность, нужно проиллюстрировать примером. Так мне кажется.
— Все правильно. Я и собирался это делать, но, к сожалению... К сожалению, успел очень мало. Написал «Моделирование психических процессов», в котором дал общие алгоритмы психики. Не улыбайтесь, они не настолько общие, чтобы по ним нельзя создавать эвристические модели[36]. С тех пор дело не стояло на месте, и одну из наших моделей успешно программируют на машину. Правда, как она будет действовать, я не знаю.
И не узнаешь, боюсь... Он и сам об этом подумал.
— Дальше. Моделирование организма, так сказать, в приложении к медицине. Эти работы вы знаете. Ваши истории болезни, что Володя переводит на перфокарты, — это обобщенная модель больного человека. Правда, абстрагирование значительное, но я сказал ему, как быть дальше. Структурная модель человека — если это осуществится — другой пример реализации общей идеи.
Все это зависит и от меня. Я тоже должен это двигать...
— Ну и, наконец, последнее. Социология. Здесь я почти ничего не успел. Лишь кое‑что наметил. Вот тут написано. Суть в следующем. Создана обобщенная модель человека и разработаны принципы синтеза из таких моделей человеческих коллективов. К сожалению, опять только принципы!
Засмеялся. Самому смешно — насчет принципов. Видимо, его утомил разговор. Доказывать свою правоту оппоненту. Это всегда волнует, даже если противник не очень сведущ.
— Мои помощники, я надеюсь, сумеют реализовать многое из того, что намечено. Я еще забыл упомянуть о работе Ирины. (Он уже не прибавляет «Николаевны». Что от меня скрывать?)
— Конечно, если бы мне целый институт... да годы. Знаете, эта реализация принципов — ужасно трудоемкая штука. А без нее, конечно, не звучит. Понимаю.
Тема разговора иссякла. Очень интересно посмотреть бы эту «обобщенную модель человека», но он уже устал. А для чтения она не готова. Кому он оставит в случае смерти? Наверное, теперь уже не мне. Приходят к нему ребята, хотя бы этот аспирант Алик. Да и Ирина тоже... Ничего, они мне дадут. Нет, сам не попрошу — стыдно будет.
Они не простят, если что... Скажут: «Чего вы тянули?» Разве объяснишь: «Не мог». — «Обязан!» Но ведь это не он один — Саша. Есть еще Юля. Есть мальчик с рецидивом после тетрады... А все те, кому просто отказал?.. Нужно уходить... Он устал. Вон глаза даже прикрыл. Встаю.
— Молодец вы, Саша. Но я, пожалуй, пойду. Век роботов, слава Богу, еще далеко.
— Не так далеко, как вы думаете. Ваша Леночка и мой Сережа вполне могут дожить.
— Не знаю... Остановить все равно нельзя, как вы говорите. Я подумаю обо всем, Саша. До свидания. Пошел.
Ухожу.
Нарочно намекнул ему. Нужно как‑то поднимать настроение, дать надежду. Может быть, я решусь? Так надеялся на камеру...
Бреду по коридору, грустный. О больных узнать, на завтрашних взглянуть, и иди домой, именинник...
Посмотрел. Все хорошо. Поднимаюсь на третий этаж в кабинет.
Ого! Что это за сборище у дверей? Почему они без халатов?
Впереди Дима, Дмитрий Алексеевич.
— Михаил Иванович, просим вас разделить с нами маленькую компанию. Мы решили отпраздновать мою защиту...
Компанию. Что за компанию? Ах да, защита была... вскоре после того дня.
Петро:
— Раз вы отказались пойти в ресторан, то мы рискнули организовать здесь в зале. Очень скромно, очень!
Юбилейный банкет. Замаскированный. Начальство, слава Богу, поняло, что подследственных не чествуют, и сделало вид, словно не знает о моем шестидесятилетии. Я им благодарен за это. А в глубине души все‑таки плачет маленькая обида: «Хотя бы по телефону поздравили. Будто я и не сделан ничего в своей жизни». Придавить. Все правильно.
— Ребята, я вас просил ничего не делать. Вы понимаете, что мне не до того? Даже если отбросить все обстоятельства...
Галдят:
— Мы вас очень просим, очень просим. Марья:
— Тяжелых больных в клинике нет, все хорошо... посидим... немножко!
Все хорошо! Как быстро забывается...
Смутно в душе. Первый импульс: «Отказаться». Не хочется даже видеть веселых лиц. Потом: «Обидятся». Жалко их.
И так хочется, чтобы кто‑то поддержал, пожалел...
Стоят, ждут. Смотрят, очень хотят. Нельзя отказать, нельзя.
— Ладно.
Смех, аплодисменты. Они ничего не понимают. И они не были в том виноваты... Еще — молодость.
— Усаживайтесь, я сейчас.
Вхожу в кабинет. Один.
Нужно снять халат, надеть пиджак и туфли. Ни к чему сидеть в халате.
Не люблю я этих праздников в клинике: веселье, выпивка, а тут — больные. Поставь себя на их место — каково? Правда, в этом крыле нет палат и в общий коридор не слышно, но все равно отравляет само сознание соседства. Обычно не разрешаю. Есть рестораны. Но не прогонишь же их сегодня, раз уже все накрыто?..
Покурю и пойду.
Речь придется говорить. А что им скажешь? «Работайте честно»? «Дерзайте»? Вот — дерзнул. Ну их к черту, с этим празднеством... Когда чувствуешь себя слабым и изломанным, когда потеряна вера в себя... Где уж тут поучать?
А как было бы хорошо — если бы все одни удачи... Восседал бы эдакий почтенный юбиляр. Впрочем, на больших юбилеях тоже противно. «В расцвете творческих сил...», а старику семьдесят лет, песок сыплется. Но у тебя‑то не сыплется еще?
Ну ладно, нужно идти. Как‑нибудь переживу, раз уж ребятам так хочется. Надеюсь, прославлять не будут — знают, что не люблю.
Вхожу немного смущенный. Народу‑то сколько!
Конференц‑зал совсем необычный. Где это столько столов взяли? По всем трем стенам. Так странно видеть их всех «в гражданском». Девушки приоделись, даже не узнаешь. Вон Люба, Димина помощница, просто красотка. И Марина, будто королева, улыбается. Разве подумаешь, что такой ведьмой бывает в операционной?
— Михаил Иванович, вот сюда, пожалуйста, в центр.
Семен берет меня под локоть и ведет, как свадебного генерала. Все стоят и ждут. Ужасно неловко.
— Ну, садитесь же, садитесь, что вы на меня все уставились? Прошу, пожалуйста, не забывать правила игры!
— Как же, помним!
«Правила» — это чтобы без подхалимства. Все садятся. Шум, оживление. Я оглядываюсь. Любопытно. Рядом — Марина. Хорошо. Операционная сестра — самый близкий человек для хирурга. Не зря они часто женятся или романы крутят. Но я не грешен. Давно не грешен, очень давно. С другой стороны — Петро. Скучный сосед! Потом Дима.
— Ти‑ше!
Это Петро. На правах старшего.
— Тише, товарищи! Хотя тосты в нашем обществе и не приняты, но все‑таки для порядка нужно бы тамаду выбрать? А?
— Семена! Семена!
Тот встает, раскланивается с претензиями. Артист.
— Благодарю за доверие! Гости дорогие, пейте, ешьте, не стесняйтесь.
Оглядываю стол. Еда — так себе, больше салатов, колбаса. На всех бутылках есть этикетки. Спирта брать не разрешаю. Но не уверен, что без обмана. Спирт в клинике — это валюта в экономических сношениях с внешним миром. Но самим — ни капли. А около меня — коньяк. Знают слабость, черти.
Олег встает.
— Можно тост толкнуть? Маленький? Братцы, давайте выпьем за Диму! Замочим диссертацию, чтобы ВАК не завалил!
Дима поднимается, такой длинный, худой. Домучил все‑таки свой труд. Олег кричит:
— Полный наливай, полный! Больше поздравлять не будем! Дима смеется.
— Больше нельзя. Доза рассчитана на квадратный метр поверхности тела!
— Так премедикации же не было!
Мне уже налита рюмка коньяку! Хочется выпить. Но нужно держаться. Пьяный шеф — уже не шеф. Встаю. Нужно чокнуться.
— Ну, Дима, чтобы АИКи шли хорошо! Олег протестует:
— И тут АИКи. Жизни от них нет...
Это и есть наша жизнь.
Выпил. Фу, горечь. Лимон.
Шум какой. Все тянутся к Диме, чокаются. А Оксана почему‑то на другом конце стола. Чего бы? Говорили — невеста. Марина подкладывает мне на тарелку еду.
— Ешьте, Михаил Иванович. Вот с маслом.
Боится, что опьянею. Операционная сестра — вторая жена. Заботится.
А как бы хорошо выпить, повеселиться со своими, если бы не то дело... Не вернешь.
Нужно поесть в самом деле. Аппетит появляется после рюмки.
Смотрю на всех. Маленькое затишье — рты заняты, жуют. Всегда все съедается подчистую.
Какие они — мои помощники? Как все люди — хорошие и плохие. Я не заблуждаюсь — просто люди. Но если измерить добро и зло, то больше хорошего. Почему бы? Неужели все наши люди такие? Нет. Пока нет. Просто у нас большой отсев. Каждый год три‑четыре врача приходят и уходят. Джентльменское соглашение действует без осечки. Плохие уходят, а хорошие остаются. Таланты? Нет. Пока нет. Одни — поярче, другие — бледнее. Может быть, развернутся, если попадут на самостоятельную работу.
Что‑то не торопятся. Вот Петро — шел бы заведовать кафедрой. Был бы хорошим профессором, передовым. Нет, не хочет. «Если будете выгонять, тогда...» Не буду выгонять, не за что. Хотя звезд не хватает и хирургию не двинет. Зато если Семен будет доктором — уйдет. Есть честолюбивая жилка. Правильно. Лишь бы честно. Марья, та никуда не денется. И докторской не будет, зря только планы составляем... Она — врач. Милосердие. Как отбрила меня сегодня! Не смотрит — смущена или сердится. «Противно слушать...»
Теперь Семен:
— Товарищи, налейте рюмки.
Сейчас обо мне небось. Лишь бы меру соблюли. Все почувствовали, поглядывают на меня. Вижу свою принужденную улыбку — очень глупое положение, когда тебя поздравляют. Вот продолжает...
— Давайте выпьем за шефа. Только без подхалимства!
Смех. Встают, тянутся с рюмками чокнуться. Так рады. Неужели они меня еще любят? И у меня тепло стало там, внутри. Тоже сентиментальным становишься к старости.
Все выпили. Кричат:
— Еще!
— Нет, дудки. Хотите меня пьяным видеть? А выпить в самом деле хочется. Вот странное состояние — после первой хочется еще и еще. Но я удержусь. Лучше покурю.
— Дамы, можно курить?
Дамы разрешают. Мужчины рады — сразу все задымили.
Поскольку тостов нет, компания распалась на несколько кружков. Молодые ребята — Женя, Вася, Володя — около красивых сестричек. Дима, наконец, пошел к Оксане. Степа о чем‑то спорит с Ниной Николаевной. Нашла коса на камень — оба упрямы. А он ничего, Степа. Притерся.
Марина ухаживает за мной, угощает. Еда вкусная. Марья с Петром о чем‑то разговаривают через стол. А Виктор не пришел. После сегодняшнего разговора не захотел. И хорошо сделал.
Опять Семен встал:
— Товарищи, есть внеочередное сообщение! Сейчас Валя преподнесет шефу подарок!
Вот еще! Не может быть, знают, что не люблю. Но все почему‑то смеются. Валя входит и торжественно несет что‑то на кухонном подносе. Любопытно. Все тянутся, мешают пройти.
Тетрадь для рисования. Нет, альбом из листочков, перевязан красной ленточкой, как в школе девчонки для стишков делают. Невзрачно. Беру, читаю надпись:
ДОРОГОМУ МИХАИЛУ ИВАНОВИЧУ
В ДЕНЬ ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЯ
ОТ СОТРУДНИКОВ
Открываю. Напирают сзади, заглядывают.
Рисунки.
Здорово нарисовано!
Я сижу под деревом и поливаю струей жидкости из клизменной кружки головы — фотографии моих помощников: одни еще глубоко в земле, другие распустились — головы в листьях.
Надпись: «Сама садик я садила, сама буду поливать...» Рядом валяются бутылки: «Эликсир самостоятельности», «Эликсир сообразительности». Выше всех — Петро, потом Марья. И есть такие, которые еще в земле сидят, не взошли...
Все хохочут.
— Смотрите, Володя Сизов еще только первый корешок пустил. Долго же!
Другая страница. Опять растения с человеческими головами, я стою между ними, выдернул один корешок и рассматриваю в раздумье: дескать, выбросить или оставить?
— Ребята, Степа! Степина физиономия!
Расцвели репей‑полынь в моем саду
На мое несчастье, на мою беду...
— А этот уже выброшен. Лежит Николай наш.
В самом деле, был такой, в этом году ушел. «Ушли».
Далее — парад учеников. Где они только таких смешных фотографий наснимали! В левом углу — мой портрет, держу большие часы. «Ребята! Не Москва ль за нами!» Правильно.
Не поддаваться Москве.
Опять карикатура на отстающих диссертантов. Я, директор, Петро «тянем, потянем, вытянуть не можем» из земли за волосы головы незадачливых ученых с карикатурными телами.
Снова взрыв смеха.
— Смотрите, смотрите, Дима‑то какой! Виновник тоже смотрит и хохочет.
— Вы что, тайно делали? Петро?
— Конечно. Знают только Нина, Алла и Олег. Другим не показывали. И я только сегодня увидел.
— Молодцы. Вот уважили!
— Переплести только не успели... Смотрите дальше.
Опять я. В маске, лицо сердитое, ругаюсь. Стихи:
Хоть лицо закрыто
и не страшен вид,
каждому понятно,
что он говорит:
«...и не так уж много идиотов рождается на свете, но почему‑то все они попадают ко мне в клинику?..»
— Неужели я такое говорил?
— Вы еще и не такое говорили...
Ловко поддели. Все довольны. Они собирают такие сентенции. Стыдновато.
Несколько страниц посвящены моим увлечениям кибернетикой. Одна хороша: я сижу с сигаретой в кресле перед большим пультом, а рядом один робот слушает испуганного голого толстого дядю, другие три делают операции. На экране телевизора показана палата, где робот‑нянька убирает судно. «Теперь можно бы и отдохнуть...»
— Ох, как хорошо бы дожить до такого времени! Не делали бы вы ошибок.
— Вы дальше, дальше смотрите!
Перелистываю. О! Сижу грустный, голову подпер рукой. Позади — парад роботов с гнусными мордами. Два из них дерутся.
Недолго музыка играла,
недолго тешился народ!
— И опять идиоты...
Общий смех.
— Нет, не заменить нас роботами, шеф!
— Отличный альбом. Никогда я не получал подобного подарка. Осторожнее, пожалуйста, не порвите!
Это его потянули по рукам. Всем интересно посмотреть, себя найти. Даже не думал, что в нашей клинике есть остроумные люди.
— Я его отдам переплести и буду хранить как самую дорогую вещь.
По‑честному, тронули меня ребята. И сами довольны, особенно авторы. Нужно их поблагодарить.
Тост:
— Давайте выпьем за авторов! Все с радостью наливают. У меня — третья рюмка.
— Ну, давайте чокнемся. Молодцы, спасибо.
Выпили. Хорошо! Но уже нужно приглядывать за собой. Рюмки — большие. Странная штука — вроде пьешь, себе кажется, что почти трезвый, а другие потом говорят — был пьян. Может, врут? Да нет, надежные товарищи.
Альбом идет по рукам. Его сопровождает хохот. Я посматриваю:
— Маслеными руками не цапайте! Очень он мне понравился. Марина шепчет:
— Все‑таки вы должны сказать нам что‑нибудь... пока танцы не начались... Отвечаю ей также шепотом:
— Что скажу, в моем положении?
— Нужно, очень нужно.
Не миновать. И потом — они стоят. И обстановка настраивает на торжественность, на лирику. И еще что‑то нужно сделать внутри, переломить себя... Осознать.
— Товарищи! Ти‑ше! Я хочу сказать речь. Зашикали:
— Тише! Тише!
— Я не хотел говорить. После всего случившегося мне трудно поучать. Но вот Марина шепчет — «нужно». На юбилеях всегда оглядываются назад. Такая уж психология юбиляров. Особенно когда впереди уже ничего нет... (Протестуют.) Нет, нет, не шумите, я еще трепыхаюсь, что‑то думаю сделать. Так вот, я порядочно прожил. Неплохо прожил. Вот только под конец подпортило. (Но ничего, я еще вылезу. Так, вдруг сам почувствовал, или после коньяка?) Что же все‑таки главное в жизни? Как быть хотя бы мало‑мальски счастливым? Есть: семья, общество, работа. Достаток или бедность. Семья, конечно, много значит. Инстинкты — вещь великая. К сожалению, редко кто достигает истинной гармонии... Даже дети, а это очень много, если понимать, даже дети потом уходят. Обижаться не надо — это закон. Нет, не может семья быть главным в жизни. Да и вы уже многие убедились. Я же знаю, что успели пережениться и развелись уже. Даже детей побросали... Осуждаю, но что сделаешь...
Бедность или достаток... Плохо — бедность. Сам все испытал, знаю. Конечно, нужно добиваться в жизни, чтобы не было бедности. Но только честными средствами. Нельзя размениваться на всякие там взятки, гонорары. Противно, когда больной доктора на деньги рассчитывает.
Общество. Убежден, что общественная работа хороша только при хорошей профессиональной деятельности. Если главное дело доктора — языком в месткоме болтать, а лечить этот доктор не умеет, тогда все ерунда. Остается самое главное — работа. Вот это верный якорь! Только тот получает стойкое счастье, кто нашел себя в работе. К ней не привыкнешь — все время новые загадки дает. Их решаешь и получаешь порцию счастья. Ну конечно, и неудач достаточно — так без них нельзя, без них и удачи не будут радовать. Адаптация — враг счастья. Ищите себе страсть в работе — будете счастливы. Не все время, но будете... Давайте нальем, у кого пустые. Налей и мне, Петро, полную.
Жду, пока успокоятся. Маловато спиртного‑то. Но, наверное, есть резервы...
— Итак, за страсть! За честность!
Выпиваю. Четвертая уже. И все пьют — даже как‑то торжественно.
А может, это просто трепотня — о честности, страсти? Я‑то сам не сдался ли? Вот сегодня как подловато поступил, хорошо, что Марья одернула. И с больными тоже — с Сашей, с другими трудными, что повыписывали? Умирать выписал. Да‑с.
Пожалуй, нужно уходить. Пить больше нельзя, опьянею, негоже перед ребятами. А хочется! Нет, нельзя. Да и молодежь должна потанцевать, без меня они свободнее будут... Вот они жуют и что‑то притихли.
— Семен! Хоть бы музыку командовал!
— Музыку, музыку!
Оживились. Нужно предупредить...
— Только не дольше восьми. И не шуметь сильно.
Семен Иванович, на вашу ответственность. (Это уже приказ начальства.)
Началось раздвигание столов, толкотня. Теперь самое время уйти. Поднимаюсь. Тихонечко прощаюсь с ближайшими соседями. Петро и Марья пошли за мной.
— Чего вы‑то поднялись? Потанцуйте.
— Мы еще вернемся, нужно взглянуть больных.
Вышли в коридор. Прощаюсь. Вижу — чего‑то сказать хотят, мнутся.
— Ну, что еще? Петро:
— Так как же дальше будем жить, Михаил Иванович? Все вполсилы?
Ишь ты, упреки. Наговорил о честности, о страсти — осмелились. Что им скажешь?
— Я боюсь. И мне как‑то стыдно, — вдруг не будет получаться — и опять смерти. Я не могу сейчас их переносить.
Марья:
— Вы обязаны. Без смертей не будет. Но ведь мы научились, результаты теперь гораздо лучше. Нельзя же из‑за гибели самых тяжелых обрекать на смерть десятки. Что же, вы так и думаете доживать век на простеньких?
— Ах, вам легко говорить... Вы не виноваты... Теперь Петро наступает:
— Ничего нам не легко. Вся клиника переживает. Но ведь вы сами сказали — честь, совесть. Вы же нас учили — работать, несмотря ни на что. «Только в интересах дела, больных».
— Так вы думаете, что нужно пустить все как раньше? На всю железку? Тетрады, клапаны, тяжелые стенозы?
Оба просветлели. Сейчас Петро закруглит. Хитрый.
— Ну, конечно, с максимальной осторожностью, с некоторыми ограничениями, чтобы риск не очень велик. Мы уж будем смотреть во все глаза. Правда, Марья Васильевна?
Она тоже улыбается. «Сдвинулся шеф».
— Думать будем. «Эликсир сообразительности...»
Вы требуете от нас, но и мы ведь имеем права на вас. Тоже можем требовать...
— Ты уже сегодня потребовала, помню...
Молчу. Верно, конечно. Имеют право. И если призываешь — так тянись. Или уходи. На пенсию или еще куда. И тогда уже не трепись, речей не произноси... Кончать разговор.
— Хорошо, я подумаю. Наверное, вы правы, и я должен пересилить себя. До свиданья.
Повернулся. Марья потянула за рукав. Досада. Еще что?
— Вы меня извините за сегодняшнее... Не стерпела...
Вот, догадалась. Нет злости на тебя, Марья.
— Чего там. Я не обиделся. И к выходкам твоим привык... Пошел я, хватит на сегодня.
Никуда не денешься. Назвался груздем — полезай в кузов. Нельзя затормозить клинику, работу.
Ох, но это мне будет трудно: снова страшные операции, осложнения, смерти...
Все равно: нужно. До конца.