Византийская «футурология»: предсказательная магия и астрология в XII-XIV вв.

Московский государственный университет

Имени М.В. Ломоносова

Исторический факультет

Доклад по истории средних веков

студента 2 курса д/о,

гр. 204 Камалиева Р.Р.

Руководитель семинара

и преподаватель: доктор исторических наук, доцент Шукуров Р.М.

Москва, 2016

Содержание

Введение --------------------------------------------------------------------------------С.3-7

Обзор источников--------------------------------------------------------------------С.8-13

Историография----------------------------------------------------------------------С.14-27

Реалии Византии XII-XIV вв., мировоззрение, обычаи и нравы жителей_____ империи-------------------------------------------------------------------------------С.28-33

Предсказательная магия, как значимая составляющая менталитета и________ исторического процесса в Византии--------------------------------------------C.34-42

Астрологические предсказания и их место в византийской истории----C.43-47

Сопоставление магии и астрологии. Выявление ключевого различия между ними-----------------------------------------------------------------------------------С.48-50

Заключение---------------------------------------------------------------------------С.51-52

Источники--------------------------------------------------------------------------------С.53

Список использованной литературы (основной перечень)------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------С.54

Введение.

Одной из неизменных черт людей всех времён и народов является желание обрести возможность заглядывать в будущее, извлекая из этого максимальное число преференций и попросту удовлетворяя своё любопытство. Люди по природе своей зачастую боятся неизвестного, а основным источником неизвестного как раз и является будущее: сколько страшных тайн и опасностей, возможно смертельных, оно может таить в себе? Естественным выглядит желание предотвратить их, найти тот или иной выход, а знание того, как же могут развиваться события в последующем, являются надежным «козырем» в сопротивлении гипотетическим рискам. Отсюда также проистекает стремление не только преодолевать пространство, но еще и глядеть сквозь время. Все это является подходящей почвой для развития прорицания и различных способов осуществления прорицания и пророчествования, к примеру, гадания, одного из наиболее распространённых методов, а также астрологических прогнозов, долгое время (а многими и поныне) считающимися научными. «У всех народов земного шара, [даже] при самой низкой степени культуры, мы находим гадание, и притом это гадание уже носит религиозный характер, раз у народа есть представление о божестве, как существе высшем, а стало быть, таком которому доступно то, что мало доступно человеку, в данном случае – будущее»[1], - отмечает М.Сперанский, составитель «Памятников древней письменности и искусства».

Действительно, как европейская, так и восточная история богата множеством эпизодов и целых периодов, тесно связанных с прорицателями и пророчествами, как следствие, обширно число «пророческих» сочинений, в частности, библейские книги пророчеств (книги пророков Исаии, Иеремии, Иезекииля, Даниила в Ветхом Завете, книга Откровение Иоанна Богослова в Новом и др.), книги Сивилл, написанные гекзаметром на древнегреческом языке, прорицания Бегоис (Вегойи) у этрусков, пророчества Мухаммеда в исламе, и еще множество писаных и представленных только в устной традиции собраний пророчеств, одно перечисление которых заняло бы колоссальное место, да и лишило бы всякого смысла употребленное мной вводное сочетание «в частности», которым я и ограничил себя в перечислениях. Такое изобилие пророческой литературы недвусмысленно свидетельствует о крайне высоком интересе к данной «парапсихологической» сфере, начиная с древнейших времен, зари цивилизации, не угасшем и поныне (на чём чуть подробнее остановлюсь в следующем абзаце повествования). В большинстве случаев объекты этого интереса – «ошибки разума», происходящие из-за неосведомленности, отсутствия полноценных представлений о картине мира, желания домыслить, суеверности, фанатичной религиозности, порой связаны с определёнными корыстными мотивами или, скажем, безумием (как в случае с иудейским царём Саулом), однако всё это не делает тему менее интересной (а, в особенности, не делает менее актуальной), также стоит подчеркнуть, что иногда из, казалось бы, предельно примитивных и суеверных построений, вырастают космогонические, философские учения, не достаточно основательные, но не лишённые некого обаяния. «Опираясь на переосмысленное стоиками учение Гераклита о мировом огне и на идеи платоновского диалога "Тимей", Посидоний в последний раз за всю историю античной мысли предпринял попытку построить всесторонне разработанный натурфилософский образ мира. По размаху замысла, по широте эрудиции попытка эта заставляет вспомнить Аристотеля, хотя по способности к трезвой научной самопроверке Посидоний стоял гораздо ниже. Он в изобилии привлекал данные естественных наук (особенно географии и астрономии, которыми сам серьезно занимался), но перерабатывал этот материал в угоду умозрительным представлениям мистического, подчас оккультно-магического свойства. В центре стояла доктрина о таинственной акаузальной связи всех вещей – о "всемирной симпатии", одушевляющей природу. Вселенная Посидония – живой организм, аналогичный человеческому организму, проникнутый трепетными истечениями тончайшего огня, и каждая часть этого организма наделена отзывчивой чуткостью к судьбам других частей. Исходя из этих допущений, можно было философски обосновывать астрологию, гадание и прочие виды популярного суеверия»[2], - читаем мы в статье С.С.Аверинцева «Эволюция философской мысли». Далее Аверинцев отмечает, что отголоски доктрины [Посидония] «всемирной симпатии» мы можем встретить у Гёте и Шеллинга, Новалиса и Тютчева, Юнга и Манна – таково, можно даже сказать, благотворное влияние учения, возникшего из мистических корней, связанных с пророческими традициями. И уже один этот пример, который вовсе не является исключением из правил, а, обратно, ярко иллюстрирует общую закономерность, даёт неподдельное представление о значимости затрагиваемой тематики.

Как я и обещал ранее, отмечу в общем-то тривиальный факт, который настолько плотно опоясывает нас всех сегодня, что о нем уже мало кто задумывается, что называется, со стороны – а именно, насколько же традиция пророчествования, оккультной футурологии влияет на нас сегодня. Имена Нострадамуса, Эдгара Кейси, Вольфа Мессинга, Ванги не сходят со страниц газет (пусть даже в основном «жёлтых»: масскульт, как ни печально, - неотъемлемая часть современной культуры и жизни в целом) и экранов телевизоров. Периодические издания могут обойтись без выкладок по прогнозу погоды, но прогнозы другого рода, астрологические, точно будут содержать – гороскопы сплошь и рядом, чуть ли не любимое чтиво «домохозяек» и даже вполне себе солидных граждан, которые также пристрастились к этой заманчивой тенденции, приманивающей возможностью заглянуть как в ближайшее будущее, так и за далёкие горизонты. Ну а, допустим, Павел Глоба – нынче не менее публичное и медийное лицо, чем многие из артистов эстрады и героев спорта. Не говоря уже об астрологах и экстрасенсах, якобы работающих на правительственные структуры. Вписывается это в квазинаучное направление «Нью Эйдж» - «культуру нового века», где бок о бок соседствуют с верой в прорицания также «факты» (полагаю, кавычки еще как уместны) об энергетических полях, детях индиго и таком вроде бы совсем уж фольклорном (но не тут-то было) и наивном «элементе», как русалки (то что сам «грешен» и многому доверяю, оставлю за скобками этой претендующей на серьезность подхода работы). К тому же, «недавно «Левада-центр» решил разобраться, к кому россияне чаще обращаются в минуту душевной смуты. И выяснил, что вовсе не к психологам, а к экстрасенсам, целителям и ворожеям. Их услугами хоть раз в жизни воспользовались 20% опрошенных, тогда как к психотерапевтам обратились в два раза меньше…», сообщается на сайте ВЦИОМ в разделе «Публикации»[3]. Как пел В.С.Высоцкий: «Нам бермуторно на сердце и бермудно на душе…».

Выходит, пусть даже с критических позиций, без знаков Зодиака и завораживающих персоналий великих провидцев и шарлатанов мы не можем обойтись в наше время… Так разве справедливым было бы обделять вниманием эту область в отношении наших далёких предков? Вряд ли. Так я и не буду обделять и возьмусь за её рассмотрение. Впрочем, как уже удалось установить, если подходить к вопросу в наиболее общем свете, он окажется до неприподъёмности широким, а текст окажется столь же бездарно пространным, как нравоучительные речи Фомы Фомича Опискина в повести Ф.М.Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели». Посему стоит ужаться, что и я сделаю, очерчивая более строгие рамки - рассмотрение «футурологии» (значит, и гаданий, пророческой литературы, отношения к ним в обществе) в Византии, преимущественно в период XII-XIV вв., который затрагивают источники, на каковые я буду ориентироваться.

Приведённая тематика отчасти относится к граням потусторонним и сверхъестественным, соприкасается с теми духовными пластами, доказывать или опровергать которые не в моём праве, поэтому целью моей работы, думается, будет не толкование пророчеств Восточной Ромеи, а сбор изречений и фактов из ряда источников, которые дадут примеры по рассматриваемой теме; выяснение отношения византийцев, современников написания прорабатываемых нами источников, к изучаемым явлениям, мотивов, по которым они обращались к определённым способам «футурологии» с успешными или же тщетными попытками приоткрыть занавес пред загадками грядущих лет; желательно, предельная систематизация (упорядочения) обнаруживаемых фактов и мнений, распределение их по категориям – за критерий беру деление не сословное, так как обычно одно явление воспринималось и схоже сразу несколькими сословными группами, а на магическое или астрологическое, а также последовательно отстаивая необходимость проведения подобной границы для истории византийской «футурологии». Отдельно буду приводить примеры-иллюстрации из каждого источника – сочинений Хониата, Пахимера, Григоры. Интерес к знатным и приобщенным к плодам науки сословиям, правителям и представителям духовенства, в контексте моей темы отнюдь не выглядит случайным: «Гадания вообще играли немалую роль в глазах даже наиболее образованных людей Византии. Константин Порфирородный в «Церемониях», I, 407, указывает, какие книги должен иметь император с собою в походе на врага: во-первых, это круг Священного Писания и церковных книг; во-вторых, книги по тактике, военному делу, истории; в-третьих, «Снотолкователь» Артемидора, «Книга происшествий», где объясняется, что значит для будущего то или иное событие… Сам император был автором подобной книги, чем он даже гордился…»[4]. Помимо этого, считаю нужным рассмотреть обнаруженные «футурологические» примеры с точки зрения их генезиса, учитывая, что византийская культура – культура «дигенис», «двурождённая», включающая как эллинские, так и семитские, христианские истоки. Структуру же основной части, вероятно, подразделю на общее описание эпохи, представлений людей того времени (с отсылкой к амбивалентности культуры, античному наследию), отдельные главы посвящу таким стоящим особняком разновидностям «футурологии», как магия и астрология (зачем – уже указал выше). В некоторых случаях в работе (что можно проследить уже по введению) обращаясь не только к научному стилю русского языка, но и к другим, и делаю это намеренно, для того чтобы вкупе с научным характером, который априори носит данная работа, к ней не прикреплялась излишняя сухость и ознакомление с ней не было бы скучным для рядового, неподготовленного читателя, при этом не теряя и свой вес для специалистов.

Список целей и задач, которые ставлю перед собой при выполнении исследования, представлю также в виде компактного структурированного списка, «разбитого» по пунктам:

¨ 1) Сбор изречений и фактов из источников, которые позволят проиллюстрировать тему и составят фактологический базис;

¨ 2) Демонстрация значения «футурологии» для византийской истории;

¨ 3) Доказательство актуальности выбора темы в свете современности;

¨ 4) Выявление различий и сходств предсказательной магии и астрологии, ключевых составляющих византийской «футурологии»;

¨ 5) Рассмотрение основных характеристик и особенностей «футурологии» в Византии, аспектов, связанных с их генезисом;

¨ 6) Выявление на протяжении работы специфических черт восприятия явления авторами каждого из трех основных источников, используемых в работе (Хониат, Пахимер, Григора);

¨ 7) «Демонстрирование» главных черт магии и астрологии и их сопоставление не только в средневековой Византии, а в целом, что необходимо для более точного постижения и отображения тематики доклада.

Обзор источников.

В качестве источников для моей работы выступают исторические сочинения византийских мыслителей Георгия Пахимера, Никиты Хониата и Никифора Григоры, в которых, как в зеркале, нашли отражения события и реалии Византии в период 12-14 вв. Среди прочего обнаруживаются в них и моменты, связанные с поднимаемой мной темой. Дабы не «мудрствовать лукаво» рассмотрение произведу в хронологическом порядке, в соответствии с годами жизни авторов и временем создания ими источников.

I. Никита Хониат.

Первый автор, источнику которого дам характеристику в этом разделе, Никита Хониат (греч. ) (1155-1213), византийский историк, имя своё получивший по названию малой родины, малоазийского города Хоны (Колоссы), родовое же имя его Никита Акоминат. Ещё в юном возрасте вместе с братом Михаилом (« С любовью и заботой относились друг к другу представители "средних" слоёв населения и интеллигенции. До глубокой старости сохранили чувство взаимной братской любви видные деятели и крупнейшие писатели конца XII-начала XIII в. Михаил и Никита Хониаты…»[5]) Никита оказался в столице империи, Константинополе, где получил превосходное по меркам своей эпохи образование и начал стремительно продвигаться по службе. Двигаясь вверх по карьерной лестнице, Никита достиг титула логофета секретов, аналогичного появившемуся позднее чину великого логофета. Столь значительному успеху Хониата способствовало его красноречие, которое, по свидетельствам современников, отличало его в устной речи, но, как мы можем убедиться и сами, особенно ярко проявилось в письменной. «Пружиной исторического движения у Никиты Хониата оказывается переменчивая судьба — Тиха, которой подвластны и василевсы, и простые люди, и воины, и монахи. Представление о принципиальной вертикальной подвижности, взлетах и падениях при поворотах судьбы — основа исторического мировосприятия писателя»[6] (можно выразить пословицей «От тюрьмы да от сумы…»).

Наиболее выдающимся произведением Никиты стала «История, начинающаяся с царствования Иоанна Комнина»[7], как-раз-таки и являющаяся источником в моём исследовании. Хониат и сам это понимал – после захвата и разграбления Константинополя крестоносцами в 1204 г. он бежал из разрушенного города, спасая, прежде всего, рукопись своей «Истории». «История» Хониата – доскональное описание событий в Византии и прилегающих землях в 1118-1206 гг, содержащее, что особо ценно, глубокий анализ всего описанного, в том числе опирающийся на стремление выявить психологические корни тех или иных деяний и происшествий, и достаточно достоверное, ведь Хониат был свидетелем многих событий, узнавал информацию от других очевидцев, старался оставаться беспристрастным. Едва ли за пристрастность можно принять обострённое чувство справедливости, свойственное Хониату, изобличение нечестивцев, в основном из знатной среды, которая была весьма порочной, разложение и крах Византии в связи с действиями и бездействием которой застал Хониат. «Сталкиваясь преимущественно с византийскими дипломатами и сановниками, иностранные деятели считали хитрость, спесь, льстивость и расчетливость, присущие им, характерными чертами всех жителей империи. "Греци льстивы и до сего дни", - говорится в русской летописи»[8]. Никита Хониат, осуждая греховные и преступные проявления знати, с горечью замечает: «Недаром мы прокляты всеми народами»[9].

Презрение к проступкам власть имущих, вплоть до императора («В целом фигура императора лишается под пером Хониата божественного ореола, парадигматической идеализированности. Такие пороки, как своенравие, жестокость, зависть, алчность — неизменные спутники правящей персоны. Историк далек от критики самого принципа монархического строя; напротив, для него привлекательна стройность западной иерархической структуры общества. Но сам образ василевса оказывается у него «сниженным», развенчанным, лишенным мистического культа»[10]) плавно перетекает у Хониата в осуждение многих их занятий и дел, в т.ч. связанных с предсказательной магией, к которой, как видно из работы, Хониат относился с особым пренебрежением. Например, в главе «Царствование Андроника Комнина» мы читаем: «Впрочем, сам он [Андроник] отказался присутствовать при этих гаданиях, опасаясь, как думаю, болтливой молвы, которая видит и то, что совершается втайне, и всем об этом разглашает. Это грязное дело он поручил Агиохристофориту Стефану…»[11]. Хониат предполагает, что император при всей суеверности всё же полагает, что факт его непосредственного участия в гаданиях может породить о нём негативные слухи в массах и старается такого участия избежать, а само это участие называет «грязным делом». Историк последовательно развенчивает существо суеверий, говорит о практическом вреде гаданий, а большинство приводимых им примеров в соответствии с концепцией труда касаются правителей и приближённым к ним лиц, однако экстраполируются и на остальные слои населения.

II. Георгий Пахимер

Вторым по счёту рассмотрен будет Георгий Пахимер (греч. ) (1242-1310), человек энциклопедического склада ума, одарённый во множестве сфер, но нам опять-таки интересный, в первую очередь, как историк, автор «Истории о Михаиле и Андронике Палеологах» («Исторические Записки»)[12]. Пахимер был учеником другого Георгия, Акрополита. Тёзка и учитель Пахимера, автор «Истории», ключевого источника по истории Никейской империи, сумел привить одарённому ученику навыки профессионального историка. Факты из жизни самого Пахимера мы узнаём в основном из сотни стихотворных эпитафий его ученика Филиса Мануила. Рассматриваемый в данной работе источник, составленный Пахимером, как и в случае с «Историей» Хоаниата (тенденция, в принципе, характерна для всех трёх рассматриваемых византийских историков и источников), является без преувеличения основным трудом в его жизни: то, что его и не приходилось спасать от крестоносцев сей факт не умаляет (Пахимер сталкивался с тяготами не меньше Хониата). Труд Пахимера продолжает сочинение его учителя Акрополита и охватывает период с 1255 по 1308 гг, периоды царствования Михаила VIII и Андроника II Палеологов. Работа дробится на тринадцать частей, основной своей целью (вот бы такие цели да докладам и курсовым) Пахимер считал сообщение правды. Для того чтобы эти цели реализовывать, Георгий Пахимер преимущественно приводит ту информацию, свидетелем которой сам являлся, «писал по личным впечатлениям, однако его соч. страдает от тенденции к архаизации и увлечения богословскими тонкостями»[13]. Пахимер занимал высокие церковные и гражданские должности протекдика и дикеофилака, по сути, был посредником между светской и духовной властью. Естественно, что на своём поприще Пахимер часто сталкивался с разнообразными религиозными обрядами, включая призванные рассказать о будущем. Некоторые из них он описывает в своём сочинении, говоря и об их связи с бытом и нравами разных сословий. Засилие латинян, попытки католиков навязать восточным христианам унию, ярым противником которой выступал Пахимер, ведут к тому, что его труд полон мрачных красок, много мест посвящёно конфронтации церквей, сторонников и противников унии, но вопрос, касающихся гаданий, этот мрачный дух противоборства в ткани научного произведения касается в меньшей мере.

III. Никифор Григора.

Почётное третье место в перечне рассматриваемых авторов занимает Никифор Григора (греч. ) (1295 – ок.1360). Большую роль на Никифора Григору, как и на Георгия Пахимера, оказал учитель, точнее, учителя – два выдающихся умом и красноречием деятеля, патриарх Иоанн Гликис и великий логофет Фёдор Метохит (преподавал астрономию). В молодости Никифор поселился в столице империи, что, как мы уже знаем (на примере того же Никиты Хониата), являлось фактором, явно содействующим продвижению талантливой молодёжи. Прослышав о высокой репутации молодого человека, лично император Андроник II назначил его хартофилаксом (хранителем архивов).

Важнейшим трудом Никифора является его «Римская история» - такое название традиционно принято в отечественной историографии, хотя имеются и другие варианты перевода заглавия, среди которых следующим по распространённости выступает «История ромеев»[14]. Фундаментальный труд в 37 книгах охватывает период больше чем в полтораста лет – с 1204 по 1359 годы, как дополняя, так и продолжая «Записки» Георгия Пахимера. Язык сочинения велеречивый, факты проработаны скрупулёзно, большое внимание, что особенно важно в свете темы работы, уделяется религиозным вопросам, среди которых можно выделить и касающиеся «футурологии», оккультизма, духовных практик. Более того, одну из форм заглядывания в будущее Никифор Григора освоил для своего времени в совершенстве – наблюдение за небесными телами, астропрогнозы. Курьёзный инцидент имел место, когда император Андроник, заболев, отправил людей разузнать у Григоры, что говорит положение звёзд о перспективах его выздоровления, но умер раньше, чем гонцы добрались до учёного мужа, который сам был тяжело болен в означенную пору (Ник. Гр., Кн. 11, Гл.11)[15].

Никифор Григора запомнился в истории не только как составитель грандиозного труда (что уже немало), но ещё и как оппонент Григорию Паламе и его исихастскому учению (выйдя на авансцену этой борьбы после поражения своего идейного предшественника Варлаама, калабрийского монаха, которого до этого сам же победил в словесном поединке). Учение Паламы, во многом вопреки здравой логике (ведь содержало оно много крайностей, которым и сопротивлялся жаждущий истины Григора), было утверждено официально Собором 1351 г., после чего оппонент учения Григора даже понёс за открытое выражение позиции наказание – заточение на два года в монастыре (о последних годах жизни Никифора почти ничего доподлинно не известно). При этом аналитический склад мышления, опережающий своё время, может подчеркнуть следующий случай из жизни Григоры (а аргументы в пользу и так неоспоримого ума Григоры ещё больше убеждают в точности выводов, к которым он приходит в своем историческом труде): «В 1326 году Григора предложил (в дошедшем до нашего времени труде) определённые изменения в календаре, от введения которых император отказался из-за страха волнений, около двух сотен лет спустя реформы были осуществлены Григорием XII практически на тех же условиях»[16].

На этом подходит к завершению общий обзор используемых источников и возможностей, которые они дают для раскрытия темы, в ходе которого удалось самому убедиться, в том что и так бесспорно – насколько полезны и информативны рассматриваемые византийские сочинения. Возможностями работать с оригиналами текстов или наиболее ранними иностранными переводными изданиями я не располагаю, а использую и буду в дальнейшем по ходу работы использовать русские переводы, выполненные в XIX столетии Санкт-Петербургскими профессорами, но ничто не заставляет меня усомниться в качестве этих переводов, посчитать их устаревшими, а потенциал, заложенный в исторические труды Хониата, Пахимера и Григоры так велик, что даже непозволительный непрофессиональный перевод по подстрочнику и то не смог бы скрыть достоинств данных комплексных исторических работ.

Историография.

Как бы это поразительно ни выглядело, столь увлекательная и не теряющая актуальности тема, связанная с «футурологией» (предсказательной магией и астрологией) в Византии, до сих пор не «нашла» досконального отражения в исторической науке: казалось бы, и тема обладает неувядающим значением, и пространство-время (Византия XII-XIV вв.) богаты на исторические источники, но отчего-то крупными специалистами мало подготовлено сравнительно мало работ по этой теме. Впрочем, я, наверно, излишне сгущаю краски, ведь определённый интерес у историков эта тема уже вызывала и поднималась в целом ряде работ. На первый взгляд, может показаться иначе, однако затем выясняется, что интерес к теме в историографии хотя и спорадический, но «фантастический» по числу периодически обращений (да и называть эти обращения совсем уж бессистемными было бы несправедливо). Не «изобретая велосипед», воспользуюсь замечательным списком, предложенным нашим преподавателем Рустамом Мухаммадовичем Шукуровым. Основные труды в этом разделе (историографическом обзоре) расположу в отличие от обозрения источников уже не в хронологическом порядке написания, а в алфавитном, по фамилиям авторов – считаю, что такой вариант тут выглядит не менее предпочтительным, так как каждая работа обособлена и едва ли можно проследить генезис, при котором одна «генетически» происходила бы от другой (алфавитный порядок, в свою очередь, нивелирует всякий намек на расхождение по значимости, а значимость в моей работе каждого труда из списка довольно высока, пусть даже ни один не посвящен полностью изучаемой мной проблеме (в этом можно усмотреть и некоторое преимущество: мне достается «целинная земля», одним из «пионеров» в возделывании которой могу значиться - правда, ее еще нужно грамотно обработать). Польскому писателю - сатирику Станиславу Ежи Лецу принадлежит афоризм: «В алфавит должна быть включена ещё одна буква… буква закона». Так вот, пока нет не только такой буквы в алфавите, но и некого строгого закона, как располагать источники и литературу в главах докладов, только рекомендательные предписания, так что позволю себе определённую вольность, «вольтерьянство», действуя в соответствии с принципом «всё что не запрещено, разрешено», а не авторитарным постулатом «запрещено всё, что не разрешено». Глава носит дескриптивный характер; при описании каждой из работ стараюсь не обойти вниманием биографии авторов, так как считаю их (осознавая, что мнение спорное) важными для постижения сути создававшегося (создаваемого) ими материала.

Ощутимый вклад в исследование вопроса внёс церковный историк, канонист и литургист (специалист по богослужению в христианской Церкви) Александр Иванович Алмазов (1859-1920). «Наиболее объемным трудом А. является докт. дис. «Тайная исповедь в православной Восточной Церкви». В этом уникальном по охвату и тщательности разработки материала сочинении автор на основе изученных им 189 греч., 12 южнослав. и 427 рус. рукописей, а также многочисленных печатных изданий исследует историю чинопоследования исповеди в правосл. Церкви в X-XIX вв. с экскурсами в более ранние эпохи вплоть до апостольской»[17]. Однако нас в свете рассматриваемой темы интересуют другие работы Алмазова. Первая из них – «Апокрифические молитвы, заклинания и заговоры» («К истории византийской отречённой письменности»)[18]. Автор обращается к большому количеству источников, подчёркивает, какие возможности открывает перед ними работа именно с апокрифами: «Понятие молитвы апокрифической (разумеется, с церковной точки зрения) нужно признать довольно растяжимым и обнимающим молитвы, очень разнообразным по внутреннему и внешнему характеру… Так, сюда могут относиться молитвы, не отвечающие характеру действительного церковного моления по фактическому своему содержанию, как, напр., с ссылками на какие-либо факты – вымышленные, с упоминание чудесных событий, безусловно сомнительных если не более того, с перечнем таинственным имён, и пр.»[19]. Получается, Алмазов понимает, что исследование такого характера может таить в себе ряд неточностей, придётся отделять зёрна от плевел, зато, если суметь всё грамотно разделить (Алмазову это явно было под силу) то зёрен удастся извлечь больше. В апокрифических молитвах, заклинаниях и заговорах нередко содержаться информация стороннего характера, даже астрологическая, а уж с магией все эти источники связаны напрямую. Александр Иванович досконально разбирает все приводимые источники (около 75), многие из них дают возможность рассмотреть менталитет простого люда средневековой Византии, так заговоры, как отмечает Алмазов, «всецело продукт народного творчества, - формула, которая может пользоваться фактами, но сама никогда не может быть принадлежностью внешнего культа»[20]. Что касается заклинаний, то это обращения (в отличие от молитв, даже самых нестандартных апокрифических) не к Богу, как к источнику благу, а к силам, от которых исходят беды, с целью беды эти предотвратить или устранить. Естественно, такая формула также широко была распространена в народных массах.

Небезынтересна работа Алмазова «Проклятие преступника псалмами»[21] - интригует она, уже начиная с заголовка: что же он подразумевает? Также как человечеству искони присуще желание заглядывать в будущее, так живёт в людях жажда возмездия, кары, которая настигнет преступников, которым удалось избежать наказания. «Но есть и Божий Суд, наперсники разврата», - как писал Лермонтов в «Смерти Поэта». В Византии, когда преступник скрывался от пенитенциарной системы, избегал правосудия, за удовлетворение народной жажды возмездия брались клирики. Служители церкви прибегали не лишь к молитве о нахождении преступника в ходе сыска, но и отлучали его, насылали проклятие. Молитвенные формы, в которых насылались проклятия, основывались на псалмах, отсюда и взялось выражение «проклятие псалмами». Проклятие насылалось двухчастным образом: «Первая часть заключает в себя большую часть собственно молитвенного элемента; вторая же, можно сказать, - всецело совокупность выписок из псалтыря»[22]. Алмазов описывает церемонию как поразительную по степени эмоционального воздействия на наблюдающих – таким образом, и так религиозная по существу, она будоражила людей, затрагивала сокровенные чувства, пробуждала ещё больший интерес к потустороннему и запредельному.

Ещё одна монография Алмазова «Чин над бесноватым»[23] поднимает вопрос изгнания священниками-экзорцистами из людей бесов, демонических сущностей, при помощи «врачевательных молитв» (как апокрифических, так и обладающих совершенной с церковной точки зрения композицией)[24], но вновь неизменно эффектных по процедуре, усиливающих интерес к загадочному.

Вторым из авторов в списке идёт Александр Петрович (Пейсахович) Каждан (1922-1997), выдающийся советский и американский исследователь истории Византии и Великой Армении (принял гражданство США, где взрастил целую плеяду византинистов, заняв в 1970-е гг кафедру профессора в Гарвардском университете). В монографии «Книга и писатель в Византии»[25], Каждан рассказывает о таком неотъемлемом культурном элементе, как книга, и о писателях во многом со специфических позиций, которые обоснованы самой структурой византийской истории – тягой к неизведанному и парадоксальному, при этом вовсе не инфантильной и не лишённой практичности. Это несколько замедляло развитие науки в Византии, предопределив отставание поздней Византии в этом компоненте от преодолевшей «тёмные века» и возрождавшей прикладную науку Западной Европы. Достижения были, но зиждились они как раз на том, в чём византийцы более всего преуспевали, в частности астрологии: «В сфере космологии византийцы не двинулись вперед. Они придерживались традиционных представлений, одни из которых восходили к библейской концепции (в наиболее четкой форме учение о плоской Земле, омываемой океаном, изложено Косьмой Индикопловом, резко полемизировавшим с Птолемеем), другие — к достижениям эллинистической мысли, признавшей шарообразность Земли (Василий Великий и Григорий Нисский, а позднее и Фотий полагали, что учение о шарообразности Земли не противоречит Библии). Астрология получила широкое распространение. А наряду с этим астрономические наблюдения позволили Никифору Григоре (ученому, предлагавшему, кстати сказать, реформу птолемеевского календаря) дважды предсказать солнечное затмение»[26]. Каждан напрямую затрагивает те аспекты, которые лежат в плоскости моей работы, помимо того даёт характеристики, позволяющие чётче понять существо византийской литературной традиции, глубже погрузиться в источники. Напр., об «Истории» Никиты Хониата он говорит следующее (с чем трудно не согласиться, но на что легко не обратить внимание): «Личность автора проступает здесь не только в выборе формы, не только в упоминании им некоторых эпизодов из собственной жизни (и в частности, уже известного нам эпизода, связанного со спасением девушки-гречанки в захваченном крестоносцами Константинополе), но и косвенно (может быть, не всегда осознанно) — в подборе материала…»[27]. Отчётливый взгляд на литературную традицию, научные интересы, образовательный уклон Византии – подспорье при изучении практически всех тем, касающихся истории Византии, и изучаемая мной сейчас – не исключение.

Было бы неправильным обойти вниманием масштабную работу Каждана «Византийская культура», в которой даётся всесторонняя картина жизни Византийской империи в X-XII вв. «Термин «культура» употреблен здесь в самом широком значении: под культурой понимается вся совокупность творческой деятельности конкретного общества — от производства материальных благ до мифологии и художественных идеалов. При этом я не вкладываю в понятие «культура» никакого этического содержания, т. е. не противопоставляю культуру как категорию, связанную с созиданием и расцветом, цивилизации как синониму окостенения и упадка», - говорится в самом начале этой книги[28]. Одна из глав фундаментального труда посвящёна вопросам религии, называется «Церковь и богословие». Подчёркивается, что мировоззренческим фундаментом в Византии, как и в Западной Европе (там даже с более позднего времени), было христианство. Ещё задолго до схизмы (разделения) христианских церквей между ними прослеживалось большое число отличий, наиболее принципиальные из которых брали истоки из кардинального различного соотношения сил духовной и светской власти в Византии и остальных постепенно христианизировавшихся европейских регионах: «…греческие богословы настоятельно подчеркивали монархическое начало троицы: в полемике с латинянами они постоянно повторяли слова Василия Великого о том, что бог-Сын и святой Дух являются десницей и шуйцей бога-Отца Бог-Отец рассматривался как единый и общий источник двух других лиц троицы. Известные евангельские слова "Отец мой более меня" постоянно волновали византийскую богословскую мысль. Напротив, добавление "филиокве" подчеркивало не монархический, а иерархический принцип в соотношении лиц троицы. В соответствии с добавлением к символу веры оказывалось, что только бог-Сын рожден непосредственно Отцом, тогда как Дух исходит и от того, и от другого. Сторонник "филиокве" Никита Маронейский сравнивал соотношение лиц троицы с простейшей иерархической системой: царь - полководец - воин. Средневековому западному мышлению подобная иерархическая система была ближе, чем монархическая система восточного богословия, в свою очередь, отвечавшая общественным условиям Византийской империи…»[29]. Пережитки, «рудименты» и «атавизмы», политеизма сохранялись и через сотни лет после утверждения христианства в Византии в качестве государственной религии (IV век), и астрология с магией как практикуемые представителями церковных институтов, так и вопреки церковному настоянию, очевидно, относятся к этим архаичным формам, которые не только отмирали окончательно, но и нередко переходили на новый виток своего развития.

«Пентаполь по письмам Синезия» М.В. Левченко - очередной пункт нашего «маршрута». Митрофан Васильевич Левченко (1890-1955) – российский и советский византинист, после Октябрьской революции «вовлечённый [в родном городе Суджа Курской губернии (области)] в самую активную работу по строительству новой советской культуры, по перестройке учреждений народного образования»[30], достигал значительных свершений и впоследствии, а одной из многочисленных его работ, однако не теряющихся среди всего изобилия, как раз и является «Пентаполь…»[31]. Как понятно уже из названия, рассказывается в работе о византийском регионе Пентаполь (Пятиградье) – двух провинциях византийской Италии, входивших в состав Равеннского экзархата. Синезий – христианский философ, представитель Александрийской школы неоплатоников, по письмам которого Левченко реконструирует весь спектр информации, связанной с жизнью Пентаполя на рубеже IV-V вв. Положение в провинциях, в соответствии с описаниями Синезия, предстаёт мрачным, причём не только в области экономики, но ещё и морали – Синезий говорит о мздоимстве и подлом доносительстве, захлестнувших Киренаику в период разложения рабовладельческого строя. «Труды и письма Синезия показывают коррупцию правительственного аппарата. Назначение на все ответственные должности производится за деньги, причем получателей этих должностей. Константинопольское правительство раздает ответственные должности таким людям, как Евталий, который прославился взяточничество и ловкостью, с помощью которых ускользал от штрафов»[32], начальником же обороны назначен Кериалий, присваивавший средства, выделяемые на поддержание в должном состоянии фортификации и вооружённой охраны, и таким образом обороноспособность земель материально подорвал и дезорганизовал. Выступавший с пламенных классовых позиций и активно прибегавший к цитированию Маркса и Энгельса Левченко разоблачает самого разоблачителя, Синезия, призывая его не идеализировать, выставляя поборников рабовладельческой системы. Также пеняет он его суеверность: технически грамотный, самостоятельно изготавливавший физические приборы, Синезий верил в вещие сны, приметы, прорицания, предсказания по звёздам – нам интересно не столько критика всех этих пристрастий Синезия и его религиозной стези со стороны Левченко, сколько описаний этих же пристрастий, которое хоть и не относится к периоду, подпадающему под рамки темы, но содействуют углубленному пониманию, что «откуда есть пошло…», выражаясь оборотом из ПВЛ Нестора-летописца.

Российский историк Геннадий Григорьевич Литаврин (1925-2009), выпускник кафедры средних веков нашей альма-матер, исторического факультета МГУ, в работе «Как жили византийцы»[33] описывает практически все сословия и общественные группы византийцев, рассказывает о социальной жизни, колористично живописуя отношения в семьях, трудовых коллективах, характеристики института брака, особенности воспитания юных византийцев, отдыха – праздников и увеселений, отношений с иностранцами... Разумеется, Литаврин не обходит вниманием и вопросов науки. С одной стороны, в Византии было много великолепных учёных-энциклопедистов, энтузиастов своего дела, без которого не могли жить. Правда, часто всё держалось именно на чистом энтузиазме: Михаил Пселл пишет (а Геннадий Григорьевич упоминает об этом) о нотарии, которого «лучше называть фракийским бедняком». «Простые люди иногда полагали, что обучение музыке и пению важнее обучения грамоте, так как участие в хоре какой-либо церкви города или даже дворца сулит приличное вознаграждение. Многие еретики выступали вообще против обучения грамоте — они называли грамотеев «фарисеями» и избегали их. Но такое отношение к грамотности — редкость. Оно было следствием либо жизненных неудач (грамотность не помогла), либо озлобления угнетенных против чиновников, которые использовали свою грамотность как орудие произвола и насилия. Впрочем, даже философ конца XIII — начала XIV в. Иосиф Ракендит, сам вышедший из бедной семьи, полагал, что простым людям, занятым физическим трудом, изучать науки не только не надо, но и вредно: так вреден сильный огонь для стоящего к нему слишком близко[34]»[35]. Нередко учёные люди разделяли с необразованными современниками веру в чародейство. Колдунов да и людей, пытавшихся ворожить «кустарно», обвиняли в связях с нечистыми силами, равняли с еретиками, преследовали и карали, но интерес к «запретному плоду» не угасал, а порой власти, действовавшие в различные периоды не единообразно, от гонений на магов и предсказателей переходили к потворствованию этим фигурам, чаще скрытому, завуалированному, но находившему отражение в источниках.

Ощутимый взнос в разработку темы по средневековой «футурологии» Ниной Викторовной Пигулевской (в девичестве, Стебницкой) (1894-1970). «Окончила Бестужевские курсы. Училась на Восточном ф-те Петроградского ун-та.; б/п; Историк, сириолог. Преподаватель ин-та Внешкольного образования, Курсов по подготовке в вуз. Библиотекарь отдела рукописей Публичной библиотеки. Арестована по делу «Воскресенья».. Проживала: г. Ленинград. Арестована 11 декабря 1928 г. Приговорена: КОГПУ 22 июля 1929 г. Приговор: 5 лет концлагеря. В заключении на Соловках, актирована пост. ЦК ОГПУ от 26.06.1931 по болезни, направлена в ссылку в Архангельск на ост. срок»[36]. С молодости претерпев множество лишений и испытаний, сильная женщина не была сломлена духом, многое сделала для развитие исторической науки, занимала должность вице-президента российского Палестинского общества, не сворачивавшего свою деятельность и в советские времена. Для нашей работы интерес представляет статья Пигулевской «Сирийская алхимическая литература средневековья»[37], ставшая затем, будучи доработанной, главой её книги «Культура сирийцев в средние века». «В истории науки литература на сирийском языке сыграла большую роль, чем та, какую ей обычно приписывают. Сирийский язык был не только дипломатическим и торговым языком Ближнего Востока вплоть до IX в., но и языком той научной литературы, прямыми наследниками которой стали арабы. Как при дворе Сасанидов (IV — VII вв.), так и при Аббасидах (VIII — XIII вв.), сирийцы были учителями, врачами, астрологами, переводчиками, цирюльниками и толмачами. Круг научных знаний эллинского мира был усвоен сирийцами в доарабский период, когда много греческих книг было переведено на сирийский. Выше уже отмечалось, что развитию знаний способствовала широкая сеть школ, документально засвидетельствованная для раннего средневековья. Начиная с V в. имеются данные не только о многочисленных школах для обучения грамоте, но и о высших школах в Эдессе, Нисибине, Бет Лапате, позднее в Багдаде. Эти сирийские «академии» иногда представляли собой центры чисто светской науки, как школа врачей в Бет Лапате». В указанной статье речь идёт о литературе алхимиков, стоявших на стыке научных и оккультных практик. При этом при всей развитости сирийской литературы в общем, алхимическая представлена преимущественно переводами с греческого, содержа оригинальные тексты лишь «урывками». Статья Пигулевской таким образом в особенности интересна тем, что доносит до нас те византийские алхимические тексты, которые не сохранились в оригиналах, зато дошли до нас за счёт восточного перевода. Вся эта ситуация приводит ещё и к выводу о влиятельности византийской алхимии, получившей распространение на востоке, и уже греческие наработки влияли на восточную учёность и религиозность, а не наоборот (конечно, влияние было взаимным, но в этом компоненте явственно просматривается преобладание греческого (грекоязычного) влияния).

Нырять в «метафизические» глубины, в вопросы бытия уместнее, предварительно ознакомившись с чем-то более приземлённым: логичнее в освоении материала последовательно вскарабкиваться вверх. Возвышенно и тонко о земном написали представительницы так называемой «уральской школы византиноведения» Маргарита Адольфовна Поляковская и Александра Алексеевна Чекалова в библиографическом издании «Культура Византии. Быт и нравы. Прикладное искусство»[38]. Хронологические границы описанных в книге событий простираются очень широко, по существу, на весь период существования Византийской империи – начиная с перехода от античности к средневековью, смены формаций и укладов, до падения Константинополя под натиском турков. Византийская история отнюдь не инертна, она менялась с течением времени, сменялись даже идеалы, стереотипы, представления, но неизгладимой оставалась вера в чудеса: «…с течением времени идеалы византийцев несколько меняются: на смену мученику, чье тело изувечено веригами, приходит «святой», одетый в воинские доспехи. Аскет уступает место воину. На предметах быта эта эволюция прослеживается с середины XI в. 116, но еще в Х в. Лев Диакон рассказывал о «чуде», когда некий «мученик» Феодот, отважный воин, помогал ромеям во время битвы с росами (Leon. Diac. IX. 9). А в чудеса византийцы верили с почти детской наивностью. Именно поэтому священнослужителям было так легко убедить свою паству в том или ином чуде. Верили, что засов, на который запирали храм св. Софии, если зажать его между зубами, способен избавить человека от яда»[39]. Как и ряд ранее упоминавшихся мной специалистов, Пигулевская и Чекалова акцентируют внимание на том факте, что суеверия, ношение амулетов, участие в гаданиях были в Византии весьма распространены, в том числе в учёной среде – среди философов, риторов и даже специалистов в области точных наук.

Пристальное внимание обращает на себя сборник статей с громким названием и не менее громким содержанием - «Понятие судьбы в контексте разных культур»[40]. Cреди авторов статей в этом сборнике исключительно солидные и квалифицированные специалисты. Компендиум сформирован по материалам одноимённой конференции, прошедшей при участии Президиума Российской Академии Наук в 1991 г. Специалисты из разных отраслей знания совместно взялись за рассмотрение с разных углов и для разных культур не поддающегося однозначному определению, но касающегося абсолютно каждого, понятия, как судьба. Никколо Макиавелли восклицал: «Пусть судьба растопчет меня - я посмотрю, не станет ли ей стыдно». Пускаться в рассуждения о том, насколько судьбе было под силу растоптать создателя «Государя», не буду, но скажу, что однозначно судьба не в силах растоптать убедительный стиль сборника «Понятие судьбы…». Концепт судьбы имеет для формирование нуклеарного ядра индивидуального и коллективного сознания столь высокое значение, что его сложно переоценить. В данном сборнике ряд авторов рассматривает судьбу на основе семантического и лингвистического анализа, через призму структуры языка. В этом смысле и, вообще, для нашей работы хотелось бы выделить статью М.Я. Гловинской «Предсказания и пророчества в русском языке»: почти изысканный научный подход, перемежающийся с «игрой слов», позволяет объективнее и глубже рассматривать фрагменты, посвящённые дивинации ((мантическом) искусстве, даре гадания) и о вере в неё, опытах из этой области. «Прогнозирование имеет в качестве источника представлений о будущем рациональную, интеллектуальную обработку информации. Отличие прогнозирующего от других людей состоит в том, что он имеет в своем распоряжении реальные конкретные данные, связь которых с будущим событием может быть неочевидной для остальных людей, и владеет средствами их обработки, результатом чего и является сам прогноз. Связь между этими данными и будущим событием рациональна, в принципе она может быть объяснена и истолкована»[41]. Любопытен разбор в статье разных глаголов, относящихся к предвидению будущего (структура толкования по методу Вежбицкой), и их смысловой нагрузки – «пророчить», «предсказывать», «кликать», «каркать» и многие другие. Такой инструментарий полезен не только историку, но и литератору, поэту. Вопросы предсказания, мантического искусства подробно разбираются в статье Е.В. Приходько «Оракулы в раннеклассической греческой литературе». Большое число примеров, в основном отобранных из трудов Цицерона и Геродота и подробно разобранных (ёмко и содержательно) переносит с головой в мир прорицаний, ответы же прорицателей обычно куда сложнее и многомерней пресловутой загадки сфинкса: «В противоположность простой загадке, которая описывает всех лиц определенного рода (человек в загадке Сфинкса), оракул-загадка всегда обозначает отдельное лицо или группу лиц; в отличие от оракула-намека загадка имеет всего одно решение и была настолько сложна, что, если решение забыто, восстановить его невозможно. Оскорбленный одиннадцатью царями Псамметих спрашивает оракул Латоны в городе Буто, как ему отомстить (общий вопрос о настоящем), и получает ответ, что отмщение придет с моря, когда появятся медные мужи»[42].

Не уклоняемся на нашей дороге рассмотрения историографии и от работы «Памятники древней письменности и искусства. Из истории отречённых книг»[43]. Цель, ставившаяся авторами этой работы, «проследить один из небольших фактов гадательного характера – именно гадания по псалтыри – и составляет цель нижеследующего рассуждения, собственно только собирающего разнородный, впрочем, далеко неполный материал для истории гаданий по псалтыри в древнерусской и славянской литературах»[44]. Тут авторы скромничают: собран ими материал довольно обширный и не только непосредственно славянский, но и касавшийся оказывавших на славян огромное влияние греков, позже восточных ромеев (в свою очередь, античное греческое наследие сказывалось на самой средневековой Византии). Говорится об огромном количестве пророков, которые «греко-римская древность передала в наследие средним векам» - помимо оракулов и сивилл, пророков о Христе (каковыми называют и знаменитых семерых мудрецов и философов[45]), это еще и «предсказатели будущего вообще; весьма популярен был, например, в течение средних веков Пифагор, которому приписывалось основание математических гаданий, основанных на мистических значениях цифр в именах. Гораздо популярнее был Вергилий, автор «Энеиды»… Вергилий весьма рано превратился из римского поэта в мага и волшебника средних веков, прославлявшегося умением не только предсказывать будущее, но и строить чудные вещи, по которым можно было узнать будущее»[46]. Говорится в памятниках и о влиянии гаданий на повседневность, народную мудрость – гадания разных типов (по пророческим книгам, предсказаниям оракулов, сонников, воску, линиям на ладонях (хиромантия), движению светил (истоки в халдейской астрологии: «Халдейский Оракул гласит: "Хотя судьба может быть записана на небесах, миссия божественной души возвысить человеческую душу над кругом необходимости"»[47]) слились в единую неразрывную «энциклопедию народной жизни».

Владимир Николаевич Топоров (1928-2005), российский филолог, академик РАН, создатель с Вячеславом Всеволодовичем Ивановым «теории основного мифа», суть которой заключается в выделении основного сюжета индоевропейской мифологии (хотя масса коллег по цеху не признала эту теорию, она всё же пользуется немалой популярностью и востребованностью). В своей работе обращаюсь к статье Топорова «К семиотике предсказаний у Светония»[48]. Это исследование привносит в работу дыхание римской традиции. Римский историк Гай Светоний Транквилл, труды которого становятся объектом изучения у Топорова с позиции истолкования знаковых систем (чем и занимается семиология), уделяет колоссальное внимание предсказанием – нередко упоминания о них, их роли задаёт структуру повествования. На основе примеров из Светония Топоров проводит альтернативный анализ: если Светоний, по всей видимости, свято верил в предсказания как таковые, вследствие этого так часто упоминал их, они определяли течение и его собственной жизни, то Топоров обращает внимание уже на нюансы этих самых предсказаний, на то, сколь ограничен набор их «манифестаций», как часто прорицатели пытались угодить правителям, из чего Владимир Николаевич делает заключение о преднамеренном «прагматизме предсказаний»[49].

Ни в коем разе не пренебрегаю в своей работе выдающимся русским византинистом Фёдором Ивановичем Успенским (1848-1925). На протяжении последних тринадцати лет своей жизни он был редактором «Византийского временника», а над главным своим научным трудом трёхтомной «Историей Византийской империи» Успенский корпел четверть века. Для нашего труда интересна его магистерская диссертация «Византийский писатель Никита Акоминат из Хон»[50].

«До настоящего времени основной монографией о Хониатеостается старая работа: Ф. И. Успенский. Византийский писатель Никита Акоминат из Хон», - пишет академик Каждан в историографическом обзоре к статье «Роберт де Клари и Никита Хониат (Некоторые особенности писательской манеры)»[51]. Эта работа позволяет сообщает важные сведения о жизни Никиты Хониата и принципах его работы. Справедливо (видимо, вспоминая высказывание Пушкина о Карамзине) Успенский отмечает, что Хониат больше походит уже не на хронографа, действующего в соответствии с установленным каноном и не привносящего чего-то от себя, от автора, а на публициста, стремящегося проявить своё авторское «я» и сообщить, часто во имя имеющихся представлений о справедливости и морали, правду так, как он, Никита Хониат, её видел и представлял. В том же контексте, что и Успенский, интересен нам и Михаил Вадимович Бибиков, автор труда «Историческая литература Византии»[52], на которую я уже опирался при обзоре источников. Работа эта более новая, связанная с систематическим описанием и анализом эволюции исторической мысли в Византии, дающая ещё ряд интересных представлений об авторах источников, используемых в работе над данным докладом, и, собственно, о самих источниках.

Ещё ряд работ, в частности за авторством Асмуса, Гуревича, Зоитакиса, оставлю за скобками историографического обзора, так как они не содержат разделов, глав и элементов, напрямую связанных с ключевой темой нашей работы (да и чрезвычайно растягивать обзор, приводя к возникновению нездоровой диспропорции в соотношении различных частей работы, разумеется, не хочется), однако вовсе не упомянуть их было бы ошибкой, ведь в них содержится определённые «ключи», посодействовавшие лучшему раскрытию мной темы, более всего, в первой главе основной части, о мировоззрении византийцев… Работа Р.М. Шукурова, статья «Три жизни одного прорицания»[53], вне всякого сомнения, имеет существенное значение не только для изучения рассматриваемой темы, но и по праву может зваться жемчужиной в ожерелье византинистики (речь в ней ведётся о гаймических (связанных с символизмом выбора имён (правителей)) предсказаниях, о планиде ряда византийских императоров).

Завершая обзор, который стал значимой частью работы, став, к тому же, «данью памяти» (не доходя «гимнославия» и «литья патоки») в адрес многих учёных, творивших на ниве исследования византийской предсказательной магии и астрологии (темы обычно гораздо шире, среди более объемных – так или иначе затрагивалась и эта), нельзя не отметить, насколько богаче и цельнее становится работа за счёт обращения к трудам предшественников (без этого невозможны столь важные для исторического исследования преемственность, ощущение континуитета). Да, нет ни одного издания, от корки до корки посвящённого византийской «футурологии», но часто аспекты этой темы являются сквозными, а по крупицам, встречающимся в них, удаётся собрать целую сокровищницу. «С миру по нитке» создаётся гармоничный образ, способствующий раскрытию темы.

Реалии Византии XII-XIV вв., мировоззрение, обычаи и нравы жителей империи.

Изначально задумываясь над композицией работы, я решил подразделить основную часть, которая формально начинается с этой главы (хотя историографический обзор не в меньшей мере относится к базису), на три составляющие, первую посвятив реалиям той эпохи, «футурологию» в пределах которой рассматриваю. Всё большую популярность набирает в исторической науке такое направление, как история повседневности, и не случайно. Эти исследования не только позволяют почувствовать себя исследователю и читателю на месте героя или простолюдина минувшей эпохи, но и помогают точнее рассматривать сторонние темы, не модернизируя их невольно, как часто происходят, когда материал, отделённый от нас веками, рассматривается с позиций, присущих нашим дням. Между тем, нынешние поколения отличается во многом не только от средневекового, но и от жившего буквально пару-тройку десятилетий назад, а черты постиндустриального времени разительно от черт, свойственных предыдущей индустриальной формацией.

Средневековые люди воспринимали свою жизнь морально-символически, как путь ведущий к Богу, равно как вся история представлялась непрерывным движением к эсхатологическому исходу, Страшному Суду, после которого установится Царство Божье на Земле. Такое мышление было свойственно и византийцам, передалось из семитской традиции, лежащей в основе христианского мировоззрения.

Но византийцы не предавали и свои античные эллинистические корни, в этом секрет расцвета неоплатоников, представителей идеалистического направления, систематизировавших разнородное учение Платона с добавлением представлений Аристотеля и переложивших всё это на христианскую почву. Корни даже наиболее сложных концепций брали своё начало из тех соображений и представлений, которые были свойственны и понятны на простейшем уровне основной массе населения. Из представления неоплатоников об эманации, онтологическом векторе перехода (осуществляемого аксиологически и семантически) высшей сферы Универсума к низшим, родилась сотериология – богословское учение об искуплении и спасении человека. Сотериология стала частью догматического богословия, но многие переиначивали христианские основы учения, ища спасение души и благодать в тех сферах, которые христианской церковью традиционно осуждаются: гадания – один из них, и в стремлении через соприкосновении с иными гранями Универсума познать не только будущее как таковое, но и себя, а, познав себя, прийти к Спасению – можно видеть источник распространения гаданий и магии. Вера такая часто была наивной, поверхностной, причём даже у философов. Римский мыслитель II в. н.э. Плотин – основатель неоплатонизма. Вот что о нём пишет историк философии и искусствовед Валентин Фердинандович Асмус: «На грани мира божественного и мира чувственного — Душа человека. Велико ее единство с Душой божественной. Связь эта стоит в зависимости от действий Души в земной жизни. Как и Платон, Плотин пользуется мифами при изображении судеб Души. Однако между обоими есть и отличие. У Платона мифический образ — только покров мысли, миф остается мифом. Плотин относится к мифам с большей наивностью: он верит прекрасным художественным образам загробной жизни. Образы эти были у него частью пифагорейские, частью измышленные Платоном»[54]. В дальнейшем, хотя и долго превосходя западноевропейских «варваров», византийцы черпали основания для своих философских измышлений из античной философии «по вершкам», отсюда наивность многих суждений.

Восточно-христианскому богослову VIII в. Иоанну Дамаскину принадлежит знаменитое изречение: «Ученье – свет, а неученье – тьма». Его источник знания – грандиозный опыт энциклопедической систематизации. При дворе императора с первой половины IX в. существовала высшая школа, а к середине того же столетия прославилась Магнаврская школа, получившая своё имя по названию одного из крупнейших дворцовых залов, пространство которого она занимала. Патриарх Фотий в то время утверждал идею о положительности светского знания, что вовсе не означало тенденцию к секулярности, а свидетельствовало о начале постижения гармоничного баланса между знанием духовным и светским.

На особенно высокую ступень развития культура поднялась в рассматриваемый в нашей работе период, с XII в., в эпоху, называемую «Комниновским возрождением». Ещё до этого расцветают практически знания – развивается картография, хирургия, механика и химия, Лев Математик изобретает световой телеграф и механизмы-автоматы (также он был одним из отцов алгебры), в области военного дела применяется «греческий огонь». Активно велись философские дискуссии. Возрастание популярности светского знания переходит в почитание его, придание окраски, граничащей с религиозной: учитель Михаила Пселла поэт Иоанн Мавропол молил Бога допустить в рай язычника Платона, который не мог знать веры Христовой, но являл из себя, по мнению мыслителя, образец духовности и учёности. Однако помимо тенденции к восхвалению научного знания и реального роста его значения наблюдалась и противоположная - мистическая. Так Симеон Новый Богослов разработал учение, согласно которому человек способен благодаря молитве и духовному очищению достигнуть при жизни реального единения с Богом. Мистики не только способствовали преобладанию духовных догм над светским знанием, но и смотрели «сквозь пальцы» на разного рода мистические практики, осуждая притом заблуждения «неправоверия», создавая на эту тему массу трактатов.

В никейский период византийской истории подготовлена база для ещё одного «ренессанса» - «Палеологовского возрождения», которое началось спустя два десятилетия после отвоевания захваченного крестоносцами в 1204 г. Константинополя, совершившегося, в свою очередь, в 1261 году. В это время помимо тенденции к ассимиляции элементов западной культуры (вплоть до рыцарского романа) и девальвации представлений об избранности Византии, вопреки которым она уже успела до этого пасть, правда, воспрянув затем (правда, так никогда больше не оправившись никогда от потрясения четвёртого крестового похода), наблюдался отход от ортодоксального догматизма, возрастание религиозной терпимости, стал популярен призыв к добродетельности. Гуманистическую линию отстаивали Феодор Метохит, Мануил Хрисолор, Георгий Гемист, Плифон (один из наиболее радикальных мыслителей в этом ряду, предлагавший отказаться от частной собственности и возвратить античное язычество, предварительно реформировав) и др.. Но вновь помимо светского, на этот раз в чём-то противостоящего христианству, но и не поддерживающему мистические тенденции, направлению мысли противопоставлена была другая, антагонистичная линия, которой суждено было стать магистральной. Связана она с исихастским учением: исихазм пронизан мистикой по своей природе. Уже один факт постановки во главу угла религиозного учения Фаворского света, «света присносущного», как визуального выражения божественной силы, трудно не счесть «говорящим» о новом витке роста мистических тенденций, деформации рациональных основ сознания. Г.Г. Литаврин, подмечая «культурно-идеологическую роль» исихазма, пишет, что «вряд ли исихазм в политической обстановке последнего столетия империи оказался своевременно вызванной к жизни доктриной, способной дать идеологический импульс для мобилизации сил общества в период смертельной опасности»[55]. Однако, как это часто случается, взгляды специалистов на одну и ту же тему сильно разнятся. Преподаватель кафедры истории Церкви нашего факультета Афанасий Георгиевич Зоитакис, обратно, считает, что никаких оснований винить исихазм в формировании сорных ростков, подточивших империю, не имеется, а в последующем исихастское учение помогало христианскому населению выживать в условиях османского гнёта. В своей диссертационной работе «Традиционное просветительство в Греции в XVIII в.: Косма Этолийский и Никодим Святогорец»[56] он отмечает постепенный переход отечественной историографии от оценок исихазма в основном чуть ли не в штыковую до складывания о нём в среде историков преимущественного позитивного мнения: «Следует отметить, что практически в течение всего XIX в . – начала в . в отечественной историографии преобладало негативное отношение к исихазму, при этом преимущественное внимание уделялось не традиционному просветительству XVIII в ., а исихастскому движению XIV в ., в особенности его лидеру Григорию Паламе… Интерес к исихазму проявился в среде эмигрантов в первой половине XX в . (у В . Кривошеина, В. Лосского, о. Георгия Флоровского, о. Иоанна Мейендорфа и игумена Софрония Сахарова). В их глазах исихазм приобрёл черты целостной мировоззренческой парадигмы, лежащей в основе православного миропонимания». Как бы то ни было, никто из специалистов не отрицает очевидного факта роста интереса к мистицизму, который вольготно расцветал при содействии целой массы обстоятельств.