ГЛУБОКОЕ ОЗЕРО. ВОСЕМЬ КИЛОМЕТРОВ ПУТИ. 11 страница
Ну, а если вы не поверите синицам, то не забывайте теперь, когда первый раз прозвенела весенняя синичья песенка, внимательно поглядывать за снегирями, проверяйте каждый день: на месте ли эти птицы, не улетели ли они? И тогда совсем скоро вы вдруг обнаружите, что снегири бесследно пропали...
На рябине все так же висят красные сладкие ягоды, на кормушку каждый день вы по-прежнему выкладываете крылатые семена клена, семечки, но снегирей вам уже не дождаться – следом за синицами они узнала о весне, поверили ее первым шагам и незаметно отправились в свое весеннее путешествие на Север открывать и там новую весну...
Вот и получилось, что не грачи, не вороны, а синицы и следом за ними снегири объявляют нам о начале весны.
Итак, когда же все-таки приходит весна? С прилетом грачей или с первыми весенними криками ворон? С отлетом на север снегирей, чечеток, свиристелей? А может, весна приходит еще раньше, когда теплый луч солнца заглянет в твое окно, спустит с замерзшего стекла ледок и за окном покажется чуть голубоватое чистое небо, очень похожее на небо настоящей весны?
Нет, для меня весна начинается еще раньше, в декабре, среди настоящих сугробов и морозов. И эту весну я встречаю каждый год вместе с небольшим сереньким воробьем...
Как только за окном выпал глубокий снег, ко мне под окно каждый день стал прилетать воробей. Он такой же худой и потрепанный, как все зимние воробьи. Каждый день он заглядывает в мое окно и ждет хлебных крошек.
Я выношу ему крошки, оставшиеся у меня от завтрака. Он не спеша, проглатывает их, никогда не подбирает все до конца и снова сидит у окна, как будто чего-то ждет.
С каждым днем я замечаю, что эта бесхитростная, привыкшая ко всему на свете птица становится все тише и тише, все меньше и меньше радуют ее мои угощения, и мне порой кажется, что этому захудалому воробью, кроме хлебных крошек, надо еще чего-то... Может, солнечного света? Может, тепла?
Но сегодня солнце светило. Тепло было и вчера и позавчера - вот уже третий день на улице стоит оттепель и под мокрым западным ветром все ниже и ниже приседает у стены дома косой раскисший сугроб. Но моему воробью почему-то не становится веселей даже от оттепели... Не обрадовало и меня это случайное тепло, явившееся коротким декабрьским днем, не обрадовало и далекое зимнее солнце, показавшееся над холодным косогором.
Тепло и солнце были зимними, скупыми и ненастоящими. Они явились будто напоследок, чтобы завтра уже не прийти совсем: ведь зима подступает все ближе и ближе. Еще гуще и тяжелей опускается и на лес, и на поле, и на дом декабрьская ночь, и после нее тусклый зимний день заглянет в замороженное окно совсем коротко.
И так каждый, день будет наступать зима...
И ты вроде бы уже согласишься с зимой, с ее тяжелыми долгими ночами.
Я смотрю на листок отрывного календаря, снова считаю оставшиеся дни декабря и медленно повторяю про себя: «Восход солнца, долгота дня...» И знаю, что скоро упадет на стол последний листок моего зимнего календаря. Это случится, когда солнце вдруг остановится, перестанет торопиться на покой, когда оно встанет чуть-чуть пораньше и чуть-чуть подольше задержится на небе. Тогда-то я и начну отсчет первым весенним дням...
И пусть еще долго будет трещать от мороза лед на озере, пусть еще не один раз вырвется из сугроба седая метель и царапнет колючей лапой по моему окну. Но я знаю, что весна уже началась, началась в тот день, который в моем календаре зовется «днем солнцеворота».
Теперь и воробей, что каждый день прилетает под мое окно и ждет хлебных крошек, стал веселей, оживился, и в декабре среди сугробов и морозов я частенько слышу его весеннее и простое: «жив-жив, жив-жив»...
Когда же все-таки начинается весна?.. У всех по-разному. У меня она наступает еще в декабре, в «день солнцеворота», когда зимняя ночь начинает убывать.
Вот тогда, в самом конце декабря, я и начинаю собираться снова в лес, к своим далеким таежным озерам, чтобы продолжить начатые тропы натуралиста и принести вам оттуда свои новые рассказы о зверях и птицах.
ЗДРАВСТВУЙ, МИШКА!
(документальная повесть)
ГОД 1965
ГЛУБОКОЕ ОЗЕРО. ВОСЕМЬ КИЛОМЕТРОВ ПУТИ.
Честно говоря, я никогда не собирался жить бок о бок с медведями и ходить по тропам, которые проложили в тайге эти большие и уверенные в себе животные. И думал я в своей первой дороге по Архангельской тайге совсем не о медведях - хотелось мне добраться до самых глухим таежных озер, куда ни разу не заглядывали рыбаки и где обязательно должны были водиться очень большие щуки. Представлял я себе, как ранние утром широкий хвост-лопата громадной рыбины обрушится вдруг на листья кувшинок, глубоко качнет воду, и от этого тяжелого удара щучьего хвоста разойдется по безлюдной тайге глухое эхо. Мечтал я поймать щуку-великана на спиннинг, долго выводить ее к лодке, а потом неожиданно увидеть всплывшую рядом с бортом широченную темно-зеленую спину хозяина таежного озера.
Забегая вперед, скажу, что добрался я до таких озер, встречал и провожал закаты над таежной водой, охотился за щуками-великанами. Крушили они мою снасть, а иногда и мне удавалось победить в такой трудной, а порой и рискованной борьбе на буйной осенней воде в тщедушной, повидавшей виды осиновой лодчонке-долбленке.
Полюбил я северную тайгу, полюбил ели и осины, светлые открытые болота-ягодники и бродил я по таким ягодным местам, радовался теплому летнему солнцу, первому осеннему туману, первому инею, радовался встрече с каждым зверем и спокойно шел от одного лесного болота к другому, от ручья к озеру, от озера к реке по старым и новым медвежьим тропам.
По такое спокойствие пришло ко мне лишь в конце моего пути по тайге, а в начале дороги я все время помнил о своем оружии. Было у меня с собой и ружье, были и патроны, был и охотничий нож, и, провожая меня, мои друзья напоминали мне, что такой нож всегда должен быть под рукой на случай, если медведь кинется тебя...
Уезжал я из Москвы на поиски щук-громадин в конце июня. Добрался на поезде до первой железнодорожной станции Архангельской области, провел на карте прямую линию до города Повенца Карельской АССР, и тронулся в путь, правда, не но прямой, а по наезженной проселочной дороге.
Лето стояло жаркое, сухое, неподъемный рюкзак, набитый до отказа всевозможным снаряжением, и дорога по взгоркам отнимали так много сил и заставляли так сильно потеть, что рубашку во время коротких остановок приходилось просто-напросто выжимать. Но вот дорога спустилась вниз, высокий, прямоствольный лес опустил на дорогу глубокую тень, и почти тут же у дороги открылось сначала небольшим заросшим заливом, а потом и широким плесом с темной водой озеро Глубокое.
Может быть, и прошел бы я в этот день еще километров десять - двенадцать, но первое северное озеро, встретившееся мне в пути, показалось таким тихим и таким приветливым, что очень скоро на берегу у самой воды поднялась в кустах моя палатка - моя первая стоянка на архангельской земле.
Вечером я варил уху. И почти тут же на дымок костра подошел к палатке человек. Как звали этого человека, я уже не помню, но весь наш вечерний разговор остался в памяти, как осталась для меня надолго первая белая ночь архангельского Севера.
Белая ночь... Она даже не белая, а прозрачная, голубоватая, в малиновых околышках зари... Заря, кажется, вокруг, и ее отгораживают от меня и от озера лишь резные елочки по берегам-холмам. Елочек по холмам много. У глубокой, молчащей какими-то своими тайнами вечерней воды костер. Огня почти не видно рядом с малиновыми облаками, вокруг только дым. Дым от комаров, что досаждают со всех сторон, дым для уюта и для первого здесь, на Севере, рассказа о медведях. Рассказывает мой гость:
- Человека, наш медведь не боится, когда не досаждают. Бывает, и сам покажется, и к костру выйдет, будто ищет чего. Сидели мы как-то у костра вот так же. Котелок с ухой сняли, поужинали и чаю попили. И огня-то не осталось - уголья одни в костре. А он и пришел. Вышел он тихо, так, что и не слышали. Вышел из кустов и глядит на нас…
Помню, как поразило меня тогда то уважение, с которым рассказывал о медведе коренной лесной житель, охотник, рыбак. «Он», «медведь» произносилось величаво, почти торжественно.
- А ружья у вас были с собой? - спрашиваю я.
- Были. Трое нас было - у каждого по ружью.
- А почему не стреляли?
- А пошто стрелять-то? На мясо что ль?.. Когда за лосем ходим, о мясе думаем, а за медведем - нет.
Мой гость скоро отправится на озеро, отведет от берега свой старенький плотик. Плот качнется, подтолкнет впереди себя воду. Потом в воду уйдет шест, и разойдутся от шеста мягкие, недалекие волны…
По озеру пошла уже легкая пугливая рябь то там, то тут. Рябь будто разбрасывается, собирается снова. Потом исчезает и появляется на новом месте. И эта рябь без всякого ветра. Так же без ветра двигается, живет вокруг нас и дым костра - его мутные полосы тихо ложатся на воду, на плот, стоящий пока у берега, и куда-то плывут дальше...
Рябь по озеру - это следы сорожьих стай. А сорога - это плотва, та же самая плотва, что и под Москвой, только называют ее здесь по-другому: не плотва, а сорога. Большие стаи сороги-плотвы поднимаются из глубины озера к самой поверхности вслед за уходящим на короткий летний покой северным солнцем. Когда солнце совсем скрывается за тайгой и заря, кажется, вот-вот погаснет, рыбы выплескивается уже по всему озеру и жадно хватают любую насадку. Скоро, совсем скоро, заметив новый огонек зари, стаи сороги западут, уйдут на глубину, в мох, в траву. Мой гость сегодня не охотник, а рыбак - он пришел ловить рыбу, но почему-то не торопится на воду.
- Стрелял я его. Не раз. И сразу стрелял, и ранить случалось. И на меня раненый шел. Страшный он зверь. И не от силы страшный, а на человека похож... Мясо его есть не могу. Как лапу его вспомню - что рука, - так не по себе делается. А стрелял, когда отступать некуда. Другой раз встретишь его, и, кажется, будто ждет он, что ты ему скажешь. А ничего такого и не скажешь. Постоишь, посмотришь - он и уходит сам. Редко когда перед тобой встанет. А вот к кострищу тогда вышел. Сидим, смотрим на него, молчим, а он к самому костру подкатил, лапой погребся по угольям, какие не жаркие, и ушел, и ладно так ушел, будто проверять что приходил... Мало их теперь у нас. Дальше есть, а здесь мало. Уходят от шума, да и ружья теперь у каждого... А зверь добрый. И все понимает. От его ума и страшно делается…
Сорога гуляет уже по всему озеру, широко, видно. Плот уходит, уходит тихо, почти не трогая воды, потом останавливается в негустом тумане и так остается над глубокой водой лесного озера до нового солнца. На плоту рыбак с удочкой в руках... Утром мой гость-рыбак уйдет домой, унося немного крупной плотвы и недорассказанные лесные истории...
Спать в эту ночь не хотелось. Я сидел у костра, ждал, когда рыбак вернется обратно, и вспоминал сказку о двух товарищах, которую слышал еще в раннем детстве...
Мальчишки пошли в лес то ли за ягодами, то ли за грибами, а тут медведь. Один из мальчишек, потрусливей и побыстрей, забрался на дерево, а другой, не такой расторопный, остался на лесной дорожке, упал на землю, закрыл голову руками и приготовился к самому страшному. И вот медведь подошел, обнюхал испугавшегося мальчишку и пошел своей дорогой. Когда страшный лесной зверь скрылся совсем, мальчишка, забравшийся на дерево, спустился вниз и, не веря, что товарищ его остался целым и невредимым, спросил: «А что сказал тебе медведь?» И услышал в ответ: «Товарищей в беде оставлять нельзя».
А ведь действительно, медведь мог не тронуть мальчишку - не тронул же он людей, сидячих у костра, только поворошил угли и ушел...
Узкая полоска зари все настойчивей и настойчивей тянется к востоку, скоро покажется солнце, большое, близкое солнце северного лета. Но до этого с воды на берег поднимутся мутные полосы ночного тумана, чтобы до следующего вечера укрыться в прибрежных кустах. Туман совсем окружает мой костер, и, будто из тумана, на память приходит одна быль, очень похожая на сказку о двух товарищах…
В тайге работали геодезисты. Делали съемку местности. Из тайги с маршрута возвращались в лагерь инженер - мужчина и его помощник - женщина. Мужчина, начальник, шел впереди налегке, а женщина шла сзади, неся за плечами громоздкий прибор. И вдруг навстречу медведь. Мужчина тут же оказался на дереве, а женщине помешал забраться на дерево громоздкий прибор. Медведь рядом. Женщина, как в той детской сказке нерасторопный мальчишка, закрыла лицо руками и приготовилась к самому худшему. И медведь подошел к ней, обнюхал ее и, как в сказке, пошел дальше своей дорогой. Что «говорил» перепуганной насмерть женщине хозяин тайги, я не знаю, а вот геодезисты сказали такое, что мужчина, оставивший в беде женщину, бежал из тайги навсегда.
Почему медведь не тронул безоружного человека? Почему поступил так, как в детской сказке? А может быть, это и не сказка? Может быть, медведь добродушный от природы зверь?
К восходу солнца с озера вернулся мой гость-рыбак. Мы варили уху и пили чай. И снова у нашего костра велись добрые лесные разговоры-рассказы. Привык я верить словам лесных старателей, уважаю рассказы настоящих охотников, рыбаков, знаю, что все в таких рассказах, немногословных и ненавязчивых, правда, а потому и слушал с большим вниманием все, о чем рассказывал мне мои гость, и верил каждому его слову:
- Встретишь его случаем, в глаза ему не смотри. А если смотришь, плохо не думай. Поймет он, что зла не таишь, и уйдет сам. Но сначала все проверит.
И та истина была мне знакома. Читал я об индейцах, которые учили себя не думать о добыче во время охоты. А совсем недавно услышал я о биологе Шаллере и о гориллах. Шаллер изучал жизнь этих грозных животных, спал рядом с ними, ходил следом и остался живым и невредимым. Правда, за все время жизни рядом с гориллами отважный натуралист ни разу не осмелился посмотреть животным в глаза. У горилл посмотреть друг другу в глаза означает вызов. Вызов к дуэли, далеко не в пользу безоружного человека... А кто сказал, что у медведя глаза только для того, чтобы отличать день от ночи?
Но в глаза медведю смотрят. Смотрели и те трое охотников у костра, когда зверь пожаловал к ним в гости. Смотрят и на лесных тропах и часто по-хорошему расходятся. Почему же медведь не проявляет агрессии в этих случаях? Потому ли, что на него смотрят именно добро? Или, может, человек просто пугается, и его глаза, его поза выражают только испуг и принимаются медведем как «белый флаг»: ведь признается же поза капитуляции, такой «белый флаг» у собак, когда собака, просящая пощады, опрокидывается на спину перед более грозным противником... У собак «лежачего» не бьют. А может быть, такое же правило существует и у медведей? Не знаю... Пока ничего не знаю, пока только восьмой километр пути по северным дорогам, места здесь шумные, и медведей вокруг почти нет - они отступили, ушли дальше в лес.
Й КИЛОМЕТР ПУТИ.
Сразу за Глубоким озером начиналась новая широкая дорога. Ее проложили, видимо, совсем недавно через гнилое лесное болото, заросшее малиной, кривыми березками и дуплистой ивой. Дорога уходила дальше в лес. Под ногами гравий, крупный, упругий и пыльный от сухого лета. От дорожной пыли поседели кусты малины у полотна дороги. Поседели густо - дождей давно не было. К полудню солнце припекло так, что тащить по открытому месту тяжелый рюкзак я мог без остановки не более тридцати-сорока минут. Следующие двадцать-тридцать минут я сидел на краю дороги, откинувшись спиной на рюкзак, старался отдышаться и отчаянно отбивался от комаров.
В жаркое болотное лето комары, казалось, сходили с ума. Они выбирались из зарослей ивы несметными полчищами, от которых темнело небо, и хищно сваливались на все живое. От комаров не помогали никакие мази. Лицо потело, мазь тут же смывалась потом, и комары с утроенной яростью снова набрасывались на тебя. От этих насекомых было только одно спасение - вода. Если по дороге мне попадался ручей или не очень грязная лужа, я тут же останавливался, сбрасывал рюкзак и бежал к воде умыться. Смыв мазь и пот, я мог спокойно отдыхать несколько минут - комары будто теряли меня на это время, не лезли к лицу, хотя сплошной серой массой копошились на рукавах куртки, на моих коленях, старались просунуть свои острые хоботки сквозь ткань брюк.
Так и шагал я по лесной дороге через болото, воюя с комарами и с потяжелевшим от трудной дороги рюкзаком, до тех пор, пока не заметил впереди себя дымок.
Дымок поднимался над самой дорогой и лениво, сонно тянулся все дальше вверх, теряясь, тая там вверху в свете жаркого летнего дня. У небольшого дымного костра на корточках сидел мальчишка и длинной ивовой палочкой что-то помешивал в старом, черном от густой копоти чайнике, висевшем над медленным огнем. Мальчишка варил крепкий, почти черный чай, от которого, как от спелой черемухи, долго вязало во рту.
К костру из болота почти тут же выбрались двое мужчин. Их лица казались прокопченными, задубевшими, как у египетских мумий. На голове у каждого были белые куски материи от комаров. Комары старались подобраться к этим прокопченным людям с тыла - они пытались заползти под белые платки-шлемы сзади, но концы платков все время двигались и скидывали с плеч жужжащие отряды насекомых.
Двое мужчин и мальчишка-подросток заготавливали на болоте ивовую кору. Содранная со стволов кора связывалась в пучки - тукачи. Тукачи выносились из леса и на обочине дороги ждали попутной машины. Это был тяжелый труд - заготавливать кору, «драть корье». А потому больше двух-трех дней лесные старатели здесь на болоте не оставались. Комары донимали и этих терпеливых людей.
У костра мы разговорились. Густой дым отгонял насекомых, и хотя дымом было не очень приятно дышать, никто из нас отодвигаться от костра не желал. Увидев у меня ружье, заготовители принялись рассказывать о лосях, которых вокруг, по их словам, было очень много.
Лоси пока меня не интересовали, а о медведе никто не упоминал, и самое ценное, что вынес я из нашей беседы, это то, что по дороге нет-нет да и ходят машины, возят гравий на тридцатый километр, куда новая дорога уже добралась.
Не успел я отпить из кружки и трех глотков крепкого, вяжущего чая, как из-за поворота вырвался и, резко затормозив, замер около нас тяжело груженый самосвал.
Этот самосвал и увез меня от комариных полчищ и доставил туда, где оканчивалась дорога.
В конце дороги на берегу небольшой речки стоял вагончик дорожного сторожа. Речушка именовалась Осиновкой, а дорожного сторожа звали Андреем.
Андрей оказался рыбаком и охотником, хотя ни путной снасти, ни путного оружия у него не было. Две блесны, хлыстоватое березовое удилище с куском капроновой лески и ружье без патронов - вот и весь его арсенал.
Ловить рыбу Андрей ходил без ружья, брал только удилище и коробку с червями. На червя рыба ловилась только вечером, а днем хариус, что водился в реке, предпочитал оводов. Как и заготовители коры, Андрей, прежде всего, напоил меня крепким чаем, без которого, по его мнению, в такую парную жару никак нельзя, и тут же повел вверх по Осиновке на рыбалку.
Обратно к вагончику мы возвращались поздно, в густом тумане. Речка была где-то внизу - мы пробирались через кусты по холмам. Дорогу угадывал Андрей по памяти. Когда вагончик был уже совсем близко, Андрей остановился, долго курил, а потом стал неторопливо рассказывать:
- Здесь я как-то от медведя бежал. Кубарем катился - ноги все о кусты и камни ободрал. Потом опомнился - медведя и не слышно. Встал и бегом домой. Ночью с ним встретился. Иду, а медведь и стоит на дороге совсем близко. Бежать назад - догонит сразу. Вперед он не пускает - дорогу загородил. Ружья с собой не было. Я закричал что-то, а потом в сторону вниз и прыгнул. Не погнался он за мной. А я ведь перед ним виноват. Обидел я его. Узнал я его - тот самый. Стрелял я в него до этого, но только ранил легко. Злой зверь - помнит обиды. Ох, помнит! Не разобрался тогда в темноте, поди, что это я. А то бы несдобровать. Голову оторвать не оторвет, а ребра поломает. Да и волосы вместе с кожей до лба с затылка снимет. Ну, его к черту! Зарок дал - больше за ним никогда не пойду...
На следующий день около воды я обнаружил следы медведя. Следы большие. Зверь ворочал на берегу речки камни - что-то искал под камнями. Потом поднялся на холм и долго шел по нашим вчерашним следам почти до самого вагончика. Недалеко от вагончика медведь свернул в сторону болота. На болоте остались глубокие ямы от широких медвежьих лап. В ямах стояла черная болотная вода.
О медвежьих следах я рассказал Андрею. Тот сначала ничего не ответил и только за чаем вспомнил мой рассказ:
- Сюда он приходит редко. А откуда приходит, не знаю. Тогда, после выстрела, ходил я за ним, но найти не смог. И кровь рядом со следом была, правда, немного крови - легко так капала, с боку. С этим зверем теперь не сговоришься. Моя вина. А приходить будет. Зачем, не знаю, но ходит, будто ждет чего. Или за мной охотится...
Й КИЛОМЕТР ПУТИ.
Дальше тридцатого километра дороги нет - дальше тяжелое грязное болото, заросшее крапивой и ольшаником. Кругом сырость и все те же несметные полчища комаров-кровососов.
Из гнилого болота я выбрался уже в сумерках.
Еле отмылся от дорожной грязи в неглубоком быстром ручье, переночевал в теплой избе, позавтракал и разговорился с девчушкой, дочерью хозяина.
- Дядя, а у вас ружье есть?
- Есть.
- А сильное? - Сильное.
- И медведя стрелит?
- И медведя... А зачем в него стрелять?
- А у нас медведя стрелили. Недавно совсем. Великого-великого! Большинский такой медведь - пудов на десять...
Медведя здесь убили все-таки не недавно, а давно. И больше о медведях здесь пока ничего не слышно. Есть лоси, есть выдра, куница, но медведь сюда давно не заглядывает.
Выходит, что тот медведь, который «охотится» за дорожным сторожем Андреем, в эти места дороги не знает.
Й КИЛОМЕТР ПУТИ.
По северным местам есть много озер с простыми и очень точными именами. Если озеро называется Круглым, оно обязательно круглое. А если Долгое, то действительно больше походит на широкую тихую реку. А если Глубокое, то есть в таком озере тайная неизведанная глубина, и там, на глубине, обязательно живут огромные щуки.
Второе озеро, которое встретил я на своем пути, показалось мне еще более приветливым, светлым и тихим. И я не удивился, узнав, что называют это озеро именно Светлым. Здесь, почти у самой воды, и поставил я свою палатку.
В озере водились те же окуни, те же щуки. Здесь, как и в Глубоком озере, по вечерам поднимались к самой поверхности несметные стаи сороги. И так же, как на Глубоком озере, опускалась на воду озера Светлого тихая и задумчивая белая ночь.
Белая ночь опускалась на воду Светлого озера так же медленно и незаметно. Небо из желтого становилось малиновым, потом малиновые краски густели, догорали, появлялись бурые и сиреневые тона, и только над самым лесом, под темными облаками оставалась на всю ночь светлая, желтая полоска нетающей зари. Эта полоска медленно плыла над лесом с запада на восток, потом будто останавливалась на востоке, разгоралась, расходилась шире, поднималась вверх, уступая место первым мягким лучам летнего северного солнца.
С солнцем на берег озера приходили коровы. Коровы приходили на водопой после ночной кормежки в лесу.
В летнее время стадо на Севере пасут обычно ночами. Днем скот донимают слепни. Слепни появляются с восходом солнца. Коровы сначала отмахиваются от них хвостами, подергиваются всем телом. Но когда слепней много, ни хвосты, ни подергивания не помогают, и стадо устремляется к воде и заходит в воду так, что из воды торчат только рогатые головы. Если воды поблизости нет, а слепни заедают совсем, то стадо может «сбеситься». «Сбесившиеся» коровы высоко поднимают хвосты и несутся бог знает куда, безумно вытаращив глаза.
Ночью коровам спокойней - в это время слепней нет. Но ночью к стаду могут подойти звери. Не успел я поставить палатку на берегу Светлого озера, как пастухи рассказали мне, что два дня назад пестрая телушка вернулась с ночного пастбища с ободранным боком.
Кто мог напасть на телушку? Волки? Нет. Пастух клянется, что во всем виноват медведь. Это от его лапы остались на пегом боку телушки глубокие борозды когтей. А ведь медведя в этих местах не слышно было давно.
Нет, медведь здесь постоянно не живет. Он здесь ходовой, редкий зверь - только заглядывает в эти места. Да и как жить медведю в этих краях, когда кругом грохочут узкоколейки, вывозящие лес, когда по лесным дорогам-лежневкам день и ночь носятся рычащие лесовозы. Нет, места эти уже не медвежьи.
На берегу Светлого озера я задержался, и задержался только потому, что очень хотел найти себе друга. От пастухов я узнал, что в деревне не так давно ощенилась хорошая охотничья собака и что от этой собаки можно заполучить щенка.
Но щенок еще был слишком мал, отнимать его тут же от матери я не решился, а потому стал ждать, когда мой маленький друг немного подрастет.
Но вот, наконец, черный, смешной, беспокойный щенок-кутенок у меня за пазухой. Я принес его в палатку, уложил рядом с собой на одеяло. Но мой новый друг лежать на одеяле категорически отказался. Урча и фырча, набрасываясь на мои пальцы и больно кусая их острыми, тоненькими зубами, он стал пятиться назад до тех пор, пока не оказался у меня в ногах, и только там, у выхода из палатки, присмирел и, свернувшись в пушистый комочек, успокоился и заснул.
Спал кутенок крепко, посапывая во сне, но среди ночи вдруг проснулся и поднял жалобный скулеж. Что произошло, я сразу не понял. И только засветив фонарь, догадался, в чем дело. Щенок захотел «на улицу», но пачкать пол палатки не решался и, отчаянно вопя, стал искать выход, тыкаясь и скребясь в натянутую парусину. Пришлось подниматься и выпускать своего маленького друга. Я приоткрыл дверь, и кутенок, спотыкаясь, тыкаясь носом в траву, покатил на своих коротеньких лапках в кусты.
В кустах он пропадал долго. Я уже собрался, было, его искать, но мой «чистюля» наконец явился, заполз в палатку и, свернувшись комочком у меня в ногах, сладко заснул.
Ходить быстро Верный - так я назвал своего щенка - пока не мог, и мне пришлось не один день таскать его за пазухой. За пазухой он быстро засыпал, укачивался и проявлял несогласие с таким видом транспортировки только тогда, когда хотел есть или когда наступало время его очередного туалета.
Со щенком было весело и просто. Я был теперь не один. Впереди ждал меня настоящий лес, настоящая тайга, и я очень надеялся, что, встав как следует на ноги, мой четвероногий друг верно защитит меня, вовремя известит о любой опасности: ведь как-никак, а придется нам, видимо, жить на берегу дальних таежных озер бок о бок с медведями...
Й КИЛОМЕТР ПУТИ.
До встречи с медведями мне и моему Верному было еще далеко - от железнодорожной станции, где я расстался с поездом, до моей новой стоянки на берегу реки нас отделяло по прямой всего семьдесят пять километров. У щенка еще было время подрасти, а у меня было время обдумать, как вести себя, если в гости к нам вдруг пожалует слишком любопытный Мишка. В себе я был уверен - нет, я не струшу, не убегу, не брошу малолетнего щенка на растерзание хищным зверям. А вот как поведет себя мой четвероногий друг? Здесь я мог еще сомневаться - ведь все бывает, встречаются и трусливые собаки, которые, чуть заслышав зверя, кидаются наутек. Но все мои сомнения сразу рассеялись после того, как мой еще совсем маленький Верный спас нашу палатку от разгорячившегося быка...
Надо же было случиться такому: поставил я свою палатку на берегу реки как раз там, куда, оказалось, к утру выходили из леса коровы во главе с ужасно строптивым и действительно свирепым быком. Если бы знать мне заранее, что этого быка могли усмирить лишь с помощью здоровенных колов человек пять крепких мужчин, то бежал бы я от этого злополучного места, куда глаза глядят. Но о свирепом быке я ничего не знал до тех пор, пока этот грозный зверь не двинулся в сторону моей палатки.
Вечером, когда я пил чай и кормил щенка, на огонек моего костра подошел невысокий, средних лет мужчина. Мужчина оказался лесником. Ему надо было ехать в город на пароходике. Пароходик уходил только утром, и я предложил гостю переночевать вместе со мной и Верным в нашем брезентовом домике. Хоть мой гость поначалу и смутился, но предложение принял, и мы еще долго разговаривали в палатке, прежде чем заснуть.
Нового жильца Верный принял недоверчиво и сердито - дотронуться до себя не позволил и никакого угощения из чужих рук не взял. Ворчал он ужасно, когда наш гость забрался в палатку и улегся спать. Это ворчание я слышал уже сквозь сон. Спал я чутко, и тут показалось мне, что щенок разворчался что-то слишком сердито. Встать бы мне да посмотреть, что делается вокруг, но совсем просыпаться не хотелось, и опомнился я только тогда, когда Верный с визгливым лаем кинулся наружу из палатки.
Дверь палатки я расстегнул не сразу, а когда расстегнул и выглянул из своего непрочного жилища наружу, то прямо перед собой увидел большую, тяжелую морду быка, его раздутые ноздри с увесистым стальным кольцом и низко опущенные, короткие, сильные рога. И перед этим страшилищем, упрямо надвигавшимся на меня, не желая отступать ни на шаг, отчаянный в своей щенячьей злости, голосил не то со страха, не то от великого мужества мой Верный.