Сборник текстов к семинару
«Международные отношения в 1856-1870 гг. Объединение Италии и Германии»
№ 1. Анри Дюнан. Воспоминание о Сольферино (1859 г.)
17 июня король Виктор-Эммануил прибыл в Брессию, где его радостно встретило население, более десяти лет находящееся, под гнетом и видевшее в сыне Карла-Альберта и спасителя, и героя.
На другой день император Наполеон торжественно въехал в тот же город, приветствуемый безумным восторгом всего народа, выражавшего благодарность монарху, который хотел возвратить ему свободу и самостоятельность.
21 июня император французов и король Сардинии выехали из Брессии, откуда их войска выступили накануне; 22-го, Лонато, Кастенедоло и Монтекьяро были заняты; 23-го вечером, император-главнокомандующий отдал приказ войскам короля Виктора Эммануила, расположенным в Дезенцано и составляющим левый фланг соединенной армии, выступит 24 утром в Паццоленго; Маршал Барагвей д’Иллие должен был идти на Сольферино, Маршал, герцог Мажента — на Каврьяну, генерал Ниель на Гидицолло и маршал Канрабер на Медол; императорская гвардия была направлена на Кастильоне. Все это войско составляло наличност в сто пятьдесят тысяч человек при четырехстах орудиях.
Австрийский император располагал в Ломбардии девятью корпусами, составляющими двести пятьдесят тысяч человек, так как его наступательная армия усилилась еще гарнизонами Вероны и Манту.
… Все возвышенности между Поццоленго, Сольферино, Кавриана и Гвидиццоло были заняты 24 июня утром австрийцами; они расположили сильную артиллерию на целом ряде пригорков, составляющих центр громадной наступательной линии; таким образом, правый и левый фланги находились под прикрытием этих сильно укрепленных возвышенностей, которые австрийцы считали неприступными.
Неприятельские армии шли друг на друга, но не ожидали столкнуться так скоро. Австрийцы надеялись, что еще не все союзные войска перешли Кьезу, они не могли знать намерения Наполеона и были неточно осведомлены.
Союзники тоже не рассчитывали встретить войска императора австрийского; наблюдения, рекогносцировки, донесения разведчиков и воздушные шары, пущенные 23 июня не дали никаких указаний на предполагаемое наступательное движение неприятеля.
Поэтому, хотя с той и с другой стороны ожидали близкого и ожесточенного сражения, встреча австрийских и союзных войск в пятницу 24 июня оказалась неожиданной, так как те и другие имели ложные сведения о движении враждебной армии.
Каждый, конечно, слышал, или читал о битве при Сольферино. Воспоминание о ней не может изгладиться, тем более, что последствия этого дня и до сих пор чувствуются во многих государствах Европы. По особенному стечению обстоятельств, мне, простому туристу, не причастному к этой страшной борьбе, довелось присутствовать при тех потрясающих сценах, которые я могу описать. Это исключительно личные впечатления, поэтому на этих страницах не надо искать ни специальных подробностей, ни стратегических указаний.
В достопамятный день 24 июня, более трехсот тысяч человек столкнулись лицом к лицу: боевая линия тянулась на пять миль и бой продолжался более пятнадцати часов.
Австрийская армия, после тяжелого перехода в ночь с 23, должна была выдерживать с рассветом 24 июня натиск союзных войск; жара была удушливая, люди страдали от голода и жажды, так как за весь день получили только двойную порцию водки и никакой пищи. Во французской армии, двинувшейся на заре, солдаты получили тоже только утренний кофе. Поэтому, в конце этой страшной битвы, истощение сражающихся, а главное — несчастных раненых, было невообразимо. …
В шесть часов начинается настоящий бой.
Австрийцы в полном порядке идут по ровным, свободным дорогам. В центре этой плотной движущейся массы в белых мундирах, развиваются желтые с черным знамена с германским императорским орлом.
Из всех частей войск особенно ярко и величественно выделяется французская гвардия. Погода чудная, и ослепительное солнце Италии играет на блестящих латах драгун, улан и кирасир. …
Австрийцы, расположенные на пригорках и возвышенностях, встречают французскую армию пушечным огнем, непрерывно извергая целый град бомб, ядер и гранат. Дым неподвижно стоит в воздухе, и к нему взлетают целые облака пыли и земли взрытой снарядами.
Под огнем артиллерии, французы, как стихия, бросаются на приступ позиции, которые решили отбить во что бы то ни стало. Самый ожесточенный бой разгорается во время тропического полуденного зноя. …
Французские войска взбираются на возвышенности и с дикой отвагой карабкаются на холмы над градом австрийских пуль и бомб. Если какой-нибудь роте посчастливится взобраться на пригорок, она выбивает австрийцев из всех позиций, сбрасывает их и преследует ожесточенно на дно обрывов и оврагов.
Позиции австрийцев очень выгодны и удобны, они укрылись в домах и церквях Медолы, Сольферино и Каврианы. Но ничто не останавливает, не ослабляет резню: дерутся везде, в общем и один на один; каждую пядь земли отбивают штыками; берут деревни, дом за домом; при каждой ферме — новый приступ, и все дворы превратились в бойни.
Французская картечь производит страшные опустошения в австрийской армии; она усеяла мертвыми телами все склоны холмов и достигает самых отдаленных частей войска. Если австрийцы уступают позиции, то недаром — и опять наступают; их ряды снова и снова пополняются и опять прорываются. В равнине ветер поднимает пыль, которая густыми облаками держится в воздухе, ослепляя людей. …
Гвардия действует с удивительной отвагой. Стрелки и пехота тоже ей не уступают. Зуавы, как лютые звери, бросаются со штыками, испуская дикие крики. Французская кавалерия несется на австрийскую, гусары и уланы прокалывают друг друга; даже лошади, возбужденные резней, участвуют в борьбе, бросаются на неприятельских лошадей и яростно кусают их, пока всадники рубят и раскраивают противников. Ожесточение так сильно, что солдаты, за неимением зарядов, или сломав ружья, дерутся в рукопашную и бросают камнями. Кроаты режут всех, кто им попадется; они приканчивают раненых ударами прикладов, а алжирские стрелки, зверство которых не могут обуздать командиры, добивают умирающих и, с диким ревом, бросаются в схватки. …
Войска императора Франца Иосифа отступили…
Солнце вдруг скрылось, и густые тучи заволокли небо; поднялся страшный ветер, ломающий деревья и разносящий ветви и листья по воздуху; холодный дождь потоками льется на сражающихся и без того обессиленных голодом и усталостью, порывы ветра поднимают столбы пыли, а солдатам еще приходится бороться с бушующей стихией. Австрийцы, рассеянные бурей, сплачиваются по команде офицеров. Но к пяти часам ожесточение борьбы с обеих сторон ослабевает под влиянием дождя, града, молнии, грома и темноты, окутавшей поле сражения. …
Во многих местах немецкими войсками овладела настоящая паника, и некоторые полки, вместо отступления, прямо обратились в бегство; напрасно офицеры, сражавшиеся, как львы, старались их удержать; уговоры, брань, побои — ничего не действовало; ужас слишком силен, и эти солдаты, храбро воевавшие целый день, терпят побои и оскорбления — и все-таки бегут.
Отчаяние императора австрийского невообразимо: он держал себя героем, когда пули и гранаты свистели около него, а теперь он не может удержаться от слез, видя это поражение; в своей скорби, он бросается к беглецам, укоряя их в трусости. Когда опять водворилось спокойствие после этого взрыва и возбужденного проявления горячности, он молча окинул взглядом мрачную картину опустошения, крупные слезы полились по его щекам…
Австрийские офицеры, пораженные, от злобы и отчаяния, прямо отдают себя на убиение, но дорого отплачивают за свою жизнь: многие сами себя убивают, будучи не в силах перенесть это страшное поражение; но никто не возвращается в свой полк иначе, как покрытый кровью врагов или своей собственной. …
В Кавриане Наполеон занял дом, в котором, в тот же день, останавливался император австрийский и оттуда послал телеграмму императрице, извещающую о своей победе.
Французская армия расположилась на позициях, отвоеванных в этот день: гвардия заняла местность между Сольферино и Каврианой, оба первые корпуса заняли ближайшие к Сольферино холмы, третий корпус был в Ребекко, четвертый — в Вольте. …
К вечеру, когда сумерки спускались на поле кровавой битвы, не один французский офицер и солдат отыскивали тут друга, земляка или товарища; если находили знакомого, старались его привести в чувство, утирали кровь, перевязывали рану платком, но каплю воды достать бедному страдальцу — было невозможно. Сколько молчаливых слез было пролито в этот ужасный вечер, где не было места ни ложному самолюбию, ни условному достоинству!
Во время сражения летучие отряды были размещены в фермах, в домах, в церквях и соседних монастырях и даже на воле, под тенью деревьев: тут делали перевязки раненым утром офицерам, потом унтер-офицерам и, наконец, солдатам; французские хирурги выказали неутомимое самоотвержение, и многие из них, в течение суток не отдыхали ни минуты; двоим из них, работавшим в амбулатории доктора Мери, старшего доктора гвардии, пришлось делать так много ампутаций и перевязок, что они упали в обморок; в другом пункте доктор так измучился, что два солдата поддерживали его руки и он продолжал свое дело.
Во время битвы красный флаг обозначает местонахождение раненых или перевязочный пункт полков, участвующих в деле, и по обоюдному, безмолвному соглашению, в эти пункты не стреляют; иногда, однако, бомбы залетают туда, не щадя ни фельдшеров, ни фургоны с хлебом, вином и мясом для больных. Раненые солдаты, которые еще могут ходить, сами отправляются на эти пункты; других переносят на носилках, так как они обессилены потерей крови и долго не получали помощи. …
В ночной тишине слышатся стоны, подавленные вздохи тоски и страдания и раздирающие душу крики о помощи: ничто не в силах передать весь ужас этой ночи.
25 июня солнце осветило самое ужасное зрелище, какое только может представить себе человеческое воображение. Все поле битвы усеяно трупами людей и лошадей; дороги, канавы, овраги — полны мертвыми телами, а в окрестностях Сольферино земля буквально сплошь покрыта ими. Поля изрыты, маис и пшеница повалены, изгороди сломаны, фруктовые сады разорены, кое-где стоят лужи крови. Деревни опустели и везде видны следы пуль и снарядов; стены расшатаны и дали трещины; дома пробиты или разрушены; жители более суток провели спрятанными в подвалах, в темноте и без пищи; теперь они начинают вылезать и видно по их лицам, какой страх они перенесли. В окрестностях Сольферино, особенно на деревенском кладбище, земля усеяна ружьями, ранцами, касками, кепи, шарфами, всевозможными частями обмундирования, обломками оружия и даже клочьями одежды, пропитанной кровью.
Несчастные раненые, которых поднимают в течение дня, мертвенно бледны и совершенно обессилены; у некоторых, особенно у тяжело раненых, взгляд отупелый, они точно ничего не понимают, бессмысленно смотрят, но это кажущееся притупление, не мешает им ощущать страдания; иные возбуждены и содрогаются от нервной дрожи; другие с воспаленными, зияющими ранами, точно обезумели от жестоких страданий; они умоляют их прикончить и, с искаженными лицами, бьются в предсмертных судорогах. …
Недостаток воды все сильнее ощущается; канавы пересохли, и солдаты, в большинстве случаев, достают для утоления жажды только вредную, солоноватую воду; везде, у колодцев и фонтанов, часовые с ружьями охраняют воду для больных; у Кавриана загнившее болото служит, в продолжение двух суток, единственным водопоем для двадцати тысяч лошадей. Раненые лошади, потерявшие своих всадников и блуждавшие всю ночь, точно за помощью приходят к своим: их приканчивают пулей в лоб. …
В продолжение трех суток, днем и ночью погребали тела, оставшиеся на поле сражения; на таком огромном пространстве много трупов в канавах, в оврагах и кустах были найдены только гораздо позднее; эти трупы и убитые лошади распространяли зловредные испарения и сильнейший запах.
Во французской армии отряжают по несколько солдат из каждого полка для признания и погребения умерших: обыкновенно каждые хоронят своих товарищей; берут номер списка вещей убитого и опускают его в общую могилу при помощи ломбардских крестьян, которым платят за этот труд. К несчастью, есть основание думать, что и не один живой попал в эту могилу, благодаря поспешности, с которой это должно было производиться, а также грубости и недобросовестности некоторых крестьян. Ордена, деньги, часы, письма и бумаги, находимые у офицеров, отсылаются потом их семьям, но с такой массой тел, требующих погребения, не всегда возможно точно исполнит это дело.
Трупы австрийцев тысячами рассыпаны на холмах, склонах, в кустах и на равнине Медаля, в рваных полотняных куртках, в серых кителях и ярко-белых мундирах, рои мух и хищные птицы вьются над этими зеленоватыми телами; их сотнями сваливают в общие ямы.
Сколько молодых венгерцев, чехов, румын, только что поступивших в военную службу, пали от усталости после сражения или от потери крови, и даже легко раненые — погибли от голода и истощения!
Битва при Сольферино, единственная в XIX столетии, которую можно сопоставить, по ее страшным потерям, с сражениями при Бородине, Лейпциге и Ватерлоо. В итоге сражения 24 июня 1859 г. насчитывали убитых и раненых в австрийской и франко-сардинской армиях 3 фельдмаршалов, 9 генералов, 1566 офицеров разных чинов, из них 630 австрийцев и 938 союзных войск и около 40.000 солдат и унтер-офицеров. Через два месяца, в этих цифрах, для всех трех армий, надо было прибавить еще свыше 40.000 лихорадочных и умерших от болезней, вследствие чрезмерного утомления 24 июня или предшествующих и последующих дней, или вследствие вредного влияния климата Ломбардии во время тропической летней жары, или по неосторожности самих солдат.
Следовательно, откинув соображения военной доблести и славы, битва при Сольферино являлась для каждого незаинтересованного и беспристрастного человека европейским бедствием. …
В экстраординарных случаях, когда собираются в Кельне или Шалон главы военного дела разных национальностей, отчего бы им не воспользоваться такими собраниями, чтоб выработать какие-нибудь международные, уголовные и обязательные правила, которые, раз принятые и утвержденные, послужили бы основанием Общества подания помощи раненым в разных государствах Европы? Сговориться и принять меры заранее, тем более важно, что при самом начале недоразумений, предшествующих войне, противники уже враждебно относятся друг к другу и всякий вопрос обсуждают единственно с личной точки зрения своих подданных.
Человеколюбие и культура настоятельно требуют такие общества; казалось бы даже, что это долг, для исполнения которого каждый влиятельный человек должен приложить свое содействие, а каждый добрый человек хоть мыслью остановится на нем. Какой властитель откажет в своей поддержке таким обществам и не захочет дать своим солдатам уверенность в немедленном и хорошем уходе, если они будут ранены? Какое государство не захочет покровительствовать людям, старающимся сохранить жизнь его подданных? Какой офицер, какой генерал, если он видит в солдатах — своих детей, не постарается облегчить труд таких добровольных фельдшеров?
Какой военный интендант, какой главный хирург не примет с благодарностью помощь людей ученых, образованных, работающих под дельным руководством? Наконец, в наше время, когда так много говорится о прогрессе и культуре, и уж раз что нельзя избежать войны, не важно ли стремиться предотвратить или хоть смягчить все ее ужасы, и не только на поле сражения, а, главным образом, в больницах, во время длинного и тяжелого периода выздоровления? …
Если страшные способы истребления, которыми располагают теперь народы, сократят со временем продолжительность войн, то сражения зато будут еще гибельнее; в наше время, когда случайности играют такую крупную роль, разве войны не могут возникать самым неожиданным образом?
Одних этих соображений уже достаточно, чтоб желать не быть застигнутым врасплох.
№ 2. Из воспоминаний Мадзини о сицилийской экспедиции Дж. Гарибальди (1860 г.)
…Я не намерен излагать здесь историю восхитительных подвигов Гарибальди и его сподвижников. История их передастпотомкам как венец славы, которая не угаснет со смертью предводителя; и они послужат новым свидетельством того, что могут сделать люди, когда они сражаются с верой в свободу и нацию. Но каково было поведение в этих делах кавуровской секты и наше?
Сторонники правительства начали с упреков Гарибальди за «безрассудное предприятие». Итальянцам проповедовали бездеятельность. Когда узнали о Калатафими, заговорили другим языком, стали восхищаться, но не оказывали поддержки; когда услышали о Палермо, стали изучать способы овладения движением… Без малейшего промедления мы стали действовать, чтоб усилить Гарибальди и наших… Мы собрали много вооружения, пароходов, более 20 тыс. волонтеров для отправки в Сицилию. После Гарибальди и его сподвижников комитеты снабжения вписали в историю Италии последних двух лет наиболее славные страницы. Большинство среди этих комитетов были наши люди… люди наших взглядов составляли большинство среди волонтеров, они с радостью соединились на поле битв Гарибальди…
Инициатива перешла с императорско-королевского поля на поле народа, нации, и ее можно было удержать лишь продолжающимися боями. …
Ослепление монархией в Италии есть, кажется мне, один многих странных признаков времени. С одной стороны, весь народ фанатически уверился, что монархия является связью единства; с другой стороны, всемогущий человек с заслуженным престижем, республиканец по своим взглядам, считающийся, несомненно, честным и лояльным, стремится завоевать для короля пядь за пядью земли Италии… цвет молодых республиканцев сражается, чтобы победить или умереть, и мы готовы жертвовать наиболее дорогой надеждой, чтобы достигнуть объединения. Не думаю, что история когда-либо предоставит монархии подобный благоприятный момент, чтобы с такой легкостью, без труда и опасностей встать во главе великой нации. Дозволять делать и собирать плоды предприятия других — к этому сводилась и сводится политика королевского правительства…
Между тем, освободив Сицилию и не обращая внимания на внушенную Кавуром просьбу короля не высаживаться на неаполитанский берег, Гарибальди прибыл в Калабрию. В Неаполе существовал более для сдерживания, чем для возбуждения движения, кавуровский Комитет порядка… Он обещал много денег и вооружений, которых от него никогда не видели. То немногое из оружия, которое пришло в королевство, было нашим; оно было собрано комитетами снабжения…
Манифестации в Неаполе и волнения в других провинциях подготовили почву для Гарибальди, чтоб прийти и победить…
Когда стало известно, что Гарибальди в Калабрии, инспираторы из Турина, которые до того дня советовали беспредельно медлить, послали вдруг совет действовать, немедленно действовать до прихода Гарибальди с таким расчетом, чтоб заслуга победы не приписывалась ему… Диктатура Гарибальди была провозглашена. Юг, за исключением Капуи, Гаэты и Мессины, был освобожден. Наши испытанные энергичные люди, поставленные диктатором во главе провинций, устрашали презренные остатки реакции, которая осмеливалась проявить себя лишь под видом кавуристов…
Против нас, против наших друзей, против друзей Гарибальди и против самого Гарибальди людьми Кавура была поднята такая война, чтобы представить освобождение десяти миллионов людей как факт бедствия и террора. Это была война козней, клеветы, угроз и подлых ухищрений…
Вдруг Гарибальди объявил друзьям и врагам, дипломатам, и не только дипломатам, что он, оставив позади Гаэту, стремительно направится в Рим через несколько дней. Это было не только святым делом и долгом вооруженных итальянцев, но и превосходной военной операцией…
Это объявление — и не что иное — обусловило решение правительства о вторжении, которое дало ему славу смелого. Но это было лишь проявлением страха. Не важно, что жители Умбрии и Марке предпочли теперь быть неблагодарными; нам они обязаны своим освобождением. Без Гарибальди и его волонтеров они оставались бы рабами Ламорисьера и папы.
Из этого краткого изложения фактов следует… что присоединение центральных провинций, освобождение Сицилии и неаполитанской земли было достигнуто правильным порывом страны и выполнено непосредственно людьми, не имевшими никакой связи с правительством, выполнено Гарибальди, который придал движению единство, сознание, направление и энтузиазм; что правительство вторглось в Умбрию и Марке для их освобождения ввиду наших действий и угрозы Гарибальди; что во всех этих завоеваниях люди республиканских взглядов или воспитанные в добродетели к родине в наших рядах были главной частью действия и победы; что республиканцы, между тем, несмотря на клевету, разочарование и неблагодарность, сдержали данное ими обещание лояльно исполнять желание большинства нации, к единству родины, лишь бы монархия не отошла от святого знамени.
№ 3. Донесение камергера Кваде, посланника в Берлине, датскому министру иностранных дел графу Фриису (4 августа 1866 г.)
Ваше превосходительство!
После того, как прусский премьер-министр Бисмарк одновременно с… королем Прусским вернулся назад в Берлин, его превосходительство приняли меры вчера по моей просьбе. Таким образом, я имел с ним беседу относительно содержавшегося в прелиминарных условиях мирного договора с Австрией пункта о возможном возвращении Дании частей Шлезвига.
Я начал беседу с того, что заявил, что министр, наверное, сам мог догадаться, зачем я пожелал его видеть. Вышеупомянутые прелиминарии, теперь оглашенные в печати, не могли не вызвать особый интерес в Дании, и так как его превосходительство прежде высказывался мне весьма откровенно о пункте, содержащемся в этих прелиминариях, то теперь, я полагаю, он не осудит меня за то, что я предоставляю ему возможность сообщить мне по обсуждаемому вопросу то, что он может и хочет.
Мне сразу стало ясно, что премьер-министр неохотно пускается в обсуждение выдвинутого мною предмета. Никакого окончательного заключения мира не произошло, сказал он, и поэтому еще вопрос, пойдет ли вообще позднее речь о возвращении Северного Шлезвига. Постановление, которое я имел в виду, вошло в прелиминарный мир с Австрией только потому, что французское правительство придавало ему значение; но для Австрии, конечно, будет безразлично, если это постановление оформится в окончательный мирный договор; у Пруссии же нет особенных побуждений претворять его в жизнь, потому что нет никаких перспектив к тому, чтобы то, что Пруссия могла бы в этом отношении сделать, удовлетворило Данию. Нелегко найти определенную национальную границу; всегда немцы будут жить к северу, а датчане к югу от границы, поэтому датская сторона всегда найдет недостатки в [достигнутом] урегулировании; и поскольку вопрос для Пруссии состоит лишь в том, чтобы в большей или меньшей степени удовлетворить Данию, то побуждение вообще идти навстречу этой стране невелико. К тому же, даже в самых северных городах Шлезвига имеется немецкое население, а его ведь нельзя отдать под датское господство без оговорок и других определений, которые обеспечивали бы немцев от вытеснения и от еще более сурового обращения. Это было бы необходимо тем паче, что настроение в Дании неизменно враждебно к Германии и ко всему немецкому. Красноречивым тому доказательством является то, что одна датская газета смогла выдвинуть предложение, чтобы на датских железных дорогах были устроены отдельные купе для немцев. На это я заметил, что, разумеется, понимаю, что министр и не может высказываться иначе как в весьма общих тонах о пункте, который еще является лишь предварительным. У меня в этом отношении тоже нет какого-то особого поручения, и постановление это могло бы приобрести действительное значение для Дании лишь в своем окончательном применении. Эта страна в свое время при заключении мира уступила герцогства, и, следовательно, со строго правовой точки зрения ей нечего требовать. Но Дания и Пруссия стали теперь ближайшими соседями, и потому общая их задача устроить свои политические взаимоотношения так, чтобы устранить семена будущих распрей. Лучше всего, по моему мнению, это могло быть сделано, если бы Пруссия совершенно независимо от условий прелиминарного мира вернула Дании то, в чем она нуждается, чтобы жить рядом с Пруссией без каких-либо притязаний и без всякого страха, тогда как сама Пруссия сохранит то, что ей нужно для ее политических и особенно военных целей; последние же полностью обеспечиваются обладанием Килем и Эккернфёрде. Пруссии не может быть выгодно иметь в лице Дании соседа, который во все времена будет исключительно занят мыслью о том, как найти союзника, который бы сделал его достаточно сильным, чтобы вернуть назад утраченное. Пруссия могла бы этого избежать посредством небольшой уступки, чем она: приобрела бы соседа, который при всех обстоятельствах, как мирных, так и военных, будет находить свой первейший интерес в том, чтобы быть с Пруссией на дружеской ноге; и ввиду того, что дальнейшее существование Дании отвечает хорошо понятым интересам всего Севера, то такие взаимоотношения Дании с Пруссией, при которых первая могла бы считать свое будущее обеспеченным, послужили бы к укреплению тех отношений, которые до сих пор постоянно существовали между Пруссией и Швецией.
Я охотно допускаю, что настроение в Дании недружественное в отношении к Пруссии, конечно, в настоящий момент это естественно; но ведь это обстоятельство не может иметь значения в вопросе о том, чтобы раз навсегда упорядочить взаимные политические позиции обоих государств. Отношения между датчанами и немцами прежде были весьма мирными, и, когда Дании будет отдано то, что удовлетворит ее правомерные притязания и упрочит условия ее независимого существования, соответствующие настроения быстро изменятся. Впрочем, и немецкие чувства к Дании также отнюдь не благоприятны; я мог бы, например, в противовес тому, что в датской газете было сказано о железнодорожных купе, заметить, что мне совсем недавно довелось в «Норддойче Альгемейне Цайтунг» обнаружить статью, открыто ратовавшую за дальнейшую германизацию Кимврского полуострова. Между тем, при нынешних обстоятельствах речь ведь идет не о том, что Пруссия что-то должна дать Дании немедленно. Для того шага, который я сейчас позволил себе предпринять в отношении его превосходительства, единственным мотивом послужили обсуждавшиеся условия прелиминарного мира; и если последние будут преобразованы в окончательный мир в таком виде, какой они имеют сейчас, то население Шлезвига должно будет высказаться, хочет ли оно принадлежать Дании. В. связи с этим я и счел нужным сообщить премьер-министру свою мысль. Мысль эта заключается в том, чтобы в случае если плебисцит определит будущую границу между Данией и Пруссией или Германией, то голосование должно проводиться в таком объеме, на такой территориальной основе и таким образом, чтобы датская нация, каков бы ни был исход плебисцита, благоприятный или нет, была им успокоена. Если же, напротив, граница будет перенесена слишком далеко на север или же что-либо можно будет возразить против тех гарантий, при которых имело место голосование, то… следовательно, останется зародыш будущих распрей, с которыми какое-либо правительство вряд ли способно будет справиться.
На это министр ответил, что он очень хорошо понимает все сказанное мною, он сам себе все это уже говорил, но, отчасти, сам он не один решает это дело, отчасти же видит, что наилучшее решение, которое он, быть может, и обеспечил бы, все-таки не удовлетворило бы Данию; поэтому Пруссия скорее уж не хочет нести никаких жертв или во всяком случае сделать свои уступки сколь возможно малыми.
Ввиду того, что премьер-министр был сильно занят делами, связанными с начинающимися на днях мирными переговорами с Австрией, а также непосредственно предстоящими переговорами с южно-германскими государствами, то я не мог далее продолжать дискуссию.