Сам себе человек 1 страница

Максим Горький (1868—1936)

 

 

Из всех СЂСѓСЃСЃРєРёС… писателей Горький познал наибольшую прижизненную славу: Пушкин, Толстой, Достоевский были кумирами современников — РЅРѕ РІ РёС… честь РЅРµ называли РіРѕСЂРѕРґР°, РёС… РєРЅРёРіРё РЅРµ входили РІ школьные программы Рё РЅРµ печатались многотысячными, Р° то Рё миллионными тиражами. Почти СЃ самого начала (1892) Рё РґРѕ конца литературной карьеры Горький был самым читаемым, прославленным, проклинаемым, нарицательным писателем РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ литературе; подражали РЅРµ только стилю его РїСЂРѕР·С‹, РЅРѕ Рё стилю одежды, каждое РЅРѕРІРѕРµ его сочинение немедленно переводилось РЅР° РІСЃРµ европейские языки, пьеса «На дне», разрешенная РІ РРѕСЃСЃРёРё Рє представлению РІ единственном театре (РњРҐРў), РІ Берлине шла одновременно РІ трех. Америка СЃРѕ скандалом его изгнала, Италия считала честью принять Рё воспринимала как главную достопримечательность острова Капри — даром что РЅР° острове Капри неплохо обстояло СЃ достопримечательностями: тут тебе Рё Лазурный РіСЂРѕС‚, Рё сады Тиберия. Российская власть реагировала РЅР° него самым непосредственным образом: Николай II лично распорядился РЅРµ допускать его РІ Академию (которую РІ знак протеста немедленно покинули Чехов Рё Короленко), Ленин СЃ РЅРёРј горячо СЃРїРѕСЂРёР» Рё двадцать лет дружил, Сталин превратил его РІ верховного арбитра РїРѕ вопросам культуры. РџСЂРё этом даже самые горячие поклонники РІСЂСЏРґ ли поставили Р±С‹ его СЂСЏРґРѕРј СЃ Толстым, почти РІСЃРµ считали его талант ниже чеховского, иные — ниже Р±СѓРЅРёРЅСЃРєРѕРіРѕ, андреевского Рё РєСѓРїСЂРёРЅСЃРєРѕРіРѕ (грандиозная русская РїСЂРѕР·Р° Рё драматургия начала века РјРЅРѕРіРѕ потеряла, оказавшись РІ РіРѕСЂСЊРєРѕРІСЃРєРѕР№ тени,— РЅР° его фоне РІСЃРµ словно уменьшились, даром что упомянутые РљСѓРїСЂРёРЅ, Бунин Рё Андреев писали как РјРёРЅРёРјСѓРј РЅРµ хуже); количество восторженных отзывов Рѕ чисто художественном даре Горького сравнительно невелико. РћРЅ брал чем-то иным — РЅРµ пластической выразительностью, РЅРµ лепкой характеров, РЅРµ фабульной увлекательностью; пожалуй, художественным гением РЅРµ считали его даже те, РєРѕРіРѕ критика начала века именовала «подмаксимками». Между тем объяснять его успех РѕРґРЅРёРјРё внелитературными обстоятельствами — политической активностью, чутьем РЅР° конъюнктуру — было Р±С‹ неверно: мало ли РІ РРѕСЃСЃРёРё тогда расплодилось идейных литераторов, РєСѓРґР° более последовательных, чем Горький. Мало ли было потом, РїСЂРё советской власти, лояльных Рє ней Рё даже влюбленных РІ нее творцов,— РЅРѕ неоспорим был именно его моральный авторитет, наибольшим весом обладало его слово. Горький обозначил принципиально новый тип художника, РІ РРѕСЃСЃРёРё еще небывалый Рё потому особенно успешный. Разумеется, Рє славе, тиражам Рё торговле его изображениями этот успех РЅРµ сводился: Горький РЅР° протяжении добрых СЃРѕСЂРѕРєР° лет оставался моральным авторитетом даже для тех, кто ненавидел его политических СЃРѕСЋР·РЅРёРєРѕРІ.

Р’ биографию его — довольно Р±СѓСЂРЅСѓСЋ — РјС‹ здесь углубляться РЅРµ будем, поскольку Рє его успеху РѕРЅР° имеет отношение косвенное. Интересующимся рекомендуем любое биографическое сочинение — РёС…, слава Р±РѕРіСѓ, достаточно, как мифологизирующих, так Рё разоблачительных: РґРІРµ биографии РІ серии «Жизнь замечательных людей», которую Горький же Рё РІРѕР·СЂРѕРґРёР» РІ РЎРЎРЎР (Игорь Груздев, первый биограф Рё младший РґСЂСѓРі Горького — 1956, Павел Басинский, современный критик — 2005). Есть РєРЅРёРіР° Виктора Петелина «Жизнь Максима Горького» (2008) — тенденциозная, очень плохо написанная, РЅРѕ богатая интересными свидетельствами. Четырехтомная детальная летопись жизни Рё творчества (1958—1960) остается наиболее подробным СЃРІРѕРґРѕРј фактов, документов Рё свидетельств; неоднократно (1958, 1981) выходили СЃР±РѕСЂРЅРёРєРё «Горький РІ воспоминаниях современников»; РІРѕ второй половине 1980-С… РіРѕРґРѕРІ начали широко публиковаться пристрастные, часто недоброжелательные, РЅРѕ неизменно горячие воспоминания эмигрантов — Ходасевича, Берберовой, Бунина, Зайцева (самые субъективные Рё несправедливые), Замятина. Рћ СЃСѓРґСЊР±Рµ Горького написано достаточно, Рё лучше всех — кстати, почти без прикрас, СЃ замечательной честностью — описал СЃРІРѕСЋ жизнь РѕРЅ сам: почти РІСЃРµ его тексты — как автобиографические, так Рё беллетристические — созданы РЅР° материале его пятилетних странствий, бесчисленных контактов Рё лично услышанных РёРј диковинных историй, каких РЅРµ выдумает самое изощренное воображение. Рћ том, насколько писателю необходим жизненный опыт, РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ литературе спорили РјРЅРѕРіРѕ — Пастернак РІ ответ РЅР° приглашение посетить тот или РёРЅРѕР№ регион отвечал, что РІСЃРµ необходимое РІРёРґРёС‚ РёР· РѕРєРЅР° своего переделкинского РґРѕРјР°, Р° Тициану Табидзе писал: «Забирайте глубже земляным буравом без страха Рё пощады, РЅРѕ РІ себя, РІ себя. И если Р’С‹ там РЅРµ найдете народа, земли Рё неба, то бросьте РїРѕРёСЃРєРё, тогда негде Рё искать». Вячеслав Пьецух, автор сердитого СЌСЃСЃРµ «Горький Горький», РІ РґСЂСѓРіРѕР№ статье заметил: В«Разуму очевидно, что писатель РІРѕРІСЃРµ РЅРµ тот, кто испробовал сто профессий, Рё РЅРµ тот, кто пешком обошел страну, Р°, РІ сущности, тот писатель, Сѓ РєРѕРіРѕ РЅР° плечах волшебная голова». РЇСЃРЅРѕ, РІ чей РѕРіРѕСЂРѕРґ прилетел этот булыжник. Между тем голова Сѓ Горького была РІ достаточной степени волшебная — поскольку занимался РѕРЅ РЅРµ репортерской фиксацией увиденного Рё услышанного, Р° весьма строгим отбором. Присмотревшись Рє некоторым критериям этого отбора, РјС‹ заметим, что Сѓ Горького особый РЅСЋС… РЅР° патологическое, кровавое, жестокое или уродливое,— РёРЅРѕРіРґР°, впрочем, Рё РЅР° смешное, РЅРѕ РЅРµ забавное Рё невинное, Р° пугающе-гротескное. Чего Сѓ него РЅРµ отнять, так это яркости: РїРѕ страницам его РїСЂРѕР·С‹ тянется небывалый парад уродств, извращений Рё зверств, изощренных истязаний, глумлений, РІ лучшем случае жутковатых чудачеств,— Рё СѓР¶ РІРѕРІСЃРµ святых выноси, РєРѕРіРґР° РґРѕС…РѕРґРёС‚ РґРѕ СЌСЂРѕСЃР°. Образцом откровенности РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ литературе считались рассказы позднего Бунина — РЅРѕ бунинская эротика РЅР° фоне РіРѕСЂСЊРєРѕРІСЃРєРѕР№ являет СЃРѕР±РѕСЋ верх целомудрия, Р° главное — эстетизма. Удивительна вообще эта двойственность советской литературы: РІ производственном романе РІ пятидесятые РіРѕРґС‹ аморальным считалось упоминание Рѕ СЃРІСЏР·Рё директора СЃ секретаршей, РЅРµ приведи Р±РѕРі намекнуть РЅР° интим,— Р° СЂСЏРґРѕРј СЃРїРѕРєРѕР№РЅРѕ, миллионными тиражами переиздавался РіРѕСЂСЊРєРѕРІСЃРєРёР№ «Сторож» (1922), РІ котором эротика переходит РІ РїСЂСЏРјСѓСЋ порнографию, притом извращенную, Рё ничего.

Сам Горький об этой своей особенности выразился жестоко (в письме к Леониду Андрееву, которого считал единственным другом): «Лет с шестнадцати и по сей день я живу приемником чужих тайн и мыслей, словно бы некий перст незримый начертал на лбу моем: «здесь свалка мусора». Ох, сколько я знаю и как это трудно забыть». Свалкой мусора, однако, сделал свой мозг он сам: другие предпочитают фиксироваться если не на прекрасном, так хотя бы на приятном, милосердно стирают отвратительное, изгоняют постыдное — Горький одержим безобразным. Именно благодаря этой особенности — а никак не революционности, с которой у него на протяжении жизни были весьма сложные отношения,— он и завоевал читателя, серьезно расширив границы допустимого в литературе. Известность Горького всегда была отчасти скандальной — он говорил о том, о чем принято было молчать. Толстой, срывавший, по ленинскому определению, «все и всяческие маски», близко не подходил к тому дну, с которого Горький вел прямые репортажи. «Зачем вы это пишете, всю эту гадость?» — с недоумением спросил он, выслушав в авторском чтении первый вариант пьесы «На дне».

Ответ РЅР° этот РІРѕРїСЂРѕСЃ РЅРµ так РїСЂРѕСЃС‚, как кажется. Разумеется, Горький писал РІСЃРµ это РЅРµ только для того, чтобы поразить воображение читателей Рё вызвать повышенный СЃРїСЂРѕСЃ РЅР° СЃРІРѕРё сочинения, хотя как опытный журналист (РѕРЅ РЅР° протяжении всей литературной карьеры был тесно связан СЃ газетой) отлично знал читательское любопытство Рє «солененькому». Творческий метод Горького, особенности его зрения диктовались протестом, РєСѓРґР° более глубоким, чем социальный или даже религиозный. Поднимай выше — ему хотелось РЅРµ социалистической, Р°, РЅРµ РїРѕР±РѕСЋСЃСЊ этого слова, антропологической революции. Человек как таковой — РІРѕС‚ что РЅРµ устраивает Горького Рё нуждается РІ коренной реформе.

Наиболее яркой и мучительной своей чертой он считал врожденный имморализм — отсутствие априорных, изначальных представлений о добре и зле. Особенно подробно и исповедально он изобразил эту драму в рассказе 1923 года «Карамора», на первый взгляд не имеющем отношения к его биографии: там рассказана история провокатора (одним из прототипов послужил знаменитый Евно Азеф, возглавлявший боевую организацию эсеров, секретнейшее террористическое подразделение, и одновременно доносивший на нее охранке). Горький задается вопросом: чего ради двойной агент соглашается на столь постыдную и вдобавок опасную работу? Деньги ни при чем, он вполне обеспечен и не жаден; азарт ему не свойствен, удовольствия от чужих страданий он не получает. Видимо,— и здесь перед нами уже результат глубокого самонаблюдения,— он одержим желанием обнаружить, почувствовать границы собственного «я», пробудить дремлющее нравственное чувство. А вот это я могу сделать? А это? Неужели меня и на это хватит?! Хватает, как мы убеждаемся, на все: пресловутый голос совести молчит. Не зря героя преследует сон, в котором он ходит по кругу под низеньким, словно жестяным небом: никакого тебе кантовского «звездного неба надо мной и нравственного закона внутри меня».

У Горького с этим нравственным законом — тоже некие проблемы, как легко увидеть из его ранних сочинений. При таком душевном складе биография его могла быть любой — люди подобного типа рождаются и в богатых, и в нищих семьях, а жизненный опыт тут вообще ни при чем. Не зря Павел Басинский сравнил его с инопланетянином, явившимся на Землю в качестве наблюдателя, но не воспринимающим здешние дела как личные, касающиеся его самого. То же удивление перед Горьким — холодным наблюдателем, вечным чужаком — высказывал и Толстой: «У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему, Ханаанскую землю, ко всему присматривается, все замечает и обо всем доносит какому-то своему богу. А бог у него урод» (это Толстой говорил Чехову, а тот передал Горькому — видимо, нашел важным и скорее комплиментарным, ведь, по Чехову, писатель должен быть холоден). Еще откровеннее Толстой записал это наблюдение в дневнике: «Он, как Ницше, вредный писатель: большое дарование и отсутствие каких бы то ни было религиозных, то есть понимающих значение жизни, убеждений». Это-то отсутствие нравственных тормозов — и, более того, отрицание человеческой морали, относительной, трусливой, рабской,— чувствовалось в Горьком с самого начала. Жизненный его опыт, по большей части негативный, нужен был лишь для того, чтобы подкрепить врожденное, с детства осознанное убеждение: все никуда не годится. Человек еще не создан, но нуждается в пересоздании. Бога тоже еще нет — его создаст новый человек. Все наличные религии либо обслуживают богатых, либо защищают слабых. Мир, каков он сейчас,— лицемерен, фальшив, уродлив, полон страданий, и почти все его обитатели делятся на три категории: первые страдают, вторые мучают, третьи это страдание и мучительство оправдывают и поэтизируют (по этому же признаку — недостаточная ненависть к страданию, а то и поэтизация его,— он в своей статье «О мещанстве» записал в разряд мещан даже Толстого и Достоевского, чем вызвал оглушительный свист литературной братии и остроумную, потешившую его самого пародию Куприна «Дружочки». Но мещане для Горького — не просто обыватели, а вообще все, кто не хочет радикального переустройства мира, соглашается его терпеть как есть). Ничего этого быть не должно. Таково жизненное кредо Горького, великого отрицателя и разрушителя, в первой же поэме — уничтоженной самим автором «Песни старого дуба» — предупредившего: «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться». И в очерке о Ленине высшим комплиментом для героя было то, что Ленин «так исхитрился помешать людям жить привычной для них жизнью, как никто не смог до этого».

Рђ большевиков РѕРЅ выбрал лишь потому, что РёС… программа переустройства РјРёСЂР° была наиболее безжалостной Рё радикальной — вплоть РґРѕ буквальной «переплавки» человеческого «материала» (РёС… термины!) РёР· социально опасной РІ социально полезную субстанцию. Разумеется, представления Рѕ целях этой переплавки Сѓ романтика-идеалиста, стихийного ницшеанца Горького Рё Сѓ прагматиков-большевиков расходились радикально, РЅРѕ РІ отрицании существующего РїРѕСЂСЏРґРєР° вещей Рё РІ мысли Рѕ необходимости коренной переделки самого человека РѕРЅРё СЃ Лениным, Дзержинским Рё Троцким сходились вполне. Ведь Рё сама РїРѕ себе русская революция — отбросим ложные представления Рѕ ней — далеко РЅРµ сводилась Рє социальному переустройству: СЃ этим справилась Р±С‹ Рё Парижская РєРѕРјРјСѓРЅР°, если Р± ей повезло чуть больше. Целью революции утверждалось создание РЅРѕРІРѕРіРѕ человека, лишенного социального СЌРіРѕРёР·РјР°, собственнического инстинкта, религиозного чувства РІ его архаическом, трусливо-рабском варианте. Сверхчеловек — РІРѕС‚ истинная цель РјРёСЂРѕРІРѕРіРѕ экономического Рё социального переустройства; Горький пришел Рє этой идее еще РґРѕ того как прочел Рё полюбил Ницше, поскольку идея носилась РІ РІРѕР·РґСѓС…Рµ.

Конец XIX века обозначил предел традиционной морали и классических представлений о мире. Перед человечеством распахнулись небывалые горизонты: физики заговорили об «исчезновении материи», Эйнштейн корректировал ньютонову механику, утверждая кривизну пространства и относительность времени, эволюционная теория ставила во главу угла «борьбу за существование», марксизм обосновывал обреченность буржуазного уклада, христианская картина мира трещала по швам, декаденты кричали об усталости и кризисе европейской культуры — все трепетало на пороге великих перемен, обещавших, как сказано в Апокалипсисе, «новое небо и новую землю». Чем все это обернулось, потомки знают, но для конца золотого века, как назовут потом XIX столетие, тезис о смерти Бога и рождении сверхчеловека был актуальнее прочих. Горький и казался провозвестником этого нового человека, и именно с этим была связана его всемирная слава. Его литература воспринималась как обещание сверхчеловечности, именно это, а не банальный социальный пафос, сделало его пророком общеевропейского, а затем и мирового значения. Именно это и предопределило закат его славы сегодня.

Что, РІ сущности, произошло? Обещанный сверхчеловек явился — сначала РІ коммунистическом, затем РІ фашистском варианте; произошла РёС… схватка, РѕРґРЅРѕРјСѓ, Рє счастью, стоившая жизни, Р° РґСЂСѓРіРѕРіРѕ высоко вознесшая, РЅРѕ Рё серьезно надломившая. РћРґРёРЅ сверхчеловек — коммунистический — был выведен модернистами, отрицавшими РІСЃРµ имманентности РІСЂРѕРґРµ РРѕРґРёРЅС‹, нации, даже Рё пола; РґСЂСѓРіРѕР№ — фашистский — адептами архаики, превыше всего ставившими эти самые имманентности, «кровь Рё почву». РћР±Р° погибли, Рё весь XX век РІ истории оказался скомпрометирован, РёР±Рѕ ушел РЅР° демонстрацию гибельности ложных посылок. РќРѕ значит ли это, что мечта Рѕ РЅРѕРІРѕРј человеке — Рѕ выведении РЅРѕРІРѕРіРѕ биологического типа, Рѕ преодолении самой человеческой РїСЂРёСЂРѕРґС‹, мечта Горького Рё Ницше, Уайльда Рё Р–РёРґР°, Гамсуна Рё Стриндберга, Блока Рё Маяковского, Твена Рё Хемингуэя — должна забыться как страшный СЃРѕРЅ? Да нет, разумеется; исчерпанность прежнего мироустройства была очевидна уже современникам молодого Горького, иначе РѕРЅ РЅРµ стал Р±С‹ первым писателем РІ РРѕСЃСЃРёРё, Р° ведь всего лишь заговорил РѕР± этой исчерпанности громче Рё радикальнее Толстого. (Строго РіРѕРІРѕСЂСЏ, РІСЃРµ идеи РіРѕСЂСЊРєРѕРІСЃРєРѕРіРѕ богостроительства — Рѕ чем ниже — уже содержатся РІ проповеди Толстого, Рё РЅРµ Р·СЂСЏ совсем юный Горький РІ 1889 РіРѕРґСѓ пришел Рє Толстому Р·Р° землей Рё правдой, РґР° РЅРµ застал — Толстой как раз пешком ушел РёР· Тулы РІ РњРѕСЃРєРІСѓ; Толстой потому Рё недолюбливал Горького, что увидел РІ нем РїСЂСЏРјРѕР№ результат собственной проповеди — Рё этого результата испугался. РћРЅ РІСЃРµ-таки РЅРµ РґРѕС…РѕРґРёР» РґРѕ отрицания самой человеческой РїСЂРёСЂРѕРґС‹, Р° тут перед РЅРёРј был Другой Человек, готовый начать РјРёСЂ СЃ нуля. Между тем почти РІСЃРµ взгляды Горького — особенно беспощадное отрицание государства РІ его нынешнем РІРёРґРµ — вполне совпадают СЃ тем, что РїРѕР·РґРЅРёР№ Толстой проповедовал как само СЃРѕР±РѕР№ разумеющееся.)

Ситуацию конца XX века честнее всех отрефлексировал Рё обозначил великий христианский мыслитель Сергей Аверинцев, сказавший: «Двадцатый век скомпрометировал ответы, РЅРѕ РЅРµ СЃРЅСЏР» вопросы». Будут ли предприниматься новые попытки перерасти человеческую РїСЂРёСЂРѕРґСѓ? Разумеется, Р±СѓРґСѓС‚, как же без этого. Будет ли человек стремиться Рє сверхчеловечности как РЅРѕРІРѕР№ эволюционной ступени? РљСѓРґР° же денется, РѕРЅ для того Рё задуман. «Трудно стать Р±РѕРіРѕРјВ», РЅРѕ РґСЂСѓРіРѕРіРѕ выхода нет — иначе станешь скотиной, Рё история человечества доказала это СЃ предельной наглядностью. Можно сколько СѓРіРѕРґРЅРѕ стращать человека результатами фашистского Рё коммунистического экспериментов, можно даже ставить РёС… РЅР° РѕРґРЅСѓ РґРѕСЃРєСѓ — что РЅРµ только аморально, РЅРѕ Рё антинаучно, поскольку генезис РёС… диаметрально противоположен, РґР° Рё сходство результатов весьма относительно; РЅРѕ пафос пересоздания человека, его преодоления («Человек есть то, что должно быть преодолено», РїРѕ Ницше) неизменно будет сопутствовать человечеству, если РѕРЅРѕ РЅРµ откажется РѕС‚ самой идеи развития. И Горький будет его спутником РЅР° этом пути, РёР±Рѕ благородная горьковская ненависть Рє страданию Рё вера РІ высокое предназначение самой человеческой РїСЂРёСЂРѕРґС‹, бесстыдно искажаемой взаимным мучительством, достойны благодарной памяти РІРЅРµ зависимости РѕС‚ того, что случилось СЃ РјРёСЂРѕРј РІ двадцатом столетии.