Рћ самом главном 6 страница

Эренбург сделал больше других современников (как и Пикассо в своей сфере) для формирования нового класса, для перехода народа в новое состояние. Ведь советская интеллигенция и была этим новым состоянием народа — она разучилась верить лозунгам, научилась говорить «нет», она открыла для себя великий европейский контекст, и этой интеллигенцией можно было гордиться. Это она сделала все лучшее в позднем СССР— от нового фольклора, названного авторской песней, до научных и технических прорывов, от грандиозного кинематографа до одной из лучших в мире систем высшего образования. Это она вошла в противоречие с политической системой и не смогла ее изменить — от какового столкновения и погибла вся позднесоветская душная теплица. Эта интеллигенция Эренбурга читала — и чтила. И пела песню на его стихи — «И в крепкой, ледяной обиде, сухой пургой ослеплены, мы видели, уже не видя, глаза зеленые весны».

Если мне не изменяет чутье — еще одна замечательная, тоже весьма еврейская способность, воспитанная долгим принюхиванием к опасности,— сейчас эта интеллигенция возрождается, да и дети ее подросли, а они воспитаны на тех же книжках. И, стало быть, неизбежен новый интерес к Эренбургу — сначала к тому, что он делал, потом к тому, что писал.

Как знать, в конце XXI века он вполне может взять реванш, а его тексты, прочитанные наконец глубоко и внимательно, оттеснят прозу тех, кто слишком хорошо понимал, где правда, а где неправда. Эренбург — писатель того будущего, где четкая форма и внутренняя борьба станут нормой. Наши дети до этого доживут.

Дмитрий Быков

Проигранная битва

Галина Николаева (1911—1963)

 

 

«Жатва» — «Клятва» — «Битва РІ пути»: так пренебрежительно обозначалась РІ девяностые классика соцреализма, Рё РёРјСЏ Галины Николаевой упоминали РІ РѕРґРЅРѕРј СЂСЏРґСѓ СЃ Антониной Коптяевой или Всеволодом Кочетовым. Для тех, кто знал материал чуть лучше, Николаева олицетворяла «хорошее советское», иллюзии ранней оттепели, попытку насытить производственный роман человеческим содержанием Рё даже разрешить главному положительному герою супружескую измену. Представить читателя, берущегося Р·Р° «Битву РІ пути», трудно было РЅРµ только РІ последнее десятилетие, РЅРѕ Рё РІ семидесятые, РєРѕРіРґР° РѕРЅР°, кстати сказать, РЅРµ переиздавалась — РґРѕ 1987 РіРѕРґР° Николаева, чей самый известный роман начинается РЅРё РјРЅРѕРіРѕ РЅРё мало СЃ РїРѕС…РѕСЂРѕРЅ Сталина, выглядела нежелательным напоминанием Рѕ тогдашних надеждах. Дудинцева ведь тоже РЅРµ переиздавали — «Не хлебом единым», РїСЂРё всех СЃРІРѕРёС… минусах, удивительно точная РєРЅРёРіР° Рѕ советском пренебрежении Рє человеку. РўСѓС‚ интересный феномен, достойный отдельного исследования: РєРЅРёРіРё РєСѓРґР° более смелые существовали РІ литературе вполне благополучно, Р° РІРѕС‚ те, кто выступил первым Рё вызвал общественную РґРёСЃРєСѓСЃСЃРёСЋ, так Рё РЅРµ могли реабилитироваться. РўРѕС‚ же Дудинцев подвергся форменной травле, двадцать лет РЅРµ РјРѕРі напечатать следующую РєРЅРёРіСѓ Рё переиздать первую. Александр Яшин после В«Рычагов» был РїРѕРґ вечным подозрением, поскольку именно РІ В«Рычагах» было сказано главное — задолго РґРѕ «Матренина двора». Владимир Померанцев — автор статьи «Об искренности РІ литературе», СЃ которой Рё началась оттепель,— Р·Р° оставшиеся ему 18 лет опубликовал три небольшие повести, Р° роман его двадцать лет пролежал РІ столе. Р’СЃРµ, СЃ РєРѕРіРѕ начинались перемены, тащили РЅР° себе клеймо, Р° те, кто РїСЂРёС…РѕРґРёР» РёРј РЅР° смену, жили почти безоблачно, Рё это закономерно: для системы опасны именно те, кто первыми поднимают голос. Вторые Рё третьи, приходящие РЅР° готовое, РјРѕРіСѓС‚ быть сколь СѓРіРѕРґРЅРѕ храбры — РЅРѕ настоящей опасности РЅРµ представляют: РёС… храбрость — уже дозволенная.

Николаева была в числе первых: даже в «Жатве» умудрившись рассказать о колхозной нищете и беспросветности, пусть обиняками и намеками,— в «Битве» она вышла на принципиально иной уровень, заговорив не о сталинизме,— его уже разоблачали вовсю,— а о том, на что опирался сталинизм. Ее книгу читали, экранизировали, обсуждали — и взахлеб ругали; те, кто боялся прислушаться к ее выводам, утверждали, что она эстетически нехороша. Хороша она или плоха — дело в данном случае десятое, хотя на фоне литературы пятидесятых эпический роман Николаевой выглядит едва ли не шедевром. Важно то, что автору удалось придать производственному роману дополнительное, философское измерение, то, что роман заговорил о куда более глубоких язвах, чем «культ личности». Потому-то его и предпочитали заклеймить в постсоветские времена, поставив в один ряд с «Журбиными».

У меня к Николаевой отношение личное, почти родственное: я тридцать лет работаю напротив дома, в котором она жила. Там висит мемориальная доска с ее непохожим профилем. Это дом 54—56 по Новослободской, он глядит окнами в мой родной «Собеседник», и как-то мне приятно думать, что мы с Николаевой работаем по соседству. Хотя она и умерла в 1963 году, за четыре года до моего рождения, от сердечной болезни, которая мучила ее в последние десять лет и унесла всего-то в пятьдесят два года.

 

 

Литературная ее судьба уникальна и не уступает по наглядности собственным ее сочинениям.

Она родилась 5 (18) июля 1911 года в семье сельской учительницы и юриста. Ее настоящая фамилия — Волянская, первая профессия — врач. Среди русских писательских профессий лидирует, кажется, именно эта: Чехов, Вересаев, Булгаков, Аксенов, Крелин, Лазарчук, Лукьяненко,— но большинство названных врачей к медицине относились по-чеховски, то есть как к надоевшей законной супруге. Чехов вообще писал друзьям, в ответ на просьбы о медицинском совете, что серьезные болезни лечить бессмысленно, а несерьезные пройдут сами. Николаева, в отличие от прочих пишущих докторов,— врач по призванию, опытный, пятнадцать лет проработавший по специальности; в литературу она ворвалась тридцати шести лет от роду, в качестве поэта, причем далеко не с первой попытки. До этого она успела прожить сложную, трагическую и во многих отношениях героическую жизнь. В первый раз она вышла замуж двадцати лет от роду, развелась три года спустя, а в тридцать седьмом ее мужа, партработника, взяли и год спустя расстреляли. Почти одновременно был арестован ее отец, которому повезло больше — он дожил до реабилитации. Николаева после их ареста была изгнана из аспирантуры Горьковского мединститута, где собиралась писать диссертацию по фармакологии: это изгнание и почти всеобщее предательство она в «Битве» описала весьма подробно, потому что Тина Карамыш — вообще почти автопортрет, хоть и сильно улучшенный. Николаева пошла преподавать в медучилище, а перед войной встретила второго мужа — прораба, с которым был у нее счастливый и трудный роман; расстались они, не прожив и года, а после войны он к ней вернулся, и еще пять лет они прожили вместе. Муж был красавец и силач — себя она красавицей отнюдь не считала и называла в стихах «толстушкой с большой косой». Это ему посвящены почти все ее военные стихи — «Ты не можешь погибнуть, пока я жива» и т.д. А печатать стихи она начала с того же 1939 года, когда встретила его,— под псевдонимом «Николаева», взятым, понятное дело, не потому, что так уж сильно любила, а потому, что под девичьей, отцовской фамилией не могла бы напечатать ни строчки. Первая публикация — «О девушке и красноармейце» (20 февраля, «Горьковская коммуна»).

Поскольку в литературу вошла она как поэт, надо сказать пару слов об этих ее сочинениях: в них были — особенно в сталинградском цикле — искренность, непосредственность, редкие и ценимые по тем временам вещи; в другое время — в середине тридцатых, скажем, или в самом конце сороковых — ей ничего бы не светило, да и в начале войны, когда она отправила в «Литгазету» первые стихи, у нее ничего не взяли и ответили почти грубо. А в сорок пятом была востребована именно такая интонация, и потому она напечаталась — сначала в Нальчике, потом в Москве. Николаева не была сильным поэтом, что говорить, но удачные строчки у нее случались, особенно когда она — как всякий прирожденный прозаик — обращалась к балладе: «Дым над кормой. Продохнуть невмочь: пламя в дверях кают. Всюду кричат, просят помочь, пули фанеру шьют. Друг на руках у меня хрипит, судорожно ворот рвет. Алая кровь на зарю летит, в небо из горла бьет». Конечно, тут не без Тихонова — любимого ее поэта, о котором позже,— но это, как ни крути, стихи. И за ними подлинный опыт, поскольку с 1941 года она добивалась отправки на фронт — и год спустя добилась: врачей не хватало. Поначалу ей отказали наотрез, поскольку она с детства страдала пороком митрального клапана,— но уже в июле сорок второго она оказалась врачом на санитарно-транспортном судне № 56 «Композитор Бородин». На нем из Сталинграда в Саратов вывозили раненых. В той же самой «Горьковской коммуне» было напечатано письмо младшего лейтенанта Алексея Сухотина: «Пользуюсь случаем поблагодарить горьковского врача Волянскую и сестру Лену Прыгунову, которые работали на санпароходе «Композитор Бородин». Как я слышал, пароход этот погиб, а команда, которая спаслась, поехала в Горький. Если Волянская и Прыгунова живы, то посылаю им красноармейское спасибо, а если нет, то их родителям. В ту ночь, как над санитарным пароходом кружились гитлеровские стервятники и бросали бомбы и строчили из пулемета, перед лицом смертельной опасности т. Волянская дала свой спасательный пояс раненым, хотя сама плавать не может. И когда все сошли на берег и попрятались в кусты, нас, четверых тяжело раненных, нести было нельзя и мы остались на пароходе, но т. Волянская и Прыгунова Лена нас бросить отказались, хотя мы их и отсылали. Они всю ночь были с нами на пароходе, в опасности успокаивали нас и дали лекарство, от которого боли прошли и ударило нас в дремоту. Я никогда не забуду и на трудовом фронте буду так же биться, как бился под Сталинградом. А т. Волянской и Прыгуновой прошу передать красноармейское спасибо!»

Во время той бомбежки Николаеву контузило, контузия усугубила проблемы со слухом, которые были у нее с детства. Из-за прогрессирующей глухоты она была отправлена в Нальчик, в эвакогоспиталь, где и проработала до конца войны. Там же, в Нальчике, вышла ее первая и последняя поэтическая книга — «Сквозь огонь». Николаева никогда не перепечатывала эту лирику, а отсчет профессиональных удач вела с публикации в «Знамени». Она отправила подборку Николаю Тихонову в большом самодельном конверте, на котором сделала трогательную приписку — «Если он жив». Непонятно, что больше тронуло Тихонова — стихи или приписка,— но он благожелательно ответил, а стихи передал в «Знамя». В письме Николаевой он написал, что его не так-то легко убить, что стихи показались ему талантливыми и что он постарается помогать, чем сможет. Вишневский, тогдашний главред «Знамени», написал Николаевой почти восторженно — что она опередила и старшее, и младшее поколение военных поэтов, что в ее стихах есть музыка, а ее сейчас в поэзии почти не бывает,— и этот отзыв лишний раз доказывает, что вкус в литературе у Вишневского был, не зря его любимым прозаиком был Джойс, чей опыт он настойчиво советовал внедрять в советскую прозу, и, между прочим, именно он напечатал в «Знамени» пастернаковские «Стихи из романа». Большие подборки стихов Николаевой появились в двух номерах «Знамени» за 1945 год, а вскоре Вишневский вызвал в Москву и саму Николаеву — знакомиться. Первое впечатление от нее в редакции было не то чтобы благоприятное, а скорее разочарованное: секретарь редакции вспоминала, что вид у нее был «провинциальный и претенциозный». Очень смуглая, в смешном пальто с буфами, в летней шляпе не по сезону, а из-под шляпы — две толстые каштановые косы крендельками; хороши были у нее только глаза — большие, выразительные, один зеленый, другой серо-голубой. Правда, в Москве она быстро научилась следить за собой и одеваться по моде,— но в столице не задержалась: устроилась корреспондентом «Литературной газеты» и вернулась в Горький. Вскоре стали печатать ее прозу: в «Знамени» — рассказ «Смерть командарма», в «Литературке» — очерк «Колхоз «Трактор»». Николаева выбрала тему, которая ей казалась главной: послевоенная деревня. Туда — поднимать колхозы — поехали, как ей казалось, лучшие люди; о них она писала сначала очерки, потом — первый свой роман.

Этот роман — «Жатва» — получил Сталинскую премию первой степени, хотя в теорию бесконфликтности, которая губила почти всю тогдашнюю прозу, никак не вписывался. Именно по «Жатве» снял свою последнюю картину Всеволод Пудовкин («Возвращение Василия Бортникова», 1952), и оператор там был Сергей Урусевский. Пожалуй, из сравнения этого «Возвращения», которое снимал измученный Пудовкин после сталинского разноса «Адмирала Нахимова»,— с фильмом Калатозова «Летят журавли», который вышел спустя всего четыре года, можно сделать наиболее адекватные выводы о радикальных переменах в советском кино, да и в обществе. «Возвращение», конечно, невыносимо. Но ежели сравнивать его с тогдашними фильмами о колхозной деревне — оно прямо-таки отважно, поскольку в нем есть ненадуманная проблема и две-три живые реплики; и председатель Бортников, который все пытается решать криком, ломая людей об колено,— не получает там моральной санкции! Да, все проблемы решает мудрый секретарь обкома; да, подлинного ужаса, в котором живет тогдашняя деревня, у Николаевой нет — а в картине ему взяться подавно неоткуда,— но главная проблема первой оттепели (до 1961 года) там поставлена. Нельзя с людьми, как с машинами, с ними надо по-человечески — «сильно, но нежно», как учит молодая и красивая инженер Дубко. Это насквозь советская, дутая, фальшивая мораль — но и она дорогого стоит на фоне сплошного и ежедневного насилия, среди повсеместного «триумфа воли».

Написана эта вещь ученически, хороши только диалоги, когда они не слишком фольклорны,— но показательно уже то, что Николаева два года изучала материал, о котором, правду сказать, до того понятия не имела. Что ей стоило писать о врачах, о войне, в конце концов,— о материале, который она знала? Но она берется осваивать именно то, чего не знает, то, что ей представляется главным, потому что там конфликт, передний край, максимальное напряжение и все такое; Николаева, кажется, в принципе не способна была писать роман о тех сферах, которые уже освоила. Ее интересует только новизна — скрытый сюжет всех ее книг, включая неоконченные, как раз и состоит в авторском освоении новых территорий. Третий роман — «Сильные взаимодействия» — она собралась писать о физиках, хотя в физике вовсе уж ничего не смыслила, и это тебе не работа машинно-тракторной станции, которую при желании может осмыслить любой очеркист. Тем не менее, она отважно кинулась на очередную передовую — и опубликованные куски, совсем не похожие на предыдущие ее книги, заставляют думать, что в конце концов она и в сильных взаимодействиях начала бы ориентироваться. Николаева терпеть не могла дилетантизма, а повторяться ей было неинтересно. Она писала о том, что труднее всего, и это сопротивление материала позволяло ей добиваться художественного качества даже там, где прочие довольствовались бледной схемой.

 

 

«Битва в пути» — роман, в котором, по сути, три сюжета. Первый — не столько производственный, сколько философский, линия противостояния директора завода с волевой фамилией Вальган и главного инженера со скромной фамилией Бахирев. Вальган — руководитель сталинского типа, и все соблазны этого пути явлены у нее с пугающей достоверностью. Вальган не может жить и работать без аврала, а если его нет — он его создает. Такая работа выматывает людей, но повышает их самоуважение; стиль жизни и работа Вальгана — вечная война, а война все списывает. Вальган тоже ломает рабочих об колено — но они в нем души не чают, поскольку это он выводит завод в передовые, пусть ценой гигантского брака. В причинах этого брака ему разбираться некогда. Он и о качестве, строго говоря, не думает,— для него количество превыше всего; мобилизационная экономика у Николаевой описана узнаваемо, и этот сталинский менеджмент, у которого сегодня столько поклонников, многих соблазняет до сих пор. Ведь эволюционное развитие не для нас, ведь оно противоречит нашей национальной психологии, ведь мы никуда без палки!— эти заявления вечно делаются от имени народа, хотя произносят эти мантры именно те, кто палки, к сожалению, не нюхал. Эффектному, эффективному, знаменитому на весь Союз Вальгану противостоит главный инженер Бахирев, который работягам поначалу как раз не нравится. Да и потом не нравится. Он скучный, Бахирев. Он придирчив. Он не любит авралов, а любит сутками разбираться в том, почему и где нарушаются технологические условия. Пафоса в нем нет. К эффектам он не склонен. Даже требовательность его не криклива, а занудна. Что до самомнения, оно у него весьма и весьма, и нас не должны обманывать приступы неуверенности в себе: Бахирев считает себя действительно очень умным, и не без оснований. И Николаева была вполне права, ставя перед собой вопрос: вот стал Бахирев директором — и что? Не превратится ли он в Вальгана? И не окажется ли хуже? Отвечать на этот вопрос она собиралась во втором томе «Битвы» — «Директор завода»,— но передумала его писать, поскольку уже понятый материал был ей неинтересен; от второго тома осталась глава, из которой получился отдельный, посмертно опубликованный рассказ «Тина».