Выход Слуцкого 9 страница
Свадьбы Сѓ РЅРёС… РЅРµ было — купили близ Михайловского монастыря РґРІР° кольца Рё РЅР° пальцах РёС… РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ носили: Мандельштам держал СЃРІРѕРµ РІ кармане, Надя СЃРІРѕРµ — РЅР° РіСЂСѓРґРё, РЅР° цепочке. РЎ Мандельштамом РѕРЅР°, РїРѕ собственному признанию, сошлась «легко Рё бездумно» — 1 мая 1919 РіРѕРґР°. Р’ ночь СЃ 1 РЅР° 2 мая 1938 РіРѕРґР° его увели, Рё больше РѕРЅРё РЅРµ увиделись. После его ареста Рё гибели Надежда Мандельштам жила РІ Малоярославце, РІ Калинине, РІ начале РІРѕР№РЅС‹ эвакуировалась РІ Ташкент («диким СЃРїРѕСЃРѕР±РѕРјВ», без чьей-либо помощи, штурмуя «проходящие теплушки»), после РІРѕР№РЅС‹ работала РІ Чите, РџСЃРєРѕРІРµ, преподавала английский РІ пединститутах, несколько раз теряла работу РїРѕ доносам благонадежных коллег, добилась реабилитации РјСѓР¶Р°, РІ РњРѕСЃРєРІСѓ переехала только РІ 1965 РіРѕРґСѓ; РІ 1970 РіРѕРґСѓ издана Р·Р° границей ее первая РєРЅРёРіР° «Воспоминания», написанная РІ 1962—1965 годах, Р° РІ 1978-Рј — «Вторая книга» (1966— 1975). РћР±Рµ РєРЅРёРіРё широко ходили РІ Самиздате. Р’ 1967 РіРѕРґСѓ РѕРЅР° сумела издать В«Разговор Рѕ Данте», десять лет спустя — однотомник Мандельштама РІ «Библиотеке поэта» (СЃ позорным предисловием Дымшица, вошедшим РІ историю СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ литературы: там нет РЅРё слова РѕР± арестах, ссылке Рё лагерной гибели поэта). Надежда Яковлевна жила РІ Черемушках, часто собирала Сѓ себя молодых филологов, дружила СЃРѕ РјРЅРѕРіРёРјРё РјРѕСЃРєРѕРІСЃРєРёРјРё поэтами послевоенного поколения, принимала Сѓ себя Росифа Бродского. РћРЅР° умерла 29 декабря 1980 РіРѕРґР°.
Главное ее пророчество сбылось — РѕРЅР° предсказала РІРѕ «Второй книге», что Р·Р° утрату критериев придется расплачиваться РґРѕСЂРѕРіРѕ Рё долго. Р’РѕРїСЂРѕСЃРѕРІ Рѕ смысле теперь РЅРµ задают РІРѕРІСЃРµ — РЅРё себе, РЅРё РґСЂСѓРіРёРј. Рто давно СѓР¶Рµ стало дурным тоном. РќРѕ РєРЅРёРіРё Надежды Мандельштам Рё РІ наше время СЃРїРѕСЃРѕР±РЅС‹ раздражать, провоцировать, восхищать, Р° кто-то РїРѕ РёС… прочтении наверняка ее возненавидит. Рто Рё понятно: человек, развенчивающий страдание, РЅР° собственном опыте демонстрирующий, как РѕРЅРѕ РіСЂСЏР·РЅРѕ Рё некрасиво,— РЅРµ может вызывать умиления. РћРЅ вызывает боль Рё стыд — тоже РЅРµ худшие чувства.
Правда, есть еще РѕРґРЅР° эмоция, РІ полной мере знакомая читателю Надежды Мандельштам. Рто чувство общечеловеческой солидарности — ведь только СЃРѕ слабостью Рё страданием РјРѕР¶РЅРѕ солидаризироваться РІ полной мере. РЎ преуспеянием Рё самодовольством РЅРµ больно-то идентифицируешься.
Рто чувство солидарности Рё узнавания будет драгоценно Рё для тех, кто РІ Р¶РёР·РЅРё РЅРµ прочел РЅРё РѕРґРЅРѕР№ стихотворной строки Рё знать РЅРµ знает, какой такой Мандельштам что-то такое бормотал РІ стране, давно исчезнувшей СЃ карты.
Дмитрий Быков
Рмеющий право
Варлам Шаламов (1907—1982)
Вероятно, русская литература — которую РІ этом смысле трудно удивить — РЅРµ знала более страшной биографии: Варлам Шаламов был впервые арестован РІ 1929 РіРѕРґСѓ Р·Р° распространение ленинского «Письма Рє съезду», отсидел три РіРѕРґР° РЅР° Вишере, вышел, сел РІ 1937 РіРѕРґСѓ как троцкист, получил пять лет, РІ лагере похвалил РІ каком-то разговоре эмигранта Бунина Рё накануне освобождения получил еще десять; РІ пятьдесят первом был расконвоирован, РЅРѕ уехать СЃРјРѕРі только РІ пятьдесят третьем, СЃ пятьдесят четвертого Р¶РёР» РїРѕРґ РњРѕСЃРєРІРѕР№, СЃ пятьдесят седьмого — РІ РњРѕСЃРєРІРµ, печатался чрезвычайно СЃРєСѓРїРѕ, Р° РєРѕРіРґР° рассказы попали Р·Р° границу, вынужден был РІ 1972 РіРѕРґСѓ написать отречение РІ «Литературной газете» («Проблематика «Колымских рассказов» давно снята Р¶РёР·РЅСЊСЋВ»). РР·-Р·Р° этого отречения поссорился СЃ любимой женщиной, остаток Р¶РёР·РЅРё РїСЂРѕР¶РёР» РѕРґРёРЅ. Страдал болезнью Меньера, приводящей Рє внезапным припадкам дурноты, головокружениям, обморокам, нарушениям зрения, слуха Рё координации. Р’ семьдесят девятом был помещен РІ литераторский РґРѕРј престарелых РІ Тушине. Там ослеп Рё оглох, закапывал себе РІ глаза зеленку, путая ее СЃ глазными каплями; прятал РІ подушку сухари; РЅРёРєРѕРіРѕ РЅРµ узнавал. РР· РґРѕРјР° престарелых его перевезли РІ интернат для РїСЃРёС…РѕС…СЂРѕРЅРёРєРѕРІ, откуда живыми РЅРµ выходят. Привязали Рє стулу Рё так везли, РІ январе, РІ РјРѕСЂРѕР·. Одели плохо, РѕРЅ простыл Рё умер РѕС‚ воспаления легких 17 января 1982 РіРѕРґР°, РІ РіРѕРґ первого полного издания «Колымских рассказов» Р·Р° границей (однотомник, правда, вышел РІ Лондоне РІ 1978 РіРѕРґСѓ, РєРѕРіРґР° Шаламов СѓР¶Рµ почти ничего РЅРµ видел).
Пытаешься отыскать какие-то проблески счастья РІ этой СЃСѓРґСЊР±Рµ — Рё РЅРµ можешь. Шаламов отучил РѕС‚ такого взгляда РЅР° вещи: отыскивать золотые крупицы — СѓР¶Рµ РєРѕРјРїСЂРѕРјРёСЃСЃ, попытка адаптировать Р¶РёР·РЅСЊ, раскрасить ее РґРѕ состояния переносимости. Рђ этого нельзя, это бегство. Р’ «Колымских рассказах», состоящих РёР· шести самостоятельных СЃР±РѕСЂРЅРёРєРѕРІ, нет РЅРё единого оптимистического — РґР° что там, РЅРё РѕРґРЅРѕРіРѕ хоть сколько-то утешительного, даже РѕР± освобождении сказано так, что РЅРµ расслабишься. Описывая душный переполненный вагон, РіРґРµ РІСЃРµ давятся, РѕСЂСѓС‚ Рё грызутся, Шаламов замечает, что РѕРЅ-то Рё запомнился ему как первое счастье, «непрерывное счастье воли»; РЅРѕ если РРўРћ видится счастьем — СЏСЃРЅРѕ Р¶Рµ, РѕС‚ какого РјРёРЅСѓСЃР° отсчитывает человек? Шаламов РІ РѕРґРЅРѕРј РёР· стихотворений писал, что вынес РІСЃРµ, что РјРѕР¶РЅРѕ вынести,— Рё РЅРµ преувеличивал. Р’ разоблачении этих ужасов РѕРЅ шел РІСЃРµ дальше, РІ первых рассказах еще как-то щадил читателя, «делал литературу», выводил себя РїРѕРґ чужими именами,— впоследствии отказался РѕС‚ РІСЃСЏРєРѕР№ беллетризации, часто повторялся, вдалбливая РѕРґРЅСѓ Рё ту Р¶Рµ мысль, фиксировался РЅР° физиологии, переходил РІСЃРµ границы, Рє которым привыкла целомудренная русская литература, ничего РЅРµ стеснялся, докапывался РґРѕ камня, РґРѕ мерзлоты, РґРѕ последней правды, отбрасывал любые утешения. РЈ голодного человека нет РЅРё иллюзий, РЅРё абстракций. РћРЅ С…СѓР¶Рµ зверя, РёР±Рѕ Сѓ зверя РґРѕ последнего цел инстинкт,— Р° тут Рё инстинкта нет: всем РІСЃРµ равно. Последней умирает РЅРµ надежда, Р° злоба. Злоба — самое живучее РёР· чувств, Шаламов повторяет это несколько раз.
РћРЅ высказал некоторые вещи, Р·Р° которые полагалось Р±С‹, СЏ думаю, благодарить его вечно,— чего стоит хотя Р±С‹ мысль Рѕ проклятии физического труда, Рѕ том, что любить его невозможно Рё что проповедь этой любви есть омерзительная, циничная ложь. Рли столь Р¶Рµ крамольная мысль Рѕ том, что интеллигенция РЅРё перед кем РЅРё РІ чем РЅРµ виновата Рё навязанный ей комплекс РІРёРЅС‹ — такая Р¶Рµ мерзкая спекуляция, как воспевание радостей труда. Рли фраза Рѕ том, что лагерь СЃ начала Рё РґРѕ конца есть полное Рё абсолютное зло, растление, потому что страдание еще РЅРёРєРѕРіРѕ РЅРµ сделало чище, Р° проповедники очистительной Рё воспитательной роли страдания заслуживают того, чтобы вечно проверять СЃРІРѕСЋ теорию РЅР° практике. Рли, наконец, потрясающие РїРѕ силе ненависти «Очерки преступного мира», сорвавшие СЃ блатоты РІСЃРµ Рё всяческие маски, флер романтики, РЅРёРјР± героизма… РўСѓС‚ СѓР¶ всем досталось Р·Р° романтизацию блатных — РѕС‚ Горького РґРѕ Сельвинского, РѕС‚ Каверина РґРѕ Рнбер. Ласковое блатное зверство описано Сѓ Шаламова СЃ той Р¶Рµ степенью пластической убедительности, СЃ такой физической достоверностью, СЃ какой описывал РѕРЅ разве что РјСѓРєРё голода,— Рё после чтения Шаламова действительно хочется немедленно отрезать РєСѓСЃРѕРє хлеба Рё жадно сожрать, наслаждаясь хоть этим правом. Р—Р° РІСЃРµ эти вещи, повторяю, следовало Р±С‹ его поблагодарить РЅРёР·РєРёРј поклоном — РЅРѕ почему-то СЏ встречал РІ своей Р¶РёР·РЅРё очень мало читателей, благодарных Шаламову. Человек пять, РЅРµ более. Зато тех, кто его ненавидел,— сотни. Однажды РјРЅРµ случилось обсуждать РЅРѕРІСѓСЋ РєРЅРёРіСѓ Солженицына СЃ РѕРґРЅРёРј РёР· талантливейших поэтов-ровесников. Солженицына РѕРЅ боготворил СЃ юности. РЇ СЃРїСЂРѕСЃРёР» Рѕ Шаламове. «Писатель СЃ отмороженными мозгами»,— прошипел РґСЂСѓРі СЃРєРІРѕР·СЊ Р·СѓР±С‹. Чувствовалось, что Шаламов СѓСЏР·РІРёР» его лично. Рэто чувство личной уязвленности каждый РёР· нас хоть раз РґР° испытал: РјС‹ злы РЅР° Шаламова Р·Р° нанесенную нам травму — Рё полный, сознательный, демонстративный отказ ее уврачевать. Ладно Р±С‹ нам ее наносила Петрушевская, тоже любящая поставить РІРѕРїСЂРѕСЃ Рѕ смысле Р¶РёР·РЅРё после особенно физиологичного сюжета,— РЅРѕ тут хоть РјРѕР¶РЅРѕ отбояриться иронией: РґР° ладно, РѕРЅР° пугает, Р° РјРЅРµ РЅРµ страшно. Сама небось Р¶РёРІР°-Р·РґРѕСЂРѕРІР°, рисует розочки. РќРѕ Шаламов пугает, потому что имеет право. Р—Р° РЅРёРј стоит личный опыт, РЅР° этом опыте настаивает каждая его строчка. РћС‚ него РЅРµ отмахнешься — Сѓ него РЅР° РІСЃРµ РѕРґРёРЅ ответ: РІС‹ этого РЅРµ пережили, Р° СЏ пережил. Рто пережить нельзя, Рё потому никто РЅРµ сможет верифицировать РјРѕР№ опыт,— РЅРѕ СЏ выжил, чтобы рассказать, Рё потому РІС‹ будете верить РјРЅРµ Рё только РјРЅРµ. Шаламов РіРѕРІРѕСЂРёС‚ РЅРµ просто РѕС‚ имени миллионов погибших, РЅРѕ РІ некотором смысле РѕС‚ имени сверхчеловека, потому что человек РЅРµ может выйти РёР· ада; его выводы РЅРµ подлежат обсуждению, Р° чтобы спорить СЃ РЅРёРј — надо как РјРёРЅРёРјСѓРј обладать сравнимым опытом. РќРё Чечня, РЅРё Афганистан, РЅРё советские лагеря семидесятых РіРѕРґРѕРІ, РЅРё блокада Ленинграда, РЅРё смертельная болезнь такого права РЅРµ дают: Шаламов РІ своей РїСЂРѕР·Рµ сделал РІСЃРµ РІРѕР·РјРѕР¶РЅРѕРµ, чтобы внушить абсолютность Рё предельность пережитого РёРј кошмара. Жутко звучит, если вдуматься: единственный писатель РІ РјРёСЂРѕРІРѕР№ литературе, которому нельзя возразить. Тоталитаризм РІ чистом РІРёРґРµ. Даже СЃ Данте РјРѕР¶РЅРѕ спорить — РІСЃРµ РјС‹ знаем, что РЅРё РІ каком аду РѕРЅ РЅРµ был; Р° Шаламов — был. РЎ РЅРёРј РјРѕРіСѓС‚ полемизировать только мертвые — иначе его опыта никак РЅРµ превысишь; нет морального авторитета, позволяющего критиковать «Колымские рассказы». Допустим, православные критики Шаламова — Р° таких РјРЅРѕРіРѕ — попытаются его третировать СЃ высоты пережитого РёРјРё религиозного откровения. Очень хорошо, СЃ ледяным спокойствием отвечает Шаламов; Р° РіРґРµ Сѓ вас гарантия, что РІС‹, СЃРѕ всей вашей верой, РЅРµ стали Р±С‹ РІ пережитых Рё описанных РјРЅРѕСЋ обстоятельствах жрать человечину, закладывать начальству РґРѕС…РѕРґСЏРі, чесать пятки ворам, отрекаться РѕС‚ Бога Рё СЂРѕРґРЅРё, убивать Р·Р° горбушку? Нет таких гарантий. Поэтому слушайте молча.
Ртут возникает РІРѕРїСЂРѕСЃ Рѕ цели, который вообще-то РІ таких случаях задавать РЅРµ принято. РќСѓ, самое простое объяснение — «чтобы это РЅРµ повторилось» — отбросим сразу, потому что РѕРЅРѕ РЅРµ работает. Рто СѓР¶Рµ повторилось — РІ Камбодже, скажем,— Рё никакие рассказы Шаламова РЅРёРєРѕРіРѕ РЅРµ остановили, потому что РёС… там РЅРµ читали. Р РІ РРѕСЃСЃРёРё — положа СЂСѓРєСѓ РЅР° сердце — РІСЃРµ это может повториться запросто, сколько Р±С‹ РјС‹ себе РЅРё внушали, что Рнтернет сделал закрытое общество столь Р¶Рµ невозможным, как ядерная РІРѕР№РЅР°. РќРµ будем обольщаться: ядерная РІРѕР№РЅР° РІРѕР·РјРѕР¶РЅР°, Р° закрытое общество Рё подавно, Рё львиная доля нашего ужаса перед шаламовской РїСЂРѕР·РѕР№ определяется именно тем, что РІ эту ее гипотетическую функцию — «предотвратить повторение» — никто РІ РРѕСЃСЃРёРё РЅРµ верит РЅРё секунды. Читательский ужас тем Рё подогревается, что каждый шаламовский читатель прикидывает РІСЃРµ прочитанное РЅР° себя — Рё понимает, что РЅРµ выдержит. Выдержать нельзя, Шаламов внушает это СЃ тем Р¶Рµ упорством, СЃ каким, помнится, набоковский Фальтер уверял С…СѓРґРѕР¶РЅРёРєР° Синеусова (В«Ultima ThuleВ») — РјРѕР», его тайна немедленно убьет любого, кто РІ нее проникнет. Если РІС‹ РґРѕ СЃРёС… РїРѕСЂ РЅРµ сломались, значит, вас плохо ломали, повторяет Шаламов каждой РЅРѕРІРѕР№ страницей. Ломаются РІСЃРµ. Рлюбой читатель отлично знает, что отнять Сѓ него СЃРІРѕР±РѕРґСѓ, права, РґРѕР±СЂРѕРµ РёРјСЏ, работу, Р¶РёР·РЅСЊ — РїСЂРё РІСЃСЏРєРѕР№ власти остается делом РѕРґРЅРѕР№ секунды. Р’СЂСЏРґ ли какая-РЅРёР±СѓРґСЊ литература, хотя Р±С‹ Рё высочайшей РїСЂРѕР±С‹, изменит эту ситуацию, являющуюся РѕРґРЅРёРј РёР· условий исторического бытия РРѕСЃСЃРёРё как таковой. РќРѕ если РЅРµ ради предотвращения — зачем РѕРЅ пишет?
Ведь естественная реакция РІСЃСЏРєРѕРіРѕ нормального человека была Р±С‹ — нет, РЅРµ забыть, РЅРѕ как-то, что ли, смягчить. Отыскать утешения. Придумать душеспасительный вывод — люди, РјРѕР», РІ любых условиях СЃРїРѕСЃРѕР±РЅС‹ сохранить РІ себе человеческое Рё даже нравственно усовершенствоваться вследствие пеллагры. Закопать глубоко РІ память, РІ область сомнительного Рё как Р±С‹ РЅРµ бывшего — РІСЃРµ самое мучительное Рё физиологичное, то, Рѕ чем неприлично говорить Рё думать, РІСЃРµ, чего РІ двадцатом веке быть РЅРµ может… Шаламов поступает СЂРѕРІРЅРѕ наоборот. РћРЅ РіРѕРІРѕСЂРёС‚ СЃ читателем Рѕ самом чудовищном, отвергая милосердные свойства памяти — анестезию, избирательность… Чего ради? Рли РІ этом заключается единственная возможная аутотерапия — рассказать, выбросить РёР· себя Рё тем избавиться?
Рто тоже верно, потому что Шаламов сам Рѕ себе сказал: СЏ, РјРѕР», человек злопамятный, РґРѕР±СЂРѕ РїРѕРјРЅСЋ сто лет, зло — двести. Такие люди, РїРѕРєР° РЅРµ отомстят, жить РЅРµ РјРѕРіСѓС‚. Рђ Шаламов мечтал Рѕ мести, РѕР± этом — едва ли РЅРµ сильнейшие его стихи: выпить РёР· черепа врага, Р° там Рё умереть РЅРµ жалко. Стало быть, РѕРЅ этими рассказами мстит. РќРѕ — РєРѕРјСѓ именно? Вертухаи РЅРµ читают РїСЂРѕР·С‹, десятники РЅРµ мучаются совестью, Сталин умер, Берию расстреляли. РњРЅРѕРіРёРµ РёР· тех, кто Шаламова арестовывал, СЃСѓРґРёР» Рё мучил РІ лагере, пошли его Р¶Рµ путем — такие истории РѕРЅ РїСЂРёРІРѕРґРёС‚ часто, СЃ особым злорадством. Мстить Богу? РќРѕ какое дело Богу РґРѕ литературы, Рё вообще отбросим эти красивые слова, Шаламов РІ Бога РЅРµ верит, РЅР° это Сѓ него тоже есть право, РѕРЅ сын священника, которому для спасения РѕС‚ голодной смерти пришлось разрубить Рё продать собственный крест. РћР± этом — рассказ «Крест», единственный текст Шаламова, РІ котором сострадания больше, чем ненависти, потому что речь идет Рѕ родителях. Может быть, Шаламов мстит литературе как таковой, всему традиционному СЂСѓСЃСЃРєРѕРјСѓ идеализму, романтическим представлениям Рѕ блатных, РґР° Рё Рѕ человеке вообще? Рто будет СѓР¶Рµ ближе Рє истине; РЅРѕ местью, конечно, его интенции РЅРµ ограничиваются — именно потому, что отомстить РЅРёРєРѕРјСѓ нельзя, Рё Шаламов это знает. РўРѕ, что случилось СЃ РЅРёРј Рё СЃ миллионами РґСЂСѓРіРёС…,— неотмщаемо, РёР±Рѕ непоправимо. Рђ РІРѕС‚ изменить концепцию человека — РЅР° это Шаламов замахивается, для этого РѕРЅ сделал больше РјРЅРѕРіРёС…. Рто задача, ради которой РјРѕР¶РЅРѕ пойти Рё РЅР° такое беспрецедентное унижение, как рассказ Рѕ собственной деградации, деменции, Рѕ собственном медленном распаде, РїСЂСЏРјРѕРј расчеловечивании, глубочайшем унижении: Шаламов РЅРµ побоялся рассказать Рѕ себе РІСЃРµ, Рѕ чем обычно умалчивают,— чтобы заработать право, главное СЃРІРѕРµ право, чтобы РїРѕРґ его правду Рѕ человеке нельзя было подкопаться.
Правда Р¶Рµ эта, невыносимая для просветителей, убийственная для благотворителей, опровергающая РІСЃРµ идеалы миссионеров,— заключается РІ том, что никакого человека СЃ большой Р±СѓРєРІС‹ нет, есть РіСЂСЏР·РЅРѕРµ Рё злое животное, Рё тончайший слой культуры, которым эту животность пытаются прикрыть, рвется РїСЂРё первом испытании. Рљ трем лагерным «Не» — «Не верь, РЅРµ Р±РѕР№СЃСЏ, РЅРµ РїСЂРѕСЃРёВ», РїРѕ которым живет РІСЃСЏ РРѕСЃСЃРёСЏ,— РѕРЅ добавил новые бесчисленные запреты: РЅРµ люби, РЅРµ жалей, РЅРµ прощай, РЅРµ сострадай, РЅРµ СЃРЅРёСЃС…РѕРґРё, РЅРµ надейся, РЅРµ плачь, РЅРµ смейся… Р’СЃРµ, что делает Р¶РёР·РЅСЊ хоть сколько-то переносимой, Р° человека — хоть сколько-то человеком. Р РїРѕРґРё ему возрази: ведь РѕРЅ видел, как РІСЃСЏ эта шелуха слетала СЃ людей. РўС‹ СЂРѕС‚ открываешь, чтобы СЂРѕР±РєРѕ предположить иные возможности,— Р° РѕРЅ ревет: че-РІРѕ?! Р’С‹ РІ трюме парохода, идущего СЃ материка, блевали трое суток РІРѕ время шторма?! Нет? Молчать!
Как любить такого писателя?
Шоу, чьи парадоксы были поциничней уайльдовских, заметил как-то, что Уайльд вышел из тюрьмы ровно таким же, каким попал туда, и это, в общем, справедливо — человек не перерождается в результате страданий, тайный генетический код личности так же неизменен, как отпечаток пальца, меняются только механизмы мимикрии. Уайльд и до тюрьмы сострадал несчастным и ненавидел насилие, откройте любую из сказок. Страшно сказать, но ведь Шаламов и до Колымы отличался абсолютной бескомпромиссностью, железной волей, фанатизмом — лагерь его не изменил в этом отношении; такой, если сломается, умрет сразу. Ршаламовские представления о человеке еще до лагеря были не особенно лестными — не то он сломался бы еще в Вишере, со своим-то бессолнечным, абсолютно трагическим мировосприятием. Если прочесть «Четвертую Вологду» или «Вишеру», можно увидеть, что его мир до всякого лагеря был безрадостен, аскетичен, а взгляд — придирчив и недоверчив; со своей правдой о человеке Шаламов пришел в лагерь, а не вышел из него. Весь лагерный опыт лишь укрепил его в этой уверенности — и, так сказать, легитимизировал ее, дал автору статус пророка. Любой, кто написал о лагере нечто иное,— скажем, Фрид, или Домбровский, или сам Солженицын,— по шаламовской логике, просто меньше страдали. Тюрьма вообще выполняет в русской литературе — начиная с «Записок из Мертвого дома» — интересную миссию: верифицирует сказанное. Человек сидел, а стало быть, знает, что говорит. Каждый использует свой тюремный опыт для подкрепления собственной — априорной, сложившейся до всякой тюрьмы — концепции мироздания. В заключении человек не меняется — напротив, становится тем, кем был с самого начала. Достоевский и Солженицын стали там великими религиозными писателями, Фрид и Домбровский — веселыми и стойкими гуманистами, мало верящими в религиозные утешения, но открывающими в человеке неисчерпаемые запасы прочности; Наум Ним, чья тюремная проза достойна стать в один ряд с шаламовской по изобразительной мощи, вынес оттуда веру в самоубийственность любого конформизма, Марченко — благодарность к интеллигенции и неофитскую веру в культуру. Синявский описал лагерь как страшную русскую сказку, Даниэль — как жестокое, но живущее по строгим правилам мужское сообщество, вроде воинского или пиратского (Штильмарк вообще создал там пиратскую сагу, где во флибустьерских нравах легко угадываются блатные). Шаламов использовал свой нечеловеческий опыт как иллюстрацию своего нечеловеческого взгляда на вещи — сложившегося задолго до ареста и вполне логичного для человека двадцатых годов: старый человек должен быть уничтожен. Узнаете? «Блатной мир должен быть уничтожен»: последняя фраза «Очерков преступного мира». Уберите «блатной», поставьте «старый» — тоже вечно романтизируемый, ностальгически приукрашиваемый… Антропологическая революция — вот чего взыскует Шаламов; он страстно мечтает о человеке, который сможет обходиться без любви, надежды, сострадания, помощи, культуры… Все отсечь. Оставить Криста — его протагониста, который всем взыскующим совета прежде всего советует оставить надежду. Шаламову лагерь дал право отрицать человека как такового — и непримиримо требовать чего-то иного: издали ему таким сверхчеловеком казался Пастернак, но вблизи, кажется, разочаровал.
РќРёРєРѕРјСѓ, РєСЂРѕРјРµ Шаламова, такого пафоса РЅРµ простили Р±С‹: русская литература всегда была человечна Рё тем гордилась. РќРѕ ему РЅРµ очень-то РЅСѓР¶РЅРѕ прощение, РѕРЅ заранее выварился РІРѕ всех котлах — Р° потому СЃРјРѕРі сказать СЃРІРѕСЋ правду, бескомпромиссную, как РїСЂРёРіРѕРІРѕСЂ трибунала. Человек, вернувшийся СЃ Колымы, СѓР¶ как-РЅРёР±СѓРґСЊ может РЅРµ бояться полемики, критики Рё даже забвения. Плюс Рє тому никто, кажется, РЅРµ оспаривает его РѕРіСЂРѕРјРЅРѕРіРѕ литературного дара: сама концепция «сверхлитературы» — или «сверхпрозы»,— подхваченная впоследствии Адамовичем Рё Алексиевич, РЅРµ могла Р±С‹ существовать без шаламовского художественного результата, убедительного для любого скептика. Есть вещи, Рѕ которых литература РЅРµ имеет права говорить: РЅСѓР¶РЅРѕ что-то РёРЅРѕРµ. Абсолютно беспристрастное свидетельство. РџСЂРѕР·Р°, голая, как Р·СЌРє РІ лагерной бане, как заключенные Освенцима, сваленные РІ хлорную СЏРјСѓ. РџСЂРѕР·Р°, отказавшаяся РѕС‚ всего прозаического, Рѕ людях, лишенных всего человеческого. Шаламов это сделал, Рё это оказалось чрезвычайно сильно. Пусть эмоции, вызываемые его РїСЂРѕР·РѕР№, суть эмоции довольно простые, «первого порядка», Р° настоящую цену имеют, РЅР° РјРѕР№ взгляд, только более сложные — умиление, жалость, нежность, благодарность, бескорыстный восторг,— РЅРѕ ударить РїРѕ голове РјРѕР¶РЅРѕ Рё лопатой, предметом простым Рё надежным. Катарсиса такая литература РЅРµ предполагает — РЅРѕ отвращение Рє человеческой РїСЂРёСЂРѕРґРµ внушает стопроцентно Рё РЅРµ обещает никаких утешений типа: «Автор РІСЃРµ это прошел Рё остался человеком». РќРµ остался. Р’ СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ литературе XX века всего РґРІРµ РєРЅРёРіРё, авторы которых РЅРµ описывают, Р° РЅР° собственном примере демонстрируют, что такое распад растоптанного человека: «Вторая книга» Надежды Мандельштам Рё «Колымские рассказы» Шаламова. РЈ Шаламова особенно наглядны этапы постепенного разрушения личности — РІ «КР-2В» случаются оборванные фразы, необоснованные инверсии, бессмысленные повторы, композиционные провалы, бормотание безумца. Рљ семьдесят второму РіРѕРґСѓ РѕРЅ был СЂСѓРёРЅРѕР№ Рё РЅРµ побоялся сделать себя еще РѕРґРЅРѕР№, самой наглядной иллюстрацией главного тезиса: проект «Человек» надо закрывать.
Правда, РІ Европе был писатель, очень РЅР° Шаламова РїРѕС…РѕР¶РёР№ Рё РІСЃРµ-таки отличный РѕС‚ него РІ главном: поляк Тадеуш Боровский, автор РєРЅРёРі «Прощание СЃ Марией» Рё «У нас РІ Аушвице». Там то Р¶Рµ неверие РІ человека Рё тот Р¶Рµ отказ РѕС‚ любых утешений — РЅРѕ Боровский пошел дальше: РѕРЅ каждого выжившего поставил РїРѕРґ подозрение. Раз выжил — значит, РєРѕРіРѕ-то предал или чем-то поступился. РЎ таким мировоззрением жить было нельзя, Рё РѕРЅ, уцелев РІ Освенциме, РЅРµ уцелел РІ аду собственной концепции: выбросился РёР· РѕРєРЅР° РІ неполных 28 лет. Шаламов поставил РїРѕРґ сомнение всех, РєСЂРѕРјРµ себя,— РЅРѕ РІ конце концов изобразил ад собственного безумия, так что кончил, РІ сущности, тем Р¶Рµ, просто Боровский РЅРµ РґРѕР¶РёР» РґРѕ интерната РїСЃРёС…РѕС…СЂРѕРЅРёРєРѕРІ.
Странно, что РІ сегодняшней РРѕСЃСЃРёРё Шаламов оказался востребован: его экранизировали, сделали сериал «Завещание Ленина» — несколько более мастеровитый, чем обычная телепродукция (как-никак Досталь), РЅРѕ РЅРµ дотягивающий, конечно, РґРѕ шаламовской антиэстетики, РґРѕ его чудовищной точности Рё ледяной ненависти. Рто продукция СѓСЂРѕРІРЅСЏ «Штрафбата», предыдущей работы Досталя, которую РѕС‚ неожиданности перехвалили, даром что РѕРЅР° очень ходульна Рё безвкусна. Рђ понадобился сегодня Шаламов, как РЅРё странно, для очередного развенчания СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ революции — картина ведь называется РЅРµ «Гнусность Сталина», Р° «Завещание Ленина». Р’РѕС‚ РѕРЅРѕ, получается, завещание-то. Р’РѕС‚ что Ленин-то нам оставил, РІРѕС‚ Рє чему СЃ фатальной неизбежностью РїСЂРёРІРѕРґСЏС‚ любые попытки изменить общество Рё человека. РўРѕ есть дихотомия наконец сформулирована: либо любите такую стабильность, какая есть, либо будет вам ГУЛАГ. Авторам невдомек, что ГУЛАГ Рё есть изнанка стабильности: РїРѕРєР° РўРЈРў была стабильность, РўРђРњ была Колыма. Шаламов привлечен для иллюстрации тезисов, стопроцентно ему враждебных: РѕРЅ весь стоит РЅР° жажде полной Рё окончательной революции, которая отменила Р±С‹ прежнего человека как РѕРЅ есть,— Р° СЃ помощью его РґРёРєРѕРіРѕ, неинтерпретируемого РІ человеческих терминах опыта нам доказывают именно абсолютность Рё безальтернативность этого самого человека: шаг влево, шаг вправо — ГУЛАГ.
То есть и после смерти не повезло.
Дмитрий Быков