РЇ такой же, как РІС‹, только хуже 2 страница

Окуджава завидовал Пушкину с его красивой судьбой — об этом «Счастливчик Пушкин». Галич завидовал Полежаеву с его несчастной судьбой и поражением на всех фронтах — и, может быть, мера его таланта действительно соотносится скорей с одаренностью Полежаева, нежели с гением Пушкина. Но есть вещи, которые он понял и высказал,— и которые Окуджаве были недоступны; и есть минуты, когда самому упрямому (вроде меня) поклоннику Окуджавы ближе Галич, потому что сами мы сегодня — в положении слабом и некрасивом, и любоваться собою нам не приходится.

Перелом в отношении к нему произошел у меня, пожалуй, на «Песне об отчем доме», которую я знал, конечно, но как-то не вслушивался. Я вообще не очень люблю его лирические вещи, особенно культурологические, «Литераторские мостки», например; и там, где у него преобладает пафос,— сразу вдруг пропадает и фабульность, балладность, и виртуозность, и языковое чутье. Но «Отчий дом» — слишком горячая, и личная, и мучительная вещь, чтобы казаться пафосной. Главное же — смысл ее не так прост, как кажется. Одно время мне виделась тут капитуляция — примерно как в лучшей из поздних песен БГ «Еще один раз». Так все было точно — «Едва ли я вернусь сюда еще один раз»,— и вдруг «Есть повод прийти сюда еще один раз»! Так же и у Галича: такая прекрасная иудейская гордость — «Но уж если я должен платить долги, то зачем же при этом лгать? Я уйду, свободный от всех долгов, и назад меня не зови!» — и вдруг: «Не зови, я и сам приду». Что это еще за приступ патриотизма после всех поруганий?

РќРѕ потом СЏ РїРѕРЅСЏР», Рё РЅР° этом, кажется, отношение РјРѕРµ Рє Галичу переломилось навсегда. РћРЅ оказался для меня СЂСЏРґРѕРј СЃ Окуджавой, Р° если Рё ниже — то ненамного. (Величие РІСЃРµ-таки определяется РЅРµ столько количеством хороших песен, сколько количеством плохих: Сѓ Окуджавы плохих нет, Р° Сѓ Галича есть.) Р’ «Отчем доме» Рё финальной его фразе больше гордости, чем РІРѕ всех патриотических песнях советского официоза. «Не Р·РѕРІРё, СЏ Рё так РїСЂРёРґСѓВ» — это РЅРµ жалкая попытка отщепенца присоединиться РІСЃРµ-таки Рє большинству. Это четкое Рё строгое сознание того, что никто РЅРµ вправе нам советовать, как нам любить нашу РРѕРґРёРЅСѓ, Рё даже РѕРЅР° сама РЅРµ смеет учить нас РРѕРґРёРЅСѓ любить. РњС‹ придем без РІСЃСЏРєРѕРіРѕ призыва, потому что САМИ знаем, РєРѕРіРґР° нам приходить. И даже если эта РРѕРґРёРЅР° считает нас вечными должниками — РјС‹ придем РЅРµ потому, что РєРѕРјСѓ-то должны, Р° потому, что таков наш выбор, потому, что РјС‹ РЅРµ можем Рё РЅРµ хотим иначе. «Я Рё так РїСЂРёРґСѓВ» — РЅРµ потому, что «некто СЃ пустым лицом» РјРЅРµ это предписывает, Р° потому, что это РјРѕСЏ РРѕРґРёРЅР°, Рё РЅРµ посредникам выстраивать РјРѕРё отношения СЃ ней; Рё даже если РѕРЅР° сама РЅРµ поймет меня — СЏ РІСЃРµ равно ее РЅРµ оставлю, потому что СЏ так хочу.

Здесь Галич выше всех в своем поколении — и свободнее всех; и эти его слова безусловно останутся в русской поэзии.

РРѕРґРёРЅРµ же отдельное спасибо Р·Р° то, что СѓР¶ чему-чему, Р° вечной актуальности Рё даже бессмертию лучших стихов РѕРЅР° сама способствует Р±СѓРґСЊ Р·РґРѕСЂРѕРІ.

Дмитрий Быков

Цыган

Юрий Домбровский (1909—1978)

 

Бросается в глаза некая двусмысленность, половинчатость, странность положения этого автора в русской литературе. Домбровский — один из самых сильных прозаиков XX века, что по нашим, что по западным меркам; он написал достаточно — и на достаточном уровне,— чтобы числить его в первых рядах. «Факультет ненужных вещей» печатался во время перестройки одновременно с «Жизнью и судьбой», «Доктором Живаго», «Колымскими рассказами» — и не только не терялся на этом фоне, но во многих отношениях выигрывал. Стихи Домбровского, немногочисленные — общим числом до полусотни — и крайне редко издаваемые, заставляют говорить о нем как об оригинальнейшем поэте, сочетающем балладный нарратив с отважным метафорическим мышлением (обычно уж одно из двух — либо человек умеет рассказывать истории, либо у него все в порядке с образностью). Публицистика его, филологические изыскания и рецензии написаны увлекательно и уважительно, что опять-таки в нашей традиции почти несочетаемо. При этом он был силач, женолюб и алкоголик, человек большой доброжелательности и внутренней свободы. В общем, у него как-то все очень хорошо. Я назвал бы его — наряду с еще двумя-тремя авторами — своим идеалом писателя и человека.

И РІ совокупности РІСЃРµ это привело как раз Рє традиционному местному результату: отсутствие главной составляющей отечественного успеха, Р° именно потаенной или СЏРІРЅРѕР№ ущербности, привело Рє странному, полулегальному существованию, Рє полупризнанию, Рє пылкой любви немногих Рё почтительному равнодушию большинства. РќРёРєРѕРіРѕ РЅРµ хочу побивать Домбровским, РѕРЅ Р±С‹ этого РЅРµ РѕРґРѕР±СЂРёР», РЅРѕ: Гроссмана знают РЅРµ РІ пример лучше Рё уважают больше, РіРѕРІРѕСЂСЏС‚ Рѕ нем СЃ придыханием,— хотя сыпучая, РїРѕ-аннински РіРѕРІРѕСЂСЏ, РїСЂРѕР·Р° «Жизни Рё судьбы» СЃ демонстративной толстовской претензией РЅРµ идет РЅРё РІ какое сравнение СЃ горячей Рё густой живописью «Факультета» или «Хранителя древностей», СЃ РёС… очаровательной иронией Рё действительно внезапными, РІ отличие РѕС‚ гроссмановских, эссеистическими обобщениями. Человеконенавистническая Рё безбожная, беспощадная Рє читателю РїСЂРѕР·Р° Шаламова вызывает исключительно сильные чувства, РЅРѕ Рё самый ярый поклонник Шаламова готов усомниться РІ РёС… душеполезности,— тогда как Домбровский Рє читателю милосерден, РѕРЅ умудрился Рѕ следствии Рё тюрьме тридцать седьмого написать смешно, Р° РЅР° ужаснейшем РЅРµ стал сосредоточиваться, хотя ничего РЅРµ забыл («И СЃ РјРЅРѕРіРёРј, Рё очень СЃРѕ РјРЅРѕРіРёРј, Рѕ чем Рё писать РЅРµ хочу»); РёРЅРѕРіРґР° РјРЅРµ кажется даже, что эмоции, вызываемые рассказами Рё романами Домбровского,— умиление, восторг, гордость Р·Р° человечество,— более высокого РїРѕСЂСЏРґРєР°, чем шаламовская ледяная антропофобная ненависть. Статьи Рё рассказы Домбровского Рѕ Шекспире — РІ особенности блестящая аналитическая работа, адресованная итальянским читателям,— должны Р±С‹ померкнуть РЅР° фоне пастернаковских штудий, РЅРѕ РЅРµ меркнут, РёР±Рѕ особенности шекспировской стилистики СЃ ее коренным британским сочетанием грубости Рё тонкости, неотесанности Рё барочности, избыточности Рё прицельности отслежены Сѓ него даже нагляднее Рё РЅРµ уступают пастернаковскому открытию Рѕ шекспировском ритме. РќРѕ РІСЃРµ эта авторы Рѕ Домбровском либо РЅРµ знали, как Пастернак, либо уважали его несколько вчуже, как Шаламов: РёРЅРѕРіРґР° начинает казаться, что нехарактерное признание РёР· гениальных стихов 1957 РіРѕРґР° — «И думаю: как РјРЅРµ РЅРµ повезло!В» — РЅРµ временная слабость, Р° вполне объективный диагноз. РўРѕ есть даже если РѕРЅ так думал РІ немногочисленные Рё худшие СЃРІРѕРё минуты, то Сѓ него были РІСЃРµ основания, Рё применимо это РЅРµ только Рє его человеческой СЃСѓРґСЊР±Рµ (РґРІРµ отсидки, травматическая эпилепсия, РІ конце концов его, семидесятилетнего, убили РІ подстроенной драке), РЅРѕ Рё Рє литературной, посмертной. Ведь как увлекательно читать Домбровского, какая интересная РєРЅРёРіР° тот же «Факультет» СЃ его подробным Рё веселым прослеживанием кафкианской логики процессов, СЃ его ослепительными красавицами Рё философствующими стариканами, СЃ алма-атинским солнцем, щедро Рё жарко освещающим РІСЃРµ РЅР° этом РѕРіСЂРѕРјРЅРѕРј полотне,— РЅРѕ РјРЅРѕРіРёРµ ли его толком читают? Поистине, РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕРј читателе есть скрытый мазохизм: РѕРЅ РЅРµ доверяет тому, что интересно, ему непреодолимые препятствия подавай. РњРЅРѕРіРѕ ли РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ РїСЂРѕР·Рµ таких рассказов, как «Леди Макбет» или В«Ручка, ножка, огуречик»? РњРЅРѕРіРѕ ли РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ РїРѕСЌР·РёРё таких стихов, как апокриф «Амнистия», которую почта невозможно РЅРµ запомнить наизусть СЃ первого прочтения? Рђ теперь вспомните, часто ли РІС‹ слышали Рё читали Рѕ Домбровском РІ последнее время, РјРЅРѕРіРѕ ли знаете Рѕ его СЃСѓРґСЊР±Рµ Рё видели ли хоть РѕРґРЅСѓ филологическую диссертацию либо биографическую книжку, посвященную ему.

Я думаю, тут дело вот в чем. Путь Домбровского в русской литературе очень уж отделен, нетипичен, эволюция его пошла по непредусмотренному сценарию, он из другой парадигмы, что ли,— не варяг, не хазар и не коренное население, если возвращаться к собственной терминологии,— и отсюда становится понятна одна его навязчивая идея, к которой он возвращался в старости. Правда, в его случае и о старости можно говорить с натяжкой — как многие лагерники, он словно законсервировался: зубов лишился еще к сорока, а волосы оставались черные, как вороново крыло, и не редели, выпить мог больше любого молодого собеседника и дрался безжалостно. Так вот, в замечательной статье Марлена Кораллова «Четыре национальности Юрия Домбровского» утверждается, что в конце пятидесятых, после возвращения, Домбровский называл себя русским (прежде — то иудеем, то поляком). А в семидесятые развивал экзотическую версию о своем цыганстве, сочинив для нее вдобавок метафизическое обоснование в статье «Цыгане шумною толпой» (он подрабатывал популяризаторскими текстами для АПН). Там цыганство заявлено как позиция, замечает Кораллов,— позиция принципиально третья: цыгане — не коренные и не пришлые и не участвуют в их вечном споре. Цыгане — везде. Они вольные певцы, да вдобавок «робки и добры душою», что не мешает им понемногу конокрадствовать. В «цыганы» Домбровский справедливо зачислял Пушкина, отчасти Толстого и Лескова.

Вероятно, его убежденное «русачество» пятидесятых имело примерно ту же РїСЂРёСЂРѕРґСѓ, что окуджавское намерение вступить РІ партию РІ 1956 РіРѕРґСѓ: РѕР±РѕРёРј показалось, что РРѕСЃСЃРёСЏ наконец выходит РЅР° СЂРѕРІРЅСѓСЋ Рё светлую РґРѕСЂРѕРіСѓ, прошлое прошло, можно будет жить Рё С‚.Рґ. Для нормального, РЅРµ-подпольного человека соблазн «труда СЃРѕ всеми сообща Рё заодно СЃ правопорядком» всегда актуален. И Окуджава, Рё Домбровский очень быстро РІСЃРµ поняли. Окуджава радовался, РєРѕРіРґР° первичная (писательская) организация РІ 1972 РіРѕРґСѓ его исключила РёР· РљРџРЎРЎ, Рё огорчался, РєРѕРіРґР° РіРѕСЂРєРѕРј испугался Рё писательского решения РЅРµ утвердил. Домбровский РІ семидесятые СЃРЅРѕРІР° перестал называть себя СЂСѓСЃСЃРєРёРј Рё придумал легенду Рѕ далеких цыганских РєРѕСЂРЅСЏС…. РЇ думаю, здесь корень проблемы, то есть РІ самом деле некий третий путь. РџСЂРёРЅСЏРІ национальность — вещь невыбираемую Рё, РІ общем, вторичную — РІ качестве этической метафоры, РјС‹ обозначим неповторимую особенность Домбровского: его эволюция, его реакция РЅР° нечеловеческий Рё зачеловеческий опыт идет РЅРµ РїРѕ традиционным местным сценариям, которые представлены РІ наиболее наглядном варианте Солженицыным Рё Шаламовым. Путь Солженицына — вывод Рѕ благотворности страдания Рё, РІ конечном итоге, Рѕ необходимости сильной государственности; РґРѕР±СЂРѕ должно быть сильно, чтобы РЅРµ повторилось чудовищное советское зло; альтернатива Ленину — Столыпин; альтернатива варварской модернизации — добрая консервативная архаика (Сѓ нее СЃРІРѕРё СЂРёСЃРєРё, РЅРѕ Солженицын предпочитал РёС… РЅРµ замечать). Путь Шаламова — уверенность РІ том, что лагерный опыт РЅРµ может быть благотворен РЅРё РІ каком отношении; любая государственность есть насилие Рё мучительство; человечество — проект неудавшийся (РѕР± этой радикальной жажде обновления — культурного, религиозного, даже Рё антропологического — РјРЅРµ приходилось уже писать применительно Рє Шаламову, Рё эта позиция оставалась Сѓ него неизменной СЃ ранней юности, РґРѕ РІСЃСЏРєРѕРіРѕ опыта,— скорее СѓР¶ этот опыт служил ее позднему обоснованию). Р’ конце концов, страдание редко меняет человека; обычно РѕРЅ выходит РёР· испытаний (если вообще выходит), лишь укрепив СЃРІРѕРё априорные представления. Р’ этом смысле наиболее точен РЁРѕСѓ, сказавший, что Уайльд вышел РёР· тюрьмы РЅРµ изменившимся (Рё РІ самом деле — РІСЃРµ, что сказано РІ «Балладе РСЌРґРёРЅРіСЃРєРѕР№ тюрьмы», есть уже РІ «Счастливом принце», РІСЃРµ это христианство, несколько приправленное Рё искаженное мазохистским эстетством «Саломеи», жертвенной гибелью Р·Р° красоту). Солженицын Рё РґРѕ ареста был государственником, Шаламов Рё РґРѕ Колымы был радикальным революционером-атеистом, Домбровский Рё РґРѕ РґРІСѓС… СЃРІРѕРёС… лагерных СЃСЂРѕРєРѕРІ, Рё даже РґРѕ ранней (1933) высылки РІ Алма-Ату был вольным певцом, Р±СЂРѕРґСЏРіРѕР№-одиночкой, СЃ начисто отсутствующим инстинктом самосохранения.

Ни для кого не секрет, что условно-варяжской ментальности ближе Солженицын, а условно-хазарской (которая к еврейству далеко не сводится) — Шаламов, русейший из русских, со священскими корнями. Да ведь и большинство русских радикальных революционеров были беспримесно местными и опирались в своем радикализме не на Троцкого, а на Циолковского с Федоровым да Бакунина с Кропоткиным, на странную смесь анархизма и космизма, которую при внимательном изучении можно проследить и у Шаламова. Домбровский — путь совершенно иной, и немудрено, что он поддерживал вполне дружелюбные отношения с непримиримо не любившими друг друга Шаламовым и Солженицыным (с первым попросту дружил, второго уважал на расстоянии, но, уверен, если бы Солженицын вообще был склонен к неформальному общению, Юрий Осипович и с ним нашел бы общий язык). В чем состоит эта цыганщина? Попробуем проследить ее составляющие, это тем более важно, что случай Домбровского, в общем, единичен. Цыгане и так-то количественно немногочисленны по сравнению с русскими и евреями, и, может быть, именно потому тема цыганского геноцида почти не отражена в литературе, а ведь Гитлер истреблял цыган так же поголовно, как евреев (об этом, в сущности, написана одна приличная книга, и то косвенно — «A Brief Lunacy» Синтии Тэйер, очень рекомендую). Домбровский мог бы повторить самоопределение Хлебникова: «А таких, как я, вообще нет». Ученики — отсутствуют, из современников, кажется, ближе всего был ему упомянутый Окуджава, из последователей — не знаю даже кого и назвать. С чьих страниц еще бьют такие снопы света, так хлещет радость, так смеется мир? И все это написано так, что опыт автора читателем чувствуется и учитывается, Домбровский умел как-то это в проговорках протащить, так что солнце еще ярче по контрасту; у него и прототипа нет в русской литературе — вырос ниоткуда, торчит одиночкой, генезис неясен. Стихи его мало похожи на творчество других тогдашних замечательных аутсайдеров — Липкина, Тарковского, Штейнберга, хотя формальные сходства прослеживаются; у Домбровского нет их классичности, холодности, некоторого ассирийского герметизма, которого набрались они в своих восточных переводах; он гораздо менее пафосен и более открыт. Нет и блоковской самоцельной музыкальности — все очень по делу; сам он часто — формально и содержательно — отсылается к Лермонтову, и роднит их, пожалуй, сознание силы,— но Домбровский начисто лишен лермонтовского демонизма. Пожалуй, поставить рядом с ним действительно некого — разве что в Пушкине что-то такое было, но в Пушкине ведь есть все. Домбровский уникален, как уникальны в мировой культуре цыгане — следы очень древнего и очень странного народа; были, наверное, и другие такие, но не догадались скитаться и поголовно вымерли. А эти как-то ушли.

РћРґРЅР° РёР· доминант мировоззрения Домбровского — врожденное отсутствие страха; даже РІ последнем рассказе В«Ручка, ножка, огуречик», РіРґРµ РѕРЅ предсказал собственную СЃСѓРґСЊР±Сѓ, повествователь боится РЅРµ того, что нападут гэбэшные СѓСЂРєРё, Р° того, что РЅРµ сумеет как следует отбиться. Метафизика страха РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ литературе — тема отдельная, РІРѕС‚ Р±С‹ Рѕ чем диссеры писать, Рё РјС‹ тут ее коснемся бегло,— РЅРѕ вообще русская литература очень РјРЅРѕРіРѕ боится, Рё есть чего. И это РЅРµ легкий, развлекательный, РІ сущности, страх готических историй Рё даже РЅРµ тяжелый, РЅРѕ смиренный, покорный страх Кафки,— Р° трепет бунтаря, обреченного РЅР° вечное преодоление себя. РћРЅ иначе РЅРµ может, уважать себя РЅРµ будет Рё, как следствие, лишится творческой способности,— Р° значит, приходится вставать Рё делать шаг, ничего РЅРµ попишешь. РќРѕ РѕРЅ слишком знает, что будет, Рё понимает даже, что никто РЅРµ оценит,— Р° тысяча РЅРµ сделавших никакого шага еще Рё возненавидит,— Р° потому никаких утешений, РєСЂРѕРјРµ сознания своей правоты, Сѓ него нет. Да Рё СЃ сознанием правоты — проблемы. РљРѕРјСѓ-то этот страх необходим для РёРіСЂС‹ Рё самоподзавода, как РЎРёРЅСЏРІСЃРєРѕРјСѓ (РІРѕС‚ кто отчасти близок Домбровскому, РІ том числе Рё польскими РєРѕСЂРЅСЏРјРё,— тот же авантюризм, вызов, примат эстетического); Сѓ РєРѕРіРѕ-то, как Сѓ Бориса Ямпольского, РѕРЅ становится главным содержанием жизни — кстати, Сѓ РїРѕР·РґРЅРёС… обэриутов тоже; РЅСѓ РЅРµ страх, РЅСѓ осторожность, постоянный расчет,— РЅРѕ ведь Рё Сѓ Солженицына РјРЅРѕРіРѕ этой оглядчивости. РЈ Домбровского ее нет начисто — РєРѕРіРґР° надо драться, РѕРЅ дерется, причем как цыган, без правил.

 

Меня убить хотели эти суки,

Но я принес с рабочего двора

Два новых навостренных топора.

По всем законам лагерной науки

Пришел, врубил и сел на дровосек;

Сижу, гляжу на них веселым волком:

«Ну что, прошу! Хоть прямо, хоть проселком…»

— Домбровский,— говорят,— ты ж умный человек,

Ты здесь один, а нас тут… Посмотри же!

— Не слышу,— говорю,— пожалуйста, поближе!

Не принимают, сволочи, игры.

Стоят поодаль, финками сверкая,

И знают: это смерть сидит в дверях сарая,

Высокая, безмолвная, худая,

Сидит и молча держит топоры!