РЇ такой же, как РІС‹, только хуже 3 страница

Как вдруг отходит от толпы Чеграш,

Идет и колыхается от злобы:

— Так не отдашь топор мне?

— Не отдашь!

— Ну, сам возьму!

— Возьми!

— Возьму!

— Попробуй!

Он в ноги мне кидается, и тут,

Мгновенно перескакивая через,

Я топором валю скуластый череп,

И — поминайте, как его зовут!

Его столкнул, на дровосек сел снова:

«Один дошел, теперь прошу второго!»

 

Сравните РІ В«Ручке, ножке, огуречике»: «Он подошел Рє столу, открыл ящик, порылся РІ бумагах Рё вынул финку. РЎ РіРѕРґ назад СЃ ней РЅР° лестнице РЅР° него прыгнул кто-то черный. Это было РЅР° девятом этаже часов РІ одиннадцать вечера, Рё лампочки были вывернуты. РћРЅ выломал черному СЂСѓРєСѓ, Рё финка вывалилась. РќР° прощание РѕРЅ еще огрел его РґРІР° раза РїРѕ белесой СЃРёР·Рѕ-красной физиономии Рё РјРёСЂРЅРѕ сказал: «Уходи, дурак». Что-что, Р° драться его там научили основательно. Финка была самодельная, красивая, СЃ инкрустациями, Рё РѕРЅ очень ею дорожил. РћРЅ сжал ее РІ кулаке, взмахнул Рё полюбовался РЅР° СЃРІРѕСЋ боевую СЂСѓРєСѓ. РћРЅР°, верно, выглядела Р·РґРѕСЂРѕРІРѕ. Финка была блестящая Рё кроваво-коралловая». Посмотрел сейчас Рё СЏ РЅР° эту «боевую СЂСѓРєСѓВ» — Рё РїРѕРЅСЏР»: ближайший Рє нему — РІСЃРµ-таки Лимонов, конечно. РўР° же нежность, умение ценить прелесть РјРёСЂР° Рё его краски, то же бродяжничество, элегантность, веселье — Рё совершенная безбашенность РІ экстремальной ситуации. И та же равная одаренность РІ стихах Рё РїСЂРѕР·Рµ.

Другая составляющая этой литературной — и этической — цыганщины задана уже в ранних текстах Домбровского: это эстетизм, конечно. Не эстетство, а именно эстетизм, который в идеале сводится, по-моему, в прицельной способности замечать в мире главным образом прекрасное, в сосредоточенности на нем. Вот ведь что еще очень важно в позиции Домбровского: для Солженицына лагерь — горнило, кузница, точка преображения. Для Шаламова — модель мира, невыносимо сгущенная, более откровенная, но в целом он и в мире видит только это: насилие, ужас, все под прикрытием лицемерия. Для Домбровского же лагерь — досадное препятствие на пути вольного странника; это есть, и мир в значительной степени из этого состоит, но фиксироваться на этом нельзя, не нужно. Это как в гениальной реплике Юрия Живаго: «Смерть — это не по нашей части». Она есть в мире, она играет в нем немалую роль, но это — не сущностное, не наше; может быть, это мировоззрение наиболее целостно описано у Грина в «Отшельнике Виноградного пика», и не зря Домбровский любил Грина (и не зря столько же пил: чтобы поддерживать себя в этом бесстрашном, жизнелюбивом, любующемся состоянии — нужно пить много, и вообще скольких гадостей и подлостей не было бы совершено, если бы все мы были слегка подшофе, слегка, не слишком!). И третья составляющая этого мировоззрения, неразрывно связанная с предыдущей,— женолюбие, культ женской прелести; один из лучших женских рассказов о любви — «Хризантемы на подзеркальнике», но у Домбровского ведь и в романах нет ни одного непривлекательного женского образа. Не считая, конечно, самой «Леди Макбет» в замечательном рассказе,— и то этим абсолютным злом он отчасти любуется: очень уж законченный, совершенный в своем роде случай: «У меня — на что я спокойная!— все сердце вскипело на него глядя. Ходит, дохляк, книжечки читает, зудит себе под нос невесть что! Я за свое самолюбство убью! И на каторгу пойду! А он что? Ни стыда, ни совести, наплюй ему в глаза, все будет божья роса! Вон видишь, какие у меня зубы? Живьем слопаю, как только узнаю! Так ты и помни!»

И еще кое-что есть в нем, и это, пожалуй, наиболее привлекательно — если не брать в расчет художественный талант, золотой запас, которым все это обеспечено. Ведь без таланта, без певчего голоса,— не может быть никакого цыгана; не будь Домбровский прежде всего превосходным писателем, экономным, точным, пластичным, с замечательным умением дать героя тремя фразами, с безупречным поэтическим слухом,— он, может, и не сохранил бы себя в такой беспримесной чистоте. Но помимо таланта, который дается от Бога и собственно авторской заслугой может считаться лишь в той степени, в какой автор смог не скурвиться и себя сберечь,— в людях этого редкого типа особенно привлекательно милосердие, сострадание, ненависть к бессмысленному мучительству. И «Амнистия» — одно из самых сострадательных, самых религиозных русских стихов, когда-либо написанных: «Как открыты им двери хрустальные в трансцендентные небеса… Как, крича, напирая и гикая, до волос в планетарной пыли, исчезает в них скорбью великая, умудренная сволочь земли»: вот этой умудренной великой сволочи он готов сострадать, а мелких шавок крушит, не особенно замечая. Домбровский жалеет всех — убитого в драке соседа, пьяницу, кутенка: самого его, чуя защитника, обожали звери, и даже не поддающийся дрессировке дикий кот жил у него дома, как домашний. Тоже цыганская черта — ладить со всяким зверьем, договариваться с ним на его языке.

— Полноте!— вскричит читатель.— А как же его фанатичная преданность закону, культ римского права, юридическая дотошность — на фоне цыганского правового нигилизма?! Как же «Записки мелкого хулигана» и вся юридическая, процессуальная часть «Факультета», который, собственно, как раз о ненужных в эпоху террора, но важнейших вещах: о законе!

А я отвечу: но ведь и цыгане чтут закон, и жизнь их регламентирована строжайшими, тончайшими установлениями, о которых посторонние понятия не имеют. Просто главная цель этих законов — не унижение и не мучительство, не подчинение или шантаж, но упорядочение жизни. Законы табора — законы свободных людей, и свобода у них не исключает порядка, поскольку порядок этот органичен. Так всегда в вольных сообществах. Отсюда законопослушность Домбровского, его нравственная щепетильность — и неизбежные в условиях насильственного, угнетающего государства столкновения с его так называемым законом на каждом шагу: он уже и в семидесятые умудрился загреметь на 15 суток, и написал подробную официальную жалобу — как раз те самые «Записки мелкого хулигана», и вообще в последние годы писал очень много жалоб и кляуз — не только по собственному поводу,— добиваясь справедливости. В отдельных частных случаях — добивался. Другого способа заставить работать отечественную юридическую систему, в которой все прописано правильно, да вот практика подкачала,— он не видел, и его, может быть, нет. Не считать же единственным способом такой борьбы смену милицейского начальства, которой мы только что были потрясенными свидетелями; но означает ли это, что в милиции станет больше законности? Законность бывает там, где люди собрались для жизни, а не для взаимного угнетения; вот Домбровский понимал, что это такое.

Большое счастье, что он у нас был. Большое несчастье, что он так погиб. Но где вы видели цыгана, умирающего в чистой постели? Погиб, как герой, в драке. После выхода «Факультета» они, давно ему звонившие, подстерегли у входа в ЦДЛ и избили до полусмерти — их было больше. Но он им тоже хорошо навалял, до сих пор при одном его имени трясутся.

Кажется, Непомнящий описывает один диалог с ним в людном московском шалмане, где, по уверениям Домбровского, подавали совершенно исключительные котлеты (котлеты были как котлеты, недоуменно замечает рассказчик, не привыкнув еще тогда, видимо, к спасительной манере Домбровского гипертрофировать все прекрасное, да пусть хотя бы только неужасное). Домбровский стремительно опустошает бутылку, запивая пиво водкой.

— Юра! Не гони ты так, я все-таки не могу, как ты…

— Да вы все ни х… не можете, что я могу,— сказал он просто.

И невозмутимо продолжил объяснять, почему Шекспир лично играл тень отца Гамлета.

Дмитрий Быков

Абсолютный русский

Виктор Некрасов (1911—1987)

 

 

Рильке РіРѕРІРѕСЂРёР», что слава — СЃСѓРјРјР° всех ошибок Рё непониманий, накопившихся Р·Р° РіРѕРґС‹ вашей работы; это, пожалуй, самая точная формула. Виктор Некрасов РІ общественном сознании столь радикально отличается РѕС‚ Виктора Некрасова подлинного, глубокого, сложного Рё СѓРјРЅРѕРіРѕ,— что РїРѕСЂР° уже наконец отодрать эту маску РѕС‚ его портрета. РџСЂРё имени его среднестатистический читатель должен, РІРёРґРёРјРѕ, представлять себе обаятельного алкоголика, который написал первую РѕРєРѕРїРЅСѓСЋ правду Рѕ РІРѕР№РЅРµ, потом добивался, чтобы РІ Бабьем РЇСЂСѓ поставили памятник, потом вынужденно эмигрировал, невинно хулиганил РІ Париже Рё умер, так Рё РЅРµ создав больше ничего великого; РёР· всех женщин любил маму, вообще же РІ любви был неудачлив Рё РЅРµ искал ее, большую часть жизни РїСЂРѕРІРѕРґРёР» РІ застольях, диссидентском трепе Рё сочинении довольно банальных СЌСЃСЃРµ для зачитывания РЅР° «Свободе». РќСѓ, положим, хорошо рисовал, будучи РїРѕ образованию архитектором. Этот РїРѕ-своему привлекательный, РЅРѕ больно СѓР¶ непритязательный облик тиражируется почти РІРѕ всех текстах Рѕ Некрасове — даже РІ обширных, только что изданных воспоминаниях Виктора Кондырева «Кроме шила Рё РіРІРѕР·РґСЏВ»: Кондырев Некрасова очень любил, вправе был считать себя его сыном, Рё пишет РѕРЅ хорошо, Р° РІСЃРµ-таки СЃРѕ страниц некрасовской РїСЂРѕР·С‹ встает совершенно РґСЂСѓРіРѕР№ человек.

РџСЂРѕР·Рµ Некрасова присуще такое редчайшее РІ СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ литературе качество, как изящество: суховатая точность, лаконизм, полное отсутствие автоинтерпретаций — РІСЃРµ права отданы читателю, пусть сам разбирается,— предельная острота коллизий, строго индивидуализированная речь героев Рё, что особенно ценно, автора. Некрасов-повествователь РІ «Сталинграде» — как сам РѕРЅ называл СЃРІРѕР№ роман — радикально отличается РѕС‚ автора «Киры Георгиевны» Рё тем более РѕС‚ Зеваки, чьи «Записки» вызвали РІ РРѕСЃСЃРёРё такую бучу. Собственно, хрущевского гнева РѕРЅ успел удостоиться еще Р·Р° путевые очерки «По РѕР±Рµ стороны океана», РЅСѓ Р° СѓР¶ РєРѕРіРґР° РґРѕ СССРдобрались печатавшиеся РІ «Континенте» франко-испанско-итальянские впечатления, Некрасова упрекали РІ непатриотичном упоении комфортом даже СЃРІРѕРё. Эмигранту полагается страдать, Р° Некрасову очень нравился Париж, его восхищали путешествия без границ Рё РґСЂСѓР·СЊСЏ, которых можно было РЅРµ подозревать РІ стукачестве.

Что же, РѕРЅ действительно РЅРµ страдал? Страдал, разумеется. РќРѕ притворялся артистически. Некрасов — театральный художник Рё актер-любитель — сам привык менять маски, Рё мифология, наросшая РІРѕРєСЂСѓРі его образа,— РІРѕ РјРЅРѕРіРѕРј плод собственных его усилий: РЅРµ потому, что прятался, Р° потому, что РІ силу РїСЂРёСЂРѕРґРЅРѕРіРѕ артистизма считал скучным РІСЃСЋ жизнь вещать РѕС‚ РѕРґРЅРѕРіРѕ Рё того же лица. РћРЅ очень западный художник — РІ том смысле, что литературной технике, как сам признавался, учился Сѓ Дюма Рё Ремарка; РЅРѕ это как раз очень РїРѕ-СЂСѓСЃСЃРєРё — потому что главное СЂСѓСЃСЃРєРѕРµ РЅРѕСѓ-хау как раз РІ том Рё заключается, чтобы взять объективно лучшую, совершенную западную технику Рё насытить ее РєСѓРґР° более эпохальным, масштабным, традиционно СЂСѓСЃСЃРєРёРј содержанием. Так Толстой поступил СЃ романной формой Гюго, Достоевский — СЃ Диккенсом, Пушкин — СЃ Шекспиром (РІ «Годунове»). Рђ Некрасов — СЃ РїСЂРѕР·РѕР№ «потерянного поколения», Рё прежде всего СЃ Ремарком, Р° отчасти Рё СЃ Хемингуэем времен «Колокола».

 

 

«В окопах Сталинграда» — где повествователя зовут Юрий Керженцев, и Некрасову он опять же далеко не тождественен,— первая книга в жанре, который Некрасов открыл: ему вообще повезло в том смысле, что сориентироваться и ответить на вызовы времени он успевал раньше многих. И если Эренбург, открыв жанры советского плутовского романа или военного многофабульного эпоса, создавал не лучшие образцы и заслонялся новыми именами, то Некрасов в любом жанре оставлял заметную веху, порождал десятки эпигонов. «Сталинград» положил начало не то чтобы окопной правде,— до нее оставалось десять лет,— но скорее новой концепции войны. Сталин дал книге премию своего имени — хоть и второй степени — по личной инициативе, а не по фадеевскому представлению: видимо, его эта концепция устраивала.

Р’ чем РѕРЅР° заключалась? Некрасов, что интересно, вообще РЅРёРєРѕРіРґР° РЅРµ брался Р·Р° РЅРѕРІСѓСЋ вещь только ради того, чтобы рассказать правду: правда РЅРµ самоцельна, честность предполагается сама СЃРѕР±РѕР№. Некрасова интересует, как РЅР° РІРѕР№РЅРµ формируется холодный Рё бесстрашный профессионал, свободный Рё самодостаточный человек. Сегодня, РєРѕРіРґР° РІСЃРµ обсуждают бондарчуковский «Сталинград», особенно очевидно, что РІРѕР№РЅР° там рассмотрена РЅРµ РїРѕ-гроссмановски, Р° РїРѕ-некрасовски. РЈ Гроссмана РІРѕСЋСЋС‚ люди, СЃРѕ СЃРІРѕРёРјРё слабостями, влюбленностями Рё страхами, Рё РѕРЅ искренне недоумевает — как это люди РјРѕРіСѓС‚ РґСЂСѓРі СЃ РґСЂСѓРіРѕРј проделывать РїРѕРґРѕР±РЅРѕРµ. Некрасов сосредоточен РЅРµ РЅР° аде РІРѕР№РЅС‹,— его взгляд РЅРµ фиксируется РЅР° чудовищных подробностях,— Р° РЅР° том, как РІ этом аду выплавляются сверхлюди; РЅР° том, как РёР· Керженцева Рё его сверстников, РІ РјРёСЂРЅРѕРµ время заурядных, Р° то Рё неудачливых,— получаются Р±РѕРіРё РІРѕР№РЅС‹, которые РЅР° этой РІРѕР№РЅРµ РґРѕРјР°. Сталину нужно было оправдание всех его ошибок — РІРѕР№РЅР° была выиграна нечеловеческой, непредставимой ценой, РЅРѕ именно благодаря этой цене РРѕСЃСЃРёСЏ перешла РІ состояние сверхдержавы, как материя переходит РІ состояние плазмы. И это РѕРЅ увидел РІ романе Некрасова, главное содержание которого — влияние нечеловеческих условий РЅР° формирование сверхчеловеческих качеств. РСѓСЃСЃРєРёРµ действительно, РїРѕ всей вероятности, РјРѕРіСѓС‚ существовать РІ РґРІСѓС… состояниях: РѕРґРЅРѕ ничем РЅРµ примечательно Рё даже служит объектом вечной РёСЂРѕРЅРёРё для европейцев,— РІСЃРµ нечисто, несвободно, как-то даже бесцельно; зато РІ критический момент активизируется вторая матрица — Рё тогда СЂСѓСЃСЃРєРѕРјСѓ солдату РЅРµ может противостоять никто, Р° СЂСѓСЃСЃРєРёР№ писатель пишет лучшие РІ РјРёСЂРѕРІРѕР№ литературе романы, Р° СЂСѓСЃСЃРєРёР№ изобретатель изобретает РІСЃРµ РЅР° свете. Кстати, чаще всего этому сверхрусскому становится тесно РІ прежней оболочке, РѕРЅ РЅРµ может вернуться РІ обычный, затхловатый Рё несвободный СЂСѓСЃСЃРєРёР№ РјРёСЂ,— Рё тогда РёР· него получается СЂСѓСЃСЃРєРёР№ эмигрант, самая популярная фигура РёР· всех наших национальных порождений. Некрасов, СѓРІС‹, этой участи РЅРµ избежал.

Собственно, вся его тема — это превращение человека в бога (на войне) и невозможность обратного превращения (после войны). «Сталинград» был о том, как солдаты (неслучайно и экранизация называлась «Солдаты») берут судьбу страны и войны в свои руки, как они вопреки разнообразному начальству вроде Абросимова — настаивающего на атаке там, где мог бы спасти хитрый план Ширяева,— начинают правильно воевать. Это не герои из пропагандистской литературы — это свободные люди, которые на войне дома; это именно классные профессионалы, которые делают свою работу без оглядки на деморализованное руководство, без всякой оглядки на партию, идеологию и даже субординацию. Когда от батальона остается тридцать человек, субординация меняется. «Сталинград» — книга о том идеальном состоянии народа, в котором этот народ хладнокровно и профессионально творит чудеса; тогда его не надо агитировать за советскую власть, потому что и защищает он не советскую власть, а нечто куда более значительное. Вопрос в одном — что дальше; ведь если этот заново сформированный человек вернется в прежний быт — он не станет терпеть всего, что готов был терпеть раньше? Пастернак написал об этом первым: «Да, боги, боги, слякоть клейкая! Да, либо боги, либо плесень. Не пользуйся своей лазейкою, не пой мне больше старых песен» («Зарево»). Пастернак, задумывая роман в стихах, вдохновлялся именно надеждой на то, что прежняя жизнь будет невозможна; что разгромлен не только фашизм, но и советское рабство. И Пастернаку, и Некрасову — одному из самых горячих его поклонников, каких, кстати, много было на фронте, где Пастернака читали не меньше, чем Симонова,— предстояло убедиться, что освобождение еще очень неблизко.

 

 

Некрасов фактически молчал семь лет, после чего начал работу над повестью «В родном городе»: она оказалась едва ли не большей сенсацией, чем «Сталинград». Это история о том, как разведчик Коля Минтасов возвращается в Киев долечиваться после ранения летом сорок четвертого года — и узнает, что его жена Шура, оставшаяся в городе под оккупацией, потому что не могла вывезти прикованную к постели мать, за это время стала женой другого человека. Это случайно вышло. Когда пришли наши, в ее квартиру положили раненого лейтенанта с перебитыми ногами. Он был младше Шуры на пять лет, она относилась к нему, как к измученному подростку,— и как-то из этой жалости постепенно проросла любовь, и скоро лейтенант Федя стал спать в ее постели. Это война, а на войне все другое.

РќРѕ повесть Некрасова — РЅРµ Рѕ мучительной ломке людей, привыкших жить РїРѕ особым законам Рё возвращающихся Рє обычной жизни; любовная линия там интересная, РЅРѕ РЅРµ РІ ней суть. Если кто РЅРµ читал или забыл, СЏ напомню: лейтенант Федя быстро РІСЃРµ РїРѕРЅСЏР» Рё уехал РІ СЃРІРѕСЋ РРёРіСѓ, Николай вернулся Рє РЁСѓСЂРµ — Рё тут РїСЂРѕРёСЃС…РѕРґРёС‚ самое интересное: оказалось, что РѕРЅРё вместе жить РЅРµ РјРѕРіСѓС‚. Что-то РІ РѕР±РѕРёС… изменилось бесповоротно: Сѓ нее — опыт мучений РІ оккупации, Сѓ него — опыт Сталинграда. И Николай находит себе РґСЂСѓРіСѓСЋ девушку, СЃРѕ сходным солдатским опытом, зенитчицу Валю, «рыжего сержанта», Р° Рє РЁСѓСЂРµ переезжает «сбитый летчик», самый обаятельный герой этой РєРЅРёРіРё, Сергей, который хоть Рё потерял РЅРѕРіСѓ Рё С…РѕРґРёС‚ теперь СЃ ненавистным протезом, Р° РІСЃРµ-таки находит работу РІ местном аэроклубе. Этот любовный сюжет хорошо выписан, Рё герои РІСЃРµ узнаваемы, Рё прекрасно работает прием постоянной смены протагониста — РІРѕС‚ РјС‹ РІРёРґРёРј РІСЃРµ глазами Николая Рё обвиняем РЁСѓСЂСѓ, Р° РІРѕС‚ РјС‹ РІРёРґРёРј РІСЃРµ глазами РЁСѓСЂС‹ Рё нам становится неприятен правильный Николай, Р° РІРѕС‚ РјС‹ вообще становимся РЅР° точку зрения Сергея, который умней, непосредственней, импульсивней этих РґРІРѕРёС…; РЅРѕ если Р±С‹ Некрасов написал только это — Сѓ него получилась Р±С‹ обычная хорошая советская вещь. Рђ РѕРЅ пошел дальше, умудрившись РІ пятьдесят четвертом описать послевоенные репрессивные кампании, клевету РЅР° всех, кто попал РІ плен или против воли оставался РЅР° оккупированной территории; РѕРЅ описал декана Чекменя, которому Минтасов надавал пощечин Р·Р° эту самую клевету РЅР° бывших пленных, РЅР° старика профессора, отказавшегося РІ оккупации сотрудничать СЃ немцами, Р° теперь преследуемого СЃРІРѕРёРјРё. Чекмень — тип, РІ советской литературе РґРѕ того РЅРµ появлявшийся: это, кстати, тоже фронтовик,— РЅРѕ это карьерист-партиец, РІСЃРµ время делящий студентов, профессуру Рё прочих киевлян РЅР° правильных советских людей Рё загадочных «ненаших». Откуда ему известно, кто завтра будет ненашим? Рђ РѕРЅ советуется СЃРѕ старшими товарищами. Послевоенное рабство, невыносимое для поколения блистательных победителей, описано Сѓ Некрасова СЃ той мерой ненависти, омерзения Рё ужаса временами, СЃ какой РјС‹ РІ тогдашней литературе вообще РЅРµ сталкиваемся; главная ценность этой повести — именно точнейшая передача тогдашнего негодования, гнева полубога РїСЂРё РІРёРґРµ скота. Некрасов верил, разумеется, что фронтовики сумеют отстоять СЃРІРѕСЋ честь, Р±СѓРґСѓС‚ вступаться Р·Р° оклеветанных профессоров Рё РґСЂСѓРі Р·Р° РґСЂСѓРіР°; Рё РІРѕС‚ что интересно — РѕРЅ РІ этом РЅРµ совсем ошибся. Р’СЃРµ-таки РІ тридцать седьмом внутреннее сопротивление было минимально, Р° РІ конце сороковых РѕРЅРѕ нарастало: фронтовики поднимали лагерные восстания, Рѕ чем Рё Солженицын РїРѕРґСЂРѕР±РЅРѕ рассказал; фронтовики РЅРµ желали мириться СЃ усилением культа — РЅРµ Р·СЂСЏ РЎРёРјРѕРЅРѕРІ пытался остановить шолоховскую Р±РѕСЂСЊР±Сѓ СЃ псевдонимами Рё вообще как РјРѕРі препятствовал шовинистической кампании; РЅРµ Р·СЂСЏ фронтовая солидарность оказывалась сильней шельмования, Рё РєРѕРіРґР° официальная критика клеймила Ахматову, Зощенко, Платонова — массовый читатель уже РЅРµ верил. Культ Сталина Рє концу его жизни отчетливо шатался, РґР° Рё само его окружение отнюдь РЅРµ жаждало РЅРѕРІРѕР№ РІРѕР№РЅС‹, РёР±Рѕ слишком хорошо помнило начало Великой Отечественной. Закрепощение победителей удалось РЅРµ РґРѕ конца.