С острова на стрежень

Василий Аксенов (1932—2009)

 

«Остров Крым» Василия Аксенова, законченный в августе семьдесят девятого в Коктебеле,— один из немногих выживших литпамятников уникальной эпохи. Выживших — поскольку до сих пор переиздания держатся в списке бестселлеров, горячо обсуждаются и, кажется, вызывают наконец серьезную полемику.

Р’ конце семидесятых Сѓ Аксенова РЅРµ было возможности обсудить СЃРІРѕРµ сочинение СЃ адекватной критикой Рё широкой читательской массой: почти сразу после окончания романа РѕРЅ эмигрировал, точнее, выехал РІ РЎРЁРђ читать лекции Рё немедленно лишился гражданства. «Остров» напечатали РІ «Ардисе», РѕРЅ РїСЂРѕРЅРёРє РІ РЎРЎРЎР, был хитом Самиздата. РќРѕ такое полуподпольное существование априори исключает серьезный анализ: РєРЅРёРіР° читалась Р·Р° ночь, всех волновал либо политический смысл, либо храбрая эротика, либо, наконец, РїРѕРёСЃРєРё прототипов. РЈРІС‹, РёР· всех СЂСѓСЃСЃРєРёС… писателей первого СЂСЏРґР° Аксенов выделяется именно непрочитанностью, почти полным отсутствием серьезных исследовательских работ, которые РІ общем единичны: РІ первую очередь назовем образцовый построчный комментарий РїРѕРєРѕР№РЅРѕРіРѕ Р®.Рљ.Щеглова Рє «Бочкотаре».

Между тем сложная архитектоника аксеновских романов, весьма разнообразных РїСЂРё относительной однотипности протагонистов, сквозные аксеновские мотивы, открытые — РїСЂРё всей определенности — финалы, некоторая расплывчатость позитива РїСЂРё однозначном Рё СЏСЂРєРѕ очерченном негативе заслуживают серьезнейшего внимания: Аксенов сказал Рѕ семидесятых Рё восьмидесятых нечто более важное, чем Рѕ шестидесятых. Более того, семидесятые, особенно вторая РёС… половина, остаются наиболее интересным Рё, пожалуй, непонятым советским периодом. Описаны РѕРЅРё либо поверхностно, либо уклончиво: РѕРґРЅРё умерли, РґСЂСѓРіРёРµ спились, третьи уехали — фиксировать гротескную реальность поздней брежневщины стало некому, Р° между тем РІ СССРзаваривались интересные дела. Соревнование мировых систем шло Рє медленной, предсказанной Сахаровым Рё, мнится, неизбежной конвергенции. Режим уже был нереформируем: вероятней всего, точка бифуркации была пройдена РіРґРµ-то РІ 1961—1962 годах, РІ середине хрущевского правления, Рё уже РІ 1968 РіРѕРґСѓ рыпаться было РїРѕР·РґРЅРѕ. РќРѕ хаотический распад девяностых РЅРµ был еще предопределен: некоторые процессы можно было остановить либо спустить РЅР° тормозах. РЁРёСЂРѕРєРѕ обсуждались разные варианты выхода РёР· советского тупика — консервативный (РІ РґСѓС…Рµ почвенников), земский (вариант Солженицына), либеральный (сахаровский), военный, технократический Рё так далее, вплоть РґРѕ религиозной утопии. Бурно цвел Самиздат, РІ котором РЅРµ переводились рецепты спасения Отечества. «Остров Крым» появился СЂРѕРІРЅРѕ РЅР° РїРёРєРµ всех этих РґРёСЃРєСѓСЃСЃРёР№. И, разумеется, тогда было никак РЅРµ РґРѕ аксеновских метафор: РёР· многослойного торта выедался исключительно верхний слой.

Справедливости ради заметим, что в официальной литературе конца семидесятых реальность уже присутствовала в опосредованном, гротескно-фантастическом виде. Дело было не в цензуре, поскольку тенденция распространялась и на Самиздат: просто ни у кого не хватало сил описывать это безумие как оно есть. В естественном своем виде оно было слишком скучно. Вдобавок реальность была достаточно фантастична и сама по себе: фантастика тоже бывает скучной, как доказывают некоторые страницы Кафки. Все настолько всё понимали и притворялись настолько спустя рукава, что сквозь иссякающую, ветшающую ткань советской действительности уже вовсю просвечивала метафизика. Об этой эпохе написано мало, но хорошо: вторая и третья части трилогии Стругацких, «Альтист Данилов» Орлова, «Тридцатая любовь Марины» Сорокина, «Московский гамбит» Мамлеева, «Коробейники» Каштанова, «Последнее лето на Волге» Горенштейна, некоторые вспомнят «Ягодные места» Евтушенко (роман характерный, но слабый), кто-то — «Время и место» Трифонова (но Трифонова в это время сильнее интересовали тридцатые, эпоха «Исчезновения» — «как это получилось»; с современностью он, кажется, попрощался в «Другой жизни»).

Доминанты этой прозы — апокалиптические, эсхатологические ощущения, предчувствие скорого краха, но не мрачное и беспросветное, как сейчас, когда уже понятно, что будет то же самое, только хуже, а какое-то веселое, почти праздничное: тогда полагали, что начнется иное. Что-то типа «пусть сильнее грянет буря» с поправкой на то, что бурей не пахло, ревситуация не просматривалась: скорее уж «пусть быстрее рухнет дурдом». Кто мог предположить, что единственной альтернативой будет дурдом с трубой пониже и дымом пожиже, что в финале долгой и весьма увлекательной шахматной партии фигуры попросту будут сметены с доски, что в борьбе прогрессистов с новаторами и умеренных с радикалами победит банальная энтропия под лихую пальбу братков?

На фоне этих довольно хулиганских антиутопий «Остров Крым» — тоже весьма яркая, но беспримесно трагическая книга — выделяется именно мрачностью взгляда на будущее. Аксенов в принципе не очень любил описывать ужасное: для него органично счастье, он один из немногих в русской литературе, кто это умел. Однако 14-я глава «Острова» — знаменитая «Весна» — при всей своей протокольности (не смаковать же ужасы) поражает нетипичной для Аксенова уверенностью в катастрофе, настаиванием на ней вопреки всем читательским мольбам. Остров Крым обречен. Это понятно, в сущности, уже в момент гибели Новосильцева во время «Антика-ралли», но Аксенов подробно и жестоко опишет стремительный захват райского острова воинственным быдлом, беспричинно озлобленным, рушащим и жгущим все вокруг себя. Ужас усугубляется тем, что захватчиков встречают с цветами. Некую надежду — весьма зыбкую — дает бегство Лучникова-младшего с беременной женой; спасение — как почти всегда у Аксенова — связано с евангельской символикой: современный Гудини по имени Бен-Иван ложится в лодке крестом и отводит неминуемую, казалось, гибель. Но это, если вдуматься, весьма жалкое утешение.

Рћ том, какова символика самого острова Крым Рё РІ чем загадка Андрея Лучникова, томимого РІРёРЅРѕР№ перед большой Россией Рё жаждой слиться СЃ ее народом, тоже написано немного. И примечательна здесь разве что статья Рустема Вахитова «Василий Аксенов как зеркало либеральной контрреволюции». И внешностью, Рё взглядами Вахитов РґРѕ странности напоминает критика Кирилла РђРЅРєСѓРґРёРЅРѕРІР°, своего ровесника Рё, кажется, РґРІРѕР№РЅРёРєР°. Р’ его СЌСЃСЃРµ впервые, насколько СЏ знаю, высказана мысль, что «Остров Крым» — никак РЅРµ метафора Европы Рё РЅРµ образ идеальной «правильной РРѕСЃСЃРёРёВ», как РѕРЅР° мыслилась западнику Рё гедонисту Аксенову, Р° СЃРёРјРІРѕР» СЂРѕРґРЅРѕР№ интеллигенции, тоже вечно виноватой перед народом Рё мечтающей слиться СЃ РЅРёРј РІ экстазе коллективного делания. Общая прокурорская тональность статьи Вахитова, верной РІ констатациях, РЅРѕ подозрительно разнузданной РІ попытках заклеймить давний аксеновский роман, только подтверждает РІСЃРµ, что РІ этом романе написано: РјС‹ РІРёРґРёРј Рё беспричинную агрессию, Рё упреки РІ русофобии, Рё горячую РѕР±РёРґСѓ РЅР° то, что встреча народа СЃ интеллигенцией выглядит РЅРµ как слияние, Р° как поглощение. РќРѕ любой, кто читал «Остров Крым» — РІ семидесятых ли, РІ нулевых,— отлично понимает, что РІСЃРµ было Р±С‹ так Рё никак РЅРµ иначе; РґР° так РѕРЅРѕ, собственно, Рё вышло.

Антагонизм народа Рё интеллигенции был РѕРґРЅРѕР№ РёР· главных проблем позднего застоя. Р’Рѕ время перестройки РІРѕРїСЂРѕСЃ был РЅРµ то чтобы СЃРЅСЏС‚, Р° просто, как замечено выше, опрокинули РґРѕСЃРєСѓ СЃ этюдом. Это РЅРµ значит, что проблема перестала существовать, РЅРѕ тема раскола общества РЅР° РґРІРµ страты, РЅРµ имеющие РґСЂСѓРі СЃ РґСЂСѓРіРѕРј почти ничего общего, РІ тогдашней литературе звучала РІ полный голос: стоит вспомнить «Волны гасят ветер» тех же Стругацких, РіРґРµ ситуация описана буквально, или «Шута», Рё РІ особенности «Банду справедливых» Юрия Вяземского. Впрочем, Рё РІ «Тридцатой любви» Марина называет учеников пролами, Р° ее финальное трудоустройство РЅР° завод, приводящее Рє перерождению самой языковой ткани романа, выглядит именно как переход РІ РёРЅРѕР№ РјРёСЂ. РЈ советского народа Рё советской же интеллигенции было РјРЅРѕРіРѕ вариантов сосуществования или разрыва, РІ том числе описанный Аксеновым, РєРѕРіРґР° очередная попытка сближения кончается массовым истреблением передового класса (разумеется, передовым классом РїРѕ тем временам была интеллигенция, Р° никак РЅРµ люмпенизированный пролетариат). Осуществился самый простой: Рё тот народ, Рё та интеллигенция перестали существовать. Есть ли Сѓ РЅРёС… шанс возродиться? РќРµ думаю. РќРѕ проблема остается, поскольку РѕРЅР° РІ РРѕСЃСЃРёРё неистребима,— Рё РІ этом, так сказать, первая актуальность аксеновской РєРЅРёРіРё. Сегодня тоже слышны голоса — РєРѕРіРґР° РѕРЅРё РІ РРѕСЃСЃРёРё РЅРµ слышны?— Рѕ РІРёРЅРµ образованного слоя перед необразованным, Рѕ необходимости агитировать, просвещать, вести Р·Р° СЃРѕР±РѕР№, дотягивать РґРѕ своего СѓСЂРѕРІРЅСЏ Рё С‚.Рґ. Р’СЃРµ это, может быть, очень благородно, РЅРѕ имеет смысл лишь тогда, РєРѕРіРґР° налицо встречное движение. Если его нет, насильственно тащить большинство Рє правде Рё тем более СЃРІРѕР±РѕРґРµ РЅРµ следует РЅРё РІ коем случае. Как вариант — следует ограничиться культуртрегерством, постепенным превращением народа РІ интеллигенцию, что РІ РЎРЎРЎР РІ последние десятилетия отчасти было достигнуто благодаря всеобщему среднему образованию. РќРѕ Рё культуртрегерство, сопряженное СЃРѕ слишком тесным контактом, приведет Рє предсказуемому результату, Р° именно Рє упомянутому поглощению, СЃ полным сознанием своего права РЅР° него.

Аксенов честно зафиксировал разделение РЅР° РґРІРµ РРѕСЃСЃРёРё, ставшее СЏРІСЊСЋ гораздо раньше (РІ частности, РІ 1937 РіРѕРґСѓ РѕРґРЅР° РРѕСЃСЃРёСЏ ела вторую, пользуясь для этого механизмом репрессий, запущенным совсем для РґСЂСѓРіРѕРіРѕ). Даже такое упрощение всей СЂСѓСЃСЃРєРѕР№ жизни, как перестройка СЃ последующим развалом страны, этого деления РЅРµ отменило. РњС‹ имеем дело РЅРµ СЃ монолитным населением, Р° СЃ «людьми» Рё «люденами». РџСЂРё этом кодекс чести люденов совпадает СЃ интеллигентским: РёС… занимает совместный труд РІРѕ РёРјСЏ будущего, познание, долгие Рё увлекательные отношения, РЅРµ сводящиеся Рє простой физиологии. Рђ РІСЃРµ прочие, добровольно Рё радостно избравшие роль быдла, стремятся Рє примитивному доминированию Рё самым простым идентификациям РїРѕ самым имманентным признакам РІСЂРѕРґРµ национального.

Границы, впрочем, РїСЂРѕС…РѕРґСЏС‚ РЅРµ РїРѕ социальным или национальным разломам, Р° РїРѕ более тонким силовым линиям, которые еще предстоит выяснить. РџРѕРєР° фактом остается РѕРґРЅРѕ: РїСЂРё такой истории, как российская, РїСЂРё тех механизмах власти, которые здесь работают, Рё той структуре общества, РѕС‚ которой РјС‹ РЅРёРєСѓРґР° РЅРµ можем деться, разделение народа РЅР° эти РґРІРµ фракции, СЃ обратной пропорцией количества Рё качества, остается неизбежным. РРѕСЃСЃРёСЏ делится РЅР° собственно РРѕСЃСЃРёСЋ Рё остров Крым. Утопия РёС… слияния оборачивается кровавым побоищем. Рћ причинах этого разделения можно спорить, СЏ же СЂРёСЃРєРЅСѓР» Р±С‹ предложить элементарное Рё чисто физическое объяснение. Существует процесс центрифугирования, делящий вещество РЅР° фракции РїСЂРё помощи центробежных СЃРёР». Поскольку РІСЃСЏ российская история являет СЃРѕР±РѕСЋ довольно быстрое движение РїРѕ РєСЂСѓРіСѓ, социальные процессы РІ нем можно описать как центрифугирование, РІ результате чего РѕРЅРѕ Рё делится РЅР° фракции, мало чем объединенные, РєСЂРѕРјРµ общей центрифуги. Особенность этих фракций, однако, РІ том, что обратно РѕРЅРё уже РЅРµ смешиваются.

Второй РЅРµ менее актуальный аспект старого романа заключается РІ попытке Марлена Кузенкова преодолеть тот же СЂРѕРєРѕРІРѕР№ разлом — РЅР° этот раз между властью Рё обществом — Рё остаться хорошим для всех. Само СЃРѕР±РѕР№, ничего хорошего РёР· этого выйти РЅРµ может: Кузенков закономерно Рё символично гибнет, буквально расплющенный РѕРіСЂРѕРјРЅРѕР№ волной РЅР° столь же символичной Арабатской стрелке. Р’ СЃРІРѕР№ последний вечер запутавшийся Кузенков СЃ ужасом думает РѕР± истории — тоже как Рѕ гигантской центрифуге: «Как РѕРЅР° нас всех крутит!В» Называет РѕРЅ ее РЅРµ РїСЂСЏРјРѕ — РІ позднесоветской РїСЂРѕР·Рµ вообще РЅРµ приветствовалась избыточная прямота,— Р° намеком: основополагающая. РќРѕ это РЅРµ основополагающая идея, как думает Лучников, РЅРµ тенденция, РЅРµ диктатура. Это реальность, ее железная пята Рё костяная РЅРѕРіР°. И здесь уже, пожалуй, «Остров Крым» становится РЅРµ просто экзерсисом РЅР° вечные СЂСѓСЃСЃРєРёРµ темы, РЅРѕ прямым пророчеством: РІСЃРµ интриги, интеллектуальные полемики, противостояния, замыслы Рё надежды — ничто перед слепой силой исторической стихии, которая смешает РІСЃРµ карты Рё опрокинет расчеты. Р—Р° катастрофой острова Крым грядет катастрофа общего РїРѕСЂСЏРґРєР° — очередная волна всеобщей разрухи. Почувствовав ее, Кузенков перестал видеть смысл РІ собственной карьере, РІ лихорадочных попытках примирить врэвакуантов Рё РєРѕРјРјСѓРЅСЏРє, РІ лучниковской идее возвращения Рё единения: кто увидел волну общей стихии, накатывающей РЅР° всех равно, тому уже безразлично, РіРґРµ находиться. Эта волна, которая расплющила Кузенкова (персонажа, РІ общем, ничтожного Рё суетливого РІСЂРѕРґРµ Юффа Смеллдищева РёР· В«Рандеву»), СЃРєРѕСЂРѕ накатила Рё РЅР° весь РјРёСЂ, сметя сначала РЎРЎРЎР, Р° потом серьезно потрепав Рё Запад. РћС‚ СССРостались СЂСѓРёРЅС‹, РЅР° которых копошатся паразиты; РїРѕ сравнению СЃ этими руинами привлекателен даже образ империи зла. Что останется РѕС‚ Запада — посмотрим.

Наконец, некоторую загадку для исследователя представляет сам образ Лучникова-среднего — обычный, казалось Р±С‹, аксеновский супермен, сочетающий интеллект СЃ отвагой, Р° мачизм — СЃ нежностью. Между тем РёР· всех этих байронитов, как именовал РёС… сам автор, именно Лучников самый, пожалуй, непрописанный Рё неясный: РјС‹ почти ничего РЅРµ знаем Рѕ РіСЂРѕР·РЅРѕР№ силе, заставляющей его делать РІСЃРµ возможное Рё невозможное для объединения Крыма СЃ Россией, народа СЃ интеллигенцией, творцов Рё героев СЃ озлобленным быдлом, добровольно выбравшим СЃРІРѕР№ образ Рё участь. Р’ тяге Лучникова Рє большой РРѕСЃСЃРёРё есть нечто физиологическое: РѕРЅ РЅРµ только разумом, РЅРѕ всем телом ощущает СЃРІРѕСЋ беспочвенность, неполноценность — ему мало всего РјРёСЂР°, ему РРѕСЃСЃРёСЋ подавай для полной самоидентификации. Ситуация оторванности РѕС‚ корней для него непереносима. Между тем РІСЃРµ надежды Аксенов возлагает РЅР° космополитов, для которых эта ситуация РЅРµ просто естественна, РЅРѕ необходима: положительные герои его романа — те, Р·Р° кем будущее: татарский Р±СѓРґРґРёСЃС‚ Маста-Фа, неутомимый беглец отовсюду Бен-Иван, РґР° Рё Лучников-младший, чудом спасшийся,— вполне устраивают автора. Аксенов РЅРµ без удовольствия описывает культуру СЏРєРё, иронически, РЅРѕ любовно восстанавливает внутренние монологи третьего поколения врэвакуантов — Рё здесь делает самый главный Рё самый, пожалуй, РіРѕСЂСЊРєРёР№ вывод этого романа. Р’ этом Рё заключается его пророческая суть: возвращение Рє РєРѕСЂРЅСЏРј невозможно, «домой возврата нет». Пытаясь вернуться Рє архаике, обожествляемой, кстати, самым омерзительным персонажем романа, русопятом Соколовым, РјС‹ РЅРµ просто выродимся — РјС‹ обречем себя РЅР° варварство. Тем, кто оторвался РѕС‚ почвы, нельзя пересаживаться РЅР° нее СЃРЅРѕРІР°: прирасти нельзя, можно столкнуться, врезаться насмерть, утратить РЅРѕРІСѓСЋ идентичность Рё РЅРµ обрести прежней. Лучниковский порыв, самоубийственный РїРѕ сути, превращает этого героя РІ РёР·РіРѕСЏ аксеновского РјРёСЂР°: РІСЃРµ прочие устремлены Рє будущему, Р° этот жаждет срастить расколотое прошлое. Пожалуй, только Ген Стратофонтов РёР· В«Редких земель» РїРѕ-лучниковски заблуждается, веря РІ СЃРІРѕСЋ РјРёСЃСЃРёСЋ, РЅРѕ лучниковских попыток срастись СЃ собственным прошлым уже РЅРµ предпринимает. Рђ сын его превращается РІ классического аксеновского человека Рё уплывает неведомо РєСѓРґР° — РІ те же дали, РІ которые улетел Сѓ Стругацких РўРѕР№РІРѕ Глумов. РўСѓРґР° ему Рё РґРѕСЂРѕРіР°. Люденам нет пути Рє людям — РІ этом есть СЃРІРѕСЏ трагедия, РЅРѕ РѕРЅР° несоизмеримо меньше той, что описана РІ «Острове Крым».

Уплывающее поколение потомков — РІРѕС‚ главный итог РґРІСѓС… великих романов Аксенова. Улетающий сверхчеловек, которому РїРѕСЂР° проститься СЃ тоской РїРѕ РєРѕСЂРЅСЏРј Рё колыбели. И если даже это такая большая колыбель, как РРѕСЃСЃРёСЏ,— Р±РѕРі СЃ ней совсем.

Дмитрий Быков