Счастливый Михалков

Сергей Михалков (1913—2009)

 

 

Сергей Михалков, безусловно, загадка, хотя и не бином Ньютона: тайна вроде шолоховской, но ведь такая тайна есть почти у каждого советского писателя и особенно поэта, начиная с Маяковского. Просто одни после исторических переломов или кризисов замолкают, а другие пишут бог знает какую ерунду. Если почитать стихи Маяковского 1928-го и особенно 1929 года — решительно невозможно поверить, что имеешь дело с гением: содержание — ладно, проехали, но даже энергия формы куда-то делась. Просто пишет человек, чтобы не сойти с ума, и еще старается быть полезным — все про личную гигиену да про иностранных хищников. И любовная лирика ему уже не дается — мотор заржавел. А Симонов? После «С тобой и без тебя» прошло шесть лет, товарищи, шесть!— и он издает сборник «Друзья и враги», Сталинская премия первой степени! В руки взять стыдно. Насиловал он себя? Нет, все вполне искренне, хоть и не без некоторого самоподзавода.

РќРѕ РЎРёРјРѕРЅРѕРІ — тут как раз тайны нет: даже «Под каштанами Прага», даже В«РСѓСЃСЃРєРёР№ РІРѕРїСЂРѕСЃВ», РґР° что там — даже «Чужая тень» написаны прилично, то есть РЅРµ СЃ полным забвением профессиональных навыков. Что же РґРѕ заказных пьес Рё стихов Михалкова, это РІ принципе Р·Р° гранью РґРѕР±СЂР° Рё зла. Невозможно допустить, что «Колыбельную Светлане» Рё какую-РЅРёР±СѓРґСЊ РёР· его РґРёРєРёС…, бессмысленных, насквозь фальшивых политических басен писала РѕРґРЅР° Рё та же СЂСѓРєР°; нельзя допустить, что Сѓ «Десятилетнего человека», «Мимозы» Рё Государственного РіРёРјРЅР° РЎРЎРЎР РѕРґРёРЅ Рё тот же автор. РќСѓ так РЅРµ бывает. Просто, РІРёРґРёРјРѕ, Сѓ него вместе СЃ нравственным чувством отключалась Рё эстетическая цензура, или РѕРЅ искренне полагал, что для советской власти чем хуже, тем лучше.

Его столетие высветило удивительную вещь: осталось от него очень мало, и если бы не талантливые влиятельные сыновья — вряд ли кто-то помнил бы большую часть его грехов и добродетелей. Существует легенда о талантливом, едва ли не гениальном детском поэте, который впоследствии изнасиловал собственный дар,— но как-то относительно таланта и гения по прочтении всего корпуса детских стихов Михалкова не возникает ясности. Есть несколько очень хороших стихотворений, цитаты из которых давно ушли в речь: «Про Фому» (чудесный пример религиозной лирики в советское время — новая версия истории о Фоме неверном). «В одном переулке стояли дома, в одном из домов жил упрямый Фома». «Мимоза». «Тридцать шесть и пять». «А что у вас?» — это вообще отличная вещь, едва ли не самая убедительная имитация детской логики: «А у нас сегодня кошка родила вчера котят». Очень славное стихотворение «Если» — «Если взять все эти лужи и соединить в одну»: так и слышишь голос восьмилетнего мечтательного зануды, философствующего у окна в дождливый негулятельный день. Есть абсолютный шедевр — его вспоминают нечасто, потому что для резвого и бойкого михалковского лирического героя эта рефлексия, в общем, нетипична; Михалков — поэт, у которого тема совести и самомучительства отсутствует в принципе. Тем не менее — вот, цитирую по памяти:

 

«Ты гора моя,

Забура моя,

В тебе сердца нет,

В тебе дверцы нет».

 

Это выдумала Катенька,

Повторила, спать легла —

Только я сидел до полночи

На кухне у стола,

Только я сидел до полночи

Под шорохи мышей,

Все сидел и все обламывал

Острия карандашей.

А потом я их затачивал

И обламывал опять,

Ничего не в силах выдумать,

Чтобы лечь спокойно спать.

 

Тут все прекрасно — и кроткая детская интонация, и катенькины стихи — про что? про весь мир, он ровно так и устроен,— и простота, и признание в конце. Поэт ведь тут не только о творческой совести говорит, но и о том, что стихи сами по себе мощная аутотерапия: создашь себе приемлемый образ мира — и можешь лечь спокойно спать. Но вот он никак не создается, потому что в нем сердца нет, в нем дверцы нет…

Я уж не говорю про «Колыбельную Светлане», которая якобы названа так ради тогдашней михалковской подруги, а не для того, чтобы вождь заметил,— и в самом деле посвящать стихи ребенку Сталина было очень уж дерзновенно. Но Сталин такие дерзновения как раз ценил и талантливого автора заметил. Впрочем, я допускаю, что у него просто был хоть и примитивный, но вкус: стихи-то в самом деле замечательные. Образ светлой летней ночи, одновременно тревожной и спокойной,— образ очень советский, точно соответствующий мироощущению тридцатых (говорю о той части населения, которая не сознавала всего ужаса, и происходящего, и надвигающегося),— удался тут вполне, чуть ли не единственный раз в советской литературе. Сходное ощущение тревоги и покоя от летних пейзажей, дневных или ночных, есть только у Гайдара — особенно в «Голубой чашке», и девочка там тоже, вот удивительно, Светлана, а главная тема — разлад между родителями (эта аналогия, впрочем, далеко может завести, а Гайдар уж точно ничего такого не имел в виду… хотя — кто поймет его до конца?). Это же не просто так — «Снятся им родные земли и над землями гроза». Везде в мире гроза, мы должны об этом помнить.

«Ты не спишь, подушка смята, одеяло на весу, носит ветер запах мяты, звезды падают в росу…» И гениальная психологическая находка — ведь действительно легче уснуть, если рядом кто-то бодрствует, надежно тебя оберегая: «У далекой у заставы часовой в лесу не спит. Он стоит, над ним зарницы, он глядит на облака, над его ружьем границу переходят облака». Здесь начинается сон. Потому что только во сне облака могут рифмоваться с облаками. И сделано это с той ненавязчивой, почти незаметной виртуозностью, которая и есть признак высшей пробы.

Но это все. Даже «Дядя Степа» — даже первая и лучшая его часть — сегодняшнему ребенку не скажет ничего, будучи слишком плотно привязан к своему времени. Про Степана Степанова знаем мы только одно: он очень велик. Ну, и благороден, само собой,— но здесь уже вступает та бодрая нравоучительность, которая так портит большую часть михалковской детской лирики (а это, напомним, самое ценное в его наследии). Он поразительно точно приспосабливается к требованиям момента, а это для стихов губительно: вот надо, допустим, намекнуть советским детям, что творчество — хорошо, а добронравие лучше. Что не надо высовываться, а надо, напротив, вливаться в массу. Талантливый ребенок вообще почти всегда был отрицательным персонажем, потому что он зайка-зазнайка: подумаешь, рисует лучше остальных или стишки пишет. Тут же надо опустить, чтоб не задавался. Не отрывался чтоб от коллектива. Вспомним «Безумную Евдокию» Алексина, вообще-то защитника интеллигентных детей,— но в этой повести (Госпремия!) именно талантливая девочка-скульптор становилась мрачной эгоисткой, виновницей материнского безумия. Всего лишь потому, что осмелилась во время похода первой прийти к цели, воспользовавшись короткой дорогой. А вот как — руками «человека толпы» — дает по носу талантливым детям Сергей Владимирович: ««Талантливые дети надежды подают: участвуют в концертах — танцуют и поют. А детские рисунки на тему «Мир и труд» печатают в журналах, на выставки берут. Лисичкина Наташа имеет пять наград, а Гарик, твой приятель,— уже лауреат! И только недотепам к успеху путь закрыт…» Моя родная мама мне это говорит. Но я не возражаю, а, губы сжав, молчу, и я на эту тему с ней спорить не хочу. Пускай другие дети надежды подают: картиночки рисуют, танцуют и поют. На скрипочках играют, снимаются в кино — что одному дается, другому не дано! Я знаю, кем я буду и кем я стать могу: когда-нибудь из дома уеду я в тайгу». Мать честная, неужели он вырастет диссидентом?! Но нет, нет! Все сугубо добровольно: «И с теми, с кем сегодня я во дворе дружу, железную дорогу в тайге я проложу. По рельсам к океану помчатся поезда, и мама будет сыном довольна и горда. Она меня сегодня стыдила сгоряча — строитель тоже важен не меньше скрипача».

Неважно, что это плохие стихи — плоские, неизобретательные… Важно, что это нехорошие стихи — в смысле самом прямом, этическом. Картиночки, мля, скрипочки… Зато у меня есть друзья во дворе! И мы, с дворовыми друзьями, щас покажем этим задавакам, мля, картиночки и скрипочки… Правда, в тайгу эти дворовые друзья почему-то не рвались, дороги там не строили — им, классово своим, доверяли, и вырастали из них либо будущие верные партийцы, либо люмпен-гегемоны с безошибочным классовым чутьем. Но нам же важно не столько прославить дворовое братство, сколько окоротить задавак. Чтобы знали, кто тут главный.

И таких Р±РѕР№РєРёС… правоверных стихов Сѓ Михалкова — подавляющее большинство. РЎ Маршаком, Чуковским, Барто его даже сравнивать нельзя — РЅРё РїРѕ количеству удач, РЅРё РїРѕ тому ощущению лирического волшебства, которое РІСЃРµ-таки посещает читателя советской детской РїРѕСЌР·РёРё даже РІ самых правоверных ее образцах. Читатель Михалкова этого волшебства почти РЅРµ ощущает. Есть великолепное владение формой, легкость, гладкость, бойкость — Рё РјРёРЅРёРјСѓРј живых эмоций: михалковские герои чувствуют СЂРѕРІРЅРѕ то, что РёРј предписано. РћРЅРё РЅРµ любят трусов, неженок Рё сладкоежек. РћРЅРё любят старших Рё труд. РћРЅРё уступают место старшим РІ трамвае. РћРЅРё веселые туристы. Ребенок еще может С…СѓРґРѕ-бедно засмеяться над этими стихами — РЅРѕ заплакать над РЅРёРјРё (это ведь РЅРµ менее важно) РЅРµ сумеет РЅРёРєРѕРіРґР°. Барто изобретательней, точней, Маршак глубже, культурней, Чуковский Рё обэриуты абсурдней Рё умней — Михалков Рё РІ детской РїРѕСЌР·РёРё, главном для него СЂРѕРґРµ искусства, поставляет хороший второй СЃРѕСЂС‚, поскольку РЅРё РЅР° секунду РЅРµ забывает РѕР± идеологической задаче. Слава Р±РѕРіСѓ, дети, читавшие его стихи, росли РІСЃРµ-таки неправильными — человеческое РІ РЅРёС… было сильней идеологического.

 

 

Что РґРѕ остальных его занятий, тут остается только развести руками: единственный его подлинный талант заключался, РІРёРґРёРјРѕ, РІ стиле жизни. Это был РІ полном смысле стиль СЂСЋСЃСЃ. РњС‹ привыкли думать, что СЂСЋСЃСЃРєРёР№ стиль — это беспрерывное страдание или Р±РѕСЂСЊР±Р°, РІРѕРёРЅСЃРєРёРµ или научные РїРѕРґРІРёРіРё вспыхивают среди этого бескрайнего заснеженного пространства, РЅРѕ большую часть времени его обитатели РїСЂРѕРІРѕРґСЏС‚ РІ трудах, СЃРєРѕСЂР±СЏС… Рё выяснениях сложных любовных отношений. РќР° самом деле это совершенно РЅРµ так, поскольку РІ РРѕСЃСЃРёРё есть еще Рё огромный — сейчас РїРѕ размерам почти РЅРµ уступающий народу — слой сановников; это РЅРµ обязательно чиновники, РЅРѕ скорее обслуживающий персонал власти, ее лояльная РѕРїРѕСЂР°,— Рё этот слой прекрасно себя чувствует. Работает РѕРЅ, конечно, спустя рукава, РЅРѕ власть ведь Рё РЅРµ нуждается РІ защите, РїРѕРєР° стоит прочно. РћРЅР° сама толком РЅРµ работает, поскольку РІ СЂРѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕР№ пирамидальной структуре Сѓ нее всего РґРІРµ обязанности: давить всех, РїРѕРєР° РѕРЅР° РІ силе, Рё рушиться, РєРѕРіРґР° придет календарный СЃСЂРѕРє. Рђ обязанность сановного слоя совсем РЅРµ РІ том, чтобы ее поддерживать, продвигать РІ массы ее лозунги или нахваливать ее перед заграницей. Обязанность этого слоя, Рѕ чем никто РґРѕ СЃРёС… РїРѕСЂ почему-то РЅРµ задумался,— исключительно РІ том, чтобы изображать счастье. И РІ этом Михалков был абсолютным Рё бесспорным профессионалом — может быть, первым среди равных.

Власть нуждается только РІ РѕРґРЅРѕРј — РЅРµ РІ лояльности, которая ее РЅРµ волнует, Рё РЅРµ РІ высоких показателях, которые всегда можно нарисовать. РћРЅР° нуждается РІ любви, благодарности, РІ счастье — РЅРѕ счастье подданных ее опять-таки РЅРµ слишком заботит, поскольку большую часть этих подданных глубоко презирает (вечно приписывая эту эмоцию борцам Рё диссидентам). Нет, ей надо, чтобы счастлив был только приближенный слой — так называемая элита,— РЅРѕ это счастье должно быть искренним, детским, беспримесным. И Михалков РІ самом деле был чемпионом РїРѕ изображению гармонии, счастья, благополучия — РЅР° него было любо-РґРѕСЂРѕРіРѕ посмотреть. Именно поэтому РІ нем Рё нуждались РІСЃРµ власти — ведь меняются только лица, сущность остается бесспорной. Маяковский, кстати, точно догадался: «Говорят, РіРґРµ-то,— кажется, РІ Бразилии,— есть РѕРґРёРЅ счастливый человек!В» РќРѕ надо, чтобы РѕРЅ был РЅРµ РІ Бразилии. Надо, чтобы РѕРЅ был перед РЅРѕСЃРѕРј. И РІРѕС‚ РѕРЅ есть — талантливый, гармоничный, РІ меру циничный (без этого какое же счастье? Р’РѕРєСЂСѓРі-то РѕРЅ смотрит!), абсолютно преданный, бесконечно довольный СЃРѕР±РѕР№, превосходно обделывающий СЃРІРѕРё дела, Рё семья Сѓ него прекрасная, счастливая Рё талантливая, Рё обаяния РјРѕСЂРµ — потому что счастье должно быть РЅРµ нагло, РЅРµ крикливо, Р° именно обаятельно! Безошибочно чувствуя РІ Михалкове этот талант, искусство быть счастливым, такое же органичное Рё врожденное, как РІСЃСЏРєРёР№ природный дар,— власть всячески этому счастью способствовала. РћРЅР° возвышала Михалкова, давала ему ордена, дачи, зарубежные поездки, полномочия, должности — РІСЃРµ для того, чтобы РѕРЅ был счастлив Рё воплощал СЃРѕР±РѕСЋ идеальный образ РЅРѕРІРѕРіРѕ человека. Всеми любимого. Всегда довольного. Радостно Рё благодарно принимающего РІСЃРµ это. Дивиться ли, что РІСЃРµ три редакции Государственного РіРёРјРЅР° были доверены ему?

Если прочитать РїРѕРґСЂСЏРґ РІСЃСЋ михалковскую лирику, РІСЃРµ его детские стихи Рё взрослые басни, достоверным Рё адекватно изображенным окажется там только РѕРґРЅРѕ чувство — радость. Это плоско, конечно, РЅРѕ это РЅРµ так мало. Это надо уметь. Мало ли РІ СССРбыло титулованных писателей — «но был ли счастлив РјРѕР№ Евгений?В». Фадеев был вознесен над всеми, СЂСѓРєРѕРІРѕРґРёР» писательским СЃРѕСЋР·РѕРј — Рё застрелился. Твардовский был государственным СЌРїРёРєРѕРј, влиятельным РїСЂРё Сталине Рё приближенным РїСЂРё Хрущеве,— Рё спивался. Эренбург был титулованным, ругаемым, РЅРѕ оберегаемым,— Рё прожил жизнь «в крепкой ледяной обиде» Рё РЅРёРєРѕРіРґР° ее РЅРµ прятал. РЎРёРјРѕРЅРѕРІ — Рё тот страдал: сначала РѕС‚ трудной любви, РІ которой ему РЅРµ могли помочь никакие сталинские премии, Р° потом РѕС‚ резкой смены государственного РєСѓСЂСЃР°, которая вышвырнула его аж РІ Ташкент. РќРµ было РІ РРѕСЃСЃРёРё счастливых Рё талантливых — тут СѓР¶ либо РѕРґРЅРѕ, либо РґСЂСѓРіРѕРµ; Михалков оказался единственным исключением, Рё РЅР° нем сошлись РІСЃРµ лучи народной Рё государственной РїСЂРёСЏР·РЅРё. Р’СЃРµ понимает, Р° счастлив. Уметь надо.

Взять детские стихи почти всех корифеев — ребенок там переживает непрерывные драмы: вообще невротизация советских детей, РёС… мучительные проработки СЃ доведением чуть РЅРµ РґРѕ суицида — отдельная тема, стоит перечитать страшноватую РєРЅРёРіСѓ Елены Ильиной «Это РјРѕСЏ школа». РЈ всех проблемы — Р° отрицательные герои Михалкова радостно Рё Р±РѕРґСЂРѕ, СЃ некоторым плутоватым лукавством признаются РІ своей отрицательности: «А Сѓ меня опять тридцать шесть Рё пять!В», «Это только трус боится РЅР° СѓРєРѕР» идти Рє врачу — лично СЏ РїСЂРё РІРёРґРµ шприца улыбаюсь Рё шучу». Щенок пропал?— нашелся. Р’ школе дразнят?— какие проблемы: «Великим Финтифлюшкиным ты РІ жизни можешь стать!В» Триумфальная карьера РґСЏРґРё Степы продолжается столь же праздничным шествием РїРѕ жизни его детей-богатырей Рё РІРЅСѓРєРѕРІ-атлетов. В«Ранен был немножко, защищая Ленинград»,— РЅРѕ это Р·Р° кадром. Праздники, успехи, душевная Рё физическая гармония. Р’ немногих действительно хороших стихах Михалкова прорывается РёРЅРѕРµ — РЅРѕ какая это редкость! Вообще же его лирический герой захлебывается РѕС‚ радости: отойдите РѕС‚ РєРѕРЅСЏ Рё РЅРµ бойтесь Р·Р° меня. Расшибся — ничего, РЅРµ страшно. Этот герой словно едет РІ прекрасном, отечественного производства автобусе РёР· прекрасного же РіРѕСЂРѕРґР° РЅР° бесконечные летние каникулы, Рё РІ РѕРєРЅРѕ пахнет хвоей, Р° РІ песенке поется Рѕ том, как РјС‹ живем. Любим РјС‹ Михалкова Р·Р° это? РќСѓ еще Р±С‹ РЅРµ любить! Кто еще нам так достоверно споет Рѕ счастье! И сын его достоверно снимает только счастье — единственным РїРѕ-настоящему трагическим его фильмом (Рё потому лучшим) остается экранизация володинских «Пяти вечеров». Р’ остальном, РєРѕРіРґР° дело РґРѕС…РѕРґРёС‚ РґРѕ драмы, РѕРЅ немедленно фальшивит, Рё даже его «Неоконченная пьеса» — фильм Рѕ счастливых людях, РЅРµ понимающих своего счастья. Видели Р±С‹ РѕРЅРё, что будет сто лет спустя.

 

 

Отдельная статья — пьесы Михалкова; это как раз по идеологической части. В выполнении социального заказа еще нет ничего дурного — театр дело такое, идейное, обостренно реагирующее, непосредственно влияющее на массы и т.д. Он даже оперативней, чем кино, которое все-таки надо еще снимать и монтировать. Но откровенность, с которой Михалков реагирует на соцзаказ, поражает даже на фоне идеологических пьес Симонова, а та несравненная, даже умилительная аляповатость, с которой все это проделывается,— почти оправдывает автора в глазах продвинутой публики. Я уж не стану лишний раз вспоминать жуткую пьесу «Красный галстук» — где бедный мальчик, взятый в сановную советскую семью, разоблачает своих благодетелей, а потом сбегает с криком: «Один вырасту — у нас не Америка!» Америка как-то особенно не давала покоя Михалкову и его покровителям, и некоторые фрагменты его драм идеально вписываются в сегодняшнюю реальность:

 

Кем будет малыш РёР·-РїРѕРґ РџСЃРєРѕРІР°? Солдатом? РЁРїРёРѕРЅРѕРј? Рабом?

Лишенным отчизны и крова безмолвным рабочим скотом?

Какого злодейского плана секретная тянется нить?

Какой дипломат иностранный велел ее в тайне хранить?

Спросить бы у мистера Кука, который заведует тут.

Хотел бы он сына иль внука устроить в подобный приют?

Спросить бы у мистера Скотта (коль есть у такого душа),

Хотел бы узнать он, что кто-то калечит его малыша?..

В колледжах взращенные звери! Чудовища в масках людей!

Откройте приютские двери — верните советских детей!

Я видел, как девочка Маша в немецкой пивной подает,

Как русская девочка наша нерусские песни поет!

Я видел и куков и скоттов, которые наших ребят,

Задумав ужасное что-то, домой отпустить не хотят!

Не в силах сдержать возмущенья, всем гневом, всей правдой своей

Я требую их возвращенья от имени честных людей!

Никто у ребенка не смеет Отчизну и дом отнимать!

Советский ребенок имеет великую РРѕРґРёРЅСѓ-мать!

 

Имеет великую РРѕРґРёРЅСѓ-мать, Р° как же. Рђ РѕРЅР° имеет его. Вложи хоть сегодня РІ уста детскому омбудсмену этот прочувствованный монолог майора Добрынина перед залом — Рё шва РЅРµ заметишь. РќРѕ ужасней всего литературное качество — тут его, простите Р·Р° рифму, РЅРµ было начисто. Как это объяснить? РћРґРЅР° догадка уже высказывалась РІ начале — вместе СЃ нравственным чувством отключалось эстетическое; РЅРѕ было ли изначально это нравственное чувство — РІРѕС‚ РІРѕРїСЂРѕСЃ. Скорей тут изощренная форма лести: Михалков понимал, что его заказчики Рё сами РЅРµ верят РІ собственный социальный заказ. Поэтому выполнять его РѕРЅ старался левой РЅРѕРіРѕР№, как Р±С‹ намекая: «Ну, РјС‹ же понимаем…» Глупой идее — идиотское воплощение, безнравственному руководству — бездарное служение! Думаю, РѕРЅ это понимал, Рё РѕРЅРё понимали, Рё это усиливало РёС… взаимную любовь.

А вот в баснях он бывал искренен. И тогда, когда критиковал поклонников заграницы, которые «а сало русское едят»,— страшно сказать, я тут с ним солидарен, нечего восхищаться их изобилием, лучше восхищаться их литературой и законностью, а фанатам вещной цивилизации лучше спокойно уезжать. И тогда, когда сравнивал заискивающую перед врагами Шавку с отважно борющимся Полканом. Я считаю, это вообще хорошая басня — редкий у него случай, когда он попал на общечеловеческую проблему: перед врагом заискивать бессмысленно, договариваться с ним нельзя. Тебя же и поимеют. «Мне жаль Полкана — Шавки мне не жаль»: совершенно солидарен. Но процент удач у него здесь настолько мизерен, что жанр имеет шанс уже не подняться после Михалкова: прописи, конъюнктурщина, удивительное даже для него неостроумие — все говорит о глубочайшем презрении и к этому виду занятий, и к читателю.

Критиковать Государственный РіРёРјРЅ — занятие РїРѕ нынешним временам опасное, тем более что Рё сам Михалков ответил СЃРІРѕРёРј критикам: «А петь будешь стоя». Ответ циничен РЅРµ столько РїРѕ отношению Рє ругателю, сколько РїРѕ отношению Рє РіРёРјРЅСѓ Рё его заказчикам — РґР°, РІРѕС‚ такое СЏ есть, Р° РїРѕСЋС‚, Рё РїРѕСЋС‚ стоя; РЅРѕ СЏ СЂРёСЃРєРЅСѓ пойти против течения, сказав, что РІСЃРµ РіРёРјРЅС‹ хороши, Р° самый лучший третий. Гимн ведь РЅРµ обязан представлять РёР· себя художественное совершенство. РћРЅ должен выражать сущность страны, Рё только. Р’СЃРµ РіРёРјРЅС‹ Михалкова выражают сущность тех стран, для которых РѕРЅРё написаны: РіСЂРѕР·РЅРѕРµ величие Рё вера РІ РѕСЃРѕР±РѕРµ предназначение — РіРёРјРЅ сталинский. Сонная РѕРґСѓСЂСЊ Рё привычное самохвальство — РіРёРјРЅ брежневский. Абсолютная пустота, глазу РЅРµ Р·Р° что зацепиться, наизусть запомнить почти невозможно — РіРёРјРЅ путинский. Что сообщается РІ этих стихах? Чем предлагается гордиться? Размерами («от южных морей РґРѕ полярного края»)? Тем, что наша страна такая РѕРґРЅР°? (Р° РґСЂСѓРіРёС…, вероятно, РјРЅРѕРіРѕ). Предками? (Сѓ иностранцев РёС… нет, конечно). Нет, РІСЃРµ РѕРЅ написал правильно: искусство ведь отражает то, что есть. Или выдумывает что-то РґСЂСѓРіРѕРµ, прекрасное,— РЅРѕ это для тех, РєРѕРјСѓ дано.

РћРЅ был идеальным гражданином СЂРѕСЃСЃРёР№СЃРєРѕРіРѕ государства — такого, каким РѕРЅРѕ сложилось РІ последние шестьсот лет; гражданином, РЅР° которого правитель может взглянуть — Рё утешиться. Р’РѕС‚ тот, Сѓ РєРѕРіРѕ РІСЃРµ хорошо. Надо только вести себя правильно — Рё РІСЃРµ Сѓ тебя будет. И РјРЅРѕРіРёРµ, кстати, подражают ему, Рё лично СЏ знаю РІ РРѕСЃСЃРёРё РЅРµ меньше десятка подлинных михалковцев — тех, Сѓ РєРѕРіРѕ РІСЃРµ хорошо. Их идеологию Рё стиль жизни рекламирует целая газета — «Культура»,— Рё Сѓ этой газеты тоже РІСЃРµ отлично.

Это удивительная, достойная восхищения черта русского народа: он прощает вообще довольно многое, но особенно снисходителен к счастливцам. Это черта благородная, говорящая об отсутствии зависти. А с другой стороны — что же ими не полюбоваться? Они такие довольные. Такие уверенные. Настолько ничего не понимают. И даже не замечают, как снисходительно смотрят на них остальные. Ведь в самом деле — грань между любованием и презрением у нашего народа почти незаметна.

Михалков, во всяком случае, так ее и не разглядел.

Дмитрий Быков

Я проживу

Белла Ахмадулина (1937—2010)

 

Поэт и время находятся в более сложных и трагических отношениях, чем принято думать; не обращают на тебя внимания — плохо, обращают — еще хуже. Советскому поэту труднее всего было в шестидесятые, когда вся страна смотрела на него в оба и тем непозволительно развращала, когда в силу этого внелитературные обстоятельства становились важнее литературных и качество текста в конечном итоге можно было игнорировать. Белла Ахмадулина — едва ли не самая красивая женщина в русской литературе двадцатого века, наделенная к тому же знаменитым хрустальным голосом,— в поэзию с такими данными входить опасно. Особенно в эстрадный ее период, когда поэта больше слушают, чем читают, и с большим интересом следят за динамикой его браков, нежели за темпами собственно литературного роста.

Этим и объясняется тот факт, что Белла Ахмадулина — персонаж не столько родной литературы, сколько общественного сознания, адресат бесчисленных читательских писем, объект либо нерассуждающих восхищений, либо гнусных сплетен, но не обстоятельных разборов. Женщины с незадавшейся личной жизнью, любительницы ЭСКЮССТВА, своими захлебывающимися и безвкусными хвалами совершенно засахарили поэзию Ахмадулиной. Очень красивая женщина, пишущая очень красивые стихи,— вот ходячее определение. Подлили масла в огонь два ее пишущих мужа — покойный Нагибин и здравствующий, дай Бог ему здоровья, Евтушенко. Нагибин успел перед смертью сдать в печать свой дневник, где вывел Беллу Ахатовну под неслучайным псевдонимом Гелла, и мы узнали как о перипетиях их бурного романа (своего рода лось и трепетная лань), так и о нескольких полуневольных, бессознательных изменах Б.А., осуществлявшихся скорее по ее знаменитой душевной щедрости, доходящей до неразборчивости. В свою очередь Евтушенко поведал о первом браке Б.А.— браке с собою — и о том, как эта во всех отношениях утонченная красавица энергично морила клопов. И хотя в дневнике Нагибина полно жутких, запредельно откровенных подробностей, а в романе Евтушенко «Не умирай прежде смерти» — масса восторженных эпитетов и сплошное прокламированное преклонение, разница в масштабах личностей и дарований дает себя знать: пьяная, полубезумная, поневоле порочная Гелла у Нагибина — неотразимо привлекательна, даже когда невыносима, а эфирная Белла у Евтушенко слащава и пошла до полной неузнаваемости. Любовь, даже оскорбленная, даже переродившаяся в ненависть, все же дает сто очков вперед самому искреннему самолюбованию.

Но мы опять не о стихах.

Р’ РРѕСЃСЃРёРё, думаю, найдется немного людей, знающих наизусть хоть РѕРґРЅРѕ стихотворение Ахмадулиной (Рѕ поэтах речи нет, поэты РЅРµ люди). Вызвано это отчасти тем, что РѕРЅР° РЅРµ писала детских стихов (Р° именно РїРѕ РЅРёРј массовый читатель лучше всего знает, например, Юнну РњРѕСЂРёС†, поэта РѕРіСЂРѕРјРЅРѕРіРѕ Рё сложного), отчасти же тем, что стихи Ахмадулиной попросту трудно запоминаются — РІ силу своей пространности, лексической сложности Рё определенной водянистости. Конечно, почти каждая провинциальная библиотекарша (РёР· тех, которые Р·СЏР±РєРѕ кутаются РІ шали, пишут РїРёСЃСЊРјР° писателям Рё являются символом культуры для Дмитрия Лихачева) знает наизусть «По улице моей который РіРѕРґВ» Рё «А напоследок СЏ скажу» — исключительно благодаря Эльдару Рязанову. Лично СЏ всегда РїРѕРјРЅСЋ песню «Не знаю СЏ, известно ль вам, что СЏ певец прекрасных дам» РёР· «Достояния республики», едва ли РЅРµ самое изящное Рё внятное стихотворение Ахмадулиной тех времен. Остальных ее текстов даже СЏ, знающий наизусть тысячи РґРІРµ стихотворений, РїСЂРё всем желании РЅРµ СѓРїРѕРјРЅСЋ. Рђ ведь именно запоминаемость, заразительная энергия, радость произнесения вслух — РІРѕС‚ главные достоинства поэтического текста, РїРѕ крайней мере внешние. РџРѕРґРё РЅРµ запомни Бродского, ту же РњРѕСЂРёС†, лучшие тексты Окуджавы! Запоминаются лучше всего те стихи, РІ которых РІСЃРµ слова обязательны,— необязательные проскакивают. Из Ахмадулиной помнятся строфы, РёРЅРѕРіРґР° двустишия. Например:

 

Мне этот год — вдоль бездны путь,

И если я не умерла,

То потому, что кто-нибудь

Всегда молился за меня.

 

Или:

 

Но перед тем, как мною ведать,

Вам следует меня убить!

 

Или:

 

Прохожий, мальчик, что ты? Мимо

Иди и не смотри мне вслед.

Мной тот любим, кем я любима.

К тому же знай: мне много лет.

 

Или:

 

Не время ль уступить зиме,

С ее деревьями и мглою,

Чужое место на земле,

Некстати занятое мною?

 

Может быть, я выродок (хотя боюсь, что я-то как раз норма),— но я ищу в любом тексте прежде всего возможность самоидентификации, соотнесения его с собою, со своей (чаще) мукой и (реже) радостью. Человека всегда утешает и радует, что он не один такой. Подобные совпадения для читателя Ахмадулиной затруднены прежде всего потому, что тут многое аморфно, не названо, не сформулировано, безвольно… Последнее приведенное мною четверостишие, про чужое место на земле,— как раз редкое и прекрасное исключение: все стихотворение «Дождь и сад», которым оно замыкается, являет собою одну бесконечную длинноту, и даже взрыв заключительной строфы не окупает этой гигантской затраты поэтических средств, к тому же несколько однообразных. Не знаю, достоинство это или недостаток,— но всякое ахмадулинское «Избранное» производит на редкость цельное впечатление: особого движения тут нет. То ли потому, что поэт не любит переиздавать свои ранние стихи, еще романтически-розовые от рассвета пятидесятых, то ли потому, что поэт всю жизнь верен себе, то ли потому, что он не развива… и я в ужасе прикрываю рот рукою. Достоинства ахмадулинских стихов менялись: к семидесятым они стали суше, трезвей, в них появилась фабульность, временами даже балладность,— но недостатки оставались прежними: экзальтация (часто наигранная, путем самоподзавода), обилие романтических штампов, монотонность (везде пятистопный ямб), более-менее постоянный словарь, многословие и все та же водянистость… И ранняя, и поздняя Ахмадулина — при неоднократно декларированной любви — нет!— обожании!— нет!— преклонении!— перед Мандельштамом и Цветаевой, замешена все же на Пастернаке; и все грехи его ранней поэтики, весь захлеб и захлюп, которых он сам впоследствии стеснялся, вся экзальтация, все многословие — перекочевало в тексты Ахмадулиной:

 

Среди гардин зимы, среди гордынь

сугробов, ледоколов, конькобежцев

он гнев весны претерпевал один,

став жертвою ее причуд и бешенств.

 

Эта густая спекторщина, даром что на дворе уже 1967 год, встречается и у поздней Ахмадулиной ничуть не реже. Неприхотливый русский читатель, так любящий поэзию, что для него всякие рифмованные строчки есть уже драгоценный подарок, часто неразборчиво глотал откровенную невнятицу, принимая ее за вещее косноязычие. Так многое прощалось раннему Пастернаку, так и Ахмадулина приобрела славу поэта «сложного» и даже «темного», тогда как в конце шестидесятых, поощряемая читательскими восторгами, она была попросту невнятна — при вполне здравых мыслях, вполне четкой фабуле и вполне очевидной иронии, составляющих сильную сторону ее поэзии. Слушать все это — упоительно, и хочется еще и еще этой музыки голоса; но читать — утомительно, скучно, путано. Читатель и критика сыграли свою роль: поощрили в поэте то, что было очень важной составляющей его индивидуальности, составляющей эффектной, но, увы, безвкусной…

Отсюда и неизменность ахмадулинского словаря: окрест, свеча, уж (в смысле частица, а не ползучая тварь), благодаренье, гортань, блаженство, прилежность, угоден, лакомство, мука (в смысле страдание, а не продукт), услада, лоб, жест (частое и очень неслучайное слово), плоды, дитя, легкость, вкушать, зрелище, свирель, метель, сей, труд, о, всяк, сотворенье, невнятный, нетленный, письмена, сиротство, друзья, судьба, торжество.

А в общем, неплохой набор — почти вся судьба поэта,— но узкий, узкий…

Пародировать, передразнивать, стилизоваться под Ахмадулину — исключительно легко (и опять не знаю, хорошо это или плохо: узнаваемость?— да, но и однообразие!). Допустим: «Дав моим глазам необременительный труд упереться в белесость потолка, я небрежно лакомила обленившуюся правую руку благосклонным покручиванием роскошно курчавой шерсти моей человекообразной собаки, которая издавала невнятный, но властный звук благодаренья и своими гениальными всепонимающими глазами являла столько доброты и мудрости» — что куда иному критику, покаянно закончу я уже своим голосом. А все-таки воспоминания Ахмадулиной о Набокове или ее предисловия к своим сборникам читать немыслимо. Впрочем, тут есть прием: двадцать строчек о себе, обо всем, ни о чем, то есть чистая демонстрация стиля,— и пять строк вполне по делу, здраво, четко и внятно. Так безметафоричный Бродский впаяет вдруг в сугубо прозаизированную ткань стиха что-нибудь афористичное и метафорическое,— и метафора сияет, что твой бриллиант на фольге. Так и ирония или афористичность Ахмадулиной подчеркиваются аморфностью и невнятностью остального текста. Так что перед нами не дефект поэтической речи, а ее особенность, прием. В лучших текстах Ахмадулиной ирония возникает из вкрапления в густой, местами заштампованный поэтический делириум какой-нибудь обыденной реалии вроде метро «Аэропорт» или жаргонного словечка. Так намечается и проводится главная тема Ахмадулиной — болезненная, мучительная несостыковка с миром. Где есть такой свежий афоризм, или довольно жесткая ирония, или новая мысль,— там этот прием работает. Где нет — там нечему и работать: трагическое безволие.

Ахмадулиной часто подыскивали аналог или генеалогию. Ассоциировали то СЃ Ахматовой, которая очень ругала ее стихи (СЃРј. «Записки» Чуковской), то СЃ Цветаевой, СЃ которой Сѓ нее СѓР¶ точно ничего общего… Ахматова Рё Цветаева — РїСЂРё всем различии темпераментов — поэты четкие, афористичные, ничего лишнего, мысль остра Рё напряжена. Только Сѓ поздней Ахматовой изредка промелькнет самоповтор или некая словесная избыточность,— РЅРѕ Рё старческие ее стихи блещут оригинальностью Рё остротой мысли, беспощадностью ее… «Это недостаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией»,— ахматовская формула. РЈ Ахмадулиной пафоса всегда столько, что РЅРё Рѕ каком бесстыдстве РЅРµ может быть Рё речи. Стыда — РјРЅРѕРіРѕ, покаяния — тоже, РЅРѕ всегда красиво Рё пристойно. Так что поэтически ей ближе всего, как РЅРё странно, РЅРµ РњРѕСЂРёС†, РЅРµ Матвеева, РЅРµ Слепакова (интересно, кстати, это удвоение согласных РІ именах блистательных поэтесс-ровесниц: РќРѕРЅРЅР°, Юнна, Новелла, Белла, СЃСЋРґР° же просится Рё посредственный РїРѕСЌС‚ РРёРјРјР°). Самый близкий Рє Ахмадулиной РїРѕСЌС‚ — Высоцкий, РІ любви Рє которому РѕРЅР° часто признавалась Рё который ее боготворил.

Они похожи многим. И тем, что ровесники. И тем, что оба, по существу,— романтические поэты, причем книжно-романтические. «Книжные дети». Для обоих характерен пафос, а объектом иронии чаще всего становится именно повседневность. Оба много теряют, когда их тексты отрываются от голоса, от исполнительской, концертной стихии (не вижу в этом ничего оскорбительного — это просто другой род искусства). У обоих стойкая, мгновенно узнаваемая лексика, свой словарь. У обоих особо значимы темы дружества, братства, литературной честности. Оба фрондировали, хотя их фронда и не являлась самоцелью. Оба участвовали в «Метрополе». Оба не скрывали своей любви-ненависти к алкоголю и много пострадали от этого (и вообще оба жили бурно,— но бурность этой жизни редко проскальзывала в тексты. Похождения Высоцкого, о которых столько пишут его псевдо друзья или квазиисследователи,— какое отношение они имеют к его стихам и песням, всегда исповедальным, никогда автобиографичным?). Наконец, и у Ахмадулиной, и у Высоцкого много произведений многословных, рассчитанных на устное произнесение и немедленное восприятие. Высокопарное многословие, увы, отяжеляет многие песни Высоцкого, в том числе его героические баллады. Правда, в его текстах больше фабульности, напряжения,— но на то он и актер, и мужчина.

Вот смотрите:

 

Так дурно жить, как я вчера жила,—

в пустом пиру, где все мертвы друг к другу

и пошлости нетрезвая жара

свистит в мозгу по замкнутому кругу.

 

Какая тайна влюблена в меня,

чьей выгоде мое спасенье сладко,

коль мне дано по окончанье дня

стать оборотнем, алчущим порядка?

 

Господи! Да ведь этот же «стыд быть при детях и животных» испытывает герой песни Высоцкого, который вечером пел директору дома моделей, а утром смотрит похмельным трезвым взглядом на первого ученика, который «шел в школу получать свои пятерки».

 

Не надо подходить к чужим столам

и отзываться, если окликают,—

 

налицо, конечно, биографическое сходство (слава, полускандальность, в чужом пиру похмелье), но главное сходство — в отвращении романтического героя к тому, в кого он волею судьбы и саморастраты превратился. Впрочем, такая саморастрата, алкоголь, промискуитет, многобрачие, эпатаж — все было неким экзистенциальным вызовом. Не только Системе, не только ее властям и ее быдлу, но и миропорядку, установлениям человеческой жизни: романтическим поэтам они невыносимы.

Отсюда и безоглядная храбрость Ахмадулиной, полное отсутствие у нее инстинкта самосохранения, о котором влюбленно писал Нагибин: если в падающем самолете все устремятся в хвост как в наиболее безопасную часть, его Гелла не тронется с места. Будет грызть яблоко. Жест?— да. Но жест, оплаченный жизнью. Отсюда безоговорочно порядочное, отважное, красивое поведение Ахмадулиной во всех ситуациях, в которых пасовали мужчины (хотя красивейшей женщине русской литературы вряд ли что грозило, кроме непечатания,— но ведь и многочисленным мужчинам ничего такого гулаговского не грозило за подписание честного письма, а сколько было подонков!). Ахмадулина была первым академиком, подавшим голос в защиту Сахарова (хотя состоит она только в одной из американских академий искусства). В том же ее письме содержался горький упрек советской академической среде, позорно молчавшей. Ахмадулина подписывала, по-моему, все письма: в защиту Синявского и Даниэля, Гинзбурга и Галанскова, Чуковской и Солженицына… Ореол гонимости, конечно, шел Ахмадулиной, и она сознавала это. Но и для того, чтобы делать рассчитанные и красивые жесты, нужна храбрость. И Ахмадулина вела себя храбро. Храбрость по большому счету и есть красота.