Е.л шварц обыкновенное чудо 29 страница

настаивал; еще и еще. Но Проктор, великое ему спасибо, вмешался. Он

поговорил с ним. Тогда Тоббоган уехал в Кассет. Я здесь у жены Проктора; она

содержит газетный киоск. Старуха относится хорошо, но много курит дома, - а

у нас всего три тесные комнаты, так что можно задохнуться. Она курит трубку!

Представьте себе! Теперь - вы. Что вы здесь делаете, и сделалась ли у вас -

жена, которую вы искали?

Она побледнела, и глаза ее наполнились слезами.

- О, простите меня! Язык мой - враг мой! Ваша сестра очень глупа! Но вы

меня вспоминали немного?

- Разве можно вас забыть? - ответил я, ужасаясь при мысли, что мог не

встретить никогда Дэзи. - Да, у меня сделалась жена вот... теперь. Дэзи, я

любил вас, сам не зная того, и любовь к вам шла вслед другой любви, которая

пережилась и окончилась.

Немногие прохожие переулка оглядывались на нас, зажигая в глазах

потайные свечки нескромного любопытства.

- Уйдем отсюда, - сказала Дэзи, когда я взял ее руку и, не выпуская,

повел на пересекающий переулок бульвар. - Гарвей, милый мой, сердце мое, я

исправлюсь, я буду сдержанной, но только теперь надо четыре стены. Я не могу

ни поцеловать вас, ни пройтись колесом. Собака... ты тут. Ее зовут "Хлопе".

А надо бы назвать "Гавс". Гарвей!

- Дэзи?!

- Ничего. Пусть будет нам хорошо!

Эпилог

Среди разговоров, которые происходили тогда между Дэзи и мной и которые

часто кончались под утро, потому что относительно одних и тех же вещей

открывали мы как новые их стороны, так и новые точки зрения, - особенной

любовью пользовалась у нас тема о путешествии вдвоем по всем тем местам,

какие я посещал раньше. Но это был слишком обширный план, почему его

пришлось сократить. К тому времени я выиграл спорное дело, что дало

несколько тысяч, весьма помогших осуществить наше желание. Зная, что все

истрачу, я купил в Леге, неподалеку от Сан-Риоля, одноэтажный каменный дом с

садом и свободным земельным участком, впоследствии засаженным фруктовыми

деревьями. Я составил точный план внутреннего устройства дома, приняв в

расчет все мелочи уюта и первого впечатления, какое должны произвести

комнаты на входящего в них человека, и поручил устроить это моему приятелю

Товалю, вкус которого, его уменье заставить вещи говорить знал еще с того

времени, когда Товаль имел собственный дом. Он скоро понял меня, - тотчас,

как увидел мою Дэзи. Он нее была скрыта эта затея, и вот мы отправились в

путешествие, продолжавшееся два года.

Для Дэзи, всегда полной своим внутренним миром и очень застенчивой,

несмотря на ее внешнюю смелость, было мучением высиживать в обществе целые

часы или принимать, поэтому она скоро устала от таких центров кипучей

общественности, как Париж, Лондон, Милан, Рим, и часто жаловалась на

потерянное, по ее выражению, время. Иногда, сказав что-нибудь, она вдруг

сконфуженно умолкала, единственно потому, что обращала на себя внимание.

Скоро подметив это, я ограничил наше общество - хотя оно и менялось - такими

людьми, при которых можно было говорить или не говорить, как этого хочется.

Но и тогда способность Дэзи переноситься в чужие ощущения все же вызывала у

нее стесненный вздох. Она любила приходить сама и только тогда, когда ей

хотелось самой.

Но лучшим ее развлечением было ходить со мной по улицам, рассматривая

дома. Она любила архитектуру и понимала в ней толк. Ее трогали старинные

стены, с рвами и деревьями вокруг них; какие-нибудь цветущие уголки среди

запустения умершей эпохи, или чистенькие, новенькие домики, с

бессознательной грацией соразмерности всех частей, что встречается крайне

редко. Она могла залюбоваться фронтоном; запертой глухой дверью среди

жасминной заросли; мостом, где башни и арки отмечены над быстрой водой

глухими углами теней; могла она тщательно оценить дворец и подметить стиль в

хижине. По всему этому я вспомнил о доме в Леге с затаенным коварством.

Когда мы вернулись в Сан-Риоль, то остановились в гостинице, а на

третий день я предложил Дэзи съездить в Леге посмотреть водопады. Всегда

согласная, что бы я ей ни предложил, она немедленно согласилась и по своему

обыкновению не спала до двух часов, все размышляя о поездке. Решив

что-нибудь, она загоралась и уже не могла успокоиться, пока не приведет

задуманное в исполнение. Утром мы были в Леге и от станции проехали на

лошадях к нашему дому, о котором я сказал ей, что здесь мы остановимся на

два дня, так как этот дом принадлежит местному судье, моему знакомому.

На ее лице появилось так хорошо мне известное стесненное и любопытное

выражение, какое бывало всегда при посещении неизвестных людей. Я сделал

вид, что рассеян и немного устал.

- Какой славный дом! - сказала Дэзи. - И он стоит совсем отдельно; сад,

честное слово, заслуживает внимания! Хороший человек этот судья. - Таковы

были ее заключения от предметов к людям.

- Судья как судья, - ответил я. - Может быть, он и великолепен, но что

ты нашла хорошего, милая Дэзи, в этом квадрате с двумя верандами?

Она не всегда умела выразить, что хотела, поэтому лишь соединила свои

впечатления с моим вопросом одной из улыбок, которая отчетливо говорила:

"Притворство - грех. Ведь ты видишь простую чистоту линий, лишающую строение

тяжести, и зеленую черепицу, и белые стены с прозрачными, как синяя вода,

стеклами; эти широкие ступени, по которым можно сходить медленно,

задумавшись, к огромным стволам, под тень высокой листвы, где в просветах

солнцем и тенью нанесены вверх яркие и пылкие цветы удачно расположенных

клумб. Здесь чувствуешь себя погруженным в столпившуюся у дома природу,

которая, разумно и спокойно теснясь, образует одно целое с передним и

боковым фасадами. Зачем же, милый мой, эти лишние слова, каким ты не веришь

сам?" Вслух Дэзи сказала:

- Очень здесь хорошо - так, что наступает на сердце. Нас встретил

Товаль, вышедший из глубины дома.

- Здорово, друг Товаль. Не ожидала вас встретить! - сказала Дэзи. - Вы

что же здесь делаете?

- Я ожидаю хозяев, - ответил Товаль очень удачно, в то время как Дэзи,

поправляя под подбородком ленту дорожной шляпы, осматривалась, стоя в

небольшой гостиной. Ее быстрые глаза подметили все: ковер, лакированный

резной дуб, камин и тщательно подобранные картины в ореховых и малахитовых

рамах. Среди них была картина Гуэро, изображающая двух собак: одна лежит

спокойно, уткнув морду в лапы, смотря человеческими глазами; другая, встав,

вся устремлена на невидимое явление.

- Хозяев нет, - произнесла Дэзи, подойдя и рассматривая картину, -

хозяев нет. Эта собака сейчас лайнет. Она пустит лай. Хорошая картина, друг

Товаль! Может быть, собака видит врага?

- Или хозяина, - сказал я.

- Пожалуй, что она залает приветливо. Что же нам делать?

- Для вас приготовлены комнаты, - ответил Товаль, худое, острое лицо

которого, с большими снисходительными глазами, рассеклось загадочной

улыбкой. - Что касается судьи, то он, кажется, здесь.

- То есть Адам Корнер? Ты говорил, что так зовут этого человека. - Дэзи

посмотрела на меня, чтобы я объяснил, как это судья здесь, в то время как

его нет.

- Товаль хочет, вероятно, сказать, что Корнер скоро приедет.

Мне при этом ответе пришлось сильно закусить губу, отчего вышло вроде:

"ычет, ыроятно, ызать, чьо, ырнер оро рыедет".

- Ты что-то ешь? - сказала моя жена, заглядывая мне в лицо. - Нет, я

ничего не понимаю. Вы мне не ответили, Товаль, зачем вы здесь оказались, а

вас очень приятно встретить. Зачем вы хотите меня в чем-то запутать?

- Но, Дэзи, - умоляюще вздохнул Товаль, - чем же я виноват, что судья -

здесь?

Она живо повернулась к нему гневным движением, еще не успевшим

передаться взгляду, но тотчас рассмеялась.

- Вы думаете, что я дурочка? - поставила она вопрос прямо. - Если судья

здесь и так вежлив, что послал вас рассказывать о себе таинственные истории,

то будьте добры ему передать, что мы - тоже, {может быть}, - здесь!

Как ни хороша была эта игра, наступил момент объяснить дело.

- Дэзи, - сказал я, взяв ее за руку, - оглянись и знай, что ты у себя.

Я хотел тебя еще немного помучить, но ты уже волнуешься, а потому благодари

Товаля за его заботы. Я только купил; Товаль потратил множество своего

занятого времени на все внутреннее устройство. Судья действительно здесь, и

этот судья - ты. Тебе судить, хорошо ли вышло.

Пока я объяснял, Дэзи смотрела на меня, на Товаля, на Товаля и на меня.

- Поклянись, - сказала она, побледнев от радости, - поклянись страшной

морской клятвой, что это... Ах, как глупо! Конечно же, в глазах у каждого из

вас сразу по одному дому! И я-то и есть судья?! Да будь он грязным сараем..

Она бросилась ко мне и вымазала меня слезами восторга. Тому же

подвергся Товаль, старавшийся не потерять своего снисходительного,

саркастического, потустороннего экспансии вида. Потом начался осмотр, и

когда он, наконец, кончился, в глазах Дэзи переливались все вещи,

перспективы, цветы, окна и занавеси, как это бывает на влажной поверхности

мыльного пузыря. Она сказала:

- Не кажется ли тебе, что все вдруг может исчезнуть?

- Никогда!

- Ну, а у меня жалкий характер; как что-нибудь очень хорошо, так

немедленно начинаю бояться, что у меня отнимут, испортят, что мне не будет

уже хорошо...

У каждого человека - не часто, не искусственно, но само собой, и только

в день очень хороший, среди других, просто хороших дней наступает

потребность оглянуться, даже побыть тем, каким был когда-то. Она сродни

перебиранию старых писем. Такое состояние возникло однажды у Дэзи и у меня

по поводу ее желтого платья с коричневой бахромой, которое она хранила как

память о карнавале в честь Фрези Грант, "Бегущей по волнам", и о той встрече

в театре, когда я невольно обидел своего друга. Однажды начались

воспоминания и продолжались, с перерывами, целый день, за завтраком, обедом,

прогулкой, между завтраком и обедом и между работой и прогулкой. Говоря о

насущном, каждый продолжал думать о сценах в Гель-Гью и на "Нырке", который,

кстати сказать, разбился год назад в рифах, причем спаслись все. Как только

отчетливо набегало прошлое, оно ясно вставало и требовало обсуждения, и мы

немедленно принимались переживать тот или другой случай, с жалостью, что он

не может снова повториться - теперь - без неясного своего будущего. Было ли

это предчувствием, что вечером воспоминания оживут, или тем спокойным

прибоем, который напоминает человеку, достигшему берега, о бездонных

пространствах, когда он еще не знал, какой берег скрыт за молчанием

горизонта, - сказать может лишь нелюбовь к своей жизни, равнодушное

психическое исследование. И вот мы заговорили о Биче Сениэль, которую я

любил.

- Вот эти глаза видели Фрези Грант, - сказала Дэзи, прикладывая пальцы

к моим векам. - Вот эта рука пожимала ее руку. - Она прикоснулась к моей

руке. - Там, во рту, есть язык, который с ней говорил. Да, я знаю, это

кружит голову, если вдумаешься {туда}, - но потом делается серьезно, важно,

и хочется ходить так, чтобы не просыпать. И это не перейдет ни в кого: оно

только в тебе!

Стемнело; сад скрылся и стоял там, в темном одиночестве, так близко от

нас. Мы сидели перед домом, когда свет окна озарил Дика, нашего мажордома,

человека на все руки. За ним шел, всматриваясь и улыбаясь, высокий человек в

дорожном костюме. Его загоревшее, неясно знакомое лицо попало в свет, и он

сказал:

- "Бегущая по волнам"!

- Филатр! - вскричал я, подскакивая и вставая. - Я знал, что встреча

должна быть! Я вас потерял из вида после трех месяцев переписки, когда вы

уехали, как мне говорили, - не то в Салер, не то в Дибль. Я сам провел два

года в разъездах. Как вы нас разыскали?

Мы вошли в дом, и Филатр рассказал нам свою историю. Дэзи сначала была

молчалива и вопросительна, но, начав улыбаться, быстро отошла, принявшись,

по своему обыкновению, досказывать за Филатра, если он останавливался. При

этом она обращалась ко мне, поясняя очень рассудительно и почти всегда

невпопад, как то или это происходило, - верный признак, что она слушает

очень внимательно.

Оказалось, что Филатр был назначен в колонию прокаженных, миль двести

от Леге, вверх по течению Тавассы, куда и отправился с женой вскоре после

моего отъезда в Европу. Мы разминулись на несколько дней всего.

- След найден, - сказал Филатр, - я говорю о том, что должно вас

заинтересовать больше, чем "Мария Целеста", о которой рассказывали вы на

"Нырке". Это...

- "Бегущая по волнам"! - быстро подстегнула его плавную речь Дэзи и,

вспыхнув от верности своей догадки, уселась в спокойной позе, имеющей

внушить всем: "Мне только это и было нужно сказать, а затем я молчу".

- Вы правы. Я упомянул "Марию Целесту". Дорогой Гарвей, мы плыли на

паровом катере в залив; я и два служащих биологической станции из Оро, с

целью охоты. Ночь застала нас в скалистом рукаве, по правую сторону острова

Капароль, и мы быстро прошли это место, чтобы остановиться у леса, где утром

матросы должны были запасти дрова. При повороте катер стал пробиваться среди

слоя плавучего древесного хлама. В том месте были сотни небольших островков,

и маневры катера по извивам свободной воды привели нас к спокойному круглому

заливу, стесненному высоко раскинувшимся лиственным навесом. Опасаясь

сбиться с пути, то есть, вернее, удлинить его неведомым блужданием по этому

лабиринту, шкипер ввел катер в стрелу воды между огромных камней, где мы и

провели ночь. Я спал не в каюте, а на палубе и проснулся рано, хотя уже

рассвело.

Не сон увидел я, осмотрев замкнутый круг залива, а действительное

парусное судно, стоявшее в двух кабельтовых от меня, почти у самых деревьев,

бывших выше его мачт. Второй корабль, опрокинутый, отражался на глубине.

Встряхнутый так, как если бы меня, сонного, швырнули с постели в воду, я

взобрался на камень и, соскочив, зашел берегом к кораблю с кормы, разобрав в

клочья куртку: так было густо заплетено вокруг, среди лиан и стволов. Я не

ошибся. Это была "Бегущая по волнам", судно, покинутое экипажем, оставленное

воде, ветру и одиночеству. На реях не было парусов. На мой крик никто не

явился. Шлюпка, полная до половины водой, лежала на боку, на краю обрыва. Я

поднял заржавевшую пустую жестянку, вычерпал воду и, как весла лежали рядом,

достиг судна, взобравшись на палубу по якорному тросу, с кормы.

По всему можно было судить, что корабль оставлен здесь больше года

назад. Палуба проросла травой; у бортов намело листьев и сучьев. По реям,

обвив их, спускались лианы, стебли которых, усеянные цветами, раскачивались,

как обрывки снастей. Я сошел внутрь и вздрогнул, потому что маленькая змея,

единственно оживляя салон, явила мне свою причудливую и красиво-зловещую

жизнь, скользнув по ковру за угол коридора. Потом пробежала мышь. Я зашел в

вашу каюту, где среди беспорядка, разбитой посуды и валяющихся на полу

тряпок, открыл кучу огромных карабкающихся жуков грязного зеленого цвета.

Внутри было душно - нравственно душно, как если бы меня похоронили здесь,

причислив к жукам. Я опять вышел на палубу, затем в кухню, кубрик; вежде был

голый беспорядок, полный мусора и москитов. Неприятная оторопь, стеснение и

тоска напали на меня. Я предоставил розыски шкиперу, который подвел в это

время катер к "Бегущей", и его матросам, огласившим залив возгласами

здорового изумления и ретиво принявшимся забирать все, что годилось для

употребления. Мои знакомые, служащие биологической станции, тоже поддались

азарту находок и провели полдня, убивая палками змей, а также обшаривая все

углы, в надежде открыть следы людей. Но журнала и никаких бумаг не было;

лишь в столе капитанской каюты, в щели дальнего угла ящика застрял обрывок

письма; он хранится у меня, и я покажу вам его как-нибудь.

- Могу ли я надеяться, что вы прочтете это письмо, которого я не

хотел... Должно быть, писавший разорвал письмо сам. Но догадка есть также и

вопрос, который решать не мне.

Я стоял на палубе, смотря на верхушки мачт и вершины лесных

великанов-деревьев, бывших выше мачт, над которыми еще выше шли безучастные,

красивые облака. Оттуда свешивалась, как застывший дождь, сеть лиан,

простирая во все стороны щупальца, надеющихся, замерших завитков на конце

висящих стеблей. Легкий набег ветра привел в движение эту перепутанную по

всему устойчивому на их пути армию озаренных солнцем спиралей и листьев.

Один завиток, раскачиваясь взад-вперед очень близко от клотика грот-мачты,

не повис вертикально, когда ветер спал, а остался под небольшим углом, как

придержанный на подъеме маятник. Он делал усилие. Слегка поддал ветер, и,

едва коснувшись дерева, завиток мгновенно обвился вокруг мачты, дрожа, как

струна.

Дэзи, став тихой, неподвижно смотрела на Филатра сквозь пелену слез,

застилавших ее глаза.

- Что с тобой? - сказал я, сам взволнованный, так как ясно представил

все, что видел Филатр.

- О, - прошептала она, боясь говорить громко, чтобы не расплакаться. -

Это так прекрасно! И так грустно и так хорошо, что это все - так!

Я имел глупость спросить, чем она так поражена.

- Не знаю, - ответила Дэзи, вытирая глаза. - Потом я узнаю.

Рассказывайте, дорогой доктор.

Заметив ее нервность, Филатр сократил рассказ свой.

Они выбрались из лабиринта островов с изрядным трудом. Надеясь

когда-нибудь встретить меня, Филатр постарался разузнать через Брауна о

судьбе "Бегущей". Лишь спустя два месяца он получил сведения. "Бегущая по

волнам" была продана Эку Летри за полцены и ушла в Аквитэн тотчас после

продажи под командой капитана Геруда. С тех пор о ней никто ничего не

слышал. Стала ли она жертвой темного замысла, неизвестного никому плана, или

спаслась в дебрях реки от преследований врага; вымер ли ее экипаж от

эпидемии, или, бросив судно, погиб в чаще от голода и зверей? - узнать было

нельзя. Лишь много лет спустя, когда по Тавассе стали находить золото,

возникло предположение авантюры, золотой мечты, способной обращать взрослых

в детей, но и с этим, кому была охота, мирился только тот, кто не мог

успокоиться на неизвестности. "Бегущая" была оставлена там, где на нее

случайно наткнулся катер, так как не нашлось охотников снова разыскивать

ограбленное дотла судно, с репутацией, питающей суеверия.

- Но этого не довольно для меня и вас, - сказал Филатр, когда

переговорили и передумали обо всем, связанном с кораблем Сениэлей. - Не

дальше как вчера я встретил молодую даму - Биче Сениэль.

Глаза Дэзи высохли, и она задержала улыбку.

- Биче Сениэль? - сказал я, понимая лишь теперь, как было мне важно

знать о ее судьбе.

- Биче Каваз.

Филатр задержал паузу и прибавил:

- Да. На пароходе в Риоль. Ее муж, Гектор Каваз, был с ней. Его жене

нездоровилось, и он пригласил меня, узнав, что я врач. Я не знал, кто она,

но начал догадываться, когда, услышав мою фамилию, она спросила, знаю ли я

Томаса Гарвея, жившего в Лиссе. Я ответил утвердительно и много рассказал о

вас. Осторожность удерживала меня передать лишь нам с вами известные факты

того вечера, когда была игра в карты у Стерса, и некоторые другие

обстоятельства, {иного порядка}, чем те, о каких принято говорить в

случайных знакомствах. Но, так как разговор коснулся истории корабля

"Бегущая по волнам", я счел нужным рассказать, что видел в лесном заливе.

Она говорила сдержанно, и даже это мое открытие корабля вывело ее из

спокойного состояния только на один момент, когда она сказала, что об этом

следовало бы непременно узнать вам. Ее муж, замечательно живой, остроумный и

приятный человек, рассказал мне, в свою очередь, о том, что часто видел

первое время после свадьбы во сне, - вас, на шлюпке вдвоем с молодой

женщиной, лицо которой было закрыто. Тогда обнаружилось, что ему известна

ваша история, и разговор, став откровеннее, вернулся к событиям в Гель-Гью.

Теперь он велся непринужденно. Ни одного слова не было сказано Биче Каваз об

ее отношении к вам, но я видел, что она полна уверенной задумчивости -

издали, как берег смотрит на другой берег через синюю равнину воды.

- "Он мог бы быть более близок вам, дорогая Биче, - сказал Гектор

Каваз, - если бы не трагедия с Гезом. Обстоятельства должны были сомкнуться.

Их разорвала эта смута, эта внезапная смерть".

- "Нет, жизнь, - ответила молодая женщина, взглядывая на Каваза с

доверием и улыбкой. - В те дни жизнь поставила меня перед запертой дверью,

от которой я не имела ключа, чтобы с его помощью убедиться, не есть ли это

имитация двери. Я не стучусь в наглухо закрытую дверь. Тотчас же

обнаружилась невозможность поддерживать отношения. Не понимаю - значит, не

существует!"

- "Это сказано запальчиво!" - заметил Каваз.

- "Почему? - она искренне удивилась. - Мне хочется всегда быть только с

тобой. Что может быть скромнее, дорогой доктор?"

- "Или грандиознее", - ответил я, соглашаясь с ней. У нее был небольшой

жар - незначительная простуда. Я расстался под живым впечатлением ее

личности - впечатлением неприкосновенности и приветливости. В Сан-Риоле я

встретил Товаля, зашедшего ко мне; увидев мое имя в книге гостиницы, он,

узнав, что я тот самый доктор Филатр, немедленно сообщил все о вас. Нужно ли

говорить, что я тотчас собрался и поехал, бросив все дела колонии?

Совершенно верно. Я стал забывать. Биче Каваз просила меня, если я вас

встречу, передать вам ее письмо.

Он порылся в портфеле и извлек небольшой конверт, на котором стояло мое

имя. Посмотрев на Дэзи, которая застенчиво и поспешно кивнула, я прочел

письмо. Оно было в пять строчек: "Будьте счастливы. Я вспоминаю вас с

признательностью и уважением. Биче Каваз".

- Только-то... - сказала разочарованная Дэзи. - Я ожидала большего. -

Она встала, ее лицо загорелось. - Я ожидала, что в письме будет признано

право и счастье моего мужа видеть все, что он хочет и видит, - там, где

хочет. И должно еще было быть: "Вы правы, потому что это сказали вы, Томас

Гарвей, который не лжет". - И вот это скажу я за всех: Томас Гарвей, вы

правы. Я сама была с вами в лодке и видела Фрези Грант, девушку в кружевном

платье, не боящуюся ступить ногами на бездну, так как и она видит то, чего

не видят другие. И то, что она видит, - дано всем; возьмите его! Я, Дэзи

Гарвей, еще молода, чтобы судить об этих сложных вещах, но я опять скажу:

"Человека не понимают". Надо его понять, чтобы увидеть, как много

невидимого. Фрези Грант, ты есть, ты бежишь, ты здесь! Скажи нам: "Добрый

вечер, Дэзи! Добрый вечер, Филатр! Добрый вечер, Гарвей!"

Ее лицо сияло, гневалось и смеялось. Невольно я встал с холодом в

спине, что сделал тотчас же и Филатр, - так изумительно зазвенел голос моей

жены. И я услышал слова, сказанные без внешнего звука, но так отчетливо, что

Филатр оглянулся.

- Ну вот, - сказала Дэзи, усаживаясь и облегченно вздыхая, - добрый

вечер и тебе, Фрези!

- Добрый вечер! - услышали мы с моря. - Добрый вечер, друзья! Не скучно

ли вам на темной дороге? Я тороплюсь, я бегу...