Сопоставление по начальным датам

Известно, что на протяжении I в. до н. э. сарматские памятники все далее проникают на запад причерноморских степей вплоть до Дуная, к границам римского лимеса [ 5, кн.1:142–144; 15:176–202]. Также установлено, что натиск сарматских племенных союзов на запад постепенно все более усиливается [ 18]. Принято считать, что в районе Нижнего Дуная он сдерживался бастарнами (Поянешты-Лукашевская культура). Тем самым племенной союз бастарнов как бы «объективно» защищал империю от вторжений сарматов [ 18].
Однако, после 29 г. до н. э., Марк Красе, вмешавшись в борьбу гетских царей Дапига и Ролле, заодно разбивает и племенной союз бастарнов, и они перестают выполнять для Империи свои «защитные функции» на Дунае. Напор сарматских племен — языгов, а вслед за ними аорсов, сираков, роксоланов и др. на запад все более нарастает, они проникают во Фракию, и «много сарматского и гетского люда… настоящие Марсы… постоянно их меч наготове» здесь после 8 года н. э. наблюдает встревоженный («долго ли рану нанесть?») Овидий. И действительно, уже в 16 году сарматы массами переходят Дунай. Риму с огромным трудом удается с ними справляться, сарматы вторгаются как бы толчками в 35–37 гг., 49–50 гг., 68–70 гг. В 80–92 гг. император Домициан ведет изнурительные войны с сарматами в Дакии. Римские власти пытаются то разбить отдельные сарматские племена по одиночке, то откупиться от их вождей или приручить деньгами, подарками, почестями. Сарматов селят вдоль лимеса на территории империи — как защиту от вторжений следующих кочевников с востока. Таковой, в самых общих чертах, представляется «типологическая» ситуация на Нижнем Дунае на протяжении I века [ 5, кн.1:142–144; кн.2:207–208; 18].
Попытаемся ее сравнить с ситуацией, в которую попала Византийская империя с печенегами, торками и половцами после появления их в причерноморских степях. И окажется, что в историко-типологическом отношении все имеющиеся сведения о кочевниках на Дунае ко времени появления здесь печенегов почти точно воспроизводят здесь же ситуацию рубежа эр. Зато для Х-Х1 вв. наши сведения куда более обстоятельны [ 4].
Печенежские погребальные памятники на протяжении Х века (как и сарматские, в I в. до н. э.) постепенно «заполняют» причерноморские степи [ 6:47–54, 9:11–12]. С начала XI в. напор печенежских племенных объединений на Дунай резко возрастает. Этот напор, однако, сдерживается Болгарией (как и бастарнами в случае с Римом), археологически представленной здесь балкано-дунайской культурой. Болгария находится в состоянии перманентной войны с Византией (как и бастарны с Римом), но при этом служит ей «защитой» от вторжений печенегов (как и бастарны в случае с сарматами). Но (как и Красе с бастарнами) император Василий II (Болгаробойца) к началу 1020-х гг. разбивает и уничтожает Болгарское царство и тем самым «открывает» северную, дунайскую границу Империи для вторжений кочевников. За этим дело не стало — их напор на Дунай резко усиливается. Памятники балкано-дунайской культуры (как и в случае с Поянешты-Лукашевской культурой) действительно исчезают. В 1048 году огромные массы «скифов» (читай: печенегов) пересекают Дунай. В 1064 г. еще большие массы «скифов» (читай: гузов-торков) следуют за ними. В 1069 г. за ними внезапно последовали другие бесчисленные «скифские» орды (половцы) числом около 800 тысяч. Это вторжение — как «удар молнии» (Феофилакт Болгарский) произвело на византийцев особенно сильное впечатление. После него и вплоть до начала 1090-х гг. «дунайская равнина оказалась во власти страшной орды». Лишь в 1091 г. императору Алексею Комнину (впрочем, как и Домициану) удается справиться с ситуацией — уничтожить печенегов руками половцев Боняка и Тугоркана и спасти Империю [4:74–77, 8:114–116].
Поскольку источники для XI века сохранили нам куда больше подробностей, то всю ситуацию этого времени можно рассматривать как «максимальный» историко-типологический инвариант. При этом события I века ему полностью соответствуют и «типологически укомплектовываются» с известной «ущербностью» в источниковедческих деталях. Иными словами, историко-типологический инвариант полностью «накрывает» такой же инвариант I века. При этом можно видеть, что в обоих случаях «римские» власти ведут себя совершенно одинаково:
Они пытаются остановить кочевников силой, использовать одни их племена для защиты от последующих, селят «скифов» во Фракии-Паристрии на правах «федератов», умело используют противоречия между «скифскими» вожаками, ловко натравливают их друг на друга и т. п. Отметим, что во всех случаях прорывающиеся за Дунай кочевники именуются исключительно «скифами». Решительно все авторы характеризуют своих «скифов» совершенно одинаково. При описании сарматов и аланов римскими авторами (напр.: Амвросий, Секст Аврелий Виктор, Аммиан Марцеллин и др.) и при характеристике печенегов, торков и половцев византийскими авторами XII–XIII вв. возникает ощущение, что описываются одни и те же события в очень сходной терминологии.
Такое ощущение усиливается тем, что все византийские авторы XII–XIII вв. при любых упоминаниях о народах Причерноморья преимущественно используют их «античные» имена вперемежку со средневековыми. Античные — даже чаще. Причерноморский мир одновременно населяют киммерийцы, скифы, ага-фирсы, гелоны, меоты, иссидоны, узы, гунны, хазары, тавры, тавроскифы, гипербореи, галаты, куманы, влахи, росы, даки, геты, аримаспы, иссиды и др. На страницах византийских хроник «повсеместно реактуализуется этнографическая картина мира Геродота, Посидония или Страбона» [ 1:36–40]. Равным образом повсеместна социально-политическая, географическая и бытовая терминология античной эпохи — герусии, гетерии, архонты, триеры, оболы, дарики, статеры, парасанги — реальные понятия Фукидида и Ксенофонта; августы, цезари, патриции, дуксы, магистры, преторы. Не менее распространена и ассоциативность с героями античной мифологии — у Льва Диакона император Никифор Фока подобен Тидею, с Гераклом сравнивает своего отца — Алексея — Анна Комнина. Подобные сравнения во множестве находятся у Пселла и Никифора Вриения, который свои исторические примеры черпает из историй Брасида, Александра Великого, Перикла. Изображение событий и героя по форме совпадает в деталях г античными историческими новеллами. Терминологически получается, что Аппиан, Дион Кассий, Аммиан Марцеллин, Феофилакт Симокатта, Константин Багрянородный, Кекавмен, Пселл и Киннам — современники [ 1:51–61].
Сказанное иллюстрирует историческое «впечатление» об эпохе печенегов, торков и половцев в Причерноморье — все византийские авторы единодушно считали их «скифами» [ 1;4]. Это означает, что если бы в подобной терминологии была бы описана ситуация I в. н. э. (за исключением более «поздних» персонажей и народов), то современные историки вряд ли сочли бы это «анахронизмом». Поэтому, возвращаясь к нашему сопоставлению, отметим также и то, что хронологический диапазон военной активности на Нижнем Дунае в обоих случаях также весьма сходен: для I века это 16–60 гг., а для XI века — 48–90 гг. Самые «впечатляющие» набеги произошли, по нашим данным, в 16 и в 1069 годах соответственно. Хронологическая разница между ними составляет, таким образом, 1053 года, что полностью соответствует одному из указанных авторами «новой хронологии» периоду смещения [ 12:261].
Мы вынуждены признать, что историко-археологические заключения, полученные в результате независимого сравнительно-типологического анализа, и их проверка по начальным датам сармато-аланского и печенежско-торческого периодов подтверждают указанное смещение — видимо, оно реально. Это же, в свою очередь, означает, что ситуация рубежа эр на Дунае является «фантомной», она лишь типологически и «источниковедчески ущербно» отражает такую же ситуацию в середине XI века.
Сопоставление по конечным датам. Как известно, сарматские памятники исчезают в степном Причерноморье в связи с нашествием гуннов, начало которого датируется примерно 369/70 г. Гунны, наголову разбив аланов, обрушились затем на готов и вытеснили их из причерноморских степей. С этого времени сюда перемещается и ставка гуннского «царя» Руи (Рутила). С 425 г. гунны начинают активные войны на Дунае, с 445 г. их вождем становится Атилла. Походы гуннов на запад закончились их поражением на Каталаунских полях. После смерти Атиллы в 454 г. гунны частично возвращаются в Причерноморье [ 15]. Археологическая верификация этих событий невозможна — достоверных памятников нет.
Эти сведения здесь изложены лишь из историко-типологических соображений. Сравним их с «окончанием» печенежско-половецкой истории. Она, как известно, завершается появлением в Причерноморье татаро-монгольских отрядов Джебе и Субудея, которые разбили объединенные русско-половецкие силы в битве при Калке в 1223 г. (как и гунны аланов). После 1240 г. состоялся их поход на запад, затем монголы возвращаются в Причерноморье (как и гунны). С 1270-х гг. здесь образуется улус Ногая. Ногай ведет активные войны на Балканах, подчиняет Болгарию, также совершает походы на запад (как и Аттила). Ногай гибнет после поражения в битве при Куганлике в 1300 г. (как и Аттила после Каталаунского сражения).
Сопоставляя даты появления гуннов и татаро-монголов в Причерноморье — 369 год и 1223 год — мы видим, что хронологическая разница между ними составляет 854 года. Это наблюдение также точно соответствует одному из основных периодов смещений, которые предлагаются авторами «новой хронологии» [ 12:191]. Отметим также, что совпадает и типология событий — походы кочевников на запад, возвращение в степь, приход в Причерноморье к власти могущественного вождя, его поражение в решающей битве, последующая гибель и т. п. События в этом случае почти не смещены — хронологическая разница между смертью Аттилы (454 г.) и гибелью Ногая (1300 г.) составляет 846 лет — очень близко к указанному периоду смещения.
Совпадают и впечатления современников об этих событиях — они в каждом случае истолковываются чуть ли не как апокалиптические. В этом смысле Аттила и его гунны могут рассматриваться как собирательный «фантомный» образ — «минимальный» инвариант Чингиз-хана, Батыя, Ногая и других монголов. Последние в совокупности дают «максимальный» инвариант этого образа — того жуткого и отвратительного впечатления, которое производили монголы и их предводители на европейцев. Эти впечатления сохранились во множестве источников эпохи.
Но более всего Аттила напоминает Ногая, известного своей жестокостью и свирепостью — только со «смещением» на восемь с половиной веков. Ограничимся здесь «минимальным» инвариантом: портрет Аттилы (Ногая?), сделанный рукой Иордана («злобный, коварный, низкорослый, с широкой грудью, с крупной головой, редкой бородой, приплюснутым носом и отвратительным желтым цветом лица, с рыхлой дряблой кожей»); или же коллективный портрет гуннов (монголов?) Аммиана Марцеллина: «племя гуннов… превосходит всякую меру дикости… Они, как бы приросшие к своим выносливым, но безобразным на вид лошаденкам они лишены всякой красоты, подобны евнухам. Все они отличаются плотными и крепкими членами, толстыми затылками и вообще столь чудовищным и страшным видом, что можно принять их за двуногих зверей или уподобить сваям… При столь неприятном облике они так дики вечные беглецы, проводят всю жизнь в кибитках, где их грязные жены ткут им жалкую одежду… Их единственная страсть и потребность — неукротимая жажда наживы всех, даже могил собственных предков…» [ цит. по: 8:100–101]. Комментировать явное сходство монголов и гуннов нет особой необходимости.