Что же надо знать о стенокардии и инфаркте? 17 страница

Кирилл, добившись любви Гали, стал её эксплуатировать. Он жил в её комнате, заставлял готовить для него пищу. Галя все делала с восторгом, всячески ухаживала за ним. И чем больше подчинялась его прихотям, тем капризнее он становился. Вскоре её унижения были замечены друзьями. Она быстро теряла авторитет. Опустела и её комната, мир суживался, она хуже училась, часто плакала. Между тем Кирилл являлся к ней всё реже. А потом вдруг он перевёлся в другой город. Подруги решили, что для Гали это счастье, но Галя думала по-иному: она не смогла вынести удара, приняла большую дозу снотворного. К счастью, врачи её спасли.

Оправившись физически, она оставалась грустной, одинокой, ни с кем не хотела встречаться. Узнав, где он учится, написала ему письмо, но ответа не получила.

Года через два в этот город приехала баскетбольная команда, в составе которой был Кирилл. Он никого не спросил о Гале, не сделал попытки встретиться с ней. Галя, которая ждала Кирилла и думала все ему простить, после его отъезда слегла, тяжело заболела, у неё открылось легочное кровотечение. Машина «Скорой помощи» доставила её к нам в клинику. Мне и моим сотрудникам её болезнь доставила много хлопот — трудно и необычно протекала; я много часов провёл у её койки — тут-то и узнал её невеселую историю.

Со временем Галя сумела преодолеть муки неразделённой любви. Постепенно она снова стала общительной и веселой, выправилась в учёбе. Удалось нам одолеть и её хворобу. Но горькое чувство обиды, какой-то осквернённости, какой-то вины перед собой и друзьями у неё осталось.

По-разному относятся девушки к измене друга, который оказался непорядочным человеком и совратил её. Переживает ли эту разлуку девушка так тяжело, как Галя, или несколько проще смотрит на это — всё равно такая внебрачная любовь оставляет в душе обманутой девушки тяжёлый, неизгладимый след. Она всё время чувствует себя униженной, она, как птица с подрезанными крыльями, не чувствует сил и способности летать высоко.

Даже если после этого она искренне и глубоко полюбит кого-то и выйдет замуж и, может быть, будет жить счастливо, воспоминание о предательстве сохранится у неё навсегда. Даже если она будет безупречно верна своему мужу, чувство вины и какого-то бесчестья у неё останется. Не зря русская пословица говорит: «Береги честь смолоду».

Это имеет большое значение как для девушки, которая должна беречь себя для мужа неприкасаемой, так и для юноши, который должен не запятнать себя постыдным и бесчестным поступком. Не забывает о таком своём поступке и мужчина, если он, конечно, в основе своей порядочный человек.

В наше время, когда женщина приобщилась к образованию и к активной общественной жизни страны наравне с мужчиной, она тем более стала его другом, с которым идут рука об руку и в горе и в радости. В суровые для нашего народа годы она ни разу не подвела мужчину и, если надо — гибла с ним рядом как героиня.

Вот почему наша женщина заслуживает того, чтобы мужчина не только любил и уважал её как друга, как подругу, но и берёг её.

Подлинная эмансипация и равноправие женщины состоит в том, чтобы обладать равными с мужчинами социальными правами, чтобы не было привилегий для одного пола и не ущемлялся другой. Но это не значит, что эмансипация должна привести к мускулинизации, то есть уподоблению мужчине. Подлинное равенство должно уважать существование физиологических и биологических различий. Подлинная эмансипация состоит в том, чтобы освободить женщину от всего того, что мешает ей развиваться в соответствии с её особыми психическими и биологическими потребностями и особенностями. В частности, учитывая, что физически женщина более слабая, а психически легко ранима, мужчина обязан её оберегать не только от физических перегрузок, но и от моральных стрессов, которые женщина переживает много тяжелее.

Иногда «охотники за девушками» прибегают к имитации любви. Они идут на то, что обманывают девушку в её самом светлом и дорогом для неё чувстве — чувстве любви. Играя в любовь, используя эти свойства девушек, ловеласам нередко удаётся обмануть их цельную, здоровую натуру.

Но здесь мы закончим историю Гали. В минуту самых тяжёлых переживаний первым ей подал сильную и верную руку Серёжа. И будем надеяться, что он поможет ей сгладить и залечить наболевшую рану.

Мы вернёмся к Любе. В то же самое время, но при несколько других обстоятельствах у неё тоже развивалась любовная история...

В конце второго года упорного ухаживания за Любой Олег стал настойчиво просить выйти за него замуж. Она сначала отказала, но в конце концов уступила, сказав, что ответит после совета с родителями.

Олег уговорил девушку пойти в загс на предварительную запись. «Там дают большой срок на обдумывание — мы всегда можем отказаться», — говорил он. Люба пошла.

В загсе Олег держался развязно, даже нахально, и не только с сотрудниками, но и с ней. И это Любе не понравилось.

Расставшись с Олегом, Люба долго сидела задумавшись в своей комнате, а потом пошла к отцу — решила посоветоваться с ним. У них с отцом всегда были тёплые, дружеские отношения. Она любила отца за его ум, доброту, за его неизменно хорошее отношение к людям, за справедливость, за его глубокое знание жизни и своего предмета — русской литературы.

Олег часто приходил к Любе домой; отец видел, что между ними завязываются отношения несколько большие, чем дружба. Но он верил своей дочери, надеялся, что ни на какой безрассудный поступок она не пойдёт, и не хотел вторгаться в её внутренний мир и влиять на её решения. В то же время он беспокоился за дочь, боялся, что она поверит этому человеку, будет обманута.

В кабинете отца не было. Люба удивилась и забеспокоилась. В вечернее время он всегда был дома. Она пошла в комнату матери. Та сидела с повязанной головой и глазами, красными от слез. Сердце Любы болезненно сжалось от предчувствия несчастья. И первая мысль — это упрёк себе, что она, увлечённая любовью к Олегу, совсем не думала ни о здоровье, ни о возможных переживаниях родителей.

— Где папа? — спросила у матери. — И что с тобой? Почему ты плачешь? Да отвечай же, где папа?

— Папу увезли в больницу.

— В чем дело? Что случилось?

— Он уже давно переживал, глядя на твою любовь к Олегу. А когда он услыхал, что ты пошла в загс, ему стало плохо. Я вызвала «Скорую помощь», и его отвезли в больницу.

— Но ведь я же пошла в загс на предварительную запись. Это же ещё не брак.

— Всё же так с родителями не поступают. Если мы тебе доверяем, то и ты должна к нам относиться с доверием.

Люба пошла в клинику. Это была наша клиника. И хоть мы, как правило, принимали только хирургических больных, но нам привозили иногда и с болезнями сердца, не требующими операций.

Я был ещё в клинике, когда мне сказали, что привезли на «Скорой» больного с сердечными болями. Распорядившись срочно сделать необходимые анализы и электрокардиограмму, я решил, не уходя домой, посмотреть больного сам.

Так я познакомился, а затем и подружился с этим замечательным человеком, большим русским учёным, талантливым литературоведом и критиком.

При мне ему сделали обезболивающие уколы, и боли в сердце прошли. Прослушав его и посмотрев принесённую электрокардиограмму, я убедился, что у больного ничего опасного нет; у него был кратковременный спазм коронарных сосудов. Успокоив больного, я задержался у его постели, разговорился с ним. Тут как раз и пришла Люба. Порывисто подошла к отцу, бросила на меня вопросительный взгляд. Я успокоил дочь, она присела к нему, стала извиняться за причинённую боль.

— Оставим этот разговор. Он здесь неуместен, — спокойно сказал отец, — да я тебя и не осуждаю. Узнав, что это предварительное посещение загса, я успокоился.

Через несколько дней отец был выписан из клиники. Он очень тепло прощался со мной и взял с меня слово, что я обязательно побываю у них.

Вскоре я познакомился со всеми членами этой семьи. Профессор рассказал мне, что через несколько дней после выписки из клиники Люба пришла к нему в кабинет и откровенно рассказала о своих взаимоотношениях с Олегом. Он слушал её внимательно, не перебивая.

— Мне кажется, что он прямой, честный и очень любит меня, — говорила Люба.

— А ты? Ты любишь его? — спросил отец.

— Я часто сама задавала себе этот вопрос и не могла ответить достаточно ясно. Я не знаю, что такое любовь, и я её никогда не испытывала. Олег мне нравится, мне с ним хорошо. Но если его долго нет, я не могу сказать, что схожу с ума. Во всяком случае, у меня к нему хорошие, дружеские чувства. Надо же мне выходить замуж. Такой любви, как у Олега ко мне, наверное, не будет, а ведь это самое главное.

— В этом вопросе, — сказал отец, — мне очень трудно и слишком ответственно давать советы. Представь себе, я посоветую тебе выйти замуж за Олега или, наоборот, скажу, чтобы ты не выходила. Ты меня послушаешь и будешь несчастна. И я себя буду потом упрекать, и ты будешь винить меня.

— Нет, папа. Ты этого не бойся. Я никогда не стану тебя упрекать, что бы ни получилось. Ты только скажи мне откровенно всё. Я верю в твоё доброе сердце, в твой ум, знание и понимание людей.

— Хорошо. Начнём прежде всего с тебя. Замужество должно быть финалом проявления глубоких чувств, связывающих двух преданных друг другу людей. Только при этих условиях замужество приносит истинное счастье. Любой брак, не связанный истинным чувством, представляет собой вульгаризацию семейной жизни, лишает людей возможности испытать высокие и прекрасные чувства, сталкивает их с пути нормального развития. Чувства должны быть глубокими и сильными — в истинной любви нет места для сомнений.

При этом совершенно неправильно представление о том, что были бы хорошие отношения, а любовь придет, по русской пословице: «Стерпится — слюбится». Пословица отражала философию и психологию прежнего времени, когда браки сплошь и рядом были по расчёту. В тех условиях женщина, а подчас и мужчина, чтобы сохранить семью, должны были терпеть. В наше время положение другое; ныне, когда речь идёт о соединении двух грамотных, высокоразвитых существ, браку должна предшествовать большая духовная близость, люди должны быть соединены узами больших и красивых чувств, прежде чем они подумают о возможности совместной жизни.

В случае обратной очерёдности, когда молодые вступают в брак, ещё не зная, сколь близки они друг другу духовно, трудно ожидать рождения любви. Обычно такие союзы не создают условий для всеобъемлющей духовной близости и никогда не принесут полного семейного счастья. Брак без любви — это очень плохое дело. Настолько плохое, что Л. Н. Толстой назвал брак без любви — ты извини меня — проституцией.

— Но мне кажется, что я люблю Олега.

— Когда ты на самом деле кого полюбишь, тебе ничего не будет казаться. Ты будешь твёрдо знать, что ты этого человека любишь, и именно только его одного. А ты дружишь с Олегом два года и ещё не уверена, любишь его или нет. Пожалуй, я не ошибусь, если скажу: у тебя нет никакой любви к этому человеку. И это очень хорошо. Твое сердце оказалось умнее тебя, и оно лучше разобралось в человеке, которого ты за два года никак не сумела распознать.

— Но он же горячо и искренне любит меня, а ведь ты мне как-то говорил, что на большое чувство способны лишь хорошие, правдивые люди.

— То, что я говорил раньше, я и сейчас тебе могу подтвердить. Но этого человека ты совсем не знаешь. Да, впрочем, это и немудрено. Из твоих слов, да и по собственному наблюдению, мне уже был давно понятен этот человек.

— Но ведь в правдивости и искренности его чувства ко мне и у тебя, наверное, нет сомнений.

— Нет, доченька, есть у меня и в этом сомнения. Боюсь, что в его ухаживаниях есть ещё и какие-то другие расчёты. При этом ради достижения своих личных целей он превратил в игру такое святое чувство, как любовь. И какое счастье, что ты не обманулась в этой игре и не влюбилась в него. У тебя бы всё равно наступило прозрение и отрезвление, но уже тогда расставаться с ним было бы сложнее.

— Зачем ему нужна эта игра?

— Войти в семью профессора, имеющего большой авторитет в городе, неплохой достаток и великолепную, почти уникальную библиотеку, где он становится наследником всего этого. Это уже одно само по себе неплохо для человека, мечтающего прежде всего о личном благополучии. Этот человек из тех, которые живут сегодняшним днём. Они не верят ни во что святое и признают одного лишь бога: наживу. Как сами они говорят? «На наш век хватит, а после нас хоть потоп». Мы, атеисты, не верим в загробную жизнь, но мы верим в бессмертие добрых дел, в бессмертие добра, и каждый из нас, кто имеет сердце, хотел бы внести свою лепту в общую копилку добра. При этом не столь уж существенно, оценят ли наши добрые дела при жизни или после смерти.

Из истории известен пример с адмиралом Ушаковым. У адмирала было очень ценное предложение, выполнение которого принесло бы славу России. Но чтобы оно наверное было выполнено, он предлагает графу Потёмкину, чтобы он внес его предложение от себя. Последний удивился и спрашивает: «Тебе-то какая польза от этого? Ведь никто не будет знать, что это твоя идея».

«Это неважно, — говорит Ушаков. — Важно, чтобы это было сделано и принесло бы славу России. А потомки разберутся».

Или вспомним, что говорил А. С. Попов, величайшее изобретение которого чиновники старой России не хотели признавать:

«Я русский, люблю все русское и рад, что, если не сейчас, то потомки наши поймут всю сущность и значение для человечества нового средства связи».

Так вот этот Олег твой усвоил в жизни совсем иные понятия, иные принципы.

Люба сидела страшно расстроенная. Когда она ходила в загс, ей всё это казалось как-то несерьёзно, и к Олегу она относилась так же, как будто всё это была игра. Теперь же, когда все перед ней раскрылось и она почувствовала, что нарисованный отцом портрет Олега верен, ей стало жаль и себя, и мечты, которой она предавалась так долго.

У неё не было основания не верить отцу; сколько она себя помнила, отец всегда был прав. И даже очень умные люди, учёные приходили к отцу советоваться с ним и всегда с уважением относились к его словам. Наконец, его статьи, книги... Он так тонко и глубоко разбирал сущность литературных произведений, характеры нарисованных там людей... Так неужели же отец ошибся в оценке Олега?..

Она сидела, облокотившись на стол и опершись на руку, и тихо плакала. Слезы ручьем текли по её щекам. Люба вообще-то почти никогда не плакала, а тут почему-то никак не могла сдержать слёзы.

Отец молчал: не мешал дочери выплакаться. Затем, тронув дочь за плечо, сказал: «Я могу только повторить, что я сказал вначале. Ты взрослая и вправе сама решать свою судьбу. Но я знаю, что ты будешь несчастлива. Мало этого. Я бы очень не хотел иметь у себя такого зятя. И если всё же ты решишь вопреки моему совету соединить с ним свою судьбу, ты сделаешь несчастной не только себя, но и нас с матерью. По существу, мы не только не приобретём себе сына, как мечтали, но и потеряем свою дочь, ибо, выйдя замуж за этого человека, ты крепко испортишь наши отношения.

Наплакавшись, пережив в себе большую внутреннюю борьбу и успокоившись, Люба сказала:

— Спасибо тебе, папа, за твой откровенный разговор. Я всегда знала, что у тебя найду такой совет, который не получу нигде.

На следующий день Олег явился к Любе самоуверенный и развязный. Он считал, что наконец-то он добился самого главного — любви Любы и её согласия на брак. Всё остальное уже зависело от его ловкости и настойчивости. По прежнему опыту зная, что влюблённые девушки охотно уступают просьбам возлюбленных и чем просьба звучит настойчивее, тем скорее она выполняется, он решил, что ему можно и с Любой не церемониться. Подсел к Любе вплотную, стремясь её поцеловать. Люба отклонилась от его поцелуев, но ничего не говорила. Он же смотрел на неё как на свою жертву и, не понимая каприза, снова подступился к девушке, но она решительно встала и отошла к окну.

— Олег, у тебя все зубы здоровы? — спросила она совершенно спокойно и как бы с заботой.

На какой-то момент он смутился, но затем оправился и развязно сказал:

— У меня такие зубы, что я монету могу перегрызть.

Люба ничего не сказала, продолжая наблюдать за Олегом.

Последний почувствовал что-то неладное и, желая закрепить право над будущей женой, подошёл к ней и настойчиво стал привлекать её, стараясь поцеловать.

Люба уклонилась от его ласк.

— Почему ты отказываешься меня поцеловать? Что ты корчишь из себя недотрогу? Ведь я же тебя целовал! Ты же моя жена?

— Нет, Олег, я ещё не жена твоя и неизвестно — буду ли я ею.

— Как это так! Ты же дала мне слово. Ты отказываешься от своего же слова? Где же твоя хваленая принципиальность?

— Зачем ты, Олег, так грубо со мной разговариваешь? Я тебе слова не давала. Я дала предварительное согласие. А окончательное обещала дать позднее.

— Но мы же с тобой были в загсе! — настаивал он, желая сыграть на её правдивости, вспоминая, как она говорила, что никогда на ветер слов не бросает.

— Мы были в загсе на предварительном собеседовании. Нам советовали хорошо все обдумать принять окончательное решение и через три месяца прийти с ним в загс опять...

И всё-таки Люба вышла замуж за Олега. Как это случилось и почему — ни я, ни мать, с которой я разговаривал позднее, понять не могли. Чем и каким образом Олегу удалось переубедить Любу и добиться согласия на брак вопреки логике, советам родителей и даже собственному разуму — трудно себе представить...

Тогда же я потерял их из виду. Не знаю, как они жили первое время. Но через два года меня потрясла весть о внезапной смерти профессора, Любиного отца. Его везли в машине «Скорой помощи» в нашу клинику, и он по дороге умер от инфаркта. В тот же день я позвонил на квартиру профессора. Мне ответил бодрый голос молодого мужчины. Между нами произошел такой диалог:

— Кто звонит?.. Академик Углов? Что вам нужно, товарищ академик?

— Я бы хотел поговорить с хозяйкой — Марией Фоминичной.

— Я здесь хозяин! А Марии Фоминичны нет дома.

— Хорошо. Позовите, пожалуйста, Любу.

— Люба убита горем. Вы же знаете, что у нас произошло большое несчастье. До свидания.

В трубке я услышал короткие гудки. Признаться, я растерялся. Знал, что Мария Фоминична страдала гипертонией, — такие люди особенно тяжело переносят нервные потрясения, при этом у них нередко в эти минуты случается гипертонический криз, а то и паралич. Я бы хотел помочь жене профессора, но как это сделать?..

В то время у меня было много дел, в том числе неотложные, горячие. Только сразу после похорон я сумел навестить семью профессора... Был почти уверен, что Марии Фоминичне нужна помощь. И не ошибся. Она лежала в кабинете мужа и мучилась головными болями. Пришлось вызвать из клиники сестру, мы сделали ей уколы, приняли неотложные меры. И как только ей стало легче, она протянула ко мне руку, сказала:

— Пойдите посмотрите, что они там делают?

Просьба мне казалась странной, неуместной для горестного момента, я забеспокоился: уж не нарушилась ли умственная деятельность, но просьбу поспешил исполнить. Оставил с Марией Фоминичной сестру, сам пошёл осматривать квартиру.

В гостиной у стеллажей с книгами увидел любимое кресло профессора; на спинке висела кожаная куртка. Олега, на сукне сиденья резко выделялись пыльные следы подошв. На верхних полках порядок был нарушен, книги вынимали и затем складывали как попало. Вспомнил, как показывал мне эти фолианты профессор, как бережно вынимал он их и затем вкладывал на свои места. Библиотека у него была уникальная — более 15 тысяч томов, и многие книги редкие, в том числе с автографами выдающихся писателей, критиков, учёных.

Прошел в комнату молодых — там, у окна, точно каменная, сидела Люба. Меня она увидела, но не обернулась, а лишь отстранилась к окну, давая понять, что моё вторжение для неё нежелательно. Мне стало неловко, и я сказал:

— Вашей маме плохо.

— Знаю.

— Мы ей поможем. Не нужно ли что сделать для вас?

— Не нужно.

— А где Олег? — спросил я и почувствовал бестактность вопроса. Она не ответила, и я удалился.

В коридоре со мной заговорила незнакомая женщина:

— Вы доктор? Хорошо, что приехали. Я уж замоталась с ними.

Схватила меня за рукав, горячо зашептала:

— Она-то, Мария Фоминична, за мужнин архив боится и за книги. Умирал-то муженёк в машине, у неё на руках. И сказал будто бы: «Архив верным людям отдай, а книги — в Пушкинский дом, в Академию наук!..» Ну а он-то, молодой хозяин, как только профессора похоронили, так и объявил: «У меня завещание на руках. Библиотека мне отписана». И бумагу Марии Фоминичне суёт — подпись там профессорская, самоличная. До того ли ей, сердешной, в такую минуту, а как глянула на подпись — на диван повалилась, точно птица подстреленная.

— Извините, я что-то не понимаю: какая подпись?

— Ах, ну как же вы не поймете! Подпись профессора. Библиотеку, значит, можно сказать, все своё богатство, он зятю завещал, Олегу.

— Не может этого быть! — не скрыл я удивления.

— Да, выходит, может. Подпись-то самоличная, доподлинная. Мы что же, почерк его, что ли, не знаем!

Вместе со словоохотливой соседкой я зашёл к Марии Фоминичне. Ей стало лучше, она смотрела на меня заплаканными глазами, но в них я уже видел интерес к жизни, к событиям, которые вокруг неё происходят.

— Бог с ней, с библиотекой, — слабо махнула она рукой. — Я за архив боюсь. Увезут меня в больницу, а он все растащит, растрясет. Тут и рукопись книги последней, двадцать лет над ней муж работал, хотел уж в издательство отдать.

Помолчав, горячо заговорила:

— Фёдор Григорьевич, не перенести мне смерти мужа, свалюсь я, чует моё сердце, свалюсь. Соберите бумаги, увезите к себе. Иначе Олег... дьявол этот... все по ветру развеет.

— Но ведь Люба... Дочь.

— Что Люба! Ума лишилась, характера. Ходит словно тень по квартире. И учёбу бросила. Все погибло, Фёдор Григорьевич.

С тяжёлой думой выходил я из квартиры профессора. Больше всего меня поразило его завещание. «Впрочем, что я знаю о жизни этой семьи? — подумал я, стараясь привести в порядок расстроенные нервы. — Чужая душа — потёмки».

С тем я снова погрузился в свои повседневные дела.

Прошло с полмесяца, и мне позвонил коллега — директор известной в Ленинграде клиники по лечению сосудистых заболеваний. Он сообщил, что у него лежит Мария Фоминична и что он хотел бы проконсультироваться по поводу неё со мной.

В тот же день я сидел у больничной койки Марии Фоминичны. Она неплохо себя чувствовала, но в её взгляде я прочёл отрешённость, смертельную тоску.

— Я умираю, Фёдор Григорьевич, хотела бы с вами проститься. Мой муж очень любил вас, но поздно встретился с вами.

— Что это вы говорите, Мария Фоминична! Мне лучше знать состояние вашего организма, позвольте уж мне выносить приговор. Я просмотрел все ваши анализы, послушал врачей — ваше состояние нехорошо, но оно и не вызывает серьёзных опасений. Сейчас только был консилиум, мы назначили курс лечения.

— Нет, Фёдор Григорьевич, — заговорила убеждённо Мария Фоминична. — Мою болезнь вы знаете лучше меня, но моё состояние... извините, оно безнадёжно.

Вздохнула глубоко, продолжала:

— Я не смогу вынести всего, что происходит: Олег начал распродажу библиотеки, Люба в шоке, никого слушать не хочет.

Мария Фоминична говорила спокойно, в голосе её слышалась выстраданная убеждённость. Впервые я видел неприбранной её красивую голову с черными, не тронутыми сединой волосами. Темные глаза её поблекли.

— Жалко Любашу, сломалась она, цель жизни потеряла, целыми днями сидела дома. Там, в институте, у этого мерзавца другая завелась...

Я постарался отвлечь её от невесёлых мыслей, стал говорить о средствах медицины, которые существуют против гипертонии.

— Но вы нам должны помогать, — говорил я больной. — Вам надо рассеяться, прервать цепь раздражителей, куда-нибудь уехать...

Мария Фоминична была непреклонной. И я решил её оставить, подумать на досуге, как можно помочь этой ещё нестарой женщине, потерявшей всякое желание бороться за жизнь.

Из клиники поехал к бывшему своему пациенту — видному юристу. Рассказал ему историю с завещанием профессора по поводу его личного уникального собрания книг.

— Тут что-то неладно, — заключил я свой рассказ. Приятель записал координаты Олега, сказал:

— Хорошо, проверим.

Признаться, я ничего не ждал от этого визита, но домой поехал успокоенный. Кажется, всё сделал для семьи, которая мне не была близкой, но которую я уважал.

На следующий день у меня была трудная операция; я вернулся с неё в кабинет усталый, опустился в кресло и тут увидел на столе записку, подтвердившую мои самые худшие опасения.

«Завещание профессора исследовано криминалистами. Оно оказалось фиктивным, почерк подделан».

Я хотел было ехать немедленно к Марии Фоминичне, но решил применить психологический приём: послать ей письмо и эту записку. Так и сделал. А вечером, вернувшись домой, узнал, что звонила Мария Фоминична, сказала: будет звонить ещё...

Лидия Петровна воспитала сына без мужа, трагически погибшего на военной службе. Сын Коля учился на третьем курсе политехнического института. Все годы Лидия Петровна работала сверхурочно. Частые дежурства по «Скорой помощи» отнимали много времени. Но она всегда старалась находить время, чтобы проверить, выучил ли сын уроки; когда оставалась на ночное дежурство, звонила, чтобы узнать, поел ли, вовремя ли лёг спать. А утром телефонным звонком будила его в школу.

Так и довела его до института.

Теперь, будучи студентом, Коля старался, чем возможно, помогать матери. Летом каждый год ездил в стройотряды, зарабатывая себе на одежду и обувь.

Однажды Коля пришёл домой и смущённо заявил матери:

— Мама, я женюсь!

Мама в тон ему и говорит:

— Что же, сынок, поздравляю; на ком же ты собираешься жениться?

— Есть у меня знакомая девушка, закончила десятилетку, в вуз не поступила, но пока не работает.

— На что же ты собираешься жить?

— На стипендию. Да ты помогать будешь!

— Нет, сынок. Если ты решил обзавестись семьёй — значит, собираешься жить самостоятельно. И я рада этому. Пока ты один и учишься, я чувствую моральную обязанность тебе помогать. Но раз ты женишься, ты отделяйся и живи самостоятельно. Я тоже буду жить самостоятельно — может быть, я ещё выйду замуж.

Сын задумался и ушёл, ничего больше не сказав. Через несколько дней он опять подошёл к матери и уже другим тоном, не так бодро, сказал:

— Мама! Я решил пока не жениться. Подожду до окончания института, когда стану на самостоятельный путь.

— Что же, сынок, может быть, ты и правильно поступил.

Сын окончил политехнический институт и поступил в аспирантуру. После окончания института жениться он сам не захотел. Разочаровался в своей избраннице, которая оказалась ленивой, неряшливой, учиться не стала, а с работой не ладилось.

Коля был благодарен матери за урок. Через три года, когда полюбил по-настоящему, он понял, какую непоправимую ошибку совершил бы он, женившись раньше, по первому непроверенному чувству, не зная хорошо ни себя, ни свою подругу.

Эта история, касающаяся одного моего знакомого студента, обошлась без родительского конфликта и окончилась благополучно. Возможно, рассудок Коли победил потому, что не было у него сильного чувства, а возможно, воспитан был так, что привык доверять авторитету своей матери, уважать её.

Прислушавшись к её совету и не женившись на девушке, которую, как ему казалось, он любил, он силой воли заставил себя переключить свой ум, желания и любовную энергию на то дело, которому он посвятил себя, то есть на учёбу.

Незадолго до этого мать с горечью говорила, что он реже сидит за книгами, перестал ходить в Публичную библиотеку. После того же, как он решил не жениться, он об этом честно сказал своей девушке и постепенно, тактично прекратил с ней свидания. И это сразу же сказалось на его учёбе и на отметках. Он стал одним из лучших студентов на курсе. После окончания института ему предложили место в аспирантуре.

За три года он подготовил и защитил кандидатскую диссертацию.

Но это случай идеальный. Не всегда подобные конфликты так просто разрешаются. В наше время, когда все процессы претерпевают бурные изменения, подвергаются также серьёзным испытаниям и традиционные отношения отцов и детей. Иные отцы считают, что их дети инфантильны, ко всему безразличны; работают без инициативы, у них нет того энтузиазма, который был так характерен для поколения тридцатых годов и времён Великой Отечественной войны. Дети же нередко говорят: «Наши отцы мыслят категориями дедовских времен, они не видят и не понимают нового времени».

Один молодой человек мне говорил об отцах:

«Они сами работают ненаучными, старыми методами и нам не доверяют, опекают, навязывают свои идеи».

Говорил он раздражённо, нарочно резко. Он, видимо, хотел вызвать меня на спор.

На Западе эти наши взаимные претензии — иногда случайные и вовсе не типичные для всего нашего общества — иные социологи стремятся выдать за конфликт отцов и детей, имеющийся якобы в Советском Союзе. Но никакого конфликта тут, разумеется, нет, а споры отцов и детей, их взаимные претензии и даже элементы отчуждения, носящие, впрочем, временный характер, были и будут, так как в этом проявляется поступательное движение жизни, вечный прогресс наук и общественных отношений.

Один зарубежный коллега жаловался мне на своих четверых взрослых детей.

«У меня собственная клиника, — говорил он, — я хотел передать им своё дело, а они все четверо отказались учиться в медицинских колледжах. Им, видите ли, не нравится профессия врача».