Владимир Зазубрин. Два мира 3 страница

V

Срубов видел Ее каждый день в лохмотьях двух цветов -- красных и серых.И Срубов думал. Для воспитанных на лживом пафосе буржуазных резолюций--Она красная и вкрасном. Нет. Одним красным Ее не охарактеризуешь. Огонь восстаний, кровьжертв, призыв к борьбе--красный цвет. Соленый пот рабочих будней, голод,нищета, призыв к труду--серый цвет. Она красно-серая. И наше- КрасноеЗнамя--ошибка, неточность, недоговоренность, самообольщение. К нему должнабыть пришита серая полоса. Или, может быть, его все надо сделать серым. И насером красную звезду. Пусть не обманывается никто, не создает себе. иллюзий.Меньше иллюзий--меньше ошибок и разочарований. Трезвее, вернее взгляд. И еще думал: -- Разве не захватано, не затаскано это красное знамя, как затаскано,захватано слово социал-демократ? Разве не поднимали его. не прятались за нимпалачи пролетариата и его революции? Разве оно не было над Таврическим иЗимним дворцами, над зданием самарского Комуча? Не под ним разве драласьколчаковская дивизия? А Гайдеман, Вандервальде, Керенский... Срубов был бойцом, товарищем и самым обыкновенным человеком с большимичерными человечьими глазами. А глазам человечьим надо красного и серого, имнужно красок и света. Иначе затоскуют, потускнеют. У Срубова каждый день--красное, серое, серое, красное, красно-серое.Разве не серое и красное--обыски--разрытый нафталинный уют сундуков,спугнутая тишина чужих квартир, реквизиции, конфискации, аресты и испуганныеперекошенные лица, грязные вереницы арестованных, слезы, просьбы,расстрелы--расколотые черепа, дымящиеся кучки мозгов, кровь. Оттого и ходилв кино, любил балет. Потому через день после ухода жены и сидел в театре нагастролях новой балерины. В театре ведь не только оркестр, рампа, сцена. Театр--еще и зрители. Акогда оркестр запоздал, сцена закрыта, то зрителям нечего делать. Изрители--сотни глаз, десятки биноклей, лорнетов разглядывали Срубова. Кудани обернется Срубов--блестящие кружочки стекол и глаз, глаз, глаз. Отлюстры, от биноклей, от лорнетов, от глаз -- лучи. Их фокус--Срубов. А попартеру, по ложам, по галерке волнами ветерка еле уловимым шепотом: -- ...Предгубчека... Хозяин губподвала... Губпалач... Красныйжандарм... Советский охранник... Первый грабитель... Нервничает Срубов, бледнеет, вертится на стуле, толкает в рот бороду,жует усы. И глаза его, простые человечьи глаза, которым нужны краски и свет,темнеют, наливаются злобой. И мозг его усталый требует отдыха, напрягаетсястрелами, мечет мысли. "Бесплатные зрители советского театра. Советские служащие. Знаю я вас.Наполовину потертые английские френчи с вырванными погонами. Наполовинубывшие барыни в заштопанных платьях и грязных, мятых горжетах. Шушукаетесь.Глазки таращите. Шарахаетесь, как от чумы. Подлые душонки. А доносы друг надруга пишете? С выражением своей лояльнейшей лояльности распинаетесь нацелых писчих листах. Гады. Знаю, знаю, есть среди вас и пролезшие в партиюкоммунистишки. Есть и так называемые социалисты. Многие яз вас свосторженным подвыванием пели и поют--месть беспощадная всем супостатам...Мщение и смерть... Бей, губи их, злодеев проклятых. Кровью мы наших враговобагрим. И, сволочи, сторонятся, сторонитесь чекистов. Чекисты--второй сорт.О подлецы, о лицемеры, подлые белоручки, в книге, в газете теоретически выне против террора, признаете его необходимость, а чекиста, осуществляющегопризнанную вами теорию, презираете. Вы скажете--враг обезоружен. Пока он жив-- он не обезоружен. Его главное оружие -- голова. Это уже доказано не раз.Краснов, юнкера, бывшие у нас в руках и не уничтоженные нами. Вы окружаетеореолом героизма террористов, социалистов-революционеров. Разве Сазонов,Калшев, Балмашев не такие же палачи? Конечно, они делали это на фонекрасивой декорации с пафосом, в порыве. А у нас это будничное дело, работа.А работы-то вы более всего боитесь. Мы проделываем огромную черновую,черную, грязную работу. О, вы не любите чернорабочих черного труда. Вылюбите чистоту везде и во всем, вплоть до клозета. А от ассенизатора,чистящего его, вы отвертываетесь с презрением. Вы любите бифштекс с кровью.И мясник для вас ругательное слово. Ведь все вы, от черносотенца досоциалиста, оправдываете существование смертной казни. А палача сторонитесь,изображаете его всегда звероподобным Малютой. О палаче вы всегда говорите сотвращением. Но я говорю вам, сволочи, что мы, палачи, имеем право науважение..." Но до начала так и не досидел, вскочил, потел к выходу. Глаза, бинокли,лорнеты с боков, в спину, в лицо. Не заметил, что громко сказал--сволочи. Иплюнул. Домой пришел бледный, с дергаюшимся лицом. Старуха в черном платье иплатке, открывавшая дверь, пытливо-ласково посмотрела в глаза: -- Ты болен, Андрюша? У Срубова бессильно опущены плечи. Взглянул на мать тяжелым измученнымвзглядом, глазами, которым не дали красок и света, которые потускнели,затосковали. -- Я устал, мама. На кровать лег сейчас же. Мать гремела в столовой посудой. Собиралаужин. Но Срубову хотелось только спать. Видит Срубов во сне огромную машину. Много людей на ней. Главныемашинисты на командных местах, наверху, переводят рычаги, крутят колеса, неотрываясь смотрят в даль. Иногда они перегибаются через перила мостков,машут руками, кричат что-то работающим ниже и все показывают вперед. Нижниегрузят топливо, качают поду, бегают с масленками. Все они черные от копоти ихуды. И в самом низу, у колес, вертятся блестящие диски-ножи. Около нихсослуживцы Срубова--чекисты. Вращаются диски в кровавой массе. Срубовприглядывается -- черви. Колоннами ползут на машину, мягкие красные черви,грозят засорить, попортить ее механизм. Ножи их режут, режут. Сырое красноетесто валится под колеса, втаптывается в землю. Чекисты не отходят от ножей.Мясом пахнет около них. Не может только понять Срубов, почему не сырым, ажареным. И вдруг черви обратились в коров. А головы у них человечьи. Коровы счеловечьими головами, как черви,--ползут, ползут. Автоматические диски-ножине поспевают резать. Чекисты их вручную тычут ножами в затылки. И валится,валится под машину красное тесто. У одной коровы глаза синие-синие.Хвост--золотая коса девичья. Лезет по Срубову. Срубов ее между глаз. Ножувяз. Из раны кровью, мясом жареным так и пахнуло в лицо. Срубову душно. Онзадыхается. На столике возле кровати в тарелке две котлеты. Рядом вилка, кусокхлеба и стакан молока. Мать не добудилась, оставила. Срубов проснулся,кричит: -- Мама, мама, зачем ты мне поставила мясо? Старуха спит, не слышит. -- Мама! Против постели трюмо. В нем бледное лицо с острым носом. Огромныеиспуганные глаза. Всклокоченные волосы, борода. Срубову страшнопошевелиться. Двойник из зеркала следит за ним, повторяет все его движения.И он, как ребенок, зовет: -- Мама, мама. Спит, не слышит. Тихо в доме. Шаркает больная нога маятника. Хрипятчасы. Срубов холодеет, примерзает к постели. Двойник напротив. Безумныйвзгляд настороже. Он караулит. Срубов хочет снова позвать мать. Нет силповернуть языком. Голоса нет. Только тот, другой, в зеркале беззвучношевелит губами,

VI

Товарищ Срубова по гимназии, университету и по партийному подпольюИсаак Кац, член Коллегии Губчека, подписал смертный приговор отцу Срубова,доктору медицины Павлу Петровичу Срубову, тому самому Павлу Петровичу,московскому чернобородому доктору в золотых очках, который приготовишкугимназистика Каца шутя трепал за рыжие вихры и звал Икон и которого . Кацзвал Павлом Петровичем. И перед расстрелом, раздеваясь в сырой духоте подвала, Павел Петровичговорил Кацу: -- Ика, передан Андрею, что я умер без злобы на него и на тебя. Я знаю,что люди способны ослепляться какой-либо идеей настолько, чти перестают здраво мыслить, отличать черное от белого. Большевизм-- этовременное болезненное явление, припадок бешенства, в который впало сейчасбольшинство русского народа. Голый чернобородый доктор наклонил набок голову в вороненом серебреволос, снял очки в золотой оправе, отдал коменданту. Потер рука об руку,шагнул к Кацу. -- А теперь, Ика, позволь пожать твою руку. И Кац не мог не подать рукидоктору Срубову, глаза которого были, как всегда, ласковы, голос которого,как всегда, был бархатно мягок. -- Желаю тебе скорейшего выздоровления. Поверь мне как старому доктору,поверь так, как верил гимназистом, когда я лечил тебя от скарлатины, чтотвоя болезнь, болезнь всего русского народа, безусловно, излечима и современем исчезнет бесследно и навсегда. Навсегда, ибо в переболевшеморганизме вырабатывается достаточное количество антивещества. Прощай. И доктор Срубов, боясь потерять самообладание, отвернулся, торопливо,сгорбившись, пошел к "стенке". А член Коллегии Губчека Исаак Кац, который был обязан сегодняприсутствовать при расстрелах, едва удержался от желания убежать из подвала. И в ночь расстрела доктора медицины Павла Петровича Срубова членКоллегии Губчека Исаак Кац телеграммой был переведен на ту же должностьЧлена Коллегии Губчека в другой город, в тот, где работал Андрей Срубов. И впервый же день своего приезда Исаак Кац сидел на квартире у Андрея Срубова ипил с Андреем Срубовым кофе. А мать Срубова, бледная старуха с чернымиглазами, в черном платье и в черном платке, варила кофе, вызывала сына изстоловой и в темной прихожей шепотом говорила: -- Андрюша, Ика Кац расстрелял твоего папу, и ты сидишь с ним за однимстолом. Андрей Срубов ладонями рук ласково касался лица матери, шептал: -- Милая моя мамочка, мамунечка, об этом не надо говорить, не надодумать. Дай нам еще по стакану кофе. И сам не хотел говорить, не хотел думать. Но Ика Кац считал неудобнымне говорить и говорил. Говорил, помешивая, позвякивая ложечкой в стакане,внимательно разглядывал свою руку, красноватую в рыжих волосах, в синихжилах, опуская рыжую кудрявую голову, наклонясь над дымящимся кофе, вдыхаяего запах--крепкий, резкий, мешающийся с мягким запахом кипящего молока. -- Никак нельзя было не расстрелять. Старик организовал обществоидейной борьбы с большевизмом--ОИБ. Мечтал о таких "оибах" по всей Сибири,хотел объединить в них распыленные силы интеллигенции, настроеннойантисоветски. Во время следствия он их звал оибистами... Говорил, а лица не поднимал от стакана. Срубов слушал, медленно набивалтрубку, не смотрел на Каца, чувствуя, что ему не хочется говорить, чтоговорит он только из вежливости. Срубов убеждал себя, что расстрел отца былнеобходим, что он как коммунист-революционер должен согласиться с этимбезоговорочно, безропотно. А глаза тянуло к руке, красными короткимипальцами сжимавшей стакан с коричневой жидкостью, к руке, подписавшейсмертный приговор отцу. И, с улыбкой натянутой, фальшивой, с усилием тяжелымразжимая губы, сказал: -- Знаешь, Ика, когда один простодушный чекист на допросе спросилКолчака, сколько и за что вы расстреляли, Колчак ответил: "Мы с вами,господа, кажется, люди взрослые, давайте поговорим о чем-нибудь болеесерьезном". Понял? -- Хорошо, не будем говорить. Срубова передернуло оттого, что Кац так быстро согласился с ним, что наего лице, бритом, красном, мясистом, с крючковатым острым носом, в егоглазах, зеленых, выпуклых, было деревянное безразличие. И когда Кацзамолчал, стал пять, громко глотая, у Срубова мысли быстро-быстро, одна задругой. Мысли как оправдание. Перед кем? Может быть перед Ней, может быть,перед самим собою. В глазах Срубова боль и стыд, и желание, страстное,непреодолимое--оправдываться. И если нет смелости вслух, то хотя бы просебя, мысленно оправдываться, оправдываться, оправдываться. "Я знаю твердо, каждый человек, следовательно, и мои отец,--мясо,кости, кровь. Я знаю, труп расстрелянного--мясо, кости, кровь. Но почемустрах? Почему я стал бояться ходить в подвал? Почему я таращу глаза на рукуКаца? Потому что свобода есть бесстрашие. Потому что быть свободным значит,прежде всего, быть бесстрашным. Потому что я еще не свободен вполне. Но я невиноват. Свобода и власть после столетий рабства--штуки не легкие. Китаянкеизуродованные ноги разбинтуй--падать начнет, на четвереньках наползается,пока научится по-человечьи ходить, разовьет свои культяпки. Дерзаний-то,замыслов-то, порывов-то у нее, может быть, океан, а культяпки мешают.Культяпки эти, несомненно, и у Наполеона были, и у Смердякова. И у кого изнас не изуродованные ноги? Учиться, упражняться тут, пожалуй, мало --переродиться надо, кожей другой обрасти". Кац кончил пить. Не опуская стакана, вслух подумал или сказал Срубову: -- Конечно, что говорить, плакать, философствовать. Каждый из нас,пожалуй, может и хныкать. Но класс в целом неумолим, тверд и жесток. Класс вцелом никогда не останавливается над трупом -- перешагнет. И если мы с тобойрассиропимся, то и через нас перешагнут. А в это время в Губчека, в подвале No 3 дрожь коленок, тряска рук,щелканье зубов ста двенадцати человек. И комендант, у которого из-подтолстого полушубка красные галифе, у которого розовое бритое лицо и в рукахбелый лист--список, приказывает ста двенадцати арестованным собираться ивыходить с вещами. И дрожь, и тряска, и пересыхание глоток, и слезы, ивздохи, и стоны именно оттого, что приказано выходить с вещами. Стодвенадцать участвовали в восстании против советской власти, захвачены соружием в руках и знают, что их всех расстреляют, думают, если выводят свещами--выводят на расстрел. И вот сто двенадцать в черных, рыжих овчинах,пахучих шубах, полушубках, в пестрых собачьих, оленьих, козловых, телячьихдохах, пиджаках, в лохматых папахах, в длинноухих малахаях, в расшитыхунтах, в простых катанках, сложив горой вещи в просторной комендантской,идут из подвала, из сырости, из мрака, от крыс, от колебаемых и сырых полок,от страха, от томления предсмертного, от дней полузабытья, от ночейбессонницы, идут в зрительный зал клуба Губчека и батальона ВЧК по светлымшироким мраморным ступеням лестниц, по площадкам, на которых часовые, какизваянья, а воздух насыщен электрическим светом, нагрет сухим дыханиемкалориферов. Длинный, пестрый, стоголовый пахучий зверь с мягким шумомкатанок и унтов послушно прополз за комендантом в третий этаж, пестройшкурой накрыл все стулья зрительного зала. На красном полотнище занавеса сцепы надпись: "ОБМАНУТЫМ КРЕСТЬЯНАМСОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ НЕ МСТИТ". По складам, с трудом разобрали и с затаенной радостной надеждойвздохнули, зашевелились, зашептали. Но в зеленых гирляндах сосновых веток постенам другие надписи, страшные, пугающие, противоречащие: "СМЕРТЬ ВРАГАМ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ". "СМЕРТЬ АНТАНТЕ И ЕЕ СЛУГАМ". На пестрой шкуре дрожь, от дрожи складки. И шепот громче,взволнованнее. -- Сме-е-ерть... См... сме-сме-рть... сме-сме-смерть... В зале запахпота, заношенного белья, портянок, кислых овчин, махорки. Комендант приказалоткрыть форточку. И пестрый лохматый зверь жадно раздул ноздри, захватилполную грудь свежей сырости тающего снега, крепкого хмеля первого холодногопота земли. Беспокойно, с тоской завозился зверь, затрещали, заскрипелистулья. Потянуло здорового, сильного к земле, захотелось впиться в ее чернуюгрудь, припасть к ней большим, потным, мокрым, на работе взмокнувшим телом. И Срубов и Кац, когда вошли в залу, увидели на лицах, в глазахарестованных крестьян серую тоску, поняли, что от безделья, от подвальнойдухоты, от тягостного ожидания смерти, что по земле, по работе она. Срубовбыстро, упругими широкими шагами вышел на подмостки сцены. Высокий, в чернойкоже брюк и куртки, чернобородый, черноволосый, с револьвером на боку, накрасном фоне занавеса, он стал как отлитый из чугуна. Смело посмотрел вглаза укрощенному, пестрому сильному зверю. Первое слово-обращение сказал срадостью укротителя, уверенного в победе: -- Товарищи... Негромко, медленно, чуть нараспев. Как погладил по упрямой жесткойшерсти. Вызвал легкую щекочущую дрожь во всей пестрой шкуре. Как укротитель,спокойно открывающий клетку укрощенного зверя, Срубов спокойно объявил: -- Через час вы будете освобождены. Радостью огненной, сверкающей блеснули сто двенадцать пар глаз.Взволнованно, радостно зарычал пестрый зверь. А из форточки непрерывнымпотоком хмель тающего снега. Сильнее, шире раздуваются ноздри, кружит головывесенний угар. И Срубов захмелел от хмельного дыхания близкой весны, отхмельной звериной радости ста двенадцати человек. Расперли грудь большие,набухшие радостью огненные клубы слов. Рассыпались солнечным, слепящимдождем искр по пестрой шкуре зверя, щелкая, подпаливая шерсть, забегаликолющими красными, синими, зелеными огоньками. -- Товарищи, Революция--не разверстка, не расстрелы, не Чека. В мореогня мелькнула черпая обуглившаяся фигура расстрелянного отца и исчезла,сгорела. -- Революция -- братство трудящихся. После концерта, спектакля освобожденный пестрый зверь с довольнымворчанием, с топотом, сотнями ног побежал в раскрытые ворота на улицу. И радостью, беспричинной хмельной звериной радостью жизни опьянеличекисты. И в ту ночь невиданное увидел белый трехэтажный каменный дом скрасным флагом, с красной вывеской, с часовыми у ворот и дверей. Вышли за ворота с хохотом, с громкими криками сотрудники Губчека.Предгубчека мальчишкой забежал вперед, схватил горсть снегу, смял и ВанькеМудыне н рожу. Ванька захлебнулся смехом, взвизгнул. -- Я вам сейчас, товарищ Срубов, председательскую залеплю. Мудынюподдержал мрачный Боже. Срубову сразу в спину и шею два белых холодныхкомка. Срубов в кучу чекистов еще ком, и чекисты, как школьники, выскочившиена большую перемену на улицу, с визгом принялись лупиться снегом. Комснега--ком смеха. Смех--снег. И радость неподдельная, беспричинная,хмельная, звериная радость жизни. Срубова облепили, выбелили с головы до ног. Попало в лицо инеприкосновенным лицам --часовым. Простились, разошлись усталые с мокротой за воротниками, с мокрымипокрасневшими горящими руками и щеками. Срубов на углу пожал руку Каца, посмотрел на него прояснившимися,блестящими черными глазами. -- До свидания, Ика. Все хорошо, Ика. Революция--это жизнь. Даздравствует Революция, Ика. И дома Срубов с аппетитом поужинал. И, вставая из-за стола, схватилпечальную, черную женщину-мать, закружился с ней по комнате. Матьвырывалась, не знала, сердиться ей или смеяться, кричала, задыхаясь отбешеных туров неожиданного вальса. -- Андреи, ты с ума сошел. Пусти, Андрей... Срубов смеялся. -- Все хорошо, мамочка. Да здравствует Революция, мамочка!

VII

Допрашиваемый посредине кабинета. Яркий свет ему в глаза. Сзади него, сбоков--мрак. Впереди, лицом к лицу,--Срубов. Допрашиваемый видит толькоСрубова и двух конвоиров на границе освещаемого куска пола. Срубов работал с бумагами. На допрашиваемого никакого внимания. Несмотрел даже. А тот волнуется, теребит хилые, едва пробивающиеся усики.Готовится к ответам. Со Срубова не спускает глаз. Ждет, что он сейчас начнетспрашивать. Напрасно. Пять минут--молчание. Десять. Пятнадцать.Закрадывается сомнение, будет ли допрос. Может быть, его вызвали просто дляобъявления постановления об освобождении? Мысли о свободе легки, радостны. И вдруг неожиданно: -- Ваше имя, отчество, фамилия? Спросил и головы не поднял. Будто бы и не он. Все бумаги перекладываетс места на место. Допрашиваемый вздрогнул, ответил. Срубов и не подумалзаписать. Но все-таки вопрос задан. Допрос начался, Надо говорить ответы. Пять минут--тишина. И опять: -- Ваше имя, отчество, фамилия? Допрашиваемый растерялся. Он рассчитывал на другой вопрос. Запнувшись,ответил. Стал успокаивать себя. Ничего нет особенного, если переспросили.Новая пауза. -- Ваше имя, отчество, фамилия? Это уже удар молота. Допрашиваемый обескуражен. А Срубов делает вид,что ничего не замечает. И еще пауза. И еще вопрос: -- Ваше имя, отчество, фамилия? Допрашиваемый обессилен, раскис. Не может собраться с мыслями. Сидит онна табуретке без спинки. От стены далеко. Да и стену не видно. Мрак рыхлый.Ни к чему не прислониться. И этот свет в глаза. Винтовки конвойных. Срубов,наконец, поднимает голову. Давит тяжелым взглядом. Вопросов не задает.Рассказывает, в какой части служил допрашиваемый, где она стояла, какиевыполняла задания, кто был командиром. Говорит Срубов уверенно, как попослужному списку читает. Допрашиваемый молчит, головой кивает. Он в рукахСрубова. Нужно подписать протокол. Не читая, дрожащей рукой, выводит своюфамилию. И только отдавая длинный лист обратно, осознает страшный смыслслучившегося--собственноручно подписал себе смертный приговор.Заключительная фраза протокола дает полное право Коллегии Губчекаприговорить к высшей мере наказания. ...участвовал в расстрелах, порках, истязаниях красноармейцев икрестьян, участвовал в поджогах сел и деревень. Срубов прячет бумагу в портфель. Небрежно бросает: -- Следующего. А об этом ни слова. Что был он, что нет. Срубов не любит слабых, легкосдающихся. Ему правились встречи с ловкими, смелыми противниками, с врагомдо конца. Допрашиваемый ломает руки. -- Умоляю, пощадите. Я буду вашим агентом, я выдам вам всех... Срубовдаже не взглянул. И только конвойным еще раз. настойчиво: -- Следующего, следующего. После допроса этого жидкоусого в душе" брезгливая дрожь. Точно мокрицураздавил. Следующий капитан-артиллерист. Открытое лицо, прямой, уверенный взглядрасположили. Сразу заговорил. Долго у белых служили? С самого начала. ---- Артиллерист? Артиллерист. Вы под Ахлабинным не участвовали в бою? Как же, был. -- Это ваша батарея возле деревни в лесу стояла? -- Моя. -- Ха-ха-ха-ха!.. Срубов расстегивает френч, нижнюю рубашку. Капитан удивлен. Срубовхохочет, оголяет правое плечо. -- Смотрите, вот вы мне как залепили. На плече три розовых глубоких рубца. Плечо ссохшееся: -- Я под Ахлабинным ранен шрапнелью. Тогда комиссаром полка был. Капитан волнуется. Крутит длинные усы. Смотрит в пол. А Срубов емусовсем как старому знакомому. -- Ничего, это в открытом бою. Долго не допрашивал. В списке разыскиваемых капитана не было. Подписалпостановление об освобождении. Расставаясь, обменялись долгими,пристальными, простыми человечьими взглядами. Остался один, закурил, улыбнулся и на память в карманный блокнотзаписал фамилию капитана. А в соседней комнате возня. Заглушенный крик. Срубов прислушался. Крикснова. Кричащий рот--худая бочка. Жмут обручи пальцы. Вода в щели. Междупальцев крик. Срубов в коридор. К двери. ДЕЖУРНЫЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ Заперто. Застучал, руки больно. Револьвером. -- Товарищ Иванов, откройте! Взломаю. Не то выломал, не то Иванов открыл. Черный турецкий диван. На нем подследственная Новодомская. Белые, голыеноги. Белые клочки кружев. Белое белье. И лицо. Уже обморок. А Иванов красный, мокро-потный. И через полчаса арестованный Иванов и Новодомская в кабинете Срубова. Улевой стены рядом в креслах. Оба бледные. Глаза большие, черные. У правой надиване, на стульях все ответственные работники. Френчи, гимнастеркизащитные, кожаные тужурки, брюки разноцветные. И черные, и красные, изеленые. Курили все. За дымом лица серые, мутные. Срубов посередине за столом. В руке большой карандаш. Говорил и черкал. -- Отчего не изнасиловать, если ее все равно расстреляют? Какой соблазндля рабьей душонки. Новодомской нехорошо. Холодные кожаные ручки сжала похолодевшимируками. -- Позволено стрелять--позволено и насиловать. Все позволено... И есликаждый Иванов?.. Взглянул и направо и налево. Молчали все. Посасывали серые папироски. -- Нет, не все позволено. Позволено то, что позволено. Сломал карандаш.С силой бросил на стол. Вскочил, выпятил лохматую черную бороду. -- Иначе не революция, а поповщина. Не террор, а пакостничанье. Опятьвзял карандаш. -- Революция --это не то, что моя левая нога хочет. Революция...Черкнул карандашом. -- Во-первых... И медленно, с расстановкой: -- Ор-га-ни-зо-ван-ность. Помолчал. -- Во-вторых... Опять черкнул. И также: -- Пла-но-мер-ность, в-третьих... Порвал бумагу. -- Ра-а-счет. Вышел из-за стола. Ходит по кабинету. Бородой направо, бородой налево.Жмет к стенам. И руками все поднимает с пола и кладет кирпич, другой, целыйряд. Вывел фундамент. Цементом его. Стены, крышу, трубы. Корпус огромногозавода. -- Революция--завод механический. Каждой машине, каждому винтику свое. А стихия? Стихия -- пар, не зажатый в котел, электричество, грозойгуляющее по земле. Революция начинает свое поступательное движение с момента захватастихии в железные рамки порядка, целесообразности. Электричество тогдаэлектричество, когда оно в стальной сетке проводов. Пар тогда пар, когда онв котле. Завод заработал. В него. Ходит между машинами, тычет пальцами. -- Вот наша. Чем работает? Гневом масс, организованным в целяхсамозащиты... Крепкими железными плиточками, одна к одной в головах слушателей мыслиСрубова. Кончил, остановился перед комендантом, сдвинул брови, постоял исовершенно твердо (голос не допускает возражений): -- Сейчас же расстреляйте обоих. Его первого. Пусть она убедится.Чекисты с шумом сразу встали. Вышли, не оглядываясь, молча. Только Пепелобернулся в дверях и бросил твердо, как Срубов: -- Это есть правильно. Революция--никакой филозофий. У Иванова голована грудь. Раскрылся рот. Всегда ходил прямо, а тут закосолапил. Новодомскаячуть вскрикнула. Лицо у нее из алебастра. Ничком на пол, без чувств. Срубовзаметил ее рваные высокие теплые галоши (крысы изъели в подвале.) Взглянул на часы, потянулся, подошел к телефону, позвонил: -- Мама, ты? Я иду домой. За последнее время Срубов стал бояться темноты. К его приходу матьзажгла огонь во всех комнатах.

VIII