Дьявол собственной персоной 15 страница

Белый мраморный пол, совершенно голый. Кровать из темно–красного дерева. Никаких тумбочек. С каждой стороны с потолка свисало каскадом по три железных фонаря на металлической цепочке, последний шар опускался почти до уровня колен. Напольное зеркало из такого же резного красного дерева, как и изголовье, было прислонено к противоположной стене. Но это было что-то другое, картина, что придавало комнате очарование.

Дикие хищные цветы прорывались на фоне отчетливого бордового позднего заката. Пышное цветение, пойманное в насыщенных пятнах краски, чьи края врезались друг в друга, как осколки стекла, разбитого неосторожной рукой и оставленного в беспорядке. По центру в одиночестве на фоне буйства красок был потрясающе красивый мужчина. Он сидел в опускающейся тьме – колени прижаты к груди, руки обвиты вокруг ярко синих штанов, точеный, каждый мускул вспыхивал под проскальзывающим солнцем. Его шея была вытянута, будто он все никак не мог отпустить что-то – или кого-то – исчезающего, и черная грива локонов рассыпалась от прикосновения невидимого ветра. Под этими локонами, потерянных в непостижимом одиночестве, было его лицо: глаза Риза, щеки Риза, губы Риза… и их молчание.

Я спустилась вниз. Дом казался пустым. Ни звука, только тревожное эхо моих шагов. Рядом с гостиной была библиотека, откуда я вышла на террасу, выходящую на безупречный зеленый сад.

Риз сидел на ступеньках спиной ко мне, и я не могла определить, слышал ли он меня или нет.

– Ты нравишься мне с длинными волосами.

Он резко повернулся.

– О чем ты говоришь?

– О картине в твоей комнате.

– А, вот ты о чем… – Тревога начала исчезать с его глаз, возвращая их к обычному глубокому аквамариновому цвету. – Считаешь, мы похожи?

– Очень.

– Приму это за комплимент. Но это не портрет, уж точно не мой. Ты слышала о Врубеле?

Не слышала.

– Русский художник. Сибирец, точнее. Его картина хранится в Третьяковке. – Он сказал это с сожалением, будто картина принадлежала другому месту.

– Не знала, что это была копия.

– Если быть точным, но нет. Она намного лучше оригинала.

– Как копия может быть лучше оригинала?

– Поверь мне, может. – Он поднялся со ступенек, впервые улыбаясь с тех пор, как я спустилась вниз. – Кстати, ты хорошо спала? Завтрак уже остывает.

Что остывало в тот момент, так это кровь в моих венах. Стол был накрыт на троих в дальнем углу террасы.

– Ты кого-то ждешь?

– Брата. Он уже должен быть здесь, но, может, в пробке застрял.

Я старалась оставаться спокойной. Без пробок на дороге, я бы наткнулась на них обоих, ожидающих меня к завтраку.

– Не расстраивайся. Тебе понравится Джейк, как только ты узнаешь его лучше.

Именно этого я и боюсь.

– Я думала, мы с тобой будем одни.

– Таков был план.

– Что изменилось?

Он не собирался рассказывать. Что бы там ни было, это случилось за ночь.

– Что изменило план, Риз? Твой брат просто… решил присоединиться к нам?

– Это была не его идея. Я попросил его приехать, чтобы он смог провести выходные с нами.

Ответ удивил меня, хотя не должен был. Естественно, Риз хотел, чтобы мы все поладили.

– Ну же, что в этом такого? Мы проведем день или два с Джейком. Не вижу в этом проблемы.

– Проблема в том, что ты просто сообщил мне об этом, и тебе не пришло в голову, что я имею право голоса...

– Не думал, что ты можешь быть против.

– А если я против? В отличие от тебя, я не могу проводить свои выходные развлекаясь и болтая. Так что если ты лишаешь нас времени наедине, я в свою очередь могу поступить так же.

– Дело ведь не в общении, Теа. Просто… – Его рука скользнула по моей талии и дрогнула. – Я не могу быть на концерте, Джейк пойдет вместо меня.

– То есть… ты не придешь?

– Поверь, мне бы очень хотелось. Но я ничего не могу поделать. Не на этих выходных.

– Нет, конечно нет. – Какой же я была дурой. Пригласила его, представляла его там. – И по какому случаю на этот раз?

– Случаю?

– Это должно быть что-то – или кто-то – очень особенный, если ты готов оставить меня в один из самых важных вечеров в моей жизни.

Вена на его щеке вздулась. До сих пор никакого ответа.

– Риз, я не могу быть с тобой, пока ты не скажешь мне правду.

Тишина. Мое сердце разрывалось от того, как он смотрел на меня и молчал.

– А знаешь что? Хорошо тебе провести время со своим братом. И, пожалуйста, скажи ему, что ему будут рады в Карнеги. Присутствие хотя бы одного Эстлина в зале будет безусловно прекрасно.

Пока он стоял на террасе, пораженный поворотом событий, который нарушил его прекрасно спланированные выходные, я выбежала обратно через библиотеку, схватила сумку, брошенную в коридоре прошлой ночью, и ушла.

 

ЭТО БЫЛО ИДЕАЛЬНОЕ НОЯБРЬСКОЕ УТРО. Золотые листья повсюду – насыщенно красно–желтые, будто солнце вознамерилось показать мне, что был еще целый мир, красивый мир, независимо от того, появится ли Риз в Карнеги или нет.

– Кто огорчает нимфу, срывает цветок, сажая его в пустыне.

Я взглянула в направлении, откуда исходил голос, и увидела смотрителя, который однажды открыл мне зал Проктер. Земля под его ногами была покрыта ветками. Он обрезал одну из сосен возле Кливлендской башни, ножницы все еще были в его руках.

– Сайлен… как поживаете?

– В гармонии с миром, спасибо. – Он казался доволен тем, что я запомнила его имя. – А ты? Университетская жизнь такая, как ты ожидала?

– В основном. Хотя иногда кажется тут действительно пустынно.

– Тогда, могу ли предложить стать твоей водой? – Он вытащил тот самый ключ от обеденного зала из кармана.

– Спасибо, но сегодня в этом нет нужды.

– Нет? – Его брови нахмурились. – Будь осторожна. Пустыня может стать еще хуже, если повернешься спиной к музыке.

Я не поворачивалась ни к чему спиной – теперь у меня был собственный ключ к залу Проктер. Странно, что смотритель об этом не знал.

– Я сыграю снова, обещаю. Когда ночь потребует свою музыку.

Он улыбнулся, узнавая свои собственные слова.

– Кстати, почему вы постоянно называете меня нимфой?

– Потому что у нимф неземная красота. Твоя напоминает мне об…

– Одуванчике? – Просто слетело у меня с языка. Мужчина в Царево описал мою сестру именно так.

– Одуванчик – возможно, да. Цветок мечтаний, которые могут исполниться или же нет. Но скажи мне, кто огорчил тебя?

– Кто-то, кого я должна забыть.

– Настолько плохо? – Он покачал головой. – Тот, кто так сильно огорчает тебя, редко достоин твоей печали.

Я повторяла себе то же самое. Осталось только начать верить в это.

– Так что этот кто-то сделал?

– Он хранит от меня секреты.

– А, секреты. Все всегда окружены секретами. И вы считаете, что забыть его легче, чем жить в тени секрета?

Я представила себе семянки одуванчика – один за другим разлетевшихся на своих крошечных парашютах: Может быть. Может, нет.

– Как мне определить, стоит ли мне забыть его, Сайлен?

Я надеялась на какой-то простой совет, которому я могла спокойно последовать. Но он дал мне самый неопределенный ответ из всех:

– Все зависит.

– От чего?

– Хранит ли он секреты не из–за себя, а из–за тебя.

– Меня? Почему из–за меня?

Теперь его хмурые брови слились в одну большую складку.

– Хочешь правды? Конечно же, хочешь. И правда всегда красива, всегда. Но прежде чем ты потребуешь ее, должна быть к ней готова.

Ножницы снова начали работать над сосной. Металл сверкал между ветками, высохшие кончики ломались и падали на землю. Было ясно, что ему больше нечего мне сказать. А может было, но, как и все, он предпочитал более простое решение – потому что я была, знаете ли, не готова.

Неожиданно он остановился и повернулся.

– Не позволяй моей несвоевременной проповеди расстроить тебя; есть куда более важные вещи, о которых следует беспокоиться. Карнеги, верно?

– Да. Концерт через две недели, и я в ужасе. Сколько бы я ни практиковалась, этого никогда не достаточно.

– Музыка – это не Олимпийская дисциплина, Тейя. Внутреннее умиротворение важнее практики.

– Хотелось бы, чтобы вы сказали это моим двум наставникам. – А еще парню, который только что разрушил толику оставшегося моего внутреннего умиротворения. Но затем я поняла, что не упоминала причину ссоры с Ризом. – Откуда вы узнали о Карнеги?

– Через общеизвестные слухи, полагаю. Такого рода новости быстро разлетаются. А теперь, если хочешь моего совета – возьми выходной. Постарайся отдохнуть и хорошо провести время в часовне этим вечером.

– Часовне?

– Да, в той, что в кампусе. Нет ничего лучше истории о призраке в безлунную ночь. Да и орган завораживающий. – Затем у него появилось сомнение: – Ты ведь пойдешь?

– Если это органный концерт, то сомневаюсь, что пойду. Мои друзья не очень любят органную музыку.

– Друзья, знакомые – человеку всегда нужно окружение. Но скажи мне, если однажды твое сердце потонет в своих лабиринтах, где тогда будут твои друзья? Спустятся ли они с тобой, или ты отважишься пойти в одиночку?

Он сказал это с таким пафосом, что я чуть ли не рассмеялась.

– Не думаю, что в моем сердце так много лабиринтов, Сайлен.

– Пока нет. Но подожди, когда ему придется делать выбор. Надежное обещание человека или темное обещание призрака.

Впервые что-то в стиле его общения напугало меня.

– Не уверена, что понимаю, о чем вы.

– Только о том, что тебе нужно пойти сегодня туда, вот и все. – Он улыбнулся, и брови поднялись обратно в разные углы. – Я бы не пропустил это ни за что на этом и потустороннем свете.

Когда я уже собиралась уходить, он начал обшаривать все свои бесчисленные карманы.

– Cперва, я должен дать тебе это… – Он наконец нашел этот предмет: маленькую деревянную трубку, слишком толстую и короткую чтобы быть флейтой. – Ключ к окнам часовни. Они не заговорят с тобой без него.

– Вы еще и хранитель часовни?

– Все может быть. – Он загадочно подмигнул мне. – Хранитель всего, что было заперто слишком долго.

По пути к Форбсу, я внимательней рассмотрела трубку. И конечно, это вовсе был не ключ. То, что я держала в руках, было обычной крошечной подзорной трубой.

 

НОЧЬ ОКУТАЛА ЧАСОВНЮ кромешной тьмой, превращая ее в сказку камня и цвета. Глубокий изголодавшийся черный цвет крался вдоль стен. Он жадно поглощал их, полностью проглатывая их очертания. И таким образом оставались так только окна. Кружевные пятна красного и синего. Висящие в одиночестве. Плавающие в молчаливом, беспощадном небе.

– Добрый вечер, мисс. Вы пришли на показ? Мы скоро начнем.

Я прошла мимо привратника. Поднялась по нескольким ступенькам. Но только когда я шагнула вовнутрь, мои глаза охватило чувственное волшебство этого места. Совершенное и невозмутимое великолепие.

Земля и небо, человек и бог, жизнь и смерть – все слилось в огромное пространство линии, света и воздуха. Бесчисленные арки возвышались вокруг, исчезая высоко в далеком сводчатом потолке, словно гигантские сосуды из камня. А окна, теперь их цвета были увечены монохромностью ночи, балансировали своими хрупкими каркасами на огромных стенах, удерживаемые на месте неуловимой геометрической тайной. В сравнении с Проктер Холлом, последний оказался кукольным домиком. Сокровенный, сокровище само по себе, но пойманное в границы деликатных размеров. Этой часовне размеры были нипочем. Она тянулась к небу, понимая, что даже свод звезд не сможет вместить ее.

Я прошлась вдоль нефи. Села. Все вокруг меня дышало и было живым: потертые полы, ожидающие скамьи, мерцание люстр неистово билось внутри железных клеток. Люди сновали, выбирая свои места. Далеко впереди темно–красный канат разделял деревянный резной алтарь, где орган – захватывающий, как назвал его Сайлен – расположил свои трубы вдоль стен, торжественные, словно стражи по обеим сторонам.

– Взгляните на дерево, окружающее нас. Оно из Шервудского леса. Того самого Шервудского леса. И часть его может датироваться временем Робина Гуда.

Голос девушки раздался за группой туристов, которые закрывали обзор (возможно, последняя экскурсия на сегодня), и я слушала в пол–уха пока она объясняла, что для выполнения резьбы понадобился год и сотня мастеров. Затем я услышала упоминание о музыке. «…существует ритм этой резьбы, как у всего остального в этой часовне. Вы можете увидеть тут фигуры: Птолемей, Пифагор, Орфей…».

Потребовалось какое-то время, чтобы имя дошло до меня. Снова Орфей. На этот раз в часовне американского университета, чей интерьер не должен быть связан с болгарскими легендами и греческими мифами.

Туристическая группа уже перешла к следующему объекту интереса.

«…где вы можете увидеть цитату от Иоанна: И познаете истину, и истина сделает вас свободными. Истина – это тема всего трансепта. Теперь, пожалуйста, следуйте за мной к выходу…»

Я догнала их как раз вовремя.

– Извините, я услышала, что вы упоминали Орфея.

– Да, он прямо здесь. – Она указала на несколько деревянных фигур, вырезанных на алтарных скамейках. Орфей был первым, обращенный ко всей часовне. – Красивый, не правда ли?

Даже с расстояния, крошечная статуэтка излучала мрачную тишину его отчаяния: дерево придало форму его лире, но не могло дать голоса.

– Откуда здесь взялся Орфей?

– Из–за музыки. На этих скамьях обычно сидит хор. – Свет потух, и большой белый экран осветился рядом с нами. – Вы должны занять свое место. Они начнут в любую минуту.

Безлунная ночная история, посмотреть которую Сайлен заставил меня пообещать, оказалась Призраком оперы 1952 года, показанная под аккомпанемент органа этой часовни из восьми тысяч труб. Нечеткие титры появились на экране. Давно умершее высшее общество Парижа поднималось по огромной лестнице оперного дома, охваченные гламуром, мировыми сплетнями, жаждущие шанса быть увиденными, но глухие к предупреждениям об опасности, посланных созданием из катакомб. Призраком. Музыкальным гением, который влюбился в молодую оперную певицу и стал ее наставником – ее «вдохновителем музыки» – нацеленный сделать ее звездой, показывая ей, что музыка должна исходить от сердца, а не от разума.

Сцены мелькали. Я начала чувствовать себя удушающе, под наблюдением, будто скрытый взгляд из этого экрана был сосредоточен на мне. Ты должна знать истину, она освободит тебя. Слова возможно были где-то начертаны, в лабиринте окна трансепта. Какую именно истину я узнаю? Риз был моим фантомом? Моим «вдохновителем музыки»? Что через две недели, когда я буду играть на сцене Карнеги Холла, это будут и его звуки: его разум, его сердце, его музыка?

Я схватила пальто, соскользнула со скамьи, и побежала вдоль трансепта истины, прямо к выходу и к воздуху по другую сторону, в котором я так сильно нуждалась.

 

КАК И ВСЕ, КТО ИГРАЛ это произведение, я мчалась через Астурию, устраивая моим двум наставникам, как Риз назвал бы это, позерство. Громкий поток звука. Фламенко проигранное, как фуга Баха.

– Неплохо, совсем неплохо, – заулыбался Уайли со своего места. – Едва ли катастрофа, которую мне сказали ожидать.

Доннелли залилась румянцем, застигнутая врасплох.

– Ну я не заходила так далеко, Нейт. Но я рада видеть, что Теа вернулась в колею. Это было прелестно, дорогая!

– Спасибо. – Я вежливо улыбнулась. – Вот только не так я буду играть на концерте.

Волна шока прокатилась по комнате. Уайли среагировал первым:

– Тогда что это было? Разогревом?

– Нет. Просто демо, чтобы никто не переживал за мою технику. Но в пятницу я хочу, чтобы эта музыка звучала как я…

– Да?

Я вспомнила руки Риза на клавишах, каждая нотка была заряжена страстью.

– Я хочу играть Астурию, как она чувствуется.

– Ну вот, опять истерики. – Уайли выглядел еще более скептически, чем насчет Шопена.

– Хорошо, тогда. Покажи нам!

После того, как он подключил все свои связи ради меня, он ожидал шоу. И не просто обычного шоу. Проявление мастерства.

Я начала играть, но на этот раз лишь для Риза. Только мы вдвоем, в его коттедже, целующиеся под звуки гитары. Ничто не бывает безопасным в легендах. Или в музыке. Или в любое время, когда ты вот–вот влюбишься… Снова только мы вдвоем: снова в университете, одни на террасе. Свежее небо. Золотое ноябрьское утро. Я должна задать ему вопрос. Пригрозить ему. Разорвать. Я так и делаю. Он сомневается – совершенное, поразительное отсутствие звука. Пока печаль не врезается в меня, как октавный клапан бьет по обеим сторонам фортепиано…

Прозвучали аплодисменты. Браслеты зазвенели на запястье женщины.

Мужчина усмехнулся.

Все были довольны.

 

ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ ОКАЗАЛСЯ важным событием: даже люди, которых я едва знала, приглашали меня на ужин.

– Мы очень рады видеть тебя у нас, дорогая! – Доннелли улыбнулась, призывая меня попробовать индейку, которую они с мужем пекли целый день. У них был теплый, простенький дом с остриженными деревьями на переднем фасаде и ее любимым травяным садом сзади. – Теа из Болгарии, – объявила она другим гостям. – Это ее первый День Благодарения.

Четырнадцать пар глаз повернулось ко мне за столом, полные любопытства, желая узнать, что я думала о Дне Индейки, и какой он в сравнении с празднованиями в моей стране. Я рассказывала истории о еде, празднествах и народных традициях. Но настоящее сравнение я оставила при себе. Первый праздник в Америке оказался также первым, что я проводила вдали от семьи. Каждый запах свежеприготовленной еды, каждый взрыв смеха или звон бокалов вызвали во мне желание оказаться дома. Невозможно было описать каково это чувствовать себя желанной, окруженной столькими замечательными людьми, и все равно такой одинокой. И когда гость сказал тост («всем тем, за чью любовь мы всегда будем благодарны»), я была тронута чуть ли не до слез из–за тоски по родителям.

Когда пиршество закончилось, я совершила долгую прогулку обратно, но пустой кампус только все усугубил. Концерт был менее чем через двадцать четыре часа. Я содрогалась от страха. Самой ужасной была моя неразумная нужда практиковаться – весь вечер, на всякий случай – будто еще несколько часов имели значение.

Не утруждайся садиться за фортепиано, если ты не готова страдать, – предупреждал меня Риз. Музыка, песня, танец – все кровоточит, если оно родом из Андалузии.

Я провела последние две недели, стараясь не думать о нем. Но теперь из мазохистских побуждений «кровоточить» до онемения, я вернулась обратно в комнату и отыскала под грудой книг Цыганские Баллады. Я снова хотела почувствовать ритмы фламенко. Натиск его поцелуя. Его голос. Его прикосновение. И ощущение его рядом с собой в том коттедже – в мои самые счастливые дни с тех пор, как я приехала в Принстон. Или возможно во всей моей жизни.

Баллады занимали только половину книги. Остальное было ранней коллекцией: Песни, написанные вскоре после того, как Лорка забросил фортепиано. Они начинались с богатства цвета, смеси школьного двора и цирка. Там были карусель, наездники, арлекины, единороги и группа детей, наблюдающих, как желтое дерево превращается в птиц, пока закат трепетал над крышами и краснел, словно яблоко. После них, в серии андалузских песен, девушка из Севильи выбрала ветер вместо поклонника, который блуждал по пахнущим тмином улицам без ключа от ее сердца.

Затем я увидела смятую страницу, единственный испорченный лист в книге, волнистый, словно был смочен водой. Не от слез, а большого плеска. И по всей ней – знакомый почерк. Маленькие розарии красных чернил, повисшие на длинных под наклоном витках:

Кто еще бы полюбил тебя так, как я

если ты изменила мое сердце?

Строки повторялись бесконечно, сверху, снизу и по диагонали вокруг напечатанного текста, стирая все границы. Книги проходят через многие руки, люди всякое пишут, сказал Риз на Мартас–Виньярд, когда я увидела тот же самый почерк в другой книге. И все же это была не обычная писанина. Неистовая рука, которая оставляла их, должно быть принадлежала Эстлину. Не Ризу – его почерк я уже видела – но кого-то еще из этой семьи. Кого-то, кто был отчаянно, навязчиво влюблен.

Еще больше тревожащей была сама поэма. Названная в честь Бахуса (Романский вариант Диониса), в ней было всего шесть двустиший – неожиданно оголенные, соединенные вместе, как пьяные фрагменты держащиеся на месте причудой капризного бога собственной персоной:

 

Зеленый нетронутый шепот.

Фиговое дерево раскрывает свои объятия для меня.

Как пантера, его темнота

Преследует мою хрупкую тень.

Луна считает свои следы,

Затем оступается и начинает заново.

Увенчанный листьями,

Я становлюсь черным, зеленым.

Кто еще бы полюбил тебя так, как я

Если ты изменила мое сердце?

Фиговое дерево взывает ко мне, наступает.

Пугающее, размножающееся.

 

Я закрываю книгу. Что это было? Луна. Преследования. Фиговые деревья. И эти стихи – сначала Орфей, теперь Дионис…

– Счастливого Дня Благодарения, детка.

Голос заставил меня подпрыгнуть в кровати. Мое окно было уже приоткрыто, впуская прохладный воздух, а вместе с ним сигаретный дым. Фигура вышла из тени.

– Риз?

– Тебя не было целый день. Я уж начинал подумывать, что мне понадобится больше этих… – Пустая пачка Мальборо приземлилась в мусорную корзину. – Странно, не правда ли? Я так взведен, что можно подумать, будто это я должен сорвать завтрашним вечером аплодисменты.

– Давай не будем говорить о завтрашней ночи.

Он зашел, оставив окно открытым.

– Ты все еще сердишься на меня?

– Прошло две недели, а от тебя не было ни словечка. Ты думал, что я каким-то чудесным образом смогу уговорить себя не сердиться?

– Расстояние – это не всегда плохо. Отношения между нами начали накаляться, а это не то, что тебе нужно было перед концертом.

– Нет, мне нужна была твоя поддержка. Но в последнее время мне с ней не везет, поэтому… что ты хочешь сейчас?

– Я хочу, чтобы ты пошла со мной.

– Ну конечно, вот так ты избегаешь всего, отводя меня в какое-то милое местечко. Побалуй ее немного, и она все забудет, верно?

– Все совсем не так, Теа. Поверь мне хотя бы в этом, если не желаешь верить всему остальному.

Я решила не спорить, а просто посмотреть, что он придумал на этот раз. Поездка была быстрой. Он ехал словно за нами была погоня прямо до Палмер Сквер и того, что выглядело как высококлассный пансион. Американский флаг висел над входом, в то время как все кругом было в праздничном духе сезона, каждый кустик или дерево были покрыты электрическими лампами.

– Что это? Ты снова ведешь меня в отель?

Нет ответа. Его никогда не было. Мне давно говорили, что этот парень не любит, когда портят его сюрпризы.

Мы зашли внутрь, и мое уже упавшее настроение опустилось еще ниже. Нассо Инн. Зализанный гелем, стремящийся угодить портье приветствовал Риза («Добро пожаловать, г–н Эстлин!»), осведомился о нашем вечере и, с великолепно отрепетированной осторожностью, передал ему ключ.

– Риз, что, по–твоему, ты делаешь? – Возможно, устраивать сцену на публике было не самой лучшей идеей, но к этому моменту меня уже ничто не волновало. – Ты забронировал нам комнату на ночь, и это должно компенсировать эти две недели? Или то, что ты не появишься завтра?

Он улыбнулся, взял мою руку и вложил в нее ключ.

– Я не бронировал комнату на ночь. И я не тот, кто понадобится тебе больше всего на концерте.

– О чем ты говоришь?

– Мисс, мне кажется, вас ожидают. – Портье теперь тоже улыбался. Они оба смотрели на меня. – Вам стоит пойти в апартаменты Роквелл, этажом выше прямо по коридору. Леди и джентльмен приехали ранее днем.

Я стояла там в шоке, подозрение начало приобретать контуры в голове.

– Риз, не может быть… Кто приехал?

– Я же сказал: поверь мне хотя бы в этом. – Он весь сиял. – Ты ведь не думала, что я позволю выступить тебе в Карнеги Холл, когда твоей семьи нет рядом?

Ничто из мной пережитого – ни поступление в Принстон или новости о моей сестре – не могло сравниться с тем, что я испытывала в этот момент. Я хотела побежать по лестнице, обнять родителей, допрыгнуть до неба, смеяться и кричать, но я также желала, чтобы это лобби могло стать изолированным пузырем, где только бы Риз был со мной, чтобы я смогла извиниться перед ним, сказать миллионы других вещей (ни к одной из которых, казалось, я не могла подобрать слов) или, хотя бы, поцеловать его – что я и сделала – и пробормотать что-то бессвязное, надеясь, что он поймет, как всегда, все что я подразумевала, чувствовала, в чем нуждалась.

Остальные подробности я узнаю позже. Как он сделал то, что было у него на уме годами: создать стипендию – Музыкальная Награда имени Изабель Риос, названной в честь его матери – с ежегодной наградой в 5000 долларов студенту с самыми высокими достижениями в музыке. В обмен деканат согласился дать ему позволение решать, на что потратить мою стипендию, и отправить все моим родителям на бланке университета (приглашение, визовые бумаги, полностью подготовленная поездка от Принстона). Затем Рита помогла организовать сюрприз, удостоверяясь, что Риз останется невидимым. Зачем было так утруждаться? Потому что они здесь из–за твоего таланта, а не из–за моих денег. Они не должны чувствовать, что кому-то должны кроме тебя.

– Пойдем со мной наверх, не могу дождаться, когда ты познакомишься с ними!

Он покачал головой.

– Это твое время с ними; давай не будем его усложнять. Я скоро встречусь с ними, обещаю.

– Значит ли это, что ты все равно не придешь завтрашним вечером?

– Я хочу прийти, очень хочу. Но я должен быть в другом месте в субботу, и если я поеду в Нью–Йорк с тобой, то могу не успеть.

– Ты продолжаешь говорить со мной загадками.

– Знаю. Просто потому что это связано с… скажем там, это связано с вопросами по здоровью.

– Чьим здоровьем? Твоим? – Я вспомнила рассказ Кармелы. Неужели он болен и не говорит мне?

– Мы можем поговорить об этом в воскресенье, когда твои родители уедут. После, решать тебе.

– Что мне решать?

– Останемся ли мы вместе или нет.

– Риз, если то, что ты хочешь мне сказать, настолько плохо, то я бы предпочла узнать это сейчас.

– Плохо или нет – это будет полностью зависеть от тебя. – Он поцеловал меня в последний раз. – Если мое желание исполнится, то это будет совсем не плохо.

 

КОРИДОР НА ВТОРОМ ЭТАЖЕ был ярко освещен, вызывая почти жуткое чувство, пока я шла к апартаментам Роквелл, все еще не веря, боясь, что все окажется плохой шуткой или галлюцинацией. Наконец я дошла до двери. Постучала. Подождала несколько секунд, затем воспользовалась ключом и зашла…

И они были там, оба. Насколько же невероятно было увидеть своих родителей в номере отеля в Принстоне, и Риз осуществил это.

 

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Вдали

 

НЕПРОЩАЮЩИЙ, БЕЗУМНЫЙ красный цвет главного зала Карнеги извергался от полов, сидений и сочился вдоль полумесяцев белых балконов, словно будто гигантское существо только что вскрыло свои вены, готовое поглощать музыку.

Секундами ранее было названо мое имя. Кто-то придержал боковую дверь, позволяя мне пройти. Тогда зрители заметили девушку и разразились аплодисментами – в сотый раз той ночью, приветствуя еще одного одаренного подростка на легендарной сцене.

Теперь с этой самой сцены, пока я играла, уже приобретала формы другая легенда. Мягкий покров кленовых листьев сменился мощеной городской площадью. Стали появляться вокруг красные крыши. Бледные фасады домов пресмыкались один к другому. Балконы заставлены геранью. Соседи выглядывали из–за белых кружевных занавесок. Это был полдень. Солнце взгромоздилось посреди неба. А под ним, разгорячившись от жаркого воздуха, ряды стульев клубились вокруг столиков кофейни. Вокруг болтали люди. Звенели бокалы. Воздух гудел от предвкушения зрелища. Смерти? Авантюры? Ссоры? Любой горстки сплетен перед сиестой. Наконец, девушка начинает пересекать площадь. Вся в черном, подметая пол подолом своего платья. Ее походка наполнена ритмом танца, в то время как в тени у самой темной стены, вспыхивало пламя мужских глаз, следящих за каждым ее движением, наблюдающих...

Зал взорвался аплодисментами еще до того, как утихли последние ноты. Море хлопающих ладоней, поднимающихся с мест людей, образующих волну. Где-то среди этих зрителей были мои родители, вероятно, вне себя от увиденного. Доннелли и Уайли также, смакуя результаты своей превосходной работы. . Но темной фигуры, наблюдающей за мной с конца зала, уже не было.

Затем я увидела его. Прямо передо мной, в первом ряду, где он должен был быть все время. Он бросил белый цветок к моим ногам. Или это привиделось мне также, как я вообразила себе Испанию?

– Тэш, это было потрясающе! – Рита и Дэв бросились ко мне, как только они увидели, что я вышла из–за кулис. Толпа уже ушла, лишь те, у кого были особые пригласительные остались на коктейльный прием в известном мраморном холле Карнеги. – Неудивительно, что они оставили тебя напоследок. Хотя почему ты мне не сказала, что здесь будет Риз?