ГЛАВА X. ПОДЛИННЫЕ ПРИЧИНЫ ГЕРМАНСКОЙ КАТАСТРОФЫ 1 страница

 

Глубина падения какоголибо тела всегда является мерой отдаленности данного его местонахождения от первоначального положения, в котором оно находилось раньше. Закон этот относится также к падению целых народов и государств. Но именно ввиду этого особенно большое значение получает вопрос о том, в каком положении или, лучше сказать, на какой высоте находился этот народ до начала своего падения. Только тот народ и может очень сильно и глубоко упасть, который раньше находился на более или менее исключительной высоте. Пережить катастрофу нашей Германской империи потому так трудно для каждого правильно мыслящего и правильно чувствующего человека, что наше падение произошло с такой большой высоты, какую при теперешнем унижении Германии даже трудно себе представить.

Уже само объединение Германии и образование Германской империи окружены были золотым ореолом величественных дней, оставшихся как величайшее событие в сердцах всей нации. Империя возникла после ряда непрерывных и чудесных военных побед, явившись прямым плодом бессмертного, несравненного мужества наших героев. Так и только так могло рисоваться возникновение Германской империи детям и внукам героического поколения 70х годов. Каждый немец понимал или чувствовал, что наша великая Германская империя обязана своим возникновением не мышиной возне парламентских фракций; каждый немец сознавал или просто чувствовал сердцем, что самый способ возникновения нашей империи являл собою нечто из ряда вон выходящее. Не под бесцветной сенью парламента с его скучными словесными дуэлями, а под грохот пушек на фронтах немецких армий, окруживших со всех сторон Париж, родилось решение, принятое единодушно всеми немцами, начиная от королей и кончая простым сыном народа, — образовать на будущие времена одну единую империю и возложить на голову прусского короля имперскую корону, символизирующую это братское единство. Это был не результат какихнибудь жалких интриг. И не дезертиры, не тыловые герои выступили в роли основателей бисмарковской империи. Империю создали наши славные полки на фронте.

Уже та обстановка, в которой рождалась наша империя и в которой она получала первое боевое крещение, окружала ее ореолом великой исторической славы, редко выпадавшей на долю даже самым старым из государств.

А какой изумительный подъем начался в нашей стране непосредственно после провозглашения единства Германии!

Завоеванная нами на полях войны полная национальная независимость обеспечивала нам также кусок хлеба для всех и внутри страны. Быстро росло народонаселение страны, быстро росли ее земные богатства. Честь государства, а вместе с тем и честь всего народа находилась теперь под славной защитой изумительной армии, весь облик которой самым разительным образом отличался от того, что было у нас до объединения.

И что же? Падение, которое испытали после мировой войны наше государство и наш народ, настолько глубоко, что люди теперь с громадным трудом могут себе представить, на какой высоте находилась раньше наша страна. Так велики нынешние унижения, так жалко нынешнее положение страны, что в сравнении с ними старое положение кажется какойто чудесной сказкой, и люди с трудом верят, что эта сказка некогда являлась былью.

Вспоминая это прекрасное старое, люди зачастую настолько ослеплены этими чудесными воспоминаниями, что забывают спросить себя о том, каковы же были причины этой чудовищной катастрофы. Ведь ясно же, что причины катастрофы были гдето заложены раньше.

Сказанное относится конечно только к тем немцам, для которых Германия всегда была чемто побольше, нежели простой территорией для жратвы, чемто побольше, чем местом, где можно было хорошо зарабатывать и тратить деньги. Все это говорим мы не для тех, для которых нынешнее унижение Германии — только воплощение их давнишней мечты, а для тех, кто действительно воспринимает нынешнее положение родины, как катастрофу.

Симптомы катастрофы были заложены еще в отдаленном прошлом, но лишь немногие тогда отдавали себе хоть какойнибудь отчет в значении этих симптомов.

Понять это теперь необходимо более, чем когда бы то ни было. Чтобы излечить какуюлибо болезнь, надо сначала понять, каковы ее возбудители. То же самое относится и к лечению политических болезней. Внешнюю форму заболевания мы всегда замечаем гораздо легче, нежели ее подлинную причину, ибо форма бросается в глаза. Есть много людей, которые благодаря этому вообще неспособны видеть чтолибо другое кроме внешней формы. Такие люди зачастую смешивают причину болезни с формами ее проявления, а иногда и вовсе отрицают наличие какойлибо причины. Так и теперь очень многие среди нас объясняют катастрофу Германии прежде всего общехозяйственной нуждой и вытекающими из нее последствиями. Ведь почти каждому из нас приходится лично на себе испытывать результаты экономической нужды. Это становится достаточным основанием для того, чтобы именно в экономической нужде видеть главную причину всего случившегося. В гораздо меньшей мере широкие круги населения склонны видеть причины катастрофы в политических, общекультурных, нравственноморальных факторах. Многим отказываются тут служить чувство и разум.

Что так думают широкие массы, это еще с полбеды. Но то, что и в кругах немецкой интеллигенции германская катастрофа объясняется прежде всего «экономическими факторами», это уже очень плохо. Такой диагноз приводит к тому, что и лечения ищут только в хозяйственной сфере, чем и объясняется то обстоятельство, что до сих пор мы не можем констатировать даже начала выздоровления. Лишь тогда мы поймем подлинные причины наших теперешних несчастий и лишь тогда мы найдем действительные средства для лечения болезни, когда мы поймем, что и здесь экономическим факторам принадлежит только вторая, даже третья роль, между тем как первая роль принадлежит факторам политическим, нравственноморальным, факторам крови.

Вопрос о подлинных причинах германской катастрофы имеет поэтому решающее значение для такого политического движения, которое ставит себе главной целью преодоление катастрофы.

Приступая к изысканию причин нашей катастрофы, заложенных в прошлом Германии, надо особенно остерегаться смешивать те явления, которые больше всего бросаются в глаза, с факторами, имеющими более глубокое значение.

Наиболее легкое и вместе с тем наиболее распространенное объяснение наших теперешних несчастий сводится к тому, что— де причиной катастрофы является проигранная война.

Многие верят в это нелепое объяснение совершенно всерьез. Но в устах еще большего количества людей такое объяснение является только сознательной ложью. Это последнее относится прежде всего к тем, кто ныне находится у власти и наживается на нынешних порядках. Разве не господа вожди революции доказывали ранее, как дважды два четыре народу, что как раз емуто и безразлично, как именно закончится данная война? Разве не кричали они на всех перекрестках, что только «крупные капиталисты» заинтересованы в победе на фронтах, а вовсе не германский народ и тем более не германский рабочий? Разве эти апостолы мира не утверждали прямо противоположное: что только поражение германского «милитаризма» обеспечит германскому народу небывалый подъем и процветание? Разве именно в этих кругах не пели дифирамбов доброте Антанты и не взваливали всю вину за кровавую бойню исключительно на Германию? Ведь все это можно было делать, только предварительно объяснив, что военное поражение Германии никаких особо тяжелых последствий для нации иметь не может. Ведь и всю революцию эти господа проводили под тем лозунгам, что, помешав победе Германии на фронте, революция тем самым поведет германский народ навстречу еще небывалой свобода и независимости.

Разве не так все это было, о жалкие, лживые субъекты! Нужно обладать поистине безграничной еврейской наглостью, чтобы теперь придти и сказать, что причина германской катастрофы лежит в поражениях на фронте, после того как центральный орган партии народной измены, берлинский «Форвертс», черным по белому писал в 1918 г., что германский народ теперь не хочет, чтобы его войска на фронтах одерживали новые победы.

И вот теперь приходят эти же самые люди и заявляют, что причина германской катастрофы — в проигранной войне.

Пререкаться с такими сознательными лжецами — дело, конечно совершенно бесполезное. Я не стал бы терять на это ни одной минуты, если бы это нелепое «объяснение» не стало достоянием большого числа мало разбирающихся людей, которые бессмысленно повторяют его без всякого злого умысла. Да эти строки кроме того пригодятся для наших людей, которым зачастую приходится иметь дело с такими прожженными противниками, которые готовы тут же на глазах у честной публики искажать каждое наше слово.

Когда нам говорят, что подлинной причиной германской катастрофы является проигранная война, мы должны ответить на это следующим образом.

Конечно наше военное поражение оказало ужасающее влияние на все будущее нашего отечества; однако потерянная война была не причиной, а сама была только следствием целого ряда причин, приведших Германию к катастрофе. Каждому человеку, способному думать, каждому немцу, обладавшему доброй волей, было конечно ясно с самого начала, что несчастливый исход войны, которая велась не на жизнь, а на смерть, неизбежно должен был привести к самым тяжелым последствиям для нас. К сожалению однако, среди нас было много таких, которые либо вовремя не поняли этого, либо рассудку вопреки отрицали эту истину и спорили против нее. Среди этих последних были и такие, которые лишь очень поздно поняли значение катастрофы, соучастниками которой они были. Втайне они сами раньше желали поражения Германии и лишь затем слишком поздно увидели, до каких размеров дошло зло. Вот где надо искать действительных виновников катастрофы, теперь внезапно принявшихся утверждать, что единственная причина несчастья проигранная война. Проигрыш войны был только результатом их собственной преступной деятельности, а вовсе не результатом «плохого» руководства, как утверждают эти господа теперь. В лагере противников Германии тоже были не одни трусы. Их солдаты также умели умирать. Число солдат противного лагеря с первого же дня превосходило число наших собственных солдат. Что касается технического вооружения, то в полном распоряжении наших противников находились арсеналы всего мира. И если тем не менее в течение четырех долгих лет мы одерживали блестящие победы над всем миром, то это нельзя объяснять только героизмом наших солдат и превосходством нашей «организации»; нет, это объяснялось также и качествами нашего военного руководства — чего не решались отрицать и сами противники. Дело организации, дело руководства в немецких армиях было поставлено на такую недосягаемую высоту, какой до сих пор не видел мир. В этой области мы достигли предела человечески возможного вообще.

Что такая армия могла потерпеть поражение, заложено в тех преступлениях, которые были совершены. Поражение наших армий является не причиной теперешних наших несчастий, а лишь результатом совершавшихся преступлений. Но, разумеется, поражение наших армий не могло не иметь одним из своих последствий дальнейшего ухудшения нашего положения, превратившегося затем в катастрофу. Что это именно так, видно из следующего. Разве каждое военное поражение всегда непременно приводило к надлому нации и государства? С каких это пор такие результаты неизбежно сопутствовали всякой проигранной войне? Да разве в истории всегда бывало так, что от одной проигранной войны нации непременно погибали?

Ответить на это можно совсем коротко: лишь тот народ погибал, проиграв войну, для которого военное поражение бывало расплатой за внутреннюю гнилость, трусость, бесхарактерность, словом, за потерю собственного достоинства. В других случаях военное поражение скорее давало толчок к новому великому подъему, а вовсе не становилось надгробным памятником на могиле данного народа.

В истории мы найдем бесконечное число примеров, подтверждающих правильность сказанного.

Наше поражение в мировой войне к сожалению, было отнюдь не незаслуженной катастрофой, а увы, заслуженным наказанием со стороны вечного провидения. К нашему горю мы более чем заслужили это поражение. Потеря войны является только одним из наиболее бросающихся в глаза симптомов нашей деградации в целом ряде таких симптомов, которые только менее видны простому глазу. Отрицать это могут лишь те, кто хочет прятать голову под крыло.

Достаточно только обратить внимание на то, какие явления сопутствовали нашему военному поражению. Разве во многих кругах мы не могли констатировать откровенно бесстыдных восторгов по поводу этого несчастья, постигшего нашу родину? Разве чтолибо подобное было бы вообще возможно, если бы всем своим поведением мы не заслужили этого ужасного несчастья. Разве не было и худшего: разве не находились люди, которые прямо хвастались тем, что своей «работой» им удалось наконец поколебать наш фронт. Ведь все это делали не французы, не англичане, нет, нет, этим позором покрывали свои головы подлинные немцы! Разве не заслужили мы тех несчастий, которые обрушились на нашу голову? Мало того: разве после всего совершившегося не приняли мы еще на себя открыто вину за само возникновение войны и разве не сделали мы это, ясно сознавая, что в действительности вина была вовсе не на нашей стороне?

Нет и тысячу раз нет. Уже по одному тому, как воспринял немецкий народ наше военное поражение, совершенно ясно, что причины катастрофы Германии следует искать вовсе не в потере тех или других позиций на фронте к концу войны, вовсе не в неудаче нашего последнего наступления и т.п. Если бы в самом деле причина была в том, что сама наша армия надломилась, если бы несчастья родины вызваны были только поражением на фронте, — тогда германский народ и к самому факту поражения отнесся бы совершенно поиному. Тогда народ наш встретил бы весть о поражении с тяжелым горем, со стиснутыми зубами; тогда сердца наши преисполнились бы еще большей ненависти и ожесточения против внешнего врага, которому злая судьбина обеспечила победу над нами; тогда наша нация по примеру римского сената поспешила бы навстречу побитым дивизиям, чтобы просить их не впадать в отчаяние, а продолжать верить в звезду нашей нации. Тогда мы сумели бы сохранить чувство благодарности к героической, хотя и побежденной армии, и мы сумели бы встретить ее с соответствующим выражением благодарности за понесенные жертвы. Тогда и сама капитуляция перед противником произошла бы в совершенно другой обстановке. Если бы разум и подсказал, что подписать капитуляцию необходимо, то сердцем мы готовились бы уже к предстоящему новому подъему.

Вот как воспринято было бы военное поражение, если бы дело шло только о том, что нам изменило счастье на фронтах. Тогда никто не посмел бы смеяться и плясать по поводу случившегося, тогда никто не хвастался бы своей трусостью, не объявлял бы поражение чемто хорошим, никто не издевался бы над армией и никто не посмел бы вываливать в грязи знамена и кокарды наших полков. Тогда у нас не могли бы разыграться те ужасы, которые позволили английскому офицеру полковнику Ремингтону презрительно сказать, что «из каждых трех немцев по крайней мере один является изменником». Нет, тогда волна измены не приобрела бы такой чудовищной силы; никогда дело не дошло бы до того, что в течение пяти лет изо дня в день уважение к нам со стороны других народов неизменно падало.

Из одного этого достаточно ясно, насколько лживым является утверждение, будто причиной германской катастрофы была потерянная война. Нет и нет! Наш крах на фронте сам по себе был только результатом целого ряда болезней, постигших немецкую нацию еще до начала войны. Военное поражение явилось только первым, до очевидности бесспорным внешним подтверждением того, что Германия уже давно заболела. Сама же болезнь заключалась в яде морального разложения, в ослаблении инстинкта самосохранения, во всей той внутренней слабости, во всех тех разнообразных недомоганиях, которые давно уже подтачивали весь фундамент государства.

Ответственность за проигранную войну попытались взвалить на генерала Людендорфа. Тут уже приходится прямо сказать: нужна вся бессовестность евреев и весь медный лоб марксистов, чтобы осмелиться взваливать ответственность как раз на того человека, который один только во всей Германии с величайшим напряжением сил, с почти нечеловеческой энергией боролся за то, чтобы спасти Германию от позора, унижений и катастрофы. Но евреи и марксисты знали, что они делали. Напав на Людендорфа, они тем самым парализовали возможное нападение со стороны Людендорфа на них самих, ибо один Людендорф мог стать для них самым опасным обвинителем, у него одного были все данные для того, чтобы с успехом разоблачить предателей. Вот почему изменники и спешили вырвать из рук Людендорфа его моральное орудие.

Эти господа исходили из того правильного расчета, что чем чудовищнее солжешь, тем скорей тебе поверят. Рядовые люди скорее верят большой лжи, нежели маленькой. Это соответствует их примитивной душе. Они знают, что в малом они и сами способны солгать, ну а уж очень сильно солгать они, пожалуй, постесняются. Большая ложь даже просто не придет им в голову. Вот почему масса не может себе представить, чтобы и другие были способны на слишком уж чудовищную ложь, на слишком уж бессовестное извращение фактов. И даже когда им разъяснят, что дело идет о лжи чудовищных размеров, они все еще будут продолжать сомневаться и склонны будут считать, что вероятно всетаки здесь есть доля истины. Вот почему виртуозы лжи и целые партии, построенные исключительно на лжи, всегда прибегают именно к этому методу. Лжецы эти прекрасно знают это свойство массы. Солги только посильней — чтонибудь от твоей лжи да останется.

Ну, а известно, что виртуозами из виртуозов по части лжи во все времена были евреи. Ведь уже само существование евреев построено на той большой лжи, будто евреи представляют собою не расу, а только религиозную общину. Недаром же один из самых великих людей, которых знала наша история, навсегда заклеймил евреев, сказав о них, что они являются «великими мастерами лжи». Кто этого не понимает или кто этому не хочет поверить, тот неспособен бороться за торжество правды на земле.

Теперь немецкому народу, пожалуй, приходится еще радоваться тому, что разъедавшая его организм не выявленная, но изнурительная болезнь в 19181919 г., прорвалась наружу в форме бурной катастрофы. Не случись этого, наша нация шла бы навстречу гибели, быть может, более медленно, но верно. Болезнь приобрела бы хронический характер; между тем теперь, приняв такие острые формы, она по крайней мере бросается в глаза всем, и внимание лучшей части народа приковано к необходимости лечения ее. Не случайно то, что человек легче справился с чумой, нежели с туберкулезом. Чума проявляется в страшной, чрезвычайно пугающей и отталкивающей человека форме; туберкулез — в гораздо менее отталкивающей, но не менее опасной форме изнурительной болезни. Чума внушает человеку великий ужас, туберкулез же ввергает его в постепенное безразличие. В результате получается то, что на борьбу с чумой человек бросается с безудержной энергией, а борьбу с туберкулезом ведет в сущности лишь очень слабыми средствами. Так и случилось, что чуму человек поборол, а туберкулез поборол самого человека.

То же можно сказать и относительно заболеваний целых народных организмов. Если заболевание не принимает катастрофического характера, человек постепенно привыкает к нему, а общество со временем все таки погибает. При такой ситуации приходится считать прямо счастьем, когда процесс медленного гниения внезапно сменяется бурным проявлением болезни настолько, что народ по крайней мере сразу отдает себе отчет в том, как опасно его положение. В этом и заключается, можно сказать, благодетельное значение катастрофического пути развития. При прочих равных условиях катастрофа может стать исходным пунктом преодоления болезни.

Но и в этом последнем случае для того, чтобы приступить к успешному лечению болезни, надо прежде всего правильно понять источник ее.

Правильно различить возбудителя болезни и породившие его причины и в этом случае является важнейшим делом. Но провести это различие будет тем труднее, чем дольше микробы болезни пребывают уже в народном организме, ибо при длительности пребывания их в организме больной привыкает к ним и начинает считать их естественной составной частью своего тела. Есть такие безусловно вредные яды, к которым однако организм легко привыкает настолько, что перестает считать их «чуждыми» себе и начинает видеть в них необходимую принадлежность народного организма. Он привыкает к ним настолько, что во всяком случае видит в них зло неизбежное и перестает даже помышлять о том, что надо бы найти возбудителя болезни и покончить с ним.

Так и у нас уже задолго до начала мировой войны организм разъедался известным ядом, и в то же время к этому яду настолько привыкли, что решительно никто — разве только за отдельными исключениями — не заботился выявить возбудителя болезни и побороть его. В виде исключения люди иногда задумывались только над болезненными явлениями в области экономической жизни. Ненормальности в этой сфере иногда еще привлекали к себе внимание, но в целом ряде других областей мы проходили совершенно спокойно мимо ненормальностей.

А между тем уже и тогда налицо было немало симптомов упадка, над которыми следовало задуматься очень серьезно.

Что касается ненормальностей экономического порядка, то тут приходится отметить следующее:

Бурный рост народонаселения в нашем государстве выдвигал уже до начала войны проблему достаточного пропитания Германии и ставил эту проблему в центре всех наших политических и экономических задач. У нашего государства, к сожалению, не хватило решимости стать на единственно правильный путь разрешения этой проблемы. Нашим государственным деятелям казалось, что им удалось изобрести более легкий и дешевый путь к цели. Наш отказ от политики завоевания новых земель в Европе и избранная нами вместо этого безумная политика так называемого мирного экономического завоевания земли неизбежно должны были привести к вредной политике безграничной индустриализации.

Первым и очень тяжким последствием этой политики было вызванное ею ослабление крестьянства. В той самой мере, в какой таяло крестьянское сословие, в этой же мере неудержимо возрастала численность городского пролетариата. В конце концов утеряно было всякое равновесие.

К этому прибавился рост неравенства — резкая разница между богатством и бедностью. Нищета и изобилие жили теперь в такой непосредственной близости друг к другу, что результаты неизбежно должны были быть печальные. Нужда и частая безработица начали играть человеком, усиливая недовольство и озлобление в рядах бедняков. Результатом всего этого было усиление политического раскола между классами. Несмотря на то, что страна переживала эпоху экономического расцвета, недовольство кругом становилось все больше и глубже. В конце концов всюду утвердилось убеждение, что «долго так продолжаться не может». И в то же время люди совершенно не представляли себе, что же надо и что можно сделать для того, чтобы переменить все это.

Налицо были типичные симптомы глубочайшего недовольства, которое обыкновенно на первых порах так и проявляется.

Еще гораздо хуже были другие симптомы, тоже вытекавшие из того, что экономическому фактору было придано чрезмерное значение.

Поскольку хозяйство становилось владыкой государства, поскольку деньги неизбежно становились главным божеством, перед которым все и вся падало ниц. Старые небесные боги все больше сдавались в архив; теперь фимиам воскурялся только единому богумамане. Началось вырождение худшего вида — вырождение тем более опасное, что нация шла навстречу эпохе, сопряженной с величайшими опасностями и требующей от сынов ее именно героизма. Становилось ясно, что Германия идет навстречу тому дню, когда только силою меча она сможет обеспечить себе кусок хлеба и «мирный хозяйственный труд».

Власть денег была, увы, санкционирована и той инстанцией, которая, казалось бы, больше всех должна была восстать против нее: его величество германский император стал втягивать в орбиту финансового капитала также высшее дворянство, что конечно могло иметь только самые несчастливые последствия. Вину Вильгельма II несколько смягчало то обстоятельство, что этой опасности не замечал и сам Бисмарк. Благодаря втягиванию высшего дворянства в круговорот финансового капитала идеальные добродетели на деле подчинялись влиянию силы денег. Было ясно, что раз ставши на этот путь, военная аристократия в кратчайший срок должна будет отступить на задний план перед финансовой аристократией. Денежные операции удаются легче, нежели военные операции на полях битвы. Истинного героя, истинного государственного деятеля вовсе не так уже прельщало придти в тесное соприкосновение с еврейскими банкирами. Награды и отличия за воинские подвиги стали очень дешевы. Истинный воин предпочитал теперь отказываться от таких наград. Да и с точки зрения чистоты крови этот процесс также имел глубоко печальные последствия. Дворянство постепенно лишалось и чисто расовых предпосылок своего существования. Значительная часть благородного дворянства теперь скорее заслуживала эпитета: «неблагородное дворянство».

Постепенное исчезновение прав личной собственности и систематический переход всего хозяйства в собственность акционерных обществ представляли собою грозный симптом экономического упадка.

Этим самым всякий труд целиком становился объектом спекуляции со стороны бессовестных ростовщиков. Отделение собственности от труда принимало самые острые формы. Теперь праздник был на улице, биржи. Биржевики торжествовали свою победу и медленно, но неуклонно забирали в свои руки всю жизнь страны, все дело контроля над судьбами нации.

Уже до начала мировой войны через посредство акционерных обществ все германское хозяйство все более подпадало под контроль интернационального капитала. Часть германской индустрии делала правда серьезные усилия, чтобы уйти от этой судьбы, но в конце концов и она пала жертвой объединенного натиска со стороны алчного финансового капитала, ведшего всю свою борьбу с помощью преданного ему друга — марксизма.

Долгая война, которая велась против германской «тяжелой индустрии», была только началом подчинения всего германского хозяйства интернациональному контролю. К этому подчинению с самого начала стремился марксизм. Но только с победой революции в 19181919 гг. марксизм окончательно достиг этой своей цели. Сейчас, когда я пишу эти строки, интернациональный финансовый капитал одержал еще одну победу: он подчинил себе также германские железные дороги. «Международная» социалдемократия тем самым видит осуществленной еще одну из своих целей.

Насколько чрезмерное значение стали придавать у нас фактору экономики и насколько въелся этот предрассудок в сознание немецкого народа, можно судить хотя бы потому, что и по окончании мировой войны господин Стиннес, один из самых выдающихся представителей немецкой промышленности и торговли, смог выступить с открытым заявлением, что спасти Германию можетде только одна экономика как таковая. Этот вздор проповедовался как раз в такой момент, когда Франция например видела главнейшую задачу в том, чтобы перестроить дело преподавания в своих школах в гуманитарном духе и решительно бороться против той ошибочной мысли, будто судьбы народа и государства зависят не от вечных идеальных ценностей, а от факторов экономики. Изречение Стиннеса принесло огромный вред. Оно было подхвачено с изумительной быстротой и использовано было самым бессовестным образом теми шарлатанами и невежественными знахарями, которых германская революция выдвинула на посты вершителей судеб нашей родины.

Одним из худших симптомов распада в довоенной Германии была та половинчатость, которая охватывала тогда все и вся. Половинчатость всегда является результатом собственной неуверенности в том или другом деле, а также вытекающей отсюда или из какихлибо других причин трусости. Эту болезнь мы питали всей нашей постановкой дела воспитания.

Дело воспитания в Германии отличалось и до войны рядом крупнейших слабостей. Воспитание было поставлено у нас чрезвычайно односторонне и подготовляло человека только к тому, чтобы он многое «знал», а не к тому, чтобы он «умел». Еще меньше внимания у нас обращалось на выработку характера человека, поскольку вообще характер можно вырабатывать. Совсем мало заботились у нас о выработке чувства ответственности и уж вовсе не заботились о воспитании воли и решимости. В результате у нас получались не сильные натуры, а чрезмерно разносторонние «всезнайки» каковыми нас, немцев, больше всего и привыкли считать в довоенную эпоху. Немца любили за то, что его можно употребить на всякое дело, но его очень мало уважали именно за слабоволие. Ведь недаром немец легче всех других растворялся среди иных народов, теряя связь со своей нацией и со своим отечеством. Наша замечательная поговорка «с одной шапочкой в руке ты пройдешь по всей стране» достаточно говорит сама за себя.

Эта наша покорность была особенно вредна, поскольку предопределяла и взаимоотношения между подданными и их монархом. Форма требовала, чтобы немец беспрекословно одобрял все, что соизволит вымолвить его Величество, и решительно никогда и ни в чем не мог ему возразить. Но именно тут всего больше не хватало нам чувства гражданского достоинства. Именно в результате недостатка этого чувства впоследствии и погибла монархия как институт.

Ни к чему хорошему сервилизм привести не мог. Только для льстецов и блюдолизов, только для всех этих вырождающихся субъектов такое сервильное отношение к своему монарху могло быть приятно. Честным и стойким душам это не могло нравиться и не нравилось. Вся эта «всеподданнейшая» мелкота в любую минуту готовая ползать на коленях перед своим монархом и расточителем благ, проявляла невероятную наглость и развязность в отношении всего остального мира, особенно когда эти субъекты могли изображать из себя монополистов монархических чувств, а всех остальных грешников и мытарей изображать противниками монархии. Такие черви ползучие будь то выходцы из дворянского сословия или из какихлибо других сословий — внушали только отвращение и на деле причиняли большой ущерб самой монархии. Ясно как божий день, что такие люди в действительности являются только могильщиками монархии и причиняют глубочайший вред особенно самой идее монархии. Да иначе и быть не может. Человек, действительно способный бороться за свое дело, никогда не будет льстецом и пресмыкающимся. Если кто является искренним сторонником монархического режима, он будет ему предан всей душой и готов будет принести любую жертву этому режиму. Но такой человек не станет на всех перекрестках кричать о своей преданности монархии, как это любят делать господа демократические «друзья» монархического строя. Такой человек, если понадобится, будет считать своим долгом открыто предупредить своего монарха о той или другой опасности и вообще не сочтет недопустимым оказать то или другое воздействие на решение монарха. Искренний монархист ни в коем случае не может стать на ту точку зрения, что его величеству монарху можно делать просто все, что ему заблагорассудится даже в тех случаях, когда от этого проистекут явно худые последствия. Искренний монархист сочтет своим долгом в таком случае взять под свою защиту монархию против самого монарха. Если бы институт монархии всецело зависел только от личности монарха, тогда монархический режим пришлось бы считать худшим из мыслимых режимов. Ибо надо открыто признать, что лишь в очень редких случаях монархи являются действительно выдающимися мудрецами и образцами сильных характеров. Сколько бы ни пытались представлять дело так, что все до единого монархи являются выдающимися личностями, этому поверить невозможно. Этому поверят быть может только профессиональные льстецы, но люди честные, т. е. люди наиболее ценные для государства, с негодованием отвергнут такую версию. Для людей честных история остается историей, а правда правдой, даже и в тех случаях, когда дело идет о монархах. Нет, сочетание в одном лице великого монарха и великого человека бывает в истории настолько редко, что народы должны считать себя уже счастливыми, если снисходительная судьба посылает им монарха хотя бы только средних личных качеств. Таким образом ясно, что великое значение монархической идеи вовсе не заложено в самой личности монарха — кроме тех исключительных случаев, когда небеса посылают человечеству такого гениального героя, каким был Фридрих Великий, или такого мудрого вождя, каким был Вильгельм 1. Но это бывает не чаще, чем раз в столетие. Во всех же остальных случаях приходится констатировать, что сила монархического режима заключается не в личности монарха, а в идее монархии. Тем самым и роль самого монарха становится только служебной. Сам монарх является в этих случаях только колесиком общего механизма и всей своей ролью обязан самому механизму. И сам монарх в этих случаях обязан подчинить свои действия высшим целям. Действительным «монархистом» явится не тот, кто станет молча смотреть, как тот или другой монарх действует в ущерб этим высшим целям, но тот, кто сочтет своим долгом сделать все возможное, чтобы это было избегнуто. Если бы в самом деле согласиться, что идея монархизма целиком исчерпывается «священной» личностью монарха, тогда мы попали бы в такое положение, что даже сумасшедшего монарха никогда нельзя было бы сместить.