ГЛАВА X. ПОДЛИННЫЕ ПРИЧИНЫ ГЕРМАНСКОЙ КАТАСТРОФЫ 3 страница

Такую же печальную роль играет наша политика зарплаты. Раз мы не обращаем достаточного внимания на вопрос о возможности для отца семейства содержать свою семью, то ясно, что это делает невозможным ранние браки.

Действительная борьба против проституции станет возможной лишь тогда, когда мы радикально изменим всю социальную обстановку и создадим все предпосылки, необходимые для ранних браков. Вот первое, что надо сделать, чтобы серьезно приступить к разрешению этой проблемы.

Вовторых, мы должны изгнать из сферы воспитания целью ряд недостатков, над которыми мы почти не задумываемся. Прежде всего необходимо понастоящему сбалансировать умственное воспитание и воспитание физическое. То, что у нас сейчас называется гимназией, есть насмешка над ее греческим образцом. У нас совершенно позабыли, что здоровый дух живет только в здоровом теле. Это правило безусловно верно в применении ко веси основной массе народа, отдельные же исключения большой роли не играют.

В довоенную эпоху были у нас такие годы, когда эту истину совсем забывали. Все внимание было сосредоточено только на «духе», о теле же забывали совершенно. Люди полагали, что именно такая постановка дела воспитания соответствует величию нации. Это была конечно ошибка, которая начала мстить за себя очень быстро. Совершенно неслучайно то обстоятельство, что большевистская волна нигде не находила такого отклика, как именно там, где голод и недоедание приводили население к вырождению: в средней Германии, Саксонии, в Рурском бассейне. Во всех названных областях так называемая интеллигенция не оказывала никакого скольконибудь серьезного сопротивления еврейской болезни большевизма. Вопервых, потому, что и сама интеллигенция в этих районах физически вырождается благодаря той же нужде, а вовторых, потому, что дело воспитания и там поставлено было ненормально. Исключительная забота о воспитании только одного «духа» делает верхние слои нашего общества совершенно неспособными продержаться, а тем более пробить себе дорогу в такие полосы развития, когда решает не «дух», а — кулак. Если человек физически слаб, то нередко благодаря этому же он становится труслив.

Чрезмерный перевес духовного развития и пренебрежение развитием физическим зачастую приводят уже в ранней молодости к преждевременному пробуждению половых представлений. Юноша, который закаляет свое тело спортом, приобретает железную силу, и в то же время его чувственные потребности меньше, нежели у того юноши, который питается только духовной пищей, сидит только над книгами и т.д.. Рациональное воспитание должно все это принять во внимание. Правильно поставленное воспитание не должно упускать из виду и того, что физически здоровый человек и к самой женщине будет подходить совсем с другими требованиями, чем эти преждевременно испорченные расслабленные молодые люди.

Все дело воспитания должно быть поставлено так, чтобы свободное время молодежи использовалось для физических упражнений. Наш юноша не должен праздно шляться по улицам и кино, а должен после трудового дня посвящать все остальное время закаливанию своего организма, ибо жизнь еще предъявит к нему очень большие требования. Задача воспитания нашего юношества должна заключаться вовсе не в накачивании его школьной премудростью, а именно в том, о чем мы говорим выше. Надо положить конец и тому предрассудку, будто вопросы физического воспитания являются частным делом каждого отдельного человека. Нет, это не так. Нет и не может быть свободы, идущей в ущерб интересам будущих поколений, а стало быть и всей расы.

Параллельно с физическим воспитанием необходимо начать борьбу и против морального яда.

Ведь в сущности вся наша теперешняя общественная жизнь является сплошным рассадником половых соблазнов и раздражений. Присмотритесь только к программе наших кино, варьете и театров и вы не сможете отрицать, что это далеко не та пища, в которой нуждается наше юношество. Афиши и плакаты прибегают к самым низменным способам возбуждения любопытства толпы. Каждому, кто не потерял способности понимать психологию юношества, ясно, что все это должно причинять громадный моральный ущерб молодежи. Тяжелая атмосфера чувственности, господствующая у нас всюду и везде, неизбежно вызывает у мальчика такие представления, которые должны быть ему еще совершенно чужды. Результаты такого «воспитания» приходится констатировать теперь, увы, на каждом шагу. Наша молодежь созревает слишком рано и поэтому старится преждевременно. В залах судов вы можете частенько слышать ужасающие вещи, дающие ясное представление о том, как неприглядна жизнь наших 1415летних юношей. Что же удивительного после этого, если сифилис находит себе распространение и среди этих возрастов. Разве не страшно видеть, как проститутки больших городов дают первые уроки брачной жизни этим еще совсем молодым, физически слабым и морально развращенным мальчикам.

Кто всерьез хочет бороться против проституции, тот должен прежде всего помочь устранить идейные предпосылки ее, тот должен помочь положить конец той антиморальной культуре больших городов, которая является настоящим бичом для юношества. Конечно по этому поводу подымется страшнейший шум, но на это не следует обращать никакого внимания. И если мы не вырвем нашу молодежь из болота, окружающего ее сейчас, она неизбежно в нем утонет. Кто не хочет видеть всей этой грязи, тот на деле помогает ей и сам становится соучастником постепенного проституирования будущих поколений, от которых зависит вся дальнейшая судьба нашей нации. Эту очистительную работу необходимо предпринять во всех областях. Это относится к театру, искусству, литературе, кино, прессе, плакату, выставке и т. д. Во всех этих сферах приходится констатировать явления распада и гниения. Только после основательной чистки сможем мы заставить литературу, искусство и т. д. служить одной великой моральной государственной и культурной идее. Нужно освободить всю нашу общественную жизнь от затхлого удушья современной эротики, нужно очистить атмосферу от всех противоестественных и бесчестных пороков. Руководящей идеей во всей этой работе должна быть систематическая забота о сохранении физического и морального здоровья нашего народа. Право индивидуальной свободы должно отступить на задний план перед обязанностью сохранения расы.

Только когда мы проведем все эти мероприятия, можно будет сказать, что теперь и чисто медицинская борьба против этой болезни может рассчитывать на известный успех. Но и здесь полумеры будут недопустимы, и здесь придется принимать решения очень радикальные и порою тяжелые. Лишить дефективных людей возможности размножения и создания таким образом столь же дефективного потомства только справедливо. Планомерное проведение такого правила было бы одной из самых гуманнейших мер. Это будет варварством по отношению к тем несчастным, которые стали жертвою неизлечимых болезней, но это будет благодеянием для всего остального населения и для будущих поколений. Преходящие страдания займут, может быть, одно столетие, зато потом нас будут благословлять за эти меры в течение тысячелетий.

Борьба против сифилиса и его прародительницы проституции является одной из самых трудных задач человечества. Она трудна потому, что дело идет не о разрешении той или другой частичной проблемы, а об устранении целого комплекса явлений, которые с неизбежностью дают сифилис. Физическое заболевание в данном случае является только результатом заболевания моральных, социальных и расовых инстинктов.

Если из трусости или из лени мы не проведем этой борьбы, то что же будет с нашим народом через пятьсот лет? Ясно, что среди нас тогда найдется лишь очень немного таких существ, относительно которых можно было бы, не возводя хулы на всевышнего, сказать, что они созданы по образу и подобию его.

Теперь посмотрим, как со всеми этими ужасными явлениями боролись в старой Германии. Спокойно исследуя этот вопрос, приходится придти к выводам поистине печальным. В правительственных кругах, разумеется, понимали, что болезнь эта приносит ужасный вред, хотя, далеко не отдавали себе ясного отчета в том, к каким губительным последствиям она ведет. Но меры борьбы против этого зла были ниже всякой критики. Вместо радикальных реформ прибегли к совершенно жалким мероприятиям. Правительство не обратилось к корням, к основным причинам болезни, а оставалось только на поверхности явлений. Проституток стали подвергать медицинскому осмотру, сорганизовали койкакой надзор за ними, в отдельных случаях заболевшую проститутку отправляли в лазарет. Оттуда, подлечившись, она опять выходила на улицу и продолжала заражать сближающихся с нею мужчин.

Далее, как известно, ввели «специальный параграф», который запрещал половое общение больным и недоизлеченным. Само по себе это мероприятие правильно, но на практике его почти совершенно не удавалось проводить.

Несчастная женщина, которая становилась жертвой такого тяжелого случая, избегала появляться в суде в качестве свидетельницы против того вора, который украл ее здоровье. Это вполне понятно, если учесть уровень нашего или, лучше сказать, ее воспитания и если не упускать из виду, с какими моральными неприятностями для нее должно быть связано такое дело. В конце концов женщина меньше всего выигрывает от того, будет ли этот человек осужден или не будет. Она то все равно будет окружена презрением со стороны общества еще в гораздо большей степени, нежели это относится к мужчине. Наконец, представьте себе положение женщины, когда злою болезнью заразил ее никто иной, как собственный супруг.

Что же ей тут делать? Идти жаловаться в суд?

Что касается тех случаев, когда пострадавшим является мужчина, то тут надо иметь в виду следующее. Ведь большей частью он сближается с проституткой после обильного употребления алкоголя. Он находится в таком состоянии, когда ему не до того, чтобы думать о здоровые своей «возлюбленной». Это хорошо знают больные сифилисом проститутки, и именно поэтому эти несчастные стараются поймать мужчину как раз когда он находится в этом малопривлекательном состоянии. Результат получается тот, что заболевший впоследствии мужчина при всем напряжении памяти не может даже припомнить, кто именно была та женщина, которая осчастливила его. Это особенно понятно, если происшествие имеет место в таком городе, как Берлин или даже Мюнхен. В десятках тысяч случаев дело идет к тому же о приезжих из провинции, которых шум и треск больших городов оглушает настолько, что они вообще лишаются возможности отдавать себе отчет в окружающей их обстановке.

Наконец кто же это может быть вполне уверен, здоров ли опили еще болен? Разве не знаем мы тысяч случаев рецидива болезни, после того как больной как будто вылечился. И разве такие люди, сами того не подозревая, не причиняют миллионы несчастий своим близким.

Таким образом на практике получалось, что реальное действие особого параграфа, каравшего за заражение, оказывалось ничтожным. Столь же ничтожные результаты на практике давал надзор за проституцией. И наконец дело лечения сифилиса еще и теперь далеко не всегда достигает цели.

Бесспорно только одно: несмотря на все эти мероприятия ужасная болезнь получала все большее распространение. Этим лучше всего доказана бесцельность всех вышеназванных мероприятий.

Да и как могло быть иначе! Все эти мероприятия были совершенно недостаточны и даже прямо смешны. Против морального проституирования народа не предпринималось решительно ничего. Да и вообще никакой продуманной системы мер не было.

Тем, кто склонен относиться к этой опасности более или менее легкомысленно, мы можем посоветовать только одно: познакомьтесь основательнее со статистикой распространения этой ужасной болезни. Сравните статистические данные за последнее столетие. Вдумайтесь хоть немножко в то, каков же будет ход развития дальше. Нужно быть совершеннейшим ослом, чтобы при ознакомлении с этими данными мороз не прошел по коже.

Слабость и половинчатость, которые были проявлены с такой очевидной бездарностью довоенной Германией должны рассматриваться нами во всех случаях как наглядное доказательство начавшегося у нас распада. Это были явные признаки политической и моральной деградации.

Если государство не имеет силы организовать борьбу за здоровье народа, оно тем самым лишается права на существование в этом мире, который является миром борьбы.

Такое право остается только за сильным и «цельным», но не за слабым и «половинчатым». Сложные условия существования не дают права на слюнтяйство и нерешительность, способные погубить великую нацию. А если нация не борется за свое существование, то она не настолько велика, чтобы существовать в этом мире. Быть сильным, мощным, решительным — это обязанность государства перед своим народом, равно как и народ всегда поддержит такое государство.

Одним из нагляднейших признаков постепенного распада империи уже в довоенную эпоху было систематическое, почти планомерное снижение культурного уровня нации, причем, конечно, под культурой я понимаю совсем не то, что ныне у нас называют цивилизацией. Современная так называемая цивилизация в моих глазах скорее является прямым врагом подлинной культуры, ибо на самом деле это в лучшем случае есть псевдоцивилизация, если вообще уместно здесь говорить о какойлибо цивилизации.

Уже накануне XX столетия в сфере нашего искусства начали обнаруживаться печальные симптомы, дотоле совершенно неизвестные Германии. Конечно, и в более старые времена можно было иногда констатировать отдельные примеры извращения вкуса. Но тогда дело шло лишь в плане отдельных случаев художественных ошибок — итогов художественного, творческого поиска, чему будущие поколения, однако, все еще могли. несмотря ни на что, придавать известную историческую ценность. Многое можно считать в этой области спорным, но как предмет спора оно имело право на существование, чего не скажешь о нынешней деградации и извращении вкусов. На рубеже XX века речь могла идти уже не об этом. Тут мы имели дело не с ошибками, а с идейным вырождением. Тут уже дело касалось симптомов конкретного культурного вырождения, сигнализировавших предстоящую политическую катастрофу под влиянием идей большевизма.

Большевизм в искусстве является единственно возможной формой проявления в области культурной жизни большевизма вообще, ибо именно здесь он сам себе может позволить безграничность извращений и уродств. о Кому такое заявление кажется странным или даже несправедливым, тому мы советуем внимательнее присмотреться к искусству тех стран, которые уже имели счастье быть большевизированными. Последуйте нашему совету и вы убедитесь, что официально признанным искусством в этих государствах являются продукты сумасшедшей фантазии таких погибших людей, как «кубисты» и «дадаисты» Даже в течение краткого периода существования Баварской советской республики мы могли заметить то же самое. Уже и в Баварии можно было отметить, что все официальные плакаты, газеты, рисунки и т. д. носили на себе печать не только политического упадка, но и общекультурного упадка и разложения.

Конечно лет 60 назад нельзя было и представить себе политической катастрофы таких размеров, какую мы пережили сейчас. Точно так же и элементы общекультурного распада лет 60 назад были куда слабее, чем те симптомы распада, которые с начала XX века выродились в кубизм и т. п. Лет 60 назад такие вещи, как выставка так называемых «переживаний» дадаистов, были бы совершенно немыслимы. В те времена организаторов подобной выставки просто посадили бы в сумасшедший дом. В наше же время такие субъекты возглавляют даже целое художественное общество. Лет 60 назад такая чума не могла бы возникнуть, ибо общественное мнение этого не потерпело бы, а государство тотчас же приняло бы меры. Руководители государства обязаны бороться против того, чтобы сумасшедшие могли оказывать влияние на духовную жизнь целого народа. Предоставить «свободу» такому «искусству» означает играть судьбами народа. Тот день, когда такого рода искусство нашло бы себе широкое признание, стал бы роковым днем для всего человечества. В этот день можно было бы сказать, что вместо прогресса умственного развития человечества начался его регресс. Все страшные последствия такого "развития трудно себе даже представить.

Стоит только с этой точки зрения на минуту взглянуть на итог нашего развития за последнюю четверть века и с ужасом придется убедиться в том, насколько далеко ушли мы уже назад по этому страшному пути. Куда ни взглянешь, всюду видишь зачатки и зародыши таких болезней, которые раньше или позже неизбежно должны привести нашу культуру к гибели. Все это симптомы, указывающие на процесс затяжного периода гниения. Горе тем народам, которые не умеют справиться с такими болезнями!

Такие заболевания уже издавна можно констатировать в Германии почти во всех областях искусства и культуры вообще. Во всех областях культуры мы как будто уже перешли свой высший пункт и находимся на путях регресса. Наш театр самым очевидным образом шел вниз и еще в довоенной Германии он совершенно исчез бы как фактор культурного развития, если бы наши государственные театры не оказали тогда некоторого сопротивления проституированию искусства. Если отвлечься от этих и некоторых других исключений, то придется придти к тому убеждению, что наша сцена упала так низко, что лучше бы народу совершенно перестать посещать этакий театр. Ведь совершенно неслыханно уже одно то, что в эти «храмы искусства» мы не могли вообще пускать свою молодежь, о чем пришлось открыто заявить в более чем странных плакатах: «для молодежи такихто возрастов вход воспрещен».

Подумайте только, ведь главной задачей этих храмов искусства должно было явиться в первую очередь воспитание молодежи! Ведь не для того же существуют театры, чтобы услаждать пресыщенных жизнью старичков. И вот мы дожили до того, что стали необходимыми такие предосторожности. Что сказали бы великие драматурги старых времен по поводу таких «мер предосторожности», а главное, по поводу таких условий, которые сделали необходимым принятие таких мер? Как пламенно вознегодовал бы по этому поводу Шиллер! С каким возмущением отвернулся бы Гете!

Но что такое Шиллер, Гете или Шекспир для героев новейшей немецкой поэзии? С точки зрения этих господ Шиллер, Гете и Шекспир — люди совершенно устаревшие, отжившие, мало того, уже давно «превзойденные новыми поэтами». Крайне характерным для описываемой эпохи является не только то, что ее герои сами фабрикуют одну только грязь, но и то, что они непременно стараются вывалять в грязи все подлинно великое в прошлом. Аналогичные явления всегда приходится констатировать в подобные эпохи. Чем более жалки и гнусны дела рук такой «новой» эпохи и ее деятелей, тем ненавистнее для них свидетели прежнего подлинного величия и достоинства. Охотнее всего такие деятели вырвали бы из памяти человечества все его прошлое. Тогда уже не с чем было бы сравнивать современную грязь и можно было бы выдать за «искусство» всю «новейшую» гадость. Чем более жалок и бесталанен новый институт, тем старательнее пытается он вырвать из памяти людей все следы прошлого. И наоборот. Все то хорошее и сильное, что может дать нам современность, будет стараться вести свою родословную от великих завоеваний прошлого. Сильное и хорошее не боится того, что оно побледнеет, если его станут сравнивать с прошлым. Напротив, оно само старается вызвать в памяти и освежить в представлении новых поколений все то примечательное и великое, что было в прошлом. Отрицать все великое прошлое, все то, чем человечество уже ранее обладало, ненавидеть все это прошлое способен только тот, кто сам ничего ценного и великого миру дать не может, но в то же время пыжится доказать, что он принес человечеству невесть какие дары.

Все это можно сказать не только о «новаторах» на общекультурной ниве, все это относится также и к политике. Новое революционное движение всегда будет относиться к старым формам с тем большей ненавистью, чем менее значительно само это движение. Стремление выдать свое собственное убожество за нечто очень великое рождает слепую ненависть ко всему тому действительно великому, что было в прошлом. К примеру. Ясно, что пока жива слава Фридриха Великого, слава Фридриха Эберта не может стать особенно большой. Герой дворца «Сансуси» относится к бывшему бременскому трактирщику так же, как солнце к луне. Луна светит лишь тогда, когда закатывается солнце. Вот почему все наши «луны» преследуют своею ненавистью солнечную славу действительно великих людей. В области политической жизни не раз бывало так, что если судьбе бывало угодно на время отдать власть в руки политического нуля, то этот нуль проявлял невероятную энергию, чтобы оболгать все прошлое и облить его грязью. И в то же время такое ничтожество пускало в ход все самые крайние средства, чтобы не допустить хотя бы малейшей критики по своему собственному адресу. Лучшим примером может послужить современное законодательство о «защите» германской республики.

Вот почему, как только вы услышите, что то или иное учение, мировоззрение, политическое или экономическое движение опорочивают без разбора все прошлое, то знайте, что уже одно это требует осторожности и известного недоверия. По большей части такая ненависть является только доказательством ничтожества самих тех, кто сеет эту ненависть. А нередко это говорит и о дурных намерениях. Действительно благодетельное для человечества движение не станет огульно отказываться от прошлого, а использует для своего строительства все наиболее прочные части старого фундамента. Здоровое движение нисколько не постыдится признать, что оно применяет старые истины. Ведь вся человеческая культура да и сам человек являются только результатом единой цепи развития, а звенья этой цепи выкованы рядом поколений, из которых каждое лишь продолжает дело предыдущих. Цель подлинно здоровой революции заключается не в том, чтобы просто разрушить все старое, а лишь в том, чтобы удалить плохое и устаревшее и продолжать строить дальше на тех частях фундамента, которые остались пригодными.

Только так можно и должно понимать прогресс человечества. Иначе мир наш никогда не вышел бы из хаоса. Каждое новое поколение стало бы отрицать и отвергать все прошлое и первой предпосылкой своего нового строительства считало бы разрушение того, что сделано всеми предыдущими поколениями.

Худшая черта нашей культуры в довоенные годы заключалась не только в полной импотентности художественного и общекультурного творчества, но и в той ненависти, с которой стремились забросать грязью все прошлое. Почти во всех областях искусства в особенности в театре и в литературе у нас на рубеже XX века не только ничего не творили нового, но прямо видели свою задачу в том, чтобы подорвать и загрязнить все старое. Направо и налево кричали о том, что такието и такието великие произведения прошлого уже «превзойдены», как будто в самом деле эта ничтожная эпоха ничтожных людей способна была что бы то ни было преодолеть.

В этой связи приходится опять указать на трусость той части нашего народа, на которую уже одно полученное ею образование возлагало обязанность открыто выступить против этого опозорения культуры. Наша интеллигенция из чистой трусости не решилась этого сделать. Она убоялась криков «апостолов» большевистского искусства, которые, конечно, обрушивались самым гнусным образом на каждого, кто не хотел видеть перл создания в произведениях этих господ. Интеллигенция подчинилась тому, что ей казалось неизбежным. Мало того. Люди прямо стали бояться того, что эти полумошенникиполудураки упрекнут их в непонимании искусства. Как будто в самом деле отказаться понимать продукцию дегенератов и наглых обманщиков может быть зазорным для честного человека. Эти, с позволения сказать, новаторы имели в своем распоряжении очень простое средство для доказательства, насколько «велики» их творения. Все совершенно непонятное и просто сумасшедшее в их произведениях они рекламировали перед изумленным человечеством как продукт «внутренних переживаний». Этим дешевым способом господа эти избавляли себя от всякой критики. Боясь, чтобы ее не обвинили в непонимании «новейшего» искусства, интеллигенция молча примирялась с самыми гнусными насмешками над искусством и в конце концов она и в самом деле потеряла всякий правильный критерий художественных оценок.

Все же это вместе взятое несомненно являлось симптомом наступающей недоброй эпохи.

Одним из печальных симптомов было еще следующее.

В течение XIX столетия наши города все больше стали терять характер центров культуры и все больше превращались просто в места скопления людей. Современный пролетариат больших городов имеет совершенно ничтожную связь с городом, где он временно проживает. Это результат того, что для рабочего дело идет действительно только о временном местопребывании и ни о чем больше. Частью это вытекает из всей социальной обстановки, вынуждающей человека все вновь и вновь менять свое местожительство и не оставляющей ему таким образом времени понастоящему связаться со своим городом. Но с другой стороны, причину этого явления приходится видеть и в том, что современный наш город вообще все больше теряет свое культурное значение и становится беднее культурными ценностями.

Еще в эпоху освободительных войн Германия обладала только небольшим количеством городов, да и города эти были скромны по размеру. Немногие существовавшие тогда в Германии действительно большие города играли роль преимущественно резиденций и в качестве таковых почти всегда представляли собою известную культурную ценность да и внешне являли собою нечто художественно законченное. Если сравнить тогдашние несколько городов, насчитывавших больше 50 тысяч жителей, с нынешними городами, имеющими такое же количество жителей, то мы увидим, что тогдашние города действительно обладали большими научными и художественными сокровищами. Когда в Мюнхене было только 60 тысяч жителей, город этот на деле являлся уже одним из наиболее важных художественных центров Германии. Теперь почти каждый фабричный городишко насчитывает такое же число жителей, а иногда и в несколько раз больше, и тем не менее не обладает даже намеком на ценности такого рода. Это просто наемные казармы для житья и ничего больше. При таком характере современных городов никакая интимная связь с данным центром и возникнуть не может. Ни один человек не почувствует особой привязанности к городу, который решительно ничем не отличается от других городов, в котором нет ни одной интимной индивидуальной черты и который старательнейшим образом избегает всего того, что хоть скольконибудь напоминает искусство.

Мало того. По мере роста народонаселения даже наши действительно великие города становятся относительно беднее по своим художественным ценностям. И эти города нивелируются все больше. В конце концов они представляют собою ту же картину, что и несчастные фабричные города, только в увеличенном размере. То, что новейшая история прибавила в смысле культурного содержания нашим большим городам, совершенно недостаточно. Все наши города в сущности живут только за счет славы и сокровищ прошлого. Попробуйте изъять из нынешнего Мюнхена все то, что было собрано уже при Людвиге 1, и вы с ужасом увидите, как ничтожно мало все то, что мы приобрели в смысле художественных произведений с этого времени. То же самое можно сказать относительно Берлина и большинства других крупнейших городов.

Но самым существенным является следующее. Ни один из наших крупнейших городов не обладает такими памятниками, которые господствовали бы над всем городом и которые можно было бы рассматривать, как символ всей эпохи. Совсем другое города древности. Там каждый город обладал какимнибудь особенным памятником, являвшимся монументом его гордости. Античные города характеризовались не частными постройками, а памятниками, представлявшими общее достояние, — памятниками, которые были предназначены не для данной только минуты, а на века. В этих памятниках воплощалось не просто богатство одного лица, а величие общества. Вот почему в античном городе отдельный житель действительно привязывался к своему местожительству. Античный город обладал такими притягательными средствами, о которых мы сейчас не имеем и понятия. Житель этого города имел перед глазами не более или менее жалкие дома отдельных домовладельцев, а роскошные здания, принадлежавшие всему обществу. По сравнению с этими замечательными строениями собственные жилища получали только подчиненное значение.

Если сравнить громадные размеры государственных зданий античных городов с их тогдашними домами для жилья, то приходится только изумляться, с какой силой подчеркивался тогда принцип приоритета общественных построек. Мы и сейчас еще любуемся обломками и руинами античного мира, но ведь не надо забывать, что это руины не больших магазинов, а дворцов и государственных построек, т. е. руины таких строений, которые принадлежали всему обществу, а не отдельным лицам. Ляпе в истории Рима позднего времени первое место среди его роскоши принадлежало не виллам и дворцам отдельных граждан, а храмам, стадионам, циркам, акведукам, теплым источникам, базиликам и т.д., т.е. тем строениям, которые являлись собственностью всего государства, всего народа.

Даже германское средневековье придерживалось того же руководящего принципа, хотя художественные представления этой эпохи были совсем другие. То, что в эпоху древности находило себе выражение в акрополе или пантеоне, теперь приняло форму готического храма. Эти монументальные строения возвышались как исполины над сравнительно небольшим количеством деревянных и кирпичных домов средневекового города. Они и теперь еще возвышаются над современными жилыми казармами и накладывают свой отпечаток на всю внешность данного города. Храмы, башни, ратуши, мюнстеры выражали стиль тогдашней эпохи и в последнем счете вели свое происхождение от эпохи древности.