Декабрь 1941 — январь 19422 года 4 страница

Да! Да! Потому что на этих холмах находились наши окопы и проходили наши передние траншеи. Здесь убивало наших солдат. Здесь мы рыли могилы и хоронили своих боевых товарищей. Многих оставили мы здесь, на Бельской земле. Многие сотни |и тысячи| безымянных могил таятся в холмах вокруг города Белого.

Теперь на этих местах появились дома и новые улицы. Улицам дали новые имена. Но об одной из них, которая носит имя Березина |человека недостойного, виновного во многом (в разгроме нашей дивизии, в результате чего в окружение попала 39 армия и 11 кав. корпус) и перешедшего на сторону немцев,| я потом расскажу.

Бельская земля лежит на границе непроходимых болот и суши. Реки Межа и Лучеса опоясывают их. Летом сорок первого года, когда немецкая армия наступала на Ржев, она одной колонной двигалась вдоль железной дороги со стороны Великих Лук, а другой шла из Духовщины по дороге на Белый и Оленино.

|Во Ржеве в это время стояла стрелковая рота и взвод саперов 119 сд, который должен был взорвать мост через Волгу| . На ст. Жарковский в то время стоял 143 отдельный разведбатальон 119 сд, он поджидал немцев в Земцах |и на ст. Жарковский|[148]. Командиром батальона в то время был небезызвестный нам Карамушко.

Город Белый обороняла 53 кав. дивизия. Она имела 1100 активных штыков, пять пушек ПТО, 18 станковых пулемётов "Максим" и 27 ручных пулемётов. 3-го октября в городе появился генерал Лебеденко, а 4-го октября город был сдан немецким войскам.

10 октября немцы силами 9-ой полевой армии и 3-ей танковой группы из района Ярцево нанесли удар на Зубцов и Калинин. 12-го октября 41-й мотокорпус немцев взял Зубцов, Погорелое-Городище, Лотошино, Старицу. Так, для города Белого началась война.

Как-то после войны, |лет тридцать спустя,| мы случайно 9 мая собрались и поехали в город Белый. И город в памяти остался действительно белым. И по сей день старая каменная часть города выделяется своей чистотой и необыкновенной сверкающей белизной. Здесь, среди белых, как летние облака, домов, в тени узких мощеных булыжником улиц, чувствуешь себя связанным с далёким прошлым русской земли. Здесь и воздух свой, особенный, после дыма, гари и копоти Москвы.

Но, к сожалению, кое-где эта белая старина завешена и пестрит аляпистыми вывесками |и плакатами| . Думаю, что если ими завесить древние храмы, то, что останется от торжественного облика первозданной красоты? А эта белая старина не только торжественна и первозданна, она собой патриотична и очень значительна. |Советская Родина, — это не только призывы и плакаты, а даже наоборот| . Это история нашей земли.

Если по нелидовской дороге перейти мост через Обшу в сторону города, то здесь среди деревянных построек хозяйственного типа вы сразу почувствуете знакомый запах столовой и кухни. Поверните чуть вправо и вы увидите Бельскую столовую у дороги.

На самом деле! Не зайти ли нам сначала туда? Было решено. Мы так и сделали. Если вы здесь отведаете столовских щей со свининой, то надолго запомните их натуральный запах и вкус. Даже черный хлеб здесь другого вкуса. А полусладкий столовский чай с жидкой заваркой не имеет здесь привкуса хлорки |, как у нас в Москве| . Хотите вы или не хотите, а всё здесь имеет свой натуральный и провинциальный запах и вкус.

Когда в январе сорок второго года мы подошли к городу Белому, столовскими щами нам здесь не пахло. Тогда мы часто, вместо солдатской похлёбки получали немецкие пули, снаряды и бомбы. Даже полбуханки мороженого хлеба не всегда доходили до нас. Тогда, в январе, наши солдаты должны были умирать в окопах голодными. А умирать на голодный желудок, скажу я вам, — дело немыслимое.

Нам, конечно, говорили, что с набитым животом ходить в атаку опасно. Ударит пуля в живот и получай заражение крови. Но мы знали другое. Если пуля солдату заденет и по пустым кишкам, то всё равно солдат долго не |протянет| выживет.

Ходить на голодный желудок в атаку |и смотреть смерти в глаза| несправедливо. Даже преступнику, приговорённому к смерти, перед казнью разрешалось заказать себе шикарный обед. Откуда у наших солдат брались моральные силы переносить страшный холод, голод и тяготы войны?

Снабжение нашей дивизии было в то время отрезано. Наши тылы остались по ту сторону линии фронта и стояли где-то в районе Нелидово. |Зима сорок первого запомнилась нам особенно голодной и лютой. Вот почему знакомство с послевоенным городом началось именно со столовой. Мне казалось, вернись я снова в Белый и я буду там голодать. Столовские щи со свининой развеяли мои сомнения| .

В январе сорок второго года мы стояли на окраине города и держали глухую оборону. А можно было ковырнуть немца из города, пока снега и морозы держали его |их в натопленных избах| по домам.

|Мы сидели в каменном подвале и мёрзлых окопах. Со снабжением по-прежнему было плохо. Наши пайки таяли в полковых тылах. Даже махорка, горьковатая на вкус, делилась россыпью по карманам начальства. На передний край доходил только запах её сизого дыма.

Савенков, мой зам по пп, часто и надолго уходил по важным делам в тылы полка и батальона. Возвращался в траншею и дышал на нас перегаром самогонки и запахом табака. Мы, — это командир взвода старшина Панин, солдаты и я, командир пятой стрелковой роты| .

Наша линия обороны проходила по окраине города Белого. Мы держали немцев в полукольце: винный склад — льнозавод — мельница и часовня около больницы. У немцев был один только выход из города, — по дороге на Духовщину.

И так, в наших руках была кирпичная часовня около больницы. Когда-то в эту часовню выносили умерших. Морг не морг, вроде того. Часовня на два покойника. Солдаты, державшие в ней оборону, спрашивали, — "что это за кирпичная будка?".

Часовня находилась от здания больницы всего в двадцати метрах. В больнице сидело до роты немцев. Березину предложили окрестить её кузницей. Он согласился. С тех пор во всех донесениях и отчётах стали писать именно так, — "Кузня!".

Мы в это название не верили |вначале поверили, но потом стали сомневаться| . Ни кузнечных горнов, ни старой |ржавой| наковальни, ни старых подков, ни проволоки, ни ржавых гвоздей нигде вокруг неё не валялось. Из окон больницы немцы постреливали в "кузню" в открытый проём двери. Лёжа за кирпичным постаментом нельзя было поднять головы. Теперь нет ни больницы, ни "кузни". На их месте в земле остались наслоения битого кирпича. Они давно покрылись землёй и поросли зелёной травою. Место, где стояла больница, я нашёл по битому кирпичу. О том, как она исчезла, я расскажу особо.

Зима сорок первого года нам запомнилась лютой и голодной. Каждая малая кроха хлеба имела для |нашего| солдата жизненное значение. Вот почему знакомство с послевоенным городом Белым началось именно со столовки. Мне казалось, вернись я сейчас опять в Белый, и я буду снова там голодать. Но столовские щи со свининой развеяли все мои сомнения.

В январе сорок второго снег, мороз и метели загнали немцев в натопленные дома |избы| . Они не вылезали из них и держали оборону. Без техники они наступать не могли. Танки зимой по глубокому снегу не шли. Моторы глохли на сильном морозе. Топливом, для танков у немцев служил голубой эрзац-бензин.

В городе и на окраине в руках у немцев были все жилые дома. А мы сидели в каменном пустом подвале. Он находился в двадцати метрах от жилого дома.

Немцы были не дураки, они не стали занимать пустой и холодный подвал. Им в голову не пришло, что в каменный обледенелый подвал можно посадить живых людей и заставить там сидеть целую зиму.

Наш генерал рассуждал иначе. Винный погреб он окрестил "складом с/х машин" и велел посадить туда полроты солдат |с винтовками| .

Не думайте, что я тогда был недоволен своим генералом. Совсем наоборот. Я верил ему и всем, кто вокруг него крутились. Я тогда всё принимал за "чистую монету". Надо, значит надо! Для родины, за советскую власть мы на всё готовы!

Генерал воткнул полроты живых солдат в ледяную каменную могилу, и рука у него не дрогнула, когда он подписал такой приказ. |Нас тогда за людей не считали| . Мы тогда были просто солдаты!

В подвале сидел взвод, а в "кузню" посадили двух солдат. Двое вроде мало. Доложили ему — он приказал добавить третьего. Что? Тесно? Некуда сунуться? Ничего! Русский солдат, как вша, в любую щель пролезет!

А не мешало бы самому Березину и его заму Шершину посидеть денёк-другой в кузне или подвале. Не стал бы тогда Шершин в своих воспоминаниях врать, как сивый мерин. Видно, названия "кузня" и "склад с/х машин" были приятны и созвучны душе генерала. "Захвачена кузница!" — видите, как звучит.

|Во время войны офицеры рангом повыше выпивать "не любили"| . Название "винный склад" у начальства вызывало раздражение. Часовня тоже не подходила, для обитания живых. Каменная часовня имела всего три стены. Снизу земляной пол и пьедестал из кирпича на два покойника, с возвышением. Впереди пустой дверной проём смотрел в сторону больницы. Немцы из окон больницы простреливали его. Он был открыт, для ветра и снега. Крыши над головой не было |, колкий снег гулял здесь с утра и до утра| .

Трое промёрзших солдат держали здесь оборону. Они по приказу генерала сторожили часовню. |В апреле сорок второго ни генерала, ни часовни не стало. Как это произошло будет отдельный рассказ| .

Немцы никак не предполагали, что русские заползут в обледенелые стены |часовни и винного склада и останутся там на всю зиму. Разве считал Березин своих солдат живыми людьми!|

Наши стрелковые роты в Белом встретились с немцами в январе сорок второго. Они подошли к городу и стали выдвигаться вперёд |после пополнения, чтобы сменить остатки другой стрелковой роты, которая понесла здесь большие потери. Когда наши "славяне" выдвигались вперёд и попытались продвинуться и с хода ворваться в город| . Немцы решительно, пулемётным огнём, пресекли их продвижение. Несколько солдат заползли в подвал и часовню, чтобы переждать обстрел до темна. Так и сложилась линия обороны.

Березину доложили, он приказал держать указанный рубеж — и ни шагу назад!

Наша пятая стрелковая рота подошла к городу |через неделю| 20 января. Морозы в ту пору стояли особенно лютые. Снег под ногами скрипел, как мелкое битое стекло.

Помню, в деревне Шайтровщина навстречу нам вышел штабной из полка.

— Я представитель полка! — сказал он деловито, — Ты знаешь, лейтенант, куда идти?

— В деревню Журы, — ответил я, |посмотрев на капитана| .

— Вот именно! Твоя рота передается в распоряжение комбата Ковалёва.

Постой, постой! — подумал я. Это не тот ли самый Ковалёв, который был в моей роте на время проверки? Некоторое время назад он вышел из окружения?

|- Он из пограничников? — спросил я.

— Ты что, знаешь его?

— Да! Приходилось встречаться!

Я не стал ему рассказывать, что Ковалёв месяц назад вышел из окружения и проходил проверку на вшивость| .

Мы должны были сменить стрелковую роту, |сильно потрёпанную,| которая стояла в обороне на льнозаводе и в подвале винного склада. Остатки этой потрёпанной роты с нетерпением ждали нашего появления на передовой.

В деревне Журы я доложил комбату о своём прибытии.

— Разведи солдат по избам! Пусть с дороги отдохнут. Смена будет завтра! А ты иди вон в ту избу. Там живут пулеметчики и связисты. Когда будешь нужен, связного пришлю!

Не знали мы, что нам предстоит отправиться в ледяную могилу.

В избе, куда я зашёл, было темно, жарко и сильно накурено. Здесь находились телефонисты и свободные от несения дежурства солдаты пулемётной роты, командир пулемётной роты ст. лейтенант А. Кувшинов[149], его замполит мл. политрук П. Соков[150].

В избе оказался и мл. лейтенант, командир той самой потрёпанной стрелковой роты, которую я должен |был| сменить.

Он быстро поднялся с лавки и, улыбаясь во весь рот, пошёл мне на встречу.

— Пошлите, лейтенант!

Как я понял, он хотел сказать |в смысле| — "Пошли!".

— Смену проведём и доложим комбату.

Я не очень понимал его, почему он, собственно, торопится.

— Когда прикажут, тогда и пойдём, — ответил я ему.

— Москвичи кто нибудь есть? — громко спросил я, так чтобы все слышали.

— Москвичи есть! — услышал я голос в углу, — Я москвич! — сказал политрук пулемётной роты Соков.

Лицо у него было круглое. Нос маленький, лоб большой и круглый. Глаза светлые, глубоко посаженные. Посмотришь на него, он даже в избе не расставался со своей железной каской. Она у него была надета поверх зимней шапки.

— Откуда из Москвы? — спросил я.

— С красной Пресни! Слыхал, наверное?

— Ну как же, знаю! Хорошевское шоссе! Зоопарк!

— Может, и Третью Магистральную улицу знаешь?

— Нет, Магистральную улицу не знаю!

Политрук предложил мне сесть.

— Ты иди к комбату! — сказал я мл. лейтенанту, — Его торопи! Мне прикажут произвести смену, я пойду и сменю. За мной дело не станет. А приказа пока нет.

Я повернулся к Сокову, и мы продолжили разговор.

Так познакомился я с земляком. Судьба потом нас свела на войне |и на долго| . Москвичей, нас в дивизии было двое. На следующий день мы расстались. Я ушёл с солдатами на льнозавод.

Из деревни Журы мы спустились на [лёд] дно замёрзшей реки Нача, и по протоптанной в глубоком снегу тропе пошли в сторону города.

Замёрзшее русло реки шло по самой низкой отметке данной местности и служило хорошим укрытием, как дорога на передовую. Здесь была накатана довольно ровная и неширокая полоса по льду. По ней мы обошли несколько бугров, на которых стояли деревни Струево и Демидки. Река здесь имела довольно высокие и крутые берега.

Что было там наверху, из русла реки не было видно. Мы шли по глубокой впадине между покрытых снегом холмов. Где-то в пути река Нача слилась с рекой Обша. Ветер гулял по буграм наверху, а здесь внизу было безветренно и тихо. Только мелкий снег, медленно падая сверху, щекотал надбровья, нос и губы. Ветви кустов, утопшие в глубоком снегу и обелённые инеем, не шевелились. Над крутыми высокими берегами нависли причудливые снежные сугробы. Они подступали к самой дороге. Река вместе с дорогой сделала несколько крутых поворотов.

|Казалось, что там наверху находятся немцы, а мы живые маленькие человечки пробираемся через снежный лабиринт и заходим к ним в тыл. Смотрю на сопровождающих. Командир, сменяемой роты идёт спокойно. По его виду можно сказать, что немец ещё далеко.

Мы обходим высокий бугор, — Прошли Демидки! — говорит он мне на ходу и показывает в сторону города.

Перед нами город Белый. Но вот слева снежный овраг. Дорога поворачивает влево и мы выходим со льда на твёрдую землю, и по оврагу медленно поднимается к льнозаводу.

Здесь среди обломков разрушенного кирпичного основания, видны занесенные снегом механизмы трепальных машин. За льнозаводом дорога кончается. Дальше идёт протоптанная в снегу тропа. Перед нами две почерневшие от времени бревенчатые избы. Одна покосилась. На другой нет крыши. Отсюда, собственно, начинается наш рубеж обороны. Кроме этих бревенчатых полуразрушенных изб ни справа, ни слева до самого города ничего не видно.

Слева от снежной тропы, которая поворачивает вправо и уходит в город, стоят голые, окутанные белым инеем деревья. Они стояли не часто, но занимали всё открытое пространство до самого города. Деревья видимо посадили, для укрепления почвы, потому что пространство от Демидок понижается в сторону города. Справа от деревьев находится скат и обрыв, а там, за обрывом, лежит низкий берег поймы реки. Эти деревья не везде сохранились. Большую и основную часть их вырубили после войны, когда здесь стали селиться и строиться местные жители. Если у такого отдельного дерева остановиться и внимательно его ствол рассмотреть, то можно увидеть царапины и глубокие следы от пуль и осколков. Это следы военного времени.

Тогда, зимой сорок второго года, всё пространство до города просматривалось и простреливалось с двух сторон. Стреляли и с нашей, и с немецкой стороны. Хотя, по правде сказать, наши солдаты зря стрелять не любили. Пока целишь мушкой и смотришь на прорезь, выставив рожу, тебя из пулемёта могут прошить. На виду у немцев нельзя торчать. Пространство вдоль снежной тропы, которая шла от льнозавода в подвал винного склада, насквозь простреливалось. Деревья не мешали немцам стрелять по тропе из пулемётов, когда наши солдаты отправлялись ночью в подвал.

От двух покосившихся бревенчатых изб не было видно, где именно в низине находился этот подвал.

Как только мы свернули на тропу и подошли к бревенчатым избам, в нашу сторону на уровне плеч тут же полетели немецкие трассирующие пули. Мы по незнанию оказались на открытом месте. Я остановил роту. Солдаты, не дожидаясь команды, повалились в снег.

Команда "Ложись!" подается в тылу, при обучении. А на фронте солдатам такие команды не подают. Ты должен сам смотреть и решать, стоять тебе на месте или лежать уткнувшись в снег.

Пули летят! Хочешь стой, а хочешь — падай! За рукав дергать тебя и гнуть к земле никто не будет. Когда роту нужно будет поднять, ротный подаст нужную команду. Вот тогда на тебя командир заорёт. Потому что с первого слова солдат обычно не шевелится. Солдат с первого слова не вскочит на ноги. Тут не только нужно подать команду, тут нужно по матушке, как следует пустить, знакомое солдату словцо. Вот только тогда солдат почувствует, что это касается именно его. [Иначе,]он может подумать, что это кто-то из солдат пошутил| .

Казалось, что где-то там наверху находятся немцы, а мы по снежному лабиринту заходим к ним в тыл. Смотрю на командира сменяемой роты. Он идёт спокойно. По его виду можно сказать, что немец ещё далеко. Мы обходим высокий бугор, — Прошли Демидки! — говорит он |мне на ходу| . Вот Обша делает левый крутой поворот и перед нами впереди город Белый. По дну оврага дорога медленно поднимается к льнозаводу.

Здесь среди обломков разрушенного |фундамента и оснований| здания, видны занесенные снегом бугры |детали трепальных машин| . Повсюду из-под снега торчат: железо, исковерканные перекрытия и кирпичные опорные столбы. По ним можно судить, что льнозавод представлял собой небольшое строение длиной двадцать, тридцать шагов.

За льнозаводом дорога кончается. Дальше идёт протоптанная в снегу солдатскими ногами тропа. Перед нами две почерневшие от времени избы. Одна совсем покосилась, а на другой такой же кривой сорвана крыша.

Отсюда, собственно, и начинается наш рубеж обороны. За этими двумя почерневшими избами |до самого города| кругом кроме снега впереди ничего не видать. Слева вдоль тропы, которая уходит куда-то в город стоят голые одетые белым инеем деревья. Сквозь деревья видно всё открытое снежное пространство до самого города.

Деревья когда-то посадили, для укрепления почвы. Потому что местность от высокого бугра, где стояли Демидки, понижается в сторону города. Эти [старые] деревья сейчас почти не сохранились, [остались только внушительных размеров пни вдоль дороги]. Большую часть их вырубили и растащили после войны. Но отдельные деревья кое-где ещё остались. Если у такого отдельного дерева остановиться и внимательно посмотреть |его ствол| , то можно заметить глубокие следы и царапины пуль. Это следы военного времени.

Как только мы свернули на тропу и подошли к двум избам, немецкие пули запели у нас над головой. Я остановил роту, солдаты не дожидаясь команды повалились в снег. Когда пули летят, хочешь стой, а хочешь ложись. Команды тебе подавать никто не будет |и тянуть за рукав. Это когда нужно поднять роту, то будут кричать. Чего лежишь? Помкомвзвод старшина Панин рявкнет, чтобы всем было слышно| . Команду подадут, когда под пулями нужно понять(ся) |солдат роты| . Рявкнет помкомвзвод старшина, да так, чтобы все слышали.

— Далеко тут до подвала винного погреба? — спросил я мл. лейтенанта.

— До склада сельскохозяйственных машин? — уточнил он, — Нет, не далеко! Но по тропе днём ходить туда нельзя |очень опасно. Каждую ночь на тропе теряем людей!| Тут ночью каждый раз убивает |солдат| !

Сейчас подвал, а когда-то это было кирпичное здание в полтора этажа. Подвал имел толстые стены в четыре кирпича и выступал из-под земли на полметра. Единственный этаж, где когда-то была контора, обрушился при |бомбежке| взрыве. На потолке подвала лежала целая груда битого кирпича. Только один угол, обращенный в сторону города, уцелел от взрыва и торчал над подвалом |в виде угла, как сторожевая башня| .

В подвале когда-то действительно хранили спиртное. Об этом нам рассказал солдат нашей роты, он был из местного населения. Подвал имел внутри сводчатый потолок. Внутри было пусто, голый пол и обледенелые стены. Ни печей, ни труб. Морозильная камера, склеп, могила для живого солдата.

Сводчатый потолок подвала, сохранившегося амбара.

Сейчас это место огорожено деревянным забором. За забором находится Бельский районный заготпункт. Подвал винного склада был самой близкой точкой нашей обороны к городу |и к передовым позициям немцев| .

Самого подвала |теперь| не сохранилось. Его взорвали немцы в мае сорок второго года. Как это случилось, пойдёт особый рассказ. Теперь на этом месте остались в земле следы битого кирпича.

Но самой ценной реликвией и достопримечательностью войны является железный навес с полукруглой крышей, пробитый пулями и осколками во время войны. Навес[151]и сейчас стоит на своём прежнем месте. Он и сейчас стоит в том самом виде, в каком мы его видели перед собой каждый день. Находился он ближе к немцам. Мы были от него шагах в двадцати |с одной стороны, а немцы чуть левее и ближе метрах в десяти и к нам ближе с другой стороны| .

Здесь по фронту проходила линия раздела. Навес, это настоящий памятник тем людям, которые здесь сражались во имя победы на нашей земле. В железной полукруглой крыше есть и мои пробоины. Закрою глаза и вижу их, как знак незабываемого и тяжелого военного времени.

Левей железного навеса стоял деревянный дом. В нём размещалась немецкая пулемётная точка. Опорный пункт немцев. У самой земли в бревенчатой стене была прорезана узкая амбразура. Со всех сторон она была обложена мешкам с песком. Пространство, меньшее, чем двадцать метров между немцами и нашей позицией |в подвале| простреливалось насквозь. Редкие стволы деревьев не мешали стрельбе с их стороны.

Левее навеса стоит кирпичный дом.

|Вернусь мысленно немного назад и расскажу историю своего "зама"| .

Когда я с ротой пришёл на льнозавод, то ночью сразу расставил своих солдат по всем точкам обороны, в том числе и в каменный подвал.

Сам я обосновался тогда под полуразрушенным бревенчатым домом около дороги, |после поворота, когда идёшь со| недалеко от льнозавода.

Под домом была вырыта небольшая землянка, и на ней лежали три наката брёвен. В землянке имелась печка, прорытая прямо в боковой стене земли. Труба представляла собой пробитое сверху земляное отверстие. В печке ночью горели дрова. Земля и вся боковая стена за ночь достаточно прогревались. Тепла, которое запасала земля, хватало |до половины дня, не более| на ночь. Во всяком случае, ночью в землянке можно было сидеть и лежать не замерзая |без полушубка| . Дымно, смрадно было внутри, но зато тепло и сыро.

Через день я ходил в подвал |и больницу| , следил за сменой солдат, возвращался на льнозавод и руководил рытьём траншеи.

Со мной в землянке жил |политрук роты| Савенков. Он часто уходил в Демидки, Струево и Журы, как он говорил, по делам своей работы. Видя, что рано или поздно ему |всё равно| придётся отправиться к солдатам в подвал, он стал уговаривать комиссара батальона Козлова отправить меня в подвал на постоянное пребывание |, меня, командира роты| . Он, Савенков, останется на льнозаводе и будет руководить рытьём траншеи. Дело это не мудрёное, он с ним справится вполне. А с солдатами в подвале будет постоянно находиться |всё таки офицер| командир роты.

— Послушай, Савенков! — сказал я, когда прошла первая неделя.

— Должна быть справедливость на земле? Теперь твоя очередь отправляться в подвал. Я ходил туда всю первую неделю. Теперь неделю ты походи туда!

— Зря пыжишься, лейтенант! В подвал я вообще не пойду. И ты учти, я не твой заместитель. Я политический представитель в роте. Я тебе не подчинен, я за тобой |надзираю и слежу| должен следить. В подвал отправишься ты и будешь там безвылазно сидеть. На то есть мнение комиссара батальона Козлова.

— Какое ещё мнение?

— Такое! Согласованное с комбатом Ковалёвым. Я вчера был в батальоне, и мне поручили передать тебе. Вот я и передаю тебе его решение.

— Я твоей болтовне, Савенков, не верю. Ты врёшь на каждом шагу! |Один раз соврал. Кто будет тебе после этого верить?|

— Телефонист! — позвал Савенков, — Соедини меня со вторым!

— Алё! Товарищ второй! Докладывает Савенков. Лейтенант не желает выполнять ваше распоряжение.

— Как какое? В подвал идти. Есть! Сейчас передам! На трубку.

Я подошёл к телефону, взял трубку, Козлов мне сразу изрёк:

— Никакой самодеятельности! Ты идёшь в подвал! Решение по этому вопросу принято. И без разрешения Ковалёва из подвала не выходишь! Всё ясно?

Я промолчал. Савенков сиял, он был доволен.

Теперь, после звонка в батальон, всё встало на своё место. Опасность быть убитым на тропе, для Савенкова миновала. Моральная сторона его не волновала. Он плевал на мораль, когда вопрос касался его собственной шкуры |и жизни| . Он страшно боялся потерять свою драгоценную жизнь. Ему было наплевать, что будут думать и говорить о нём солдаты. На войне каждый человек должен уметь постоять за себя. Не умеешь, — сам дурак. Ты командир роты, тебе и пахать!

Лейтенанты и солдаты на фронте долго не задерживались. Сегодня они живы, а завтра, глядишь, их уже и в живых нет. [И] свидетелей не останется. |Чёрные дела не пришьёшь его совести. О чём говорить? Когда совести нет!| Никто после войны не скажет, что он, Савенков, спасал свою шкуру. [Сейчас] важно у начальства создать о себе хорошее мнение. Он, Савенков, готов пойти на всё, лишь бы протянуть свою жизнь до конца войны.

Лейтенанта отправили в каменный подвал, а он, Савенков, стал сам себе хозяин |в отапливаемой землянке в три наката| . Хочешь спи. Хочешь, так лежи |себе сиди| .

Перед уходом в подвал я ему высказал своё мнение по поводу его трусости и самосохранения жизни.

— Послушай, Савенков! Как только рота идёт на сближение с противником, у тебя возникают неотложные дела в политотделе полка. Политрук должен вместе с командиром роты в атаку ходить. А ты каждый раз скрываешься. Солдаты смеются. В открытую про тебя говорят.

— Просидел неделю в тылу, явился к начальству, перед начальством ты делаешь вид, что только что из роты явился. А в роте |отсутствовал несколько недель| ты вообще не появлялся. Как ты смотришь в глаза беспартийным солдатам |и комсомольцам| ?

Савенков ничуть не смутился, а только раздраженно ответил:

— А ты знаешь указание Ставки на счёт политсостава и комиссаров? На фронте должны беречь политсостав. Мы партией поставлены следить за вами, докладывать в политдонесениях, как вы приказы партии выполняете.

— Ну ты, наверное, с утра самогона перехватил?

— Ничего не хватил! И запомни! Среди вас, среди комсостава, много всяких изменников Родины и предателей народа. Мы здесь на фронте не замы и не помы ваши. Мы институт комиссаров. На нас держится фронт и вся тяжесть войны. Мы должны присматривать за вами и давать оценку вашего морального духа. Ты, наверное, забыл, что у тебя судимость, думаешь, что партия будет беречь не мою, а твою беспартийную жизнь? Нас политработников бросят под немецкие пули? А ты останешься жить до конца войны? Иди в каменный подвал и охлади там свои мозги. |И подумай как следует| . А то тут жарко у печки, у тебя мозги разомлели. Морально неустойчив, вот и пускаешься в рассуждения.

Разговор оборвался. Кто-то снаружи дёрнул занавеску, висевшую в проходе, застучал обледенелыми валенками. Солдат принес охапку наколотых дров. |Я ждал из подвала связного| .

Я, признаться, конечно, задумался над его словами. Савенков довольно точно определил, где моё место, и чего собственно стоит моя жизнь. |А вообще-то я был дурак. Я принимал всё за чистую монету| . Но я решил про себя. У каждого человека должен быть свой правильный стержень. |Мы воюем за свою прекрасную Советскую родину. Отец мне завещал быть стойким. Он хотел, чтобы я был настоящим коммунистом. Отец мой был членом партии, работал в Московском Кремле| .[152]

Я молча вышел тогда из землянки и пошёл по траншее вперёд. Прошёл два десятка метров отрытой траншеей и стал смотреть поверх снега вперёд. Впереди на снегу, чуть возвышаясь, лежал убитый немец. Молодой, светловолосый, в голубовато-зелёном мундире. Немец был почему-то без шинели. Мундир был застегнут на все пуговицы и опоясан ремнём. Тёмный отложной воротник подчёркивал бледность и молодость его лица. У немца были открыты глаза. Он лежал на спине, откинув голову чуть в сторону, и смотрел в поднебесье.