Глава 33. Направление на Витебск

 

 

Сентябрь-октябрь 1943 года

 

Железная дорога

Полк находился на марше, когда из дивизии был послан связной верхом, чтобы передать полку приказ к исходу дня 22 сентября сосредоточиться в лесу южнее Холм, Бабуры, ст. Замошье.

Разведчики к лесу подошли с утра. Стрелковые роты на месте сбора в лесу появились позже. Когда солдат стрелков завели в лес и объявили привал, они повалились на землю и тут же заснули. Полковые пушки, солдатские кухни, груженые повозки и тыловая братия полка, отставшие в пути, к вечеру стали появляться на лесной дороге и располагаться в лесу.

Где-то впереди за лесом проходила немецкая линия обороны. Но, где именно, мы пока не знали. По данным нашей дивизии стрелковые подразделения соседних частей вошли в соприкосновение с немцами и заняли исходные позиции. Предварительных данных воздушной разведки по-видимому не было, нам предстояло самим нащупать передний край обороны немцев. Кроме того, мы должны были определить свои передовые позиции, вывести туда стрелковые роты, с тем чтобы они могли затемно окопаться на них.

Когда войска переходят к обороне, то линия фронта обычно проходит извилисто, не гладко и не по прямой. На одном участке переднего края она может значительно дугой выступать вперед, а на другом уйти изгибом в глубину обороны. Все зависит от рельефа местности и характера обороны. Противник всегда стремиться занять удобные рубежи, господствующие высоты и выгодные позиции. По тому месту, где окопались наши соседи справа, нельзя было точно сказать и даже приблизительно определить, где на нашем участке пройдет передний край обороны немцев. Мы знали, что немцы находятся где-то за лесом километрах в трех-пяти от места нашего сбора. Но, где именно, точно сказать не могли.

На основании приказа дивизии, по полку был тоже издан приказ. Командир полка приказал взводу пешей разведки в ночь на 23 сентября 43 г. в полосе выдвижения полка провести ночной поиск с задачей установить передний край обороны немцев, определить исходные рубежи для нашей пехоты и к исходу ночи вывести туда стрелковые роты.

Я отметил по карте двухкилометровую ширину полосы выдвижения полка, изучил характер местности и прикинул мысленно, что от опушки леса до немцев будет не менее пяти километров. Впереди были низины и болота, а там на предполагаемом рубеже господствовали бугры и небольшие высоты. Но я пришел так же к выводу, что поставленная перед взводом задача фактически не реальна и практически не выполнима. Разведать за одну ночь всю полосу полка глубиной в пять километров, определить немецкие и наши передние позиции и развести на свои места стрелковые роты, с десятью оставшимися разведчиками было не реально и не возможно.

За одну неполную ночь мы можем облазить какой-то один небольшой участок обороны метров двести-триста по фронту, провести разведку переднего края противника и вывести на передний рубеж одну стрелковую роту. А охватить десятью разведчиками всю ширину полосы я не могу. По приказу я должен расставить разведчиков по фронту на каждые двести метров по одному. Приказать им идти вперед до встречи с противником. Но, что это даст? Бессмысленные потери! Я не имею права пускать в неизвестность, ночью, солдата одного. Он может попасть в руки к немцам, его может ранить и он останется без всякой помощи.

У разведчиков на этот счет свои законы. У нас даже в свой собственный тыл не принято ходить по одному. А поисковая группа на задачу обычно выходит строго определенного состава. Трое идут в группе поиска, двое чуть сзади в группе прикрытия и обеспечения. Разведгруппа из пяти, это минимум, когда нужно действовать в ночных условиях, на неизвестной местности и в абсолютно неясной обстановке. Подставить людей под пули просто так я не могу.

К командиру полка я не пошел и не стал выяснять и доказывать, что подписанный им приказ необоснован и поэтому невыполним. Я знал, что бессмысленно доказывать то, что уже совершилось и сделано. Командир полка мне этот разговор потом не простит. Приказ подписан. Подтверждение в дивизию отправлено. Теперь ни у кого не должно быть сомнений. Приказ должен быть выполнен точно и в срок.

— Удивляюсь! Зачем писать такие приказы? — подумал я и отправился к начальнику штаба. Я не стал ему развивать всякие доводы на счет нереальности изданного приказа. Я сделал вид, что пришел уточнить и согласовать с ним поставленную задачу. Я хотел получить у него конкретное задание.

Начальник штаба согласился, когда я ему изложил, что мы не можем за одну ночь прощупать немцев по всему фронту в двухкилометровой полосе. Я попросил его отметить мне на карте участок, где, по его мнению, мы должны этой ночью, провести поиск передней линии немецкой обороны.

— Из оставшихся во взводе ребят я могу скомплектовать только две поисковых группы. На каждую сотню метров группа — это еще, куда не шло!

— Сколько у тебя во взводе ребят осталось?

— Десять гавриков! Если не считать меня, Рязанцева и старшину с повозочным. Две группы по пять! Все что могу!

— Да! Маловато!

Начальник штаба долго курил и думал.

— Ну, вот что! — сказал он наконец.

— Вы будете действовать на левом, на открытом фланге. У нас слева пока нет никаких соседей. Охватите участок в триста метров шириной по фронту. Вы должны этой ночью разведать позиции и вывести туда одну стрелковую роту, с тем, чтобы она к утру успела окопаться.

— Всё! Договорились! — сказал я.

Закончив дела, я вышел от начальника штаба и направился в лес, где находились разведчики и стрелковые роты полка. Дойдя до опушки леса, я свернул с дороги и стал углубляться в лес, пробираясь между деревьями.

В лесу повсюду между деревьями и под кустами лежали солдаты стрелковых рот. Две сотни солдат. Весь наличный боевой состав полка, если не считать второй эшелон: артиллеристов, связистов, санитаров, саперов, поваров, повозочных и прочих обозников из нашей полковой тыловой братии.

Я подошел к лежащим на земле солдатам ближе и даже опешил. Мне показалось, что все они мертвые, что их побило осколками и разбросало в разные стороны. Солдаты валялись на земле в каком-то хаосе и беспорядке. Самые необычные позы приняли их застывшие тела.

Три стрелковые роты. Две сотни солдат. Все что оставалось от нашего полка. Неподвижно лежали под кустами и деревьями. Одни валялись кучей. Другие распластались по земле. Эти лежали на спине с открытыми ртами, запрокинув голову и раскинув руки. А эти согнулись и скорчились лежа на боку.

Лица у всех землистого цвета, грязные и не бритые, застыли и окаменели. На войне всякое бывает. Каждый день видишь раненых, только что убитых и мертвых, брошенных на земле. Смотришь на этих, лежащих вокруг, весь лес, как будто завален солдатскими трупами. А на самом деле солдат привели и объявили привал. Солдат с марша пришел, упал и тут же заснул. У него не осталось сил искать место для себя поудобнее. Эти лежат и у них у всех глаза закрыты. А у убитых солдат, как у живых, глаза глядят по-прежнему в пространство.

Помню сорок первый. Я водил в атаку своих солдат. Идем ротой по снежному полю на деревню, где немцы сидят. Ударит немец по цепи из минометов и пулеметами, залягут в снег мои солдатики. Головы не поднять. Лежат, уткнувшись в снег, и не шевелятся. Глянешь влево, вправо, вроде все мертвые и убитые. Орешь, орешь:

— Давай, мать вашу, вперед!

А толку что? Умирать ни кому не охота. Один лег, другой в снег уткнулся, остальные тут же попадали — никого не видать. Связист провод с катушки смотал, подползает, пыхтит, сует тебе трубку. Сам, мол, на проводе!

— Даю тебе пару минут!

— Роту немедля поднять! — слышишь по телефону грозный окрик самого.

Выскочишь из снега, подбежишь к одному такому, который лежит поближе. Ввалишь с разбега валенным сапогом ему под зад, а он лежит как мертвый, уткнулся в снег и не шевелится. Сгребешь его варежкой за воротник, опрокинешь на бок или на спину, глянешь в лицо, а у него глаза закрыты. Лежит в снегу вроде покойник. Лежит не дышит, спер дыхание и не сопит. За материшься на него. Смотришь, заморгал глазами.

— Мать, твою так! Ты чего лежишь? Мертвым прикинулся?

Вскочит на ноги "покойничек" и во всю прыть от тебя бежит. Отбежит маленько, а сам косит глазами назад и уши навострит. Смотрит, когда ты сунешься следующего поднимать. Ты отвернулся, а его и след простыл. Отбежал метров пятнадцать, плюхнулся в снег, валяй снова к нему беги, проверяй, теперь он лежит с открытыми глазами или снова щурится.

Так и бегаешь, вдоль ротной цепи пока пулей не шлепнет или миной не убьет, ходили мы тогда на деревни под огонь с одними винтовками.

Приказ — ротой деревню взять! А деревня лежит в самой низине. Кругом на буграх немцы. А мы, как на дне сковородки. Ставь на огонь и жарь со всех сторон. Остальные роты полка лежат сзади на опушке леса. А нам приказ, деревню брать. Кому охота зря умирать? И главное за что? Потому что командиру полка жареный петух в задницу клюнул! Смысла не было эту деревню брать.

Старшина роты вчера вечером приходил. Слышал разговор начальника штаба с комбатом. Самого должны были представить к очередному званию. Вот он и решил проявить инициативу. А, что солдат нашей роты побьют, это его мало волнует. Мы тоже не лыком шитые. Понимаем, что для чего! Другое дело, когда идет общее наступление!

Я обошел стороной спящих в лесу солдат, разыскал своих разведчиков. Они тоже вповалку валялись на земле и спали. Ни где, ни каких дежурных, ни часовых. Я устроился на мягкой кочке и проспал до вечера. Без сна и еды тоже нельзя.

За двенадцать дней боев и переходов солдаты и офицеры рот были измотаны. 13-го сентября была взята Духовшина. 16-го сентября немцы были выбиты с рубежа: Донец, Судники, Избична, Самодурово, Липки, Промогайлово и Бережняны. 19-го сентября полк подошел к рубежу немецкой обороны на линии Язвище, Холм, Бабни, Стабна, совх. Жуково, Кореллы, Курдымово. Немцы на этом рубеже продержались двое суток. К вечеру 20-го сентября полк вышел на шоссе Москва-Минск в районе деревни Замощье и повернул на Витебск. 22-го сентября мы получили приказ сосредоточиться в районе Чабуры для дальнейшего наступления на Рудню. Вот так, коротко война была изложена в оперативных сводках дивизии и армии.

А что в это время делалось на передке, в стрелковой роте, во взводе, для них осталось тайной. Войну можно рассматривать с совершенно разных точек зрения.

Отставшие в пути солдатские кухни и повозки к вечеру появились в лесу. Без патрон, хлебова, буханки хлеба на двоих и махорки солдат на войну не пошлешь. Солдату, кроме того, надо выспаться и заправиться перед выходом, мучной подсоленной болтанкой.

Когда наши обозники появились в лесу, лесное пространство наполнилось разговором и криками людей, скрипом телег, стуком колес, храпом лошадей и матерщиной повозочных. Обозники суетились, торопились, располагались в лесу, распрягали лошадей, рыли котлованы, валили деревья, возводили на землянках накаты. Они готовили себе и для начальства убежища на случай обстрела или бомбежки.

Стрелковые роты из леса уйдут, а им — тыловикам, в лесу придется стоять долгое время. Что ли они, как солдаты стрелки, валяться поверх земли будут.

Вечером, когда стало темнеть, мы получили еду, махорку, гранаты и патроны. Проверили оружие, подогнали амуницию, вышли из леса, вытянулись друг за другом в одну цепочку и пошли на сближение с немцами.

Впереди головная застава. Трое наших ребят. Старший сержант Серафим Сенько, рядовой Коротков, младший сержант Петя Зубов и его напарник Аникин. Следом за ними на расстоянии прямой видимости идем мы с Рязанцевым и остальные ребята из взвода разведки. За нами сзади на некотором расстоянии идут солдаты стрелковой роты. Роту ведут наших двое.

В головной дозор отобраны трое ребят. Серафиму Сенько можно всегда поручить самое ответственное и опасное задание. Он спокойный парень и опытный разведчик. Аникин обладает чутким слухом, а Коротков ночью сквозь землю видит.

Если посмотреть на карту, впереди на нашем пути лежит однопутный участок железной дороги из Смоленска на Рудню. Потом он уходит в сторону, а нам нужно будет сойти с него и свернуть вправо.

Уже в сумерках, миновав узкую низину, мы по канаве подходим к насыпи и забираемся вверх, ожидая встречных выстрелов. Но пока всё тихо. Рельс на насыпи нет. Рельсы с полотна железной дороги сняты, шпалы оставлены и лежат на своих местах в земле. Снимая рельсы, немцы все сделали чисто и аккуратно. Ни одной брошенной ржавой гайки, ни одного гнутого костыля. Шпалы с запахом железной окалины лежат на своих местах, выступая несколько над насыпью вверх.

— У немцев видать, железа нет! — говорит один.

— Вот братва готовые дровишки: — замечает другой.

— Сухие! Гореть будут с жаром! Примечай братцы куды за дровами ходить!

На насыпи мы поворачиваем в сторону Рудни и идем по шпалам, мелко перебирая ногами. Под ногами твердо. Но идти по шпалам не удобно. Солдат привык идти вразвалку по земле. Там он идет привычным размерным шагом. А тут приходится на месте ногами частить, перебирать мелкими шажками. Иначе спотыкаться начнешь, цеплять ногами за шпалы будешь. Постепенно все сходят на боковую бровку насыпи, вытягиваются в цепочку и пошатываясь идут вперед.

Километра через три участок насыпи со снятыми рельсами и лежащими в грунте шпалами кончается. Перед нами развороченное полотно, изогнутые дугами рельсы и на них висят на две части порванные шпалы. Перед нами какое-то необычное нагромождение погнутого железа и торчащая щепа в местах разрыва шпал. Ничего подобного мы никогда не видели. Мы остановились перед этим чудом согнутых выше нашего роста рельс.

Стоим и остолбенело смотрим. Чем это можно сделать? Следов гусениц на полотне нигде нет. Здесь прошла какая-то адская машина. Участок поднятых вверх и изогнутых рельс тянется дальше метров на тридцать. Это против наших, чтобы по насыпи не прошли. Приходится сходить в сторону с насыпи, иначе не пройти.

Потом, позже мы увидели эту адскую немецкую машину. На рельсах стоял тяжелый тендер с огромным крюком позади. Крюк имел винтовой подъемник, по типу тех, что ставят на речных плотинах для подъема шлюзовых заслонок для спуска воды. При помощи винтового привода можно было поднять или опустить крюк.

Пока я смотрел и думал и рассуждал, что можно и где крутить, кто-то из солдат уже залез на тендер и стал крутить приводное колесо. Завизжал подъемный винт и крюк стал медленно опускаться к шпалам.

За этими братьями славянами только смотри! Тут немцы где-то совсем рядом, а им поиграть охота, покрутить, чтобы завизжало приводное колесо. Взрослые люди, а ведут себя как дети! Посылаю Рязанцева согнать их с тендера на полотно.

Тендер с крюком немцы цепляли за паровоз. Во время движения по рельсам крюк поднимает в воздух шпалы, изгибает рельсы и рвет шпалы пополам. Видно что-то случилось у немцев. Паровоз отцепили, и он укатил по рельсам вперед. А тендер набитый песком и камнями остался стоять на путях.

— Видно застряла адская машина!

— Да! Дела у немцев идут совсем не плохо!

— Драпают с применением адских машин! — замечает другой.

— А тоже листовки бросают! Пока не поздно сдавайтесь!

— При помощи этих машин они ставят противотанковые заграждения! Танки по полотну не могут пройти! — замечаю я вслух.

Мы трогаемся с места и топаем дальше. А там сзади опять двое солдат залезают на тендер и начинают крутить винтовой механизм.

— Кончай! Слазь быстро назад! — слышу я приглушенный голос командира роты.

— Надо попробовать! Товарищ гвардии лейтенант!

— Слазь, говорят! К немцам подойдем поближе, там и попробуешь!

Кругом темнота. Что справа, что слева — ничего не видно. Через некоторое время полотно железной дороги сворачивает влево. Мы спускаемся с него, подходим к оврагу и с километр двигаемся молча. Здесь, впереди, должна проходить немецкая линия обороны. Рота остается в овраге, а мы уходим вперед.

Вот и первая ласточка. Осветительная ракета. Она медленно поднимается на фоне темного неба, зависает на миг и стремительно несется к земле. Через некоторое время мы вышли на рубеж.

Поисковая группа вышла вперед. Она должна уточнить переднюю линию обороны немцев. По направлению, куда они ушли, из темноты летят трассирующие пули. Пули идут над землей. Поисковая группа немцами не обнаружена. Но немцы слышат и чувствуют нас.

Через некоторое время поисковая группа возвращается. Я велю Рязанцеву послать двух солдат, пусть приведут первый взвод, чтобы он начал здесь окапываться.

Две группы разведчиков уходят в темноту. Они должны уточнить положение немцев на правом фланге роты. После чего туда выведем другой взвод стрелков.

Я велю Рязанцеву выставить часового и остаток ночи использовать на отдых. К утру он и трое разведчиков должны отдохнуть. Всякое может случиться. Нельзя людей заставлять таскаться на ногах без отдыха по несколько суток. У них пропадает желание, появляется апатия и на всё окружающее им становиться наплевать.

Пехоте, что? Солдат зароется в землю и на боковую. Ему тут, хоть стреляй, хоть не стреляй. Он свое возьмет. Торчать над окопом, как дурак, не будет. Если солдату хочется спать, он готов упасть в любую придорожную канаву. Пусть думают, что он убит. Валяйся сколько хошь! К нему никто не подойдет. Убит и убит! Проснется солдат, явится через сутки, а на него уже похоронную писаря настрочили.

У разведчиков тоже бывают такие случаи. Возвращается человек с задания. Сошел с дороги, присел на бугорок, портянку перемотать. Зевнул рада два, закрыл глаза на миг, привалился чуть на бок и заснул, как мертвый. Потом Рязанцев скажет:

— Ты целые сутки проспал!

— Какие, там сутки! Я всего на часок прилег!

Часа через два обе поисковые группы возвращаются. Меня накрывают с головой плащ-палаткой, и я при зажженном фонарике наношу на карту участок обороны немцев, который расположен правее железной дороги.

К рассвету мы снимемся и уйдем отсюда, а солдаты стрелковой роты зароются в землю по пояс. Всё это кажется просто, когда к этому приучен.

Солдат разведчиков, которые лежат впереди в охранении, не надо учить. Они знают всё наперед. Где лечь, когда встать, когда на рассвете подняться и уйти, оставив пехоту в окопах. Они только предупредят стрелков о своем уходе.

Темная непроглядная ночь нависла над нами. Молодому солдату охота покурить. До немцев рукой подать. А ему что? Ему и перед смертью надыть затянуться махрятиной. Чиркнул спичкой и притулился к земле.

И вот она первая весточка. Впереди на ровном поле с треском разрывается первая мина. За ней летит вторая и третья. Где-то там дальше, в темном пространстве, видны всполохи выстрелов из миномета, размытые в ночном тумане.

Бывают моменты, когда ни местности и ничего вокруг себя не замечаешь, когда твои мысли, как сейчас, заняты минометными разрывами. Спроси в этот момент любого солдата стрелка, где он сейчас находиться?

— А где? Нябось на передовой! Нас вывели, положили, приказали окопу рыть! Вот мы и рыли! Ротный знает, с какого края у нас оборона легла! Пойди да спроси!

А если учесть, что перед выходом на рубеж солдаты и офицеры рот несколько суток не спали, то окружающая их местность пропадает в памяти и в глазах. Все рубежи кажутся одинаковыми. После бессонницы приходит апатия и к немцам и к своим. Где шли? Куда ночью вышли? Где рыли окопы? Жизнь солдатская на три дня!

Просто хочется спать и на все наплевать. Упасть куда-нибудь в канаву, в грязь покален. Пусть думают, что ты убит. Ведь никто из своих и чужих не подойдет и не будет нюхать, пустил ты хлебный дух или трупный запах. Может, кто и взглянет на тебя, проходя мимо. Но ни один не подойдет и тормошить тебя не будет. Валяйся в канаве сколько себе хочешь. Если только ротный станет тебя искать и заденет сапогом под зад или промеж лопаток. Таков закон войны! Ничего не сделаешь!

Между прочим, это один из способов вдоволь выспаться. Проснешься через сутки, явишься к ротному, а он тебя матом обложит. А, что он может? Не может даже, как с плохого козла, клок шерсти содрать! На войне и не такое бывает.

Идет солдат с задания, сошел с дороги портянку перемотать, присел, пригнулся к земле, закрыл глаза на секунду и заснул. Считай, что тебя видели, как ты мертвым в придорожной канаве валяешься. Ты спишь себе в удовольствие, видишь ангельские сны, а тебя старшина в списках крестиком, как убитого отметил. Потом спрашивает:

— Прошкин, где двое суток был?

— Как двое? Ни каких и ни двое! Я прилег и может час, два проспал!

— Ты двое суток у меня харчи не получал! Я тебя без вести пропавшим отметил!

 

 

Дорога на Рудню

Немецкая линия фронта проходила с севера: Борки, Скубятино, Понизовье, Заики, Свх. Кляриново, Новоселки, Микулино, Рудня, Березино, Дубровка, Красное и Ляды.

2-го (?) сентября Рудню взяли без больших потерь. Полсотни убитых и сотни две раненых. На подходе к Рудне наши организовали легкую артподготовку. Минут на десять, не больше. Стволов по двадцать на километр фронта. Ударили и всё завертелось. Большого дыма над Рудной не было.

Два полка молодых ребят …, как поется в песне, встали и пошли. Немец открыл встречный бешеный огонь. Наши ударили по немецким батареям, через пару минут у него в стрельбе произошел затык. Немецкая пехота, видя, что дело плохо, выбралась из траншеи, сорвалась с места и побежала в тыл. Наши поднялись и без выстрела зашли в Рудню.

Над Рудной появилось два немецких самолета. Они постреляли из пулеметов, чтобы привлечь наше внимание, сбросили листовки, повернули и ушли. В листовках было напечатано обращение к нашим солдатам.

"Мы вам под Витебском устроим мясорубку. Кто хочет остаться жить, кончайте войну, переходите к нам, сдавайтесь в плен. Мы вам гарантируем нормальное питание и жизнь. Данная листовка служит пропуском для прохода в Рудню".

При наступлении, Рудня была обложена нашей пехотой с двух сторон. Наш полк шел левее шоссе, 48-ой обходил Рудню справа из-за леса. Одной нашей роте можно сказать повезло. Она вышла на Рудню со стороны Капустино и прямо по болоту обошла высоту 202. Она незаметно приблизилась вплотную к окопам немцев. После небольшой перестрелки наши солдаты были уже у крайних домов. В это время из-за леса в наступление перешел соседний 48-ой полк. Наши вышли на шоссе и находились на северной окраине Рудни. Немцев в Рудне уже не было.

Потом по дивизии объявили, был издан даже специальный приказ. В приказе было сказано, что в боях за Рудню лично отличился Каверин. А наши солдатики вроде бы были и не причем. Мы спросили потом нашего командира полка, как это понимать. Он помолчал и ответил:

— Так надо!

— Ха, ха, ха! — три раза.

Мы знали, чья собака тут зарыта. Квашнин опять приписал всё своему протеже. За взятие Рудни дивизия была награждена орденом Красного Знамени.

 

 

Ни весенний, мелкий дождичек с неба тихо моросит…

Начало октября было ветреным и сухим. По ночам на землю наползали заморозки. Погода вообще была холодная и ветреная, но жить нашему брату на открытой земле было терпимо.

Через пару дней погода испортилась. Всю ночь хлестал западный ветер и к утру нагнал лохматые тучи. Днем немного покапало, а вечером и ночью зашуршали дожди. Они то затихали, то принимались лить с новой силой.

Земля под ногами размякла. Шагнешь по траве, из-под ног всюду сочиться вода. Побуревшая трава выдерживает широкие ступни солдатских сапог, грязь не налипает. А когда вызывают в тылы и едешь верхом, из-под копыт лошади кусками летит земля. Гнать рысью нельзя. Ноги у лошади вязнут. Проехал шагом по травянистому полю, на нем остались глубокие рытвины конских копыт.

Солдатская жизнь под дождем и под обстрелами на передовой особенно невыносима и противна. Мелкий дождь моросит, считай третьи сутки. Солдату в окопе зонтик, как — не пришей кобыле хвост. Поверх шинелей у них висят набухшие от воды накидки. Кусок палаточной ткани пропитанной дождем. Он отвис, отяжелел, прилипает к спине и коленкам.

Посмотришь на солдат в окопах, накидки на них все разные по форме и размеру. На одном она длинная висит до земли, болтаясь в воде хвостом. У другого хвост подобран и затянут шнуром на голове. Зато бока и перед короткие. Ноги до колен снаружи. Если накидку разложить на земле то получиться треугольник. Вот и лепят из него солдаты накидки, кому как в голову придет.

Если около вершины в шов пропустить шнурок и затянуть его, то получится капюшон, который надевают на голову. Иногда угол накидки подгибают и собирают вокруг шеи в складки, тогда полы накидки будут короткими до колен. В общем, под накидкой сверху до пояса сыро и тепло. А ниже ремня у солдата хозяйство всегда мокрое.

Шинели тоже короткие. Чуть ниже и выше колен. Я на фронте никогда не имел шинель ниже голенищ кирзовых сапог. Капитан, а так и ходил в короткой шинелишке. Длинная до пят, тогда считалась шиком. Длинные носили тыловики и начальство, на которых их по мерки шили. А мы смертные, нам шинель в могилу по мерке не нужна.

Солдатам и офицерам рот и тому, кто шлялся всё время по передовой, длинные шинели были не к чему, им в атаку ходить, длинные полы мешать будут. Они и у коротких полы во время дождя и грязи подтыкают под поясной ремень.

Ветром чуть подует, мокрые кальсоны к телу прилипают и хозяйство свое не чувствуешь, как будто тебе при раздаче пищи из чайника в ширинку холодной воды нацедили.

— "У кого еще сухо? Следующий подходи!"

Спины у солдат согнуты. Руки под накидкой в рукава шинели подобраны. Винтовка поверх всего, под дождем, на ремне висит. Солдаты стрелки оружие свое от дождя не прячут. Это разведчики свои автоматы держат под накидками. Им нужно, чтобы оружие всегда было готово к бою, содержалось чистым и сухим.

В кирзовых сапогах тоже хлюпает вода. Портянки набухли, пускают пузыри. Руки от холода красные, лица посинели. По верхней губе жижа течет. Стоят солдаты, шмыгают носом. Зачем они эту слизь тянут обратно? Руки из рукавов шинели не охота вынимать! А сверху мелкий дождичек знай, себе моросит.

Достаешь из грудного кармана кусок газетной бумаги, хочешь щепоть махорки мокрыми пальцами завернуть. Куда там, сверху льет, не успел обслюнявить край бумаги, а она размокла. Нагнешься, прикроешься от дождя, вроде и завернул. Сунул в зубы, прикурил, и на душе стало теплее. Ниже пояса вода течет, а в зубах огонек горит, душу греет. Вот вам и осенний мелкий дождичек!

Тыловики в укрытиях сидят. Начальство под накаты спряталось. А солдату что? Ни какого тебе костра в окопе, ни сухого помещения. Сменился солдат с поста, идет в землянку, надо и ему на боку полежать. А в землянке по стенам и с потолка грязная жижа течет, лапник на нарах хлюпает. Ложись на нары, принимай хвойную ванну. Живешь день и ночь в сырости и мокроте. Пространства земли вокруг не видишь. Будь рад, что ты еще жив и в воде по горло плаваешь. А, то будешь валяться за бруствером и не почувствуешь всей прелести жизни и мокроты. В этом, пожалуй, и смысл всей солдатской жизни.

— Этого еще не хватает! По спине вдоль хребта вниз сбегает холодная струя. Где-то в дырявой накидке скопившаяся вода ход себе нашла. По голому телу между лопаток под самый копчик сбегает холодная струя. Не кровь же это сочиться? На войне всякое бывает. Шлепнет пуля — ни полета, ни удара не почуешь. Залезешь рукой почесать на боку, вынул руку, а она в крови, вся красная.

Холодная струя вдоль хребта по канавке бежит. Ни рукой достать, ни дыру в накидке заткнуть. Струя холодит, а ты стоишь, как идиот и ни с того, ни с чего хихикаешь. Солдаты смотрят на тебя, глаза таращат.

Передергиваешь парки вместе с ремнем и на шее затягиваешь веревочку.

— Черт с ней с дырой и струей!

А она тем временем к коленям подбирается. Стоишь, аж зубами скрипишь!

Сейчас рванут немецкие снаряды. Слышен гул. Они на подлете. Сейчас забудешь про дыру, про струю, и про мокрую мошну. Тут гляди, не зевай! А тут ещё, ветер лизнет холодной мокротой по глазам и лицу, зуб на зуб не попадет и ничего вокруг не видно. Куда от разрывов ткнуться?

Положение нашего брата окопника — хуже не придумаешь! Стоишь одной ногой в могиле. Сверху тебя перед смертью холодной струей поливает, а сзади тебя на смерть погоняют. Осенний мелкий дождичек — в бога, в душу, в мать, в перемать!

На войне закон простой. Не выбил немца с рубежа! Потерь в солдатах нет? Все ясно! Пролежал! Не выполнил приказ! Иди под суд военного трибунала!

По приказу дивизии я должен взять языка и к 7.00 доложить о выполнении приказа. Тебя вызовут в блиндаж. Стоишь, что-то невнятное в ответ мычишь, под тобой лужа воды, губы онемели, пальцы не разгибаются.

Помутнели лужи, вспухли ручьи, окопы залили водой, солдаты вылезли наверх, лежат, притулились за бруствером. А дождь шуршит, не переставая день и ночь.

Погодка для нас, для разведчиков, вполне благоприятная и исключительно подходящая. В такую погоду к немцам идти одно удовольствие. Но нужно знать куда идти, где брать языка, чтобы не напороться на мины и на пулеметы. От дождя и холода немцы больше наших дуреют.

Нам выговаривают, мы сорвали указанные в приказе сроки. А что собственно сроки, спрашиваю я. У нас не готов объект. Через пару дней подготовим и тогда попытаемся. При чем тут сроки? Что, кто-то из штабных слово дал, что к исходу вчерашней ночи в 7.00 мы возьмем языка? Нас, почему об этом не спросили?

Немцы без сухого жилья, без соломы на дощатых нарах, без сытой пищи воевать не могут. Они не только воевать, они просто не могут понять, как это русские в такую погоду могут торчать в залитых водой окопах своих. Как они могут жить по пояс в холодной воде?

Через день наступила сухая погода. Сверху не лило. Но земля по-прежнему была пропитана водой. Под ногами непролазная грязь. По утрам густые туманы закрывали лесные пространства и низины. В одну из таких ночей, когда темно, хоть глаз коли, группа разведчиков подошла тихо к немецкой траншее. Ползти было нельзя. Наберешь на себя грязи три пуда. Потом на ноги не поднимешься. Разведгруппа подошла к брустверу и залегла. Надо было перед броском осмотреться и послушать.

Передаю рассказ Серафима Сенько. Как все было:

— "Мы думали, что немцы затаились и ждут, когда мы оторвемся от земли. Потом показалось, что они вот, вот ударят по нам сразу из двух пулеметов. Мы пригнулись и вплотную подобрались к траншее. Накануне здесь все время светили. А сегодня ни одной ракеты. Мы полежали немного и я решил, что пора в траншею идти. Махнув рукой, я перевалился через бруствер и тихо опустился в ход сообщения. Живое место было вчера, подумал я. Траншея вроде выглядела безлюдно. Не ушли ли немцы? — мелькнуло в голове. Может у них смена и в это время окопы пустые? Я толкнул локтем своего напарника и кивнул головой вдоль траншеи. Я еще раз огляделся кругом, и мы всей группой двинулись вдоль траншеи. Сейчас пройдем полсотни шагов, и станет ясно. Брошена она и немец отошел? Но бывает часто все не так, как предполагаешь.

Шагов через двадцать показался боковой ход сообщения. В конце его стрелковый окоп. Подошли тихо, видим, немец сидит. Винтовка промеж ног. Сидит на корточках. Голова пригнута, руки засунул в карманы. Легонько, чтоб не разбудить, потянул за винтовку. Немец отпустил ремень и разжал колени. Спал он в окопе крепко.

Ну, думаю! Теперь можно брать! Когда я его тронул за плечо, он отвернулся и продолжал посапывать носом. Что будем делать? — вопросительно посмотрел я на ребят. Кто-то из ребят ткнул немца несильно пальцем. Он, не открывая глаз, только замычал себе под нос. Я приготовил ладонь, рот ему прикрыть. А он снова притих и спал, как убитый. Бери его за воротник, показал я Аникину, а мы его за полы шинели возьмем. Прошлый раз мы одного тоже, так тащили. Втроем мы его приподняли и мигом вынесли вверх из окопа. Мы на одном дыхании пробежали открытое пространство нейтральной полосы. Нейтральная позади! Ну, теперь, думаю — Всё! Немец в наших руках! Мы поставили его на ноги, а он подогнул колени и опустился на землю, улегся поудобней под березой и не открывая глаз продолжал сопеть. Мы не стали его будить. Думаю, проснется, поднимет крик. Отдышались немного, подвели под него плащ-палатку и доставили сюда. Положили на нары, пусть поспит до вашего прихода".

Мы с Рязанцевым были в группе прикрытия. Мы видели, как метнулись ребята. Мы отходили последними. Так положено отходить группе прикрытия.

— Где немец? — крикнул Рязанцев, когда мы появились около землянки.

— На нарах спит!

— Как спит?

— Буди! Капитан его допрашивать будет!

— Не надо не буди! — сказал я. Я сам спать хочу, а с ним до утра нужно возиться.

— Ну, что капитан? Дело сделано! Чистая работа? Ордена и медали ребятам положены!

— Погоди с орденами! Немца сначала нужно доставить живым на КП дивизии.

— Это, мы щас! Быстро сообразим!

— На кой черт тебе с ним самому возиться? Отправим в дивизию, пусть Клепиков допрашивает его. Нам нужно горло промыть, у нас законный отдых.

— Ну что, согласен? Я сейчас пошлю за старшиной. Пусть тащит горючее.

— Ладно, Федя пусть будет по-твоему! Посылай ребят к старшине! Отправляй немца в дивизию! Отметим это дело!

— Зови сюда Сенько, пусть рядом с нами сидит.

Лицо у немца выражало ужас, испуг и страх, когда его подняли на ноги и он увидел нас на свету. Наверно он думал, что это только сон. Представляю себе его состояние. Земля наверно ушла из-под ног. Мы смотрели на него и покатывались со смеха. Ребята разведчики ржали, как жеребцы. Кто-то даже завизжал от радости, хотя водки ещё не давали. Немца увели. Но смех, вдруг, сам собой прорывался наружу. Некоторые фыркали и катались по нарам от восторга. Но смех этот, вышел нам потом, так сказать, боком.

Вскоре приехал старшина. Мы изрядно выпили по поводу удачного поиска. Кто-то звонил из штаба полка и требовал меня к телефону. Дежурные ответили, что мы отдыхаем после взятия языка.

Когда я подошел к телефону и напомнил начальнику штаба о наградах для ребят, в полку уже разразился скандал.

— Какие вам награды? Немец вчера с вечера бросил траншею и отошел на новый рубеж!

— Вас под суд отдать надо! Вы отход немца проспали!

— Чего там кричат? — обернулся ко мне Рязанцев, когда я закончил с начальником штаба разговор.

— Ты Федя и ты Серафим, какой же мы с вами момент проморгали.

Попутал нас этот немец. Немцы еще вчера вечером из траншеи ушли.

— Как ушли?

— Так и ушли. Только они ушли, вы тут и влезли к ним в пустую траншею.

— Вам медалей не будет. А мне теперь месяц будут втыки давать.

— Ладно. Как ни будь, и это переживем.

Вот так, каждый день на войне. То из-под лобья взгляд и "Ну!" — со стороны начальства, когда на задачу нам надо идти, то угрозы и разнос за отсутствие чутья и за ошибки. Каждому ясно, что мы играем не в шашки, круглыми кругляшками, а живых людей на смерть готовим и шлем. Да и нам с Рязанцевым отведено короткое время. Один, два раза неуспехи, собирайся и сам иди. А то, что мы каждый день торчим на передовой под огнем и пулями, это мы бездействуем. Результат нужен сейчас, подай языка в штаб сегодня. О прошлом никто не думает. Сколько ты на фронте? А завтра, если тебя убьют, поставят другого.

Немец отошел на новый рубеж. Но к удивлению начальства он освободил нам километровую полосу, перешел в сухие окопы. Меня с разведкой сразу же сунули туда. Командир полка категорически потребовал, чтобы я выбил от туда немцев. В дивизии его спросили, кто виноват и кто прозевал отход немцев. Вот капитан! Чем он у вас там занимается?

Мы подошли к немецкой траншее. Немец нас встретил мощным минометно-артиллерийским огнем. У немцев был хороший подвоз боеприпасов. Снарядов и мин он не жалел. Мы потеряли двух человек убитыми и пятерых ранеными.

Земля летела клочьями, вокруг всё ревело. Он не дал нам поднять головы. Сутки продержал он нас около своей траншеи под обстрелом. Мы не могли вынести раненых.

На следующую ночь перед рассветом мы с Рязанцевым и остатками групп вышли к своим. Последующие двое суток мы ползали к немецким окопам, выносили убитых и раненых. Сколько дней подряд и какую ночь по счету он бил по нашим открытым позициям, мы потеряли счет времени. Нам казалось, что мы лежим под огнем целую вечность.

Нервы у ребят не выдержали. Немец нагнал на людей такого страха, что никто не думал выбраться живым. Попробуй, посиди в открытых воронках или окопах вырытых наспех покален, когда вокруг тебя рвутся снаряды и визгливые мины, когда всё гудит в неистовом реве.

Днем наши позиции казались безжизненными. Днем все живое замирало и пряталось. Даже раненые оставались лежать без перевязки. Все дожидались ночной темноты. Если немец замечал малейшее движение, взрывы следовали один за другим.

К нам вперед прислали стрелковую роту. Нам, приказа отойти с рубежа назад не было. Земля кругом пропиталась вонью немецкой взрывчатки. Все нутро выворачивало от этой тошноты. Вечером, когда начинало темнеть, немцы делали перерыв в стрельбе. Им в это время подавали ужин. Наши ископаемые использовали это время. Прибегали старшины, приносили жрачку, забирали раненых и убегали впопыхах.

Нам протягивали новую телефонную проволоку и мы отчитывались перед командиром полка. Мы сидели сутками под огнём. Начальство километров в трех терпело обстрел под накатами. Им тоже было плохо. Накаты в четыре бревна. Возьмет да угодит, какой фугасный и тяжелый. Они там. А мы здесь. Каждому — свое!

Часа через два немцы опять начинали обстрелы. Солдаты, кто как, по быстрому, зарывались в землю. На передовой творился какой-то кошмар. И главное, что мы ни на что не надеялись.

Родина, она дорога тому, кто на ее земле всю жизнь с утра до темной ночи гнул свою спину, кто воевал без отдыха впроголодь, кто чувствовал дыхание близкое смерти. Деваться казалось, было некуда. Вставал и такой вопрос. Мог ли солдат поддаться слабости, встать и податься к немцу. Вполне мог. Я бы никого не стал держать за порки.

А что ждало русского солдата в немецком плену? Европа для русского человека не гожа. Нет ничего милей своей русской земли.

В дивизии каждый день убивало солдат до сотни. Если мысленно прикинуть суточный потери, то за два года боев дивизия потеряла не менее 100 тысяч солдат. Задача простая, арифметическая. Только ведь, ещё в задаче спрашивается: где, кто и когда убит? Сколько тысяч наших солдат, однополчан, отдали свои жизни за Родину? Где фамилии этих ста тысяч убитых? Где их могилы? Мы не знаем даже их имен. Кто должен ответить на этот вопрос?

Здесь за спиной своя родная земля. Жить на чужбине и тосковать о родной земле? А тут в окопе у каждого своя судьба. Есть маленькая надежда. Может и ранит. На войне не всех подряд убивает. Ранит удачно и войне конец! Считай, что ты жив и тебе повезет, надеялся каждый. А русский человек способен надеяться.

Если взять и подсчитать потери, среднюю цифру за день, то по пять человек убитых в день на стрелковую роту окажется не так уж много. Если из практики знаешь, что сотни солдат в роте хватает примерно на неделю, то цифра сто тысяч вполне реальна. В каждом полку в среднем приходится по тридцать-сорок убитых на день. Если спросить ПНШ-1 по учету Васю Пискарева, сколько похоронок, в день он с писарями отправлял?

 

Глава 34. Помкомвзвод

 

 

Октябрь 1943 года

Дивизия подтягивалась к передовой. В боевых порядках полка осталось совсем мало солдат. Тыловиков и обозников, если подсчитать, было много. Но они при подсчете штыков в счет не шли, их берегли на развод после войны, в полку ждали из тыла нового пополнения.

Стрелка солдата учить воевать не надо. Прибыл в полк, сунули его на передок и сиди, привыкай к грохоту снарядов. А тыловички, брат, все специалисты, один по хомутам, другой по оглоблям. Тоже нужно уметь выбрать, а то ты и еловую жердь поставишь. А эти по портновскому и сапожному делу. Возьми хоть Есю парикмахера. Убьёт его, где возьмешь?

Передовые подразделения вошли в соприкосновение с немцами. Тыловики нарыли землянок, закопались в лесу. Деревень в этом месте не было. Через два три дня передовые подразделения сосредоточились в полосе обороны. Солдаты стрелки отрыли ячейки, через некоторое время на буграх появились ходы сообщения.

Разведчики ленивый народ. Они не охотно берутся за саперные лопаты. Разведчики вольные бродяги, они не любят ковыряться в земле. Если их заставить строить землянку и не дать указание на счет перекрытий и глубины, то котлован они выроют неглубокий, перекрытие положат из жердочек. Такую лазейку и нору оборудуют, что внутрь заползти можно будет только на четвереньках. Не спецы они по строительству и не любят этого дела. Им что готовенькое, брошенное немцами, найти.

— Что это, канаву отрыли? — спрашиваю я. Федор Федорыч молчит.

— А это, что за хворост лежит? Канаву что ль хотите сверху перекрыть?

— Ну да! Потому как ребята считают, что прямое попадание снаряда и мины исключено.

— Я тебя спрашиваю! Почему вместо землянки братскую могилу отрыли?

— Как братскую?

— Сам что ль не видишь? Лег в неё, согнул коленки, а они снаружи торчат. Неужель котлован во весь рост лень отрыть?

— Нет охоты зря надрываться. У нас как. Мы тут строим землянку, роем котлован во весь рост, а нас завтра приказом командира полка пихают на другой участок. Там отрыли и иди снова на новое место копай во весь рост. У нашего полкового в голове милашка. Он тискает её и у него в голове каждый день новая идея. Он толком сам не знает кого куда пихнуть.

В общем, так капитан! Пусть сперва в обстановке, как следует разберутся, определят для нас место, жердочки тогда мы слать не будем, выроем котлован и поставим палатку. А если сверху что и попадет, то и под двумя накатами не уцелеешь. Поживем, увидим. Обоснуемся на одном месте, через неделю поставим землянку в три наката.

— Зима на носу! Не сегодня-завтра морозы могут ударить. Потом землю киркой не возьмешь. Вечная история уговаривать тебя.

— Вы можете приказать.

— Приказать легче всего. Я хочу, что бы ты сам заботился о солдатах. Будешь рыть котлован, советую рыть его на открытом месте. Славяне вон лезут в овраги и кусты, а ты место выбирай в сторонке от всех, в открытом поле. Днем наши ребята, как правило, отдыхают, а ночью со стороны немцев ничего не видать.

Проход вниз в землянку прикроешь старыми маскхалатами. Пусть их распорют, а старшина у портных на машинке сошьет.

Вот так Федя, тебя тоже заставлять приходится. А пора бы самому обо всем заранее подумать. Рыть будете ночью. Свежие выбросы маскировкой к утру прикрывать. Думаю, за три дня работу успеем закончить.

— Ладно, сделаем! Только не щас! Через неделю, как договорились! — Рязанцев повернулся и ушел.

Я лежал за обратным скатом небольшого бугра метрах в трехстах от немецкой траншеи и осматривал немецкие позиции. Рядом, сзади на корточках сидел помкомвзвод.

По штатному расписанию второй офицер во взводе разведки был не положен. А по делам Рязанцева нужно было иногда подменить, дать ему выспаться и привести мысли в порядок.

В стрелковых ротах и на этот раз не хватало солдат, чтобы прикрыть всю полосу обороны. Полковой разведке поэтому выделили участок переднего края.

На передний край с разведчиками должен был отправиться помкомвзвод. Ему дали два ручных пулемета и десять человек ребят. Самые опытные остались с Рязанцевым, они рыли землянку.

Помкомвзвод и десяток разведчиков должны были прикрыть около километра по фронту.

— По сто метров на брата! — так выразился помкомвзвод, когда отобрали ребят и построили перед выходом в овраге.

— Вот что, Степа, — сказал я помкомвзводу. Сделай три ночные смены и одну на целый день.

Поглядывай за немцами перед рассветом. С вечера немцы (сюда) не пойдут. За всю войну не было такого случая, чтобы они на ночь глядя сунулись вперед.

Скажи ребятам, пусть поглядывают и всё примечают. Может на твоем участке можно будет взять языка. Федя тогда со своими придет.

— Обязательно, — всякий раз отвечает помкомвзвод. Слово "обязательно" у него употреблялось в смысле:

— Так, точно! Будет сделано! Он сидел на корточках боком ко мне.

Помкомвзвод имел привычку, когда разговаривал смотреть куда-нибудь в сторону, устремив свой взгляд куда-то вдаль. Как будто там, вдали, находился его собеседник. И сколько раз я не пытался заставить его при разговоре повернуть голову в мою сторону, он тут же отворачивал её и смотрел мимо плеча.

— Ты Степа на стрелковые роты не смотри. Немец напрет, стрелки могут драпануть со своих позиций. Ты их не держи. Пусть себе в тыл бегут. Руки у тебя будут развязаны. Если увидишь, что фронт прорван. Собери ребят около себя, местность здесь пересеченная. Танки здесь вряд ли пойдут. Они могут ударить по сухому месту где-нибудь в стороне. Назад не ходи. Отойдешь вперед, вот на тот край болота. Заранее пошли ребят отрыть там запасные ячейки. Болото прикроет тебя с тыла и с фланга. В лоб в атаку на немцев не ходи. Они к тебе не пойдут, стороной обойдут болото. Нам нужны живые люди. Трупы нам не нужны. Пусть славяне бегут. Во время паники немцы тебе фланг свой подставят. Смотри по обстановке. Можешь ударить им в тыл. Тут кусты. Подойти к ним будет удобно. Обойдешь немцев, бей им короткими очередями в спину. Немцы сразу в штаны накладут. Учти! Немец теперь труслив. Это не те, что были в сорок первом. Этих с первого выстрела заставишь руки поднять. Огонька у вас хватит. Два пулемета и автоматы. Всыплешь немцам свинца и по кустам на другую сторону отходи.

Предупреди каждого. Ни какой там паники, дисциплина и порядок должны быть в бою. И нахальства побольше!

Я сказал старшине, чтобы твоим ребятам он выдал ватные стеганые куцавейки. Шинели сдадите ему. Саперные лопаты тоже возьмешь у него. У тебя будет легкий подвижной отряд. Возьмешь по две гранаты на каждого.

Учти! Отойдете в тыл вместе с пехотой. Солдатам ничего, а тебя отдадут под суд. Соображаешь? Ваша задача затаиться около болота.

Как только немцы прорвутся, наши подкинут резервы из армии. А когда положение восстановят и станут разбираться, кто драпанул, и кто где сидит. Окажется, что вы ведете бой в тылу у немцев. Немцы начнут отходить. Вам по кустам вернуться к болоту — раз плюнуть.

Запомни! При подходе наших к болоту, дашь сигнал, две зеленых ракеты подряд.

Все это я говорю на случай, если немцы сунутся в атаку. На войне, Степа, всякое бывает!

Сейчас немцы нас каждый день бомбят. Они боятся нашего нового наступления. Думаю, что в обороне у вас будет всё спокойно. Отправляйся с богом, как в старину говорили.

Помкомвзвод обернулся ко мне на какое-то мгновенье.

— Что, это он? — подумал я. Не всегда удавалось поймать его взгляд.

Лицо его худое и мускулистое всегда было сосредоточено, чем-то озабочено и угрюмо. Волосы и небритая щетина были цвета выгоревшей соломы или пакли. Сам он был похож на кряжистый пень, вывороченный из земли на пахотном поле. Ходил он вразвалку, и чуть согнувшись. Руки у него были сильные, узловатые и мускулистые. Оканчивались они корявыми и толстыми, мозолистыми пальцами. Ладони круглые, как толстые лепешки. Схватит он такой лапой немца. Кости затрещат у прилизанного вояки.

Мне казалось, когда я смотрел на него, вот он русский мужик, на котором стояла наша земля.

Схватит такая рука немца за горло — кровь брызнет сквозь зубы изо рта, глаза вылезут из орбит.

Все до мелочей в этой приземистой фигуре я знаю. Вот только цвет глаз ни разу не уловил. Смотрит он всегда куда-то в сторону.

Ходил он легко и быстро, подметками сапогов не тер, как Федя, земли. В лесу сучка не раздавит, веткой не шевельнет. Весь он был какой-то подвижный и вместе с тем угловатый. Роста не большого, а сапоги сорок пятого размера носил. Ребята его уважали, а некоторые даже побаивались. Что-то такое сидело у него в внутри. Делал он всё быстро и точно, не то, что мы с Федей Рязанцевым. На нас тогда нападала апатия, безысходная грусть и хандра.

Если он рыл землю, вцепившись в черенок лопаты, то работал, как заводная машина. В работе с ним сравняться никто не мог. Бросая по сторонам быстрые взгляды, он всё примечал, и солдаты его понимали без слов. Вообще он был замкнут, и слыл неразговорчивым человеком.

Но когда дело доходило до постановки задачи, он выкладывал ребятам все подробно и со знанием дела. Он выкладывал боевое задание перед солдатами простым и понятным языком. Он, как бы рассказывал малым ребятам сказку. А когда разговор доходил до главного, он вставал и смотрел поверх их голов в синеватую даль. Со стороны посмотришь, можно подумать, что рассказ излагал он ни своим солдатам, сидевшим рядом, а кому-то тому, кто находился в самой дали.

Лет ему было около тридцати. Все мы, кроме старшины, были его моложе.

Худое, обветренное лицо его все время меняло выражение, когда он говорил. То грусть на лице, то полное спокойствие и уверенность, то душевная забота и доброта, то злость и необузданное нетерпение.

По его физиономии нельзя было сказать, что он при этом думает. Он всегда говорил о деле. Он, никогда не был похож сам на себя. Злым я его никогда не видел. Но злость у него к любому делу была.

После изложения поставленной задачи, помкомвзвод обычно замолкал. Он, как бы очнувшись, вспоминал, что он неразговорчивый.

Я был уверен, что помкомвзвод с заданием по обороне участка справится. Разведчикам придется посидеть в обороне, пока в полк не придет пополнение.

У Рязанцева осталась группа в шесть человек. Эти шесть самые опытные. Их нужно беречь, под огонь зря пускать нет смысла. От нас полковое начальство требует свое. А мы не хотим терять зря людей.

Кому охота умирать ради того, чтобы полковым в тылу жилось и спалось спокойней. Мы тоже не лыком шитые, тоже кой-что понимаем!

Солдат в полку не считали. Их подгоняли вперед до тех пор пока в ротах оставалось не больше десятка. Это закон войны.

Когда солдат в ротах нет, когда нечем прикрыть оборону, тогда с начальства какой спрос. Солдаты свой долг выполнили, полегли на поле боя.

Хорошо воевать, когда на головы немцам летят сотни снарядов, когда над ними рушится все и гудит земля. А тут сидишь на одних винтовочных патронах и в сторону немцев ни одного вшивого снаряда, ни одного пушечного выстрела. Артиллеристы знают своё дело. Они берегут матчасть.

А когда тебя вместо орудий снабжают газеткой на закрутку махорки, тут извините, солдат воевать не могёт.

Прошло пару дней. Однажды с наступлением темноты полковое начальство вдруг взбеленилось. Мне по телефону дано категорическое указание выйти на передовую, определить обстановку и срочно доложить. Дело в том, что на участке соседней дивизии немец взял и из передней траншеи отошел. Сделал он это потому, чтобы выровнять переднюю линию фронта или с перепугу драпанул. Сейчас этот вопрос изучается в штабах, и к утру нам скажут определенно. Но сейчас нам главное не прозевать отход немцев.

Меня отправили на передовую. Размотали за мной телефонный провод. Мне приказано докладывать.

Помкомвзвод, встретив меня, доложил, что немцы спокойно сидят на месте и пускают осветительные ракеты. Действительно, из глубины немецкой обороны блеснули вспышки и над нашими головами пронеслись, шурша снаряды. Из передней немецкой траншеи полоснул трассирующими пулемет. Над нейтральной полосой побежали мигающие проблески.

— На нашем участке немцы пока сидят на месте! — доложил я по телефону. — Подождем до утра! Сейчас на дорогах темно. Бежать неудобно. Немцы всегда темноты боятся.

— Ты смотри, там не спи!

— Боятся! — подумал я.

Перед рассветом часа за два на переднем крае у немцев прекратилась стрельба. Я позвонил в штаб полка и доложил о случившемся.

— Когда прекратилась стрельба?

— Только что!

— Смотри на карту. Уточняем тебе маршрут. В головную заставу пошлешь командира взвода. Оставь себе группу охраны пять человек. Командир полка выходит к тебе. Вперед пойдешь вместе с ним. И последнее! Держи связь с головной заставой посыльными.

Ночь была тихая и темная. После обстрелов и грохота тишину воспринимаешь как-то тревожно.

Я подождал командира полка, и мы тронулись вперед по указанному направлению. Я одного не понимал, зачем майор подался с нами в неизвестность. Решил попробовать, как это делается?

Кругом впереди нет никого и ничего не видно. Мы двигаемся цепочкой, обходя кусты и деревья.

Первую немецкую траншею мы перешагнули в темноте. Рассвет незаметно и быстро распластался над землею.

Вот мы подошли к второй немецкой траншее. Еще полсотни шагов и за колючей проволокой немецкие окопы. Пока мы в проволоке проделываем проход, вокруг становится светло. Перед нами заминированная полоса. В земле повсюду набиты колышки и натянута проволока. Искать проходы, у нас нет времени. Разминированием потом займутся полковые саперы. На это немцы и рассчитывали, оторвавшись от нас. Я останавливаю группу и оборачиваюсь к командиру полка.

— Впереди минное поле. Будем обходить или пойдем напрямик. В обход нужно идти вон в ту сторону к болоту. Мы сворачиваем и идем след в след. Острыми щупами будут колоть землю завтра саперы с утра.

— Идти след в след! — подаю я команду.

Командир полка идет сзади и молчит. Мы идем по какой-то изрытой снарядами узкой низине.

Что это? Брошенные ящики из-под снарядов или немецкие гробы, привезенные из Германии для солдат и офицеров? По спине бегут мурашки от вида гробов. А то, что под ногой может оказаться немецкая мина, это нас не беспокоит. Неприятное чувство видеть на фронте гробы.

Пока мы разинули варежку, метрах в пяти разорвался тяжелый снаряд. Его можно было бы уловить на слух при подлете. Всплеск огня и дыма и осколки веером разлетелись кругом. Мы даже пригнуться не успели. Взрывная волна ударила сразу по челюсти. Снаряд, как бы облаял тебя.

Пехотная мина, зарытая в землю, неприятней любого снаряда. Она ждет тебя тихой сапой, не шуршит, не гудит на подлете. Идешь по краю минного поля и кишками её чуешь. От одной мысли, что она под ногой, внутри все воротит.

Плывет из-под ног изрытая, бугристая земля. Под ногами то травянистый покров, то ямы и серые выбоины. Мы спускаемся вниз и снова поднимаемся вверх.

Впереди идет группа головного дозора. За ними в пределах видимости следуем мы. Бокового охранения и дозоров мы обычно не ставим. Следов гусениц нигде не видно. Только на дорогах колесная колея.

По всем признакам на местности здесь лежит новая линия немецкой обороны. Мы прошли в темноте и после рассвета всего километров шесть, а кажется, что отшагали больше десятка.

Но что это? Немецкая линия обороны пуста? Мы переступаем через ход сообщения и останавливаемся. Небо совсем просветлело. Кругом хорошо всё видно. Немецкие окопы и хода сообщения отрыты в полный профиль. Боковые стенки и укреплены стояками и за них положены строганые доски. Землянки глубокие, сверху укрытые дерном, потолки в четыре наката.

Нам нужно осмотреть здесь всё, как следует. Впереди могут попасть такие рубежи. Нам нужно знать характер немецкой обороны. У немцев каждая дивизия по своему оборудует траншеи.

Командир полка меня торопит. Мол, хватит лазить. Давай, посылай людей вперед. А я Рязанцеву говорю, — давай, еще там посмотрим. Здесь и там окопы, пулеметные ячейки. Тут укрытие для расчета и огневая для пушки 85-ти. Ни сора, ни мусора, все убрано и чисто. Я показываю на артпозицию и спрашиваю командира полка:

— Почему наши с пушками все время прячутся сзади? Пехота воюет, а эти господа у нас сидят за спиной. Сколько лет воюем, а пушек не видать на передке. Командир полка закуривает папиросу и упорно молчит.

Я смотрю на немецкую траншею. Брустверы обложены свежим дерном. В каждом срезе дерна вбиты деревянные колышки, чтобы при обстреле не стряхивало в сторону дерн.

Трогаемся с места, подходим к кустам. В кустах, параллельно первой траншее, тянется запасная. Она не глубокая, всего покален. С отсыпанной землей в обе стороны, будет по пояс. Но отрыта она не вручную лопатами, а специальной роторной траншейной машиной. Прикосновения лопаты нигде не видно. На всем протяжении и вправо и влево она одинакова, ровна и гладка. Видны лишь следы вращающегося ротора.

— Вот это да! — восклицают солдаты и молча посматривают на командира полка.

— Траншеи на фронте машинами роют!

— Сколько же нужно минут, чтобы километр пройти?

— Тыр-пыр и траншея готова!

— Она как человек шагом идет. Им от Балтики до Черного моря прокопать, что плюнуть!

— Могут! Могут!

— А толку что? Траншеи машиной роют, а драпают каждый раз.

— Я бы в такую траншею садиться не стал. Траншея должна быть зигзагами. А это что? В одном конце сядешь, а с другого на тебя ротный смотрит.

Мы переходим через траншею. Солдаты продолжают рассуждать.

— Смотреть противно! Такая канава нам ни к чему!

— Ладно, заткнись! Разговорились как бабы! — обрывает всех командир отделения. Командир полка молча смотрит на своих солдат. Редко приходится слышать ему солдатский говор. Своего просвещенного мнения он вслух не говорит. Махнул рукой неопределенно вперед, давая понять, что надо двигаться.

Мы снова идем один за другим, раздвигая кусты. Мы лезем через какие-то канавы и овраги. Теперь у нас под ногами проселочная дорога. Сколько мы прошли, где сейчас находимся? Я за картой не следил, сказать не могу.

Мы ждали, что вот-вот наткнемся на укрепленную и занятую противником линию обороны. Но случилось нечто такое, что немцы все бросили и неизвестно куда отошли. Наша задача теперь догонять их спокойно. Видно где-то соседи ударили и отрезали немцам пути отступления.

— Ноги чавой-то не идут!

— Брюхо, наверно, отвисло и отяжелело! — переговариваются меж собой солдаты.

Мы останавливаемся на привал. Командир полка шлет в тыл своего ординарца и вскоре командиру полка присылают жеребца, и он уезжает назад.

Вперед посылают стрелковую роту. Мы сходим с дороги, садимся на бровку, закрываем глаза и ждем, когда подойдут наши обозы.

Я поднялся с земли сел в повозку к нашему старшине и завалился спать. Походная колонна медленно подвигалась вперед по дороге. Повозки то ускоряли свой бег, то ползли еле-еле, то совсем останавливались и собирались в толкучку. Отчего стоим? Никто не знал, никто не выяснял. Стоим, значит надо.

Повозочные, сидя около оглоблей, закрывали глаза и тут же давали храпака.

Лошади в упряжках стояли смирно. Тоже видно спали. Но кое-где лошаденки тянулись к краю дороги, тянули губы, щипали клоки зеленой придорожной травы.

— Эй! Давай пошли! Чего поперек дороги встали!

Повозочные таращили глаза, подбирали обвисшие дудкой губы, трогали лошадей, и обоз снова стуча и скрипя, тащился вперед по дороге.

Лежа в телеге, я открывал глаза, потом поднял голову и огляделся. Сквозь сон я слышал чей-то голос, но не мог разобрать, о чем собственно кричали.

— Что-то у меня голова болит, — сказал я поднимаясь и садясь в телеге.

— Пощупай-ка мне лоб старшина. У меня вроде температура. Жарко мне что-то!

Старшина обошел телегу и положил мне руку на лоб. Я почувствовал его шершавую ладонь, она у него была холодная.

— У вас температура большая, гвардии капитан.

— Пока обоз стоит, я сбегаю мигом за фельдшером. Их повозка здесь, сзади недалеко. Я давеча их видел на дороге.

Пока стоял обоз, я перебрался в повозку к фельдшеру.

— У тебя малярия! — сказал мне фельдшер и дал хинина.

— Октябрь месяц! Какая может быть малярия? — ответил я.

С неделю я провалялся в телеге и в санитарной палатке у фельдшера.

При выписке за мной заехал старшина. По дороге он рассказал мне, что взвод разведки понес большие потери. Помкомвзвод получил тяжелое ранение в бедро. Потеряли убитыми четырех человек.

— Как только вы заболели, — продолжал старшина — Рязанцева вызвали в полк и приказали взять высоту. Обоз стоял (три дня) на дороге при подходе.

— А где же пехота была?

— А что там их в пехоте! Подошли к высоте и залегли.

— Рязанцев знал, что на высоте немцы?

— Как не знать. Все знали и видели, как они постреливали. А что он мог сделать, раз командир полка приказал.

Телега долго тряслась и качалась по избитой дороге. Справа и слева стали попадаться камни и пни. Валуны были на разный размер, цвет и оттенок. Они лежали в земле уткнувшись в.?.?.? Под ними, по-видимому, влага сохранялась, потому что вокруг них росла густая трава.

Вот такой же твердый, как этот камень, был помкомвзвод. А теперь, что? Теперь, он калека!

Не помню точно, как и где мы ехали дальше. Потому что когда тебя везут, за дорогой не следишь. Мысли о другом донимают.

Запомнилось одно. Я велел дежурному солдату, стоявшему на посту, найти Рязанцева и передать, чтобы он построил взвод. Солдат козырнул и побежал искать Рязанцева.

— Постой! Ребят строить не надо. Пусть Рязанцев зайдет ко мне в палатку к старшине.

— Чем воевать будешь? — спросил я Рязанцева, когда он отдернул полу палатки и подался во внутрь.

— Тебе ребята этого не простят. Ты без разрешения дивизии в атаку вместо пехоты ходил.

— Я думал, что командир полка согласовал с ними это дело.

— Тебе Федя, считай, повезло. На высоте ты мог оставить не четверых, а всю разведку в мертвом виде. Тебе что! Твоя жизнь у тебя в руках!

А ребят губить просто так ты не имеешь права. За потери с тебя начальство не спросит. Погибли солдаты? Ну и ничего! Для того и война, для того и воюем! Командиру полка нужна высота, подавай ее сейчас и немедля. А на потери и что будет потом ему наплевать. Брать такие высоты посылают обычно штрафников. А ты лучших ребят уложил. Ты знаешь, почему они туда пехоту не пустили?

— Потому что знали, что она до середины высоты не дойдет. А теперь расскажи, как было дело.

— Как было? Вызвали и сказали, пойдешь и взводом возьмешь высоту.

Я разделил взвод пополам. С первой группой шел помкомвзвод, а я со второй с другой стороны.

Помкомвзвод дошел до половины, а я в это время обходил высоту несколько вправо. Кругом ни выстрела ни какого движения. Я думал, что немцы, увидев нас, со страху драпанули. Поднял ребят во весь рост и мы потопали кверху. Помкомвзвод увидел, что мы поднялись и идем в открытую, решил броском подойти к вершине. Но вышла неувязочка. Мы двигались с ним одновременно. Нам нужно было перебежками, накатом идти. Метрах в ста от вершины по нему полоснул пулемет. Сначала один, потом еще два. Под кинжальный огонь попала группа. Подступы к вершине открытые и гладкие. Днем где ни ткнись, всюду видать. Вертись, не вертись, а все пули твои. Не знаю, как остальные уцелели. Из его группы четырех убило. Из моей, одного ранило. Жалко самого. В бедро его ранило. С наступлением темноты вынесли убитых и раненных. Двое суток держал немец высоту. А на третий день утром сам удрал.

— Не знаю, что тебе сказать Федя. Как ты ребятам в глаза будешь смотреть? Они ведь Федя не дурачки. Не хуже тебя и меня все понимают.

Мы им внушаем, что у нас чистая работа. Нас интересуют только языки. А их, как штрафников гонят на высоту, на истребление. Что-то одно должно быть. Или языки, или в атаку ходить. Тебе что? Орден за высоту обещали?

— Я так и знал!

— Ты же их, как штрафников сунул под пули!

Говорить можно что угодно. От слов отказаться можно всегда. Ты знаешь, почему командир полка при мне не пихает разведку куда попало?

Потому, что я письменный приказ потребую от него. Ты посмотри на него и скажи, кто верит ему?

В его распоряжении может быть подвох и личная выгода. Почему ему комбаты поддакивают. Потому что видят, что пехоту суют без подготовки. Потери никого не волнуют. Чем меньше осталось, тем легче живется. Разве ты сам не видишь, что делается вокруг.

Тебе с командиром полка было спорить не охота. Сколько времени, потом брали высоту?

— Дня три не меньше!

— А людей сколько положили?

— Не меньше полсотни!