Третий день. Через полгода

 

Понедельник. Пятиминутка окончилась. Обход.

Так не хочется начинать неделю... Поехать бы в лес, полежать на теплой земле... Тихо падают с кленов красные листья. Деревья высокие и неподвижные в бледном осеннем небе. Солнце теплое. Леночка ходит где-то близко, болтает, слов не разобрать, грибы ищет. И думать совсем не нужно — только смотреть и слушать. Хорошо. Счастье.

Вчера не удалось — вызвали в пригородную больницу. Испортили воскресенье. Легочное кровотечение, обязательно в праздник. Но — молодая женщина, в глазах ужас. Боится двинуться, даже дышать. Потом вдруг легкий кашель — и кровь прямо льется изо рта, сразу почти стакан. А, не жалей воскресенья. Час пролежишь под солнцем, два, а потом все равно мысли, как облака, затягивают бездумное небо. Иначе — скука.

Так что все равно. Мечта даже лучше. Обход.

— Ну, пошли, пошли!

Оглядываюсь: гвардия какая, молодец к молодцу! Почему не позвонили об этой женщине? Нет, ничего не может быть. Операция хорошая. Брось — чужая больница. Наоборот, вызвали бы, если не знают. Но там порядка нет. Примитив. Первая палата.

Взгляд в дверях: смотрят из-под одеял ребячьи мордашки, все веселые. Будто это санаторий, а не семь процентов смертности... Дети. Не понимают. Так и весь мир живет, не верит, что завтра может быть война.

— Здравствуйте, ребята!

— Здра...ст...

Нестройно. Маленькие.

Порядок: Вася — лечащий врач — ждет у первой кровати, весь собранный, губы поджаты. Вот и начальство Мария Васильевна входит, заведующая отделением: строга и официальна. Она всегда строга. Начинаем.

— Ну как дела, пацан?

Рука сама тянется потрепать за вихор, потрогать теплую щечку. Приятель: операция позади, скоро домой.

Улыбка на все лицо, тянет руки. Уже грязные!

Когда успел?

— Хорошо! Домой еду! В школу мне можно, дедушка?.. — Тревога в глазах: профессор — как Бог, все от него — и боль и радость.

— Конечно, можно. И скорее — ребята уже месяц как учатся!

Захлопал в ладоши. В семь лет, в первый класс — вот как здорово!

Вася пытается докладывать:

— Тридцать два дня после радикальной операции по поводу...

— Не надо, все знаю. Выпишите сегодня. Матери скажете: через две недели в школу, но осторожно.

Услышал.

— А разве не завтра? Я же бегаю, совсем не задыхаюсь!

— Ну подожди немного, нужно же привыкнуть по земле ходить!

Сомнение в глазах: какая разница — по полу, по земле?

Обход проходит нормально.

Настроение хорошее. В клинике нет особенно тяжелых больных, никому смерть не угрожает. И вообще последние три недели никто не умер (Тьфу, тьфу, не сглазить!)

Вася сегодня молодец. Знает больных, помнит анализы. Вышколила Марья. Было: оперировать — пожалуйста, а больные — с холодком. Забыл то, забыл другое. «Смотри — лишу операций!»

Хороши ребята, которые поправляются после удачной операции! Такие близкие, милые... Жалко их отпускать домой — лежали бы и лежали месяцами.

— Научимся оперировать тетрады, клапаны вшивать — тогда сам черт не брат! Не жизнь будет, а малина.

Это Петро. Всегда был оптимистом.

— Ох и далеко до этого!

Вот они лежат рядышком, ребята, к которым страшно прикоснуться.

Вадим, Вадик, десять лет. «Дефект межжелудочковой перегородки с высоким давлением в легочной артерии». Было зондирование: в аорте — сто десять, а в легочной — сто. На рентгене — сердце значительно расширено. «Операция противопоказана».

Большие глаза и длинные ресницы. Как на картинке. Два месяца я прохожу мимо его кровати, отделываясь пустыми замечаниями и улыбками. Все понимает. Читает и читает книги — тонкие, толстые, для взрослых. Сначала спрашивал: «Когда операция?» — а теперь только смотрит...

Милый мальчик, что я могу тебе сказать? Как рассчитать этот риск, как заглянуть вперед?

— Подожди. Подожди, дорогой. Дай нам приготовиться.

«Приготовиться». Один сын. Родители — врачи. Деликатные люди — стесняются подходить, спрашивать. Они решили — «делайте, будь что будет».

А я не могу решиться. Не могу и не могу. Как посмотрю на эти глаза, так сразу все сжимается внутри, и опять: «Отложим».

Вот если бы была у нас кислородная камера! Положили бы его после операции, создали высокое давление, и было бы все в порядке.

Операция здесь не проблема — дефекты не сложнее, чем при тетраде. Но легочные сосуды так изменены, что сердце не может прогнать через них достаточное количество крови... Кислородное голодание, смерть... А если бы каждый кубик крови содержал вдвое больше кислорода, так его и в малом количестве крови было бы достаточно. Вполне достаточно. И камера это даст.

— Отложим. Дальше.

А вот опять светло: один сорванец поступил для планового контрольного исследования. Мордашка вполне благополучная.

— Симаков Алеша, восемь лет. Оперирован два года назад по поводу сужения клапанов легочной артерии. Давление в правом желудочке было сто восемьдесят пять миллиметров ртутного столба. Шум остался, хотя и уменьшился.

Вася роется в истории болезни, ищет что-то.

— Ну дальше, дальше.

— Сейчас. Вот. Зондировали в пятницу: давление в желудочке снизилось до пятидесяти пяти. В легочной артерии — двадцать.

— Ну что ж — не блестяще, но вполне прилично. Как, Алешка, живешь? В футбол играешь?

— А как же! Центр нападения.

— Ну, это ты зря, друг. Самое большее, что тебе можно, — это в воротах стоять. У тебя был тяжелый порок, и сердце после операции все-таки нужно беречь. Понял?

— Понял.

Ничего не понял. По глазам вижу, что будет и дальше играть. Нужно говорить с родителями. Не помню, кто они — смогут ли ограничить? Большая нагрузка для него вредна, а умеренная — необходима.

Я знаю: три четверти ребятишек чувствуют себя совсем хорошо, растут, развиваются и считают себя здоровыми. На самом деле — не все здоровы. У некоторых сердце увеличено, миокард неполноценный. Вот их-то и нужно зондировать, чтобы определить — играть в футбол или нет. Это называется — «отдаленные результаты».

Есть и такие, которым стало хуже.

Это уже трагедия. Сейчас, в следующей палате.

— Здравствуйте, девочки!

— Здравствуйте!..

Плохо отвечают, хуже мальчишек.

Но улыбаются еще приятнее. Пожалуй, они мне даже ближе: привык дома к женской команде — дочка, потом Леночка.

Хватит, давай думать о деле.

Я и думаю о деле. Еще в той палате, у мальчиков, после «отдаленных результатов». Все время параллельно со всякими высокими материями думаю об этой девочке Вале, что лежит на первой кровати.

— Как ты себя чувствуешь, моя милая?

— Хорошо, спасибо.

Всегда говорит «хорошо». Вежливая.

Снова глаза. Снова — аккуратные косички. Румянец с синюшным оттенком. Худенькие руки. А под тонким одеялом угадывается большой живот. Асцит[24]. Увеличенная печень.

Страдание.

Так его нужно бы изображать.

Вот он — брак моей работы. «Случай», что ставят в графу «ухудшение после операции».

Помню — привела ее мама год назад. Школьница второго класса, в форме. Личико было кругленькое, такие же, как сейчас, косички. Только румянец был настоящий, без синевы.

В этой же палате лежала, когда обследовали. Все было правильно установлено — дефект межжелудочковой перегородки, сужение легочной артерии.

Ничего не могу вспомнить об операции. Только записи в истории болезни. Отверстие диаметром около сантиметра. Заплата еще по тому, старому способу — просто швы через край. Достаточно много швов, не сомневаюсь. Так, как написано во всех зарубежных статьях. Расширили легочную артерию.

Неделю было все хорошо, и она так же улыбалась застенчиво, вежливо: «Хорошо...» Потом появился шум, потом все увеличивался. Но еще терпимо. Выписалась — ничего, прилично. Думал — прорезался один, два шва. Не страшно.

Но через полгода ее привезли сюда снова. Уже с декомпенсацией. Печень большая, асцит. Вот с таким страданием на лице.

С тех пор и лежит. Ходим около нее все, лечим, ласкаем. Все без толку.

— Покажите снимки.

Большое сердце, много больше, чем до операции. И нисколько не уменьшается от лечения. Даже, кажется, наоборот.

Слушаю, щупаю живот. Говорю ласковые слова. Но это все так — для вида. Все знаю.

Безнадежно.

Разве лекарства могут помочь, если дырка от крылась, а на сердце рубец?

— Что вы думаете, Мария Васильевна? Петро?

— Потом.

— Да, конечно. Потом.

Потом. Она все понимает, смотрит на меня, на них. Надеется. Нет, нельзя больше терпеть!

— Буду оперировать тебя, Валечка. Обязательно. Скоро.

Сказал — и сразу стало страшно. Обязан оперировать. Никакой надежды нет. Пересилить страх. Наплевать на статистику — если будет лишняя смерть. Она наверное будет. Убийство. Преднамеренное убийство. Все равно. Обязан. Но в больнице при лечении, строгом режиме она еще поживет с год, может быть. Каждый день жизни врач обязан сохранить. Нет, при операции есть малые шансы. Есть. Читал в зарубежных журналах... Там были полегче. Нет, почти такие.

Камеру. Операция в камере. После операции — в камеру.

Не доживет.

А смотрит как. И мать вся высохла за этот год, постарела неузнаваемо...

Оперировать. Не слушать никаких отговорок.

Тоненький голосок:

— Когда, Михаил Иванович, оперировать будете?

— Через десять дней.

Все. Сожжены корабли. Пусть Марья не смотрит на меня укоризненно.

Иду дальше, от одной девочки к другой. Слушаю их, улыбаюсь, расспрашиваю. Смотрю снимки, анализы... Все, что полагается профессору на обходе. На Валю изредка оглядываюсь, лежит спокойная. Как буду оперировать? «Старую заплату удалить, вшить новую». Там еще что-то с клапаном легочной артерии — заметно было при зондировании, да и шумы характерные. Недостаточность, что ли? Искусственный клапан? Теперь можем...

Еще и еще палаты. Мальчики и девочки. Новые, еще не оперированные, с тревожными глазами. Поговоришь с ними, послушаешь, потреплешь по щеке, смотришь — получишь награду: маленькую улыбку. Доверие. Приятно. И судьба его, порок, делается тебе близкой и пугает возможными неожиданностями.

— Михаил Иванович, вас к телефону!

Вот, наконец догадались. Все время где-то на краешке сознания — беспокойство о той, вчерашней женщине. Я даже фамилии не запомнил. Да зачем мне фамилия? Голая человеческая жизнь.

— Алло! Ну как там?

Все оказалось благополучно. Поэтому и не звонили. Дураки, не понимают, что я тревожусь. Сами, наверное, не думают.

Как же — ты один такой чуткий?

Обход идет спокойно. Выговор шефа называют «клизма». Я стараюсь быть вежливым с врачами. На «вы» и по имени-отчеству, делаю замечания спокойным тоном. Нельзя пугать больных. Кроме того, врачебная этика. Авторитет врача нужно поддерживать.

Не всегда удается. Если уж очень грубые нарушения — взрываюсь. Знаю, что нельзя, а не могу. Где-то в глубине души чувствую, что могу. Просто распущенность. Власть испортила.

Дошли до конца коридора. За загородкой — послеоперационный пост. Главный пост, самые тяжелые больные. На других этажах — полегче.

Кусок коридора со столом и шкафами и четыре палаты по сторонам. Выстроились и ждут доктор и две сестры.

— Здравствуйте, бригада коммунистического труда!

И в самом деле бригада. Настоящая, хоть и не объявленная в газете.

Мария Дмитриевна в отпуске, но порядок строгий, и вся обстановка как при ней. Командует Паня — ученица и достойная преемница.

Конечно, лечит врач — Нина Николаевна, но без этих сестер все было бы впустую.

Паня грубовата (мягко выражаясь). Как начнет ругаться — хоть святых выноси. Обычно — по делу, есть халатные сестры: что-нибудь не вернула, назначение не выполнила. Но нельзя же так! (А ты сам как? Я — профессор. Все равно.) Приходилось не раз внушения делать. И с врачами тоже спорит.

Но все прощаю за любовь к больным, за настоящую работу.

Грустное вспоминается на этом месте. Машенька недавно умерла, в этой вот отдельной палате. Инфекция. Нагноение в плевре, в полости перикарда, рана разошлась. Сепсис[25]. Матери у девочки не было, и отец какой-то нестоящий, не появлялся. Очень хотелось девочке ласки. «Тетя Паня, можно мне тебя мамой звать?» Не знаю, смогла бы мама дать больше, столько было любви, ухода, ласковых слов. У нее девочка мужественно терпела всякие уколы, вливания. Чем только не лечили! Не помогало. Все хуже и хуже. Последний день. «Полежи, мамочка, со мной рядом». Легла, обняла, шептала. Маша затихла. И вдруг под рукой — кровь! Кровотечение! Нагноение разрушило крупный сосуд. Все залило. Ничего сделать не могли. Смерть за несколько минут. Два дня Паня ходила зареванная, на всех кидалась. Мама.

Неужели не добьемся новой операционной? Чтобы кондиционеры, бактериальные фильтры. Я тоже виноват — мало хожу по начальству. Не люблю ходить. Обязан!

А Паня, наверное, в жизни не очень счастлива. Живет где-то в общежитии, не замужем. Годы идут, уже не девочка. Ей бы своих ребят кучу.

— Как у вас дела, Нина Николаевна?

Пустой вопрос — я знаю, что нормально, на конференции докладывали.

Смотрю. Все сосчитывается и записывается по часам, иногда по минутам. Кровяное давление, пульс, дыхание, баланс жидкости. Кроме того, до двадцати анализов в день. Хорошо бы иметь следящие системы.

Ближе к делу. Здесь нужно подумать — уже нельзя смотреть и разговаривать «на параллельных курсах» — глаза на больном (все хорошо), а мысли где-то...

Юля Кротова. В пятницу вшит клапан. Шестой клапан. «Отяжелела».

Докладывают:

— Температура высокая — тридцать восемь. Дыхание слева плохо прослушивается. Через дренаж отходит очень мало, прозрачная жидкость. Вот смотрите.

Показывают записи.

Смотрю. И все мне не нравится. Бледна. Взгляд какой-то беспокойный, руками беспрерывно двигает.

— Как чувствуешь себя, Юля?

— Ничего, спасибо. Только во рту сохнет. Спать не могу, что-то все мерещится.

Листок записей: все прилично. Давление сто двадцать, пульс сто двенадцать, дыхание учащенно — сорок в минуту.

Все равно не нравится. Мочи маловато — четыреста шестьдесят. За сутки из дренажа всего сто кубиков. Смотрю на ампулы отсоса — действительно светлая жидкость. А девушка бледная. Только веснушки выступают ярко...

— Давайте подсчитаем баланс жидкости и крови. И потом скажите, какое венозное давление.

Начинаем подсчитывать по записям — сколько чего перелито, сколько выделено. Паня назвала венозное давление — оно оказалось низким.

— Видимо, недовосполнена кровопотеря. А что на рентгене, Нина Николаевна?

Сегодня еще не смотрели. Вчера легкие были прозрачны.

— Посадите, я ее послушаю. Ну, беритесь. Юля, расслабь мышцы, не напрягайся. Вот так.

Постукиваю, слушаю. Дыхание действительно ослаблено, но есть хрипы. Кровотечение? Или ателектаз легкого из-за закупорки бронхов мокротой? А клапан работает отлично. Никаких шумов.

— Посмотрите на рентгене. Вместе с Марией Васильевной. Поторопитесь с анализами. Переливайте кровь, пока венозное повысится до нормальных цифр... Я еще зайду. Подумайте о сгустках в плевре или ателектазе. «Нет мира под оливами»... Нехороша она. Не угрожаема, но подозрительна. Если сгустки в плевре, нужно расшивать рану и удалять их. Не так страшно, но нежелательно. Опасность инфекции. А так оставить — еще хуже. Посмотрим. Какая маленькая она, как девочка. А ведь ей двадцать два.

Двенадцатый час, а еще два этажа обойти. Правда, там легче, взрослые, диагнозы проще.

— Пошли к вам, Петро.

Второй этаж. Приобретенные пороки сердца. Здесь свои проблемы: митральный стеноз и недостаточность со всякими осложнениями. Искусственные клапаны.

Клапаны — это передний край.

Всех помню: Сима, Шура. (Картина: эмболия, без коры, искусственное дыхание. «Останавливайте!») Следующий был Саша, наш Саша. Как тогда я решился? Не представляю. С возрастом становишься все более осторожным.

Две причины осторожности у хирурга: жалко больного, жалко себя — расстройство, если неудача. У меня пока первое. «Цена человека». Но риск неизбежен. Иначе не будет прогресса. Этот может погибнуть, но следующий будет спасен.

Не помогает. «Этот» и есть главный.

Двое других больных с клапанами живы и хороши, но еще лежат в клинике. Юля еще может умереть. Нет, не дадим... Не хвались!

Первая палата. Женщины. Лечащий врач — Володя Сизов. Стоит у крайней кровати, высокий, круглолицый, старательный, не очень умный.

Здороваюсь.

Один взгляд: все лица хорошие. Тяжелых нет. Улыбаются. Приятно. Вот там в углу Лена — клапан номер четыре. Хороша.

— Прошу, докладывайте. Володя:

— Сидорчук Аполлинария, тридцать семь лет, митральный стеноз третьей стадии. Назначена на операцию на четверг.

Помню, разбирали в субботу. Кажется, никаких трудностей не ждем. Послушать. Да, хорошо. Типичная мелодия митрального стеноза. Я здорово научился слушать!

Лицо. Обыкновенные черты немолодой женщины. Не мазалась кремами, работала на солнце. Ничего не спрашивает — все решила. Операция. Не представляет, в чем ее суть. «Доктор сказал».

— Детишки есть?

Улыбается. Вся осветилась сразу.

— Двое. Вот карточка, поглядите.

Карточку из-под подушки. Плохонькая фотография, деревенский фотограф.

Два мальчика — лет пяти и подросток. Бедно одеты.

— И муж у нас больной.

Это талисман. Должны защитить.

— Хорошие ребята. Не беспокойтесь, все будет хорошо.

Смотрю в список: оперировать должен Володя. Переставить, пусть Петро. Не одна жизнь — три.

Перечеркиваю. Володя расстроен. Не так много операций перепадает ординаторам. Он вполне уверен в себе. Несправедливость. Успокоить.

— В другой раз. (Взглядом на карточку.) Видел?

И здесь, у взрослых, те же трудные проблемы — оперировать или нет? Какой риск?

Вот молодая женщина с интеллигентным лицом. Слегка подкрашены губы, еще сохранилась прическа. Я ее знаю — лежит уже две недели. Недостаточность митрального клапана.

— Профессор, мне трудно ходить, пожалуйста, оперируйте.

Это значит — вшивайте клапан.

Я смотрю исследования, что проделаны на прошлой неделе. Ничего. Функция сердца еще удовлетворительная. И печень в порядке. Рентгенограмма — умеренное расширение сердечной тени.

— Нет, не могу. Вы еще можете жить так, без операции.

— Но я же хочу быть здоровой!

— Не уговаривайте меня. Я уже объяснил. Выпишите ее, Владимир Карлович. Прошу вас дома соблюдать строгий режим: минимум физических движений, лекарства. Вы должны продержаться год; если у нас с клапанами будет порядок, тогда я обещаю вам операцию. Все. Следующая.

Вижу: недовольна. «Какой он жестокий».

А может быть, прооперировать ее? Уже девять месяцев прошло после первой операции у Симы. Все хорошо. Нельзя же оперировать только тяжелых больных — вон сколько было осложнений. Если не умерли, так только по счастью, везет. Она же сама настаивает. Нет. Она не понимает опасности.

Многие сейчас меня осаждают с такими просьбами: «Вшейте клапан!» Помощники тоже: «Давай!» Мне и самому очень хочется оперировать побольше. Все-таки престиж. Ни у кого в Союзе еще клапаны не идут. Да и в Америке митральных немного.

Довольно. Все обговорено, решено. Если через год после первых операций будет хорошо, значит начнем оперировать более легких больных. Уже не только для спасения жизни, но и для труда, для радостей.

Саша работает, Сима писала — на танцы ходит. А эта должна лежать, ждать.

Да, должна. Осторожность. И ответственность.

Иду от одной больной к другой. У каждой — своя болезнь, своя судьба.

У этой стеноз, но «кальцинаты». У нас отличный рентгенолог — все видит насквозь. Как ей это удается? Кусочки кальция, отложенные в толще измененных клапанов Операция сразу делается опасной и ненадежной. Кусочки могут оторваться и попасть в мозг — эмболия. Не проснется. Даже если все обойдется — створки толсты и неподвижны, все равно плохо закрываются.

Снова та же проблема — говорить или нет? Или просто отказать? Но операция, возможно, удастся. А так — безнадежно. Смерть через два-три года, не больше. Может быть, сама откажется. Снимет ответственность. Подловато.

— Вы сильно настроены на операцию?

— Да, а как же? Разве нельзя?

— Я еще не уверен. Муж у вас есть? Я бы хотел поговорить с ним.

Опечалена. «Я так надеялась...»

Пожалуй, «расчеты» у взрослых еще сложнее. Первое — это болезнь: нужно или нет оперировать, какой риск, чего можно ждать. Второе — домашние обстоятельства. Третье — характер: выдержит ли? Пожалуй, есть еще и четвертое — врач. Хватит ли сил, способен ли взять ответственность...

У каждой кровати идут эти расчеты. Вот, наконец, Лена. Клапан вшит три месяца назад. Лежит довольная, всем улыбается.

— Совсем хорошо себя чувствую, когда вы меня домой отпустите?

Тон даже немного капризный. Так много с ней возились, что уже вообразила себя центром вселенной. Умишка маловато, девушка молоденькая. Но не буду пресекать. Спасибо, что не умерла.

— Выпишем. На этой неделе сделают все исследования, и в следующий понедельник домой. Довольна? Давай послушаем.

Я уже слушаю эти клапаны без страха. Уже знаю, что прирастают — и прочно. Почти уверен в успехе. Много можно людей спасти. Так и хочется начать широко оперировать, каждую неделю. Вон американцы вшили несколько сот аортальных клапанов. Хорошая статистика. А вот митральные у них не получаются. Молодец Миша — такой клапан сделал отличный. Мы, русские, тоже не лыком шиты. Сильно на него надеюсь. А ткань, идущая на клапаны, проверена. Сам слышал в Штатах, как хирург говорил, что оперировал одного больного через год — и створка как новенькая, ничего ей не сделалось.

Приятно, когда чего-то достигнешь. Даже если не знает никто. Но лучше, если знают. Мы уже доложили в Москве на научной сессии о первых трех операциях. Статью в журнал попросили. Напишем.

Дальше. Идем дальше.

Последняя палата этого отделения. Устал. В общем все хорошо. Есть, конечно, осложнения, ошибки, но «в пропорции». Даже у Степы в палате порядок. Все записано, исследования сделаны. Лечение получают правильно. Петро небось в субботу проверил. Оберегает. Месяца два ходил в героях после Саши, того случая с прямым переливанием крови. Но потом опять проштрафился, правда, не сильно. До ультиматума не дошло. Может, и притрется? Парень честный.

— Послушайте, а что этот больной так часто дышит? Что с вами, товарищ?

— Ох, профессор, что-то тяжело дышать. У меня это и раньше бывало, такие приступы. Вот увидел вас, разволновался... вдруг откажете?

— Да ну, зачем же. Давайте-ка послушаем вас. Петр Александрович, подойдите.

Слушаем сердце, легкие. Стеноз, еще не тяжелый. Но много хрипов в легких.

— Доктора, а ведь это отек легких. Правда, пока не тяжелый. Давайте-ка все меры, быстро! Где Дима? Возможно, придется интубировать, дышать с повышенным давлением.

Все засуетились. Дело известное: нередко у больных со стенозом внезапно развивается отек легких. Правда, почти всегда удается спасти — есть у нас стройная система всяких воздействий, вплоть до срочной операции. Но бывают и смерти. Каждый год один-два человека погибают от этого осложнения.

Вот здесь камера должна помочь без осечки. Высокое давление кислорода «пробьет» барьер влажных альвеол.

— На всякий случай предупредите Марину.

Это значит — операция. Если не помогут другие средства.

Первый этаж. Последнее отделение. Семен уже ждет у дверей палаты. Слава Богу, близок конец.

Здесь быстро. Большинство мест занято легочными больными, у них гораздо меньше трудностей и проблем. Можно оперировать почти с уверенностью. Нет нужды разводить дипломатию. «Операция вам необходима. Опасность невелика. Я советую». И все.

Если бы не было раковых больных! Я как-то отошел от этой проблемы, не чувствую ее остроты. Сердце заслонило все остальное.

Рак — это страшно. Выпал тебе жребий — берегись. Не совсем так, утрирую, но в нашей, грудной хирургии — почти верно. Не будем об этом. Все-таки есть, живут. Искусство хирурга — удалить легкое, если опухоль еще оставила такую возможность. Это в общем не так трудно. Душещипательные моменты редки. Потом, правда, бывают неприятности — сердечная слабость, почки, инфекция. Но не часто, если не оперировать очень слабых и старых.

— Семен Иванович, были нагноения за прошлую неделю?

— Нет, не было.

— Точно?

— Да у одного было немножко. В двух швах.

Тоже оптимист. Всегда чуть-чуть прибавит. Не настолько, чтобы можно ругаться.

Последний больной, которого я ждал, — Козанюк Степан Афанасьевич. Пятый больной с клапаном, шесть недель тому назад. Положительный мужчина, сорок один год. Отец семейства. Упросил: «Помогите детей поднять». Рассказал: пенсия маленькая, он не помогает, а разоряет семью. Жена из сил выбилась, работает, трое ребят. «Или я ее освобожу, или будет лучше». Я долго колебался, уж очень был тяжелый. Готовили три месяца. Потом решились. Были всякие осложнения: кровотечение, сердечная слабость. Три дня — на искусственном дыхании. Мужественный человек.

— Как, Михаил Иванович, теперь уже можно надеяться?

— Да, друг, можно. Разве сам не чувствуешь?

— Когда аппарат-то, дыхание-то мне подключили, я уже думал — крышка. Меж больными плохая слава идет об этом аппарате.

— Глупости. Конечно, не от хорошей жизни его подключают, но все-таки половину больных спасли с его помощью. Вот!

Слушаю ему сердце. Смотрю свежий снимок, анализы.

— Можно, Степан Афанасьевич, ходить. Помалу.

Все, обход закончен.

Выходим в коридор. Час дня. Закурить.

— Петр Александрович, получите список операций. Удивительно, никто не отменился. Идите на прием.

— Мария Васильевна уже ушла, и наши ребята тоже. Мы вам оставим сомнительных и трудных, в которых не разберемся.

В коридоре перед дверью сидят посетители. С опаской поглядываю на них — родственники, другие с письмами. Нельзя отказывать.

Кабинет. Так приятно сесть в кресло и выкурить сигарету. Даже голова немного закружилась. Почему-то устает спина от этих обходов.

В общем неплохо.

Нужно идти смотреть Юлю. Анализы, наверное, готовы. Все-таки это не кровотечение. Слишком уж благополучно с давлением. А впрочем, все может быть. Анализы и рентген решат.

И этот больной с отеком легких опасный. Но тоже должен обойтись без операции.

Валя. Вот что самое главное. Наверное, матери сказали. Сердце уже у нее сжалось. Представляю Леночку. Кошмар! И некуда деться. Камера нужна. И для этого — с отеком легких — тоже. Вале придется без камеры. Не будем заранее загадывать.

Покурил и хватит. Третья часть программы — посетители. Терпение. Подставляю стул. Открываю дверь.

— Заходите, пожалуйста, по очереди.

Прием, как у большого начальника. Не хватает двойных дверей с войлоком. Входит ловкий человек.

— Михаил Иванович, извините, пожалуйста, но мы так много о вас слышали... Вот вам письмо от профессора...

Письмо так письмо.

«Глубокоуважаемый» и т. д. Опустим.

— Что болит? Давно? Как лечились? Есть снимки? Раздевайтесь.

Все честно. Человек действительно болен, хотя и не столь серьезно. У него опухоль средостения. Доброкачественная.

— Нужна операция. Испуган. Это естественно.

— Ничего, не бойтесь, не очень опасно. Пишу заключение на бумажке.

— Все. Надумаете оперироваться — обратитесь в приемный покой с этой бумагой. Примут, как будут места.

Стоит, мнется.

Смотрю вопросительно. Что еще?

— Михаил Иванович, я, конечно, понимаю, что вы очень заняты, но, знаете, операция опасна... я вас очень прошу, очень, чтобы вы сами... Я все сделаю...

Послать? Нет, нельзя. Да и не за что, это же не аппендицит. Вежливо.

— Извините, но я не могу. Я вынужден делать более сложные операции, а такие делают мои помощники. Я назначу вам хорошего хирурга. До свидания.

Поморгал растерянно, ушел. Редко настаивают. Вид у меня, наверное, не располагает. Однако тот профессор еще будет звонить. Иногда сдаюсь. Но редко. Совсем мало операций по знакомству — три-четыре в год, не больше. Включая и начальников.

Обычно ограничиваюсь тем, что обещаю поприсутствовать. И выполняю: вскроют плевру, позовут, посмотрю. Это тоже важно.

Никто мне денег не предлагает, подарков не делает. Разве что цветы в клинике. Отучил.

Покурим. Посетителей немного — подождут.

И вообще сложный вопрос: право больного выбирать врача. Иностранцы часто спрашивают: «Может ли у вас больной и т. д.». Нет, не может. Не принято. И нельзя разрешить. Хотя, не скрою, тяжело для пациентов ложиться на стол к аспиранту Жене или ординатору Степе. Но отказов почти нет. Доверие к клинике. «Я отвечаю за вашу операцию, кто бы из моих помощников ее ни делал». Этого достаточно, хотя уверен, все равно страшно. Мне бы было страшно.

Но вот статистика. Сколько осложнений и смертей у ординаторов, ассистентов и у меня, профессора. Все в порядке: у молодых умирает даже меньше. Подбор больных — дается то, что по силам. И еще — контроль старших во время операций.

Страшнее остаться на ночь после тяжелой операции, когда вот-вот возникнут осложнения. Здесь ошибки опаснее — ночью доктор один. Старшего вызвать можно, но для этого нужно уметь разобраться: когда.

Иногда все-таки приходится идти на компромисс, уступать просьбе больного, когда видишь, что отказ грозит психозом. У нас чаще всего просят за Марию Васильевну. Петро даже обижается иногда. Говорю: «Ничего не поделаешь, — значит, не завоевал авторитета. И диплом профессора не помогает. Старайся!»

Леночка моя лечится у простых участковых педиатров. Но один разок все-таки бегал по профессорам. Тогда и вспомнил: «Выбор врача».

— Заходите, следующий.

О! Мать Вали. Не ожидал так скоро. Не хочется. Никому не хочется неприятного. Несчастная. Я здоров, а у нее умирает дочь.

— Садитесь, пожалуйста.

Нужно бы знать имя-отчество, профессор. Все-таки это ты угробил ее дочку. Именно так. Конечно, можно говорить и по-другому: «Не спас», но она бы жила еще лет пять-шесть без тебя, может, даже десять.

Довольно самобичевания. Тоже вид рисовки.

— Михаил Иванович, что же будет?

Она служащая. Счетовод или бухгалтер. Тоже не знаешь.

— Нужно оперировать. Лечим уже давно, и никакого улучшения. Больше нет надежды вывести ее из тяжелого состояния. Боюсь, что скоро будет хуже.

Прекратить эти страдания. Какой-нибудь конец. Не нужно говорить правды, что шансов очень мало. Не нужно ее пугать, а то она заберет ее домой и девочка умрет. Конечно, я этого не увижу, но права не имею. Обязан использовать последнюю возможность. Даже если скажут: «Зарезал». Вот так.

— Очень... опасно?

— Да, операция опасная, но это — последние надежды. Иначе скоро конец. Не надо плакать. Успокойтесь. Я надеюсь...

Наливаю ей воды. Пьет. Много седых волос, не прибраны. Не до того. Знаю — есть еще сын, младше Вали, но все равно жалко.

— Наберитесь мужества. Чтобы девочка слез не видела. На той неделе в четверг или пятницу, как кровь подберут на станции.

Пошла.

— Спасибо.

Еще и благодарит. Все. Решил. А может быть, кровь не подберут... отложится. Нет, не нужно.

Приглашаю следующего.

Ага, опять знакомые. Супруги-врачи, родители мальчика с голубыми глазами. Но я перед ними не виноват. Пока. Оперировать просто невозможно, давление в легочной артерии и аорте почти одинаково.

— Здравствуйте, садитесь.

— Вы извините, что отрываем вас от дела (будто у меня есть более важные дела, чем эти). Что-нибудь нового нам скажете?

Но я не Бог, и стыдно за бессилие. Однако и они хороши — врачи, а не могли привезти ребенка по крайней мере два года назад. Не нужно им этого говорить. Сами знают.

— К сожалению, ничего нового я сказать не могу. Придется вам взять мальчика. Оперировать равносильно смерти, а так он еще проживет несколько лет.

— Ну что же... А можно вам привезти его еще раз, через полгода, год? Медицина быстро развивается, может быть, будет что-то новое,

Ничего не будет. А камера? Э, до нее далеко... Но нельзя отнимать надежду.

— Да, конечно, привозите. Я всегда готов посмотреть. Мальчик у вас очень милый.

Простились, ушли понурые.

Все люди как люди, работают спокойно, имеют дело с вещами или, на худой конец, — со здоровыми. А тут... И вообще, скоро можно на пенсию. Розы разводить. Но розы меня не трогают. И ничто не трогает, кроме хирургии. А внучка? Да, но при хирургии.

Еще кто-то ждет. Но нужно посмотреть Юлю и того мужчину. И ни одна собака не придет, не скажет — какие анализы получили, что показал рентген. Я уже не молод бегать по этажам. Просто старик. Нет, держусь.

Хорошо, старик, вставай, иди. Спина болит. Спондилоз — позвонки срослись. Спасибо физкультуре, а то бы — лежать.

Выхожу в коридор. Трое сидят.

И эти родители — тоже. Не решаются сказать мальчику, что домой.

— Я сейчас вернусь.

Виктор бежит. Что-то физиономия возбужденная. Чего-нибудь придумал. Ерунду какую-нибудь. Еще какие-то ребята. Кричит издали:

— Михаил Иванович! Вы уходите?

— Нет, вернусь, только взгляну на двух больных. А что случилось?

— Дело первой важности! Камера! Есть возможность камеру сделать!

— Что ты говоришь?!

Остаться? Нет, это надолго. Синица в небе. Взгляну, вернусь. Уже давно ищем энтузиастов-инженеров на камеру. Неужели нашли?

— Заходите в кабинет, я быстро. А здорово бы это — камера. Сказать? Скажу. Вернулся.

— Вы обязательно через полгода приезжайте. Может, и будет новое для мальчика. Обязательно.

Пошел. Побежал. А глаза у тех родителей как засветились, заметил? Где выкопал Виктор этих товарищей? Оставь, наверное, одни фантазии. Фантазер этот Виктор.

Камера. Представляешь? Отек легкого — туда. Синего больного — оперировать. Гипоксия после операции — тоже. А инфаркты? А газовая флегмона?

Брось обольщаться. Годы пройдут, пока сделают. Ладно, подождем.

Вот и пост. Все спокойно.

— Почему не сообщили мне результаты исследований?

— Да у нас уже все прояснилось, все в порядке.

— Так надо было сказать. Я не мальчик — бегать.

Юле действительно лучше. Немножко порозовела, дышит спокойнее.

— Как?

— Дышать полегче. Только очень горло надрали трубкой. Нина:

— Мы ее интубировали. Оказался ателектаз, отсосали мокроту, и стало легче. Легкое просветлело. И крови перелили пол-литра быстрым темпом.

Слава Богу, обошлось. Не нужно оперировать.

Смотрю анализы. Гемоглобин понижен. Нужно еще переливать кровь. Хорошая штука — клапан. Если бы он плохо работал, то при малейшем осложнении со стороны легких погибла бы... Послушать? Не стоит сажать, устала. Доверяю.

Пойду вниз, посмотрю, как тот мужчина. Чтобы спокойно заниматься с ребятами.

Лестницы. Мысли: нужно серьезно заняться камерой. Нашли литературу, очень интересную. Маленькая Голландия сумела сделать камеру и теперь удивляет мир. А мы? Не очень надеюсь, что быстро удастся. Неповоротливы. Страсть — очень сильный стимул. Но страсть — у меня, у Виктора, у тех инженеров.

Гипоксия — наш самый страшный враг. Запас кислорода в организме — на пять минут. Почему так неразумно мало? А зачем было больше? Воздух всем доступен. На удушение эволюция не рассчитывала. Как зримо теперь человек конкурирует с природой! Космос. Водородные взрывы. Вычислительные машины. Подбираемся к главному — к жизни.

Давай без телячьих восторгов. Не журналист.

Врач.

Вот и кабинет. Спина устала хуже, чем на операции. Виктор вскакивает навстречу, как в театре.

— Позвольте представить — инженеры с завода: старший — Аркадий Павлович Смородинов и младший — Яков Борисович Брикман. Энтузиасты на камеру.

— Неужели?

Здороваюсь.

Симпатичные: Аркадию лет тридцать пять, а второй совсем юный.

Лицо человека — это все. Только читать уметь. Я не очень умею. Подождем.

— Михаил Иванович, я уже познакомил товарищей с задачей. В общих чертах. Но хотелось бы услышать от вас.

— Прежде всего я хочу услышать, серьезны ли у вас намерения.

— Виктор рассказал, что может дать такая камера, и это очень интересно. Понимаете, хочется принести пользу. (Фраза?) Возможности у нас большие. Директор поддерживает. С ним уже предварительно говорили.

Скромный товарищ. Лоб высокий, твердые складки около рта. Цену себе знает.

— Ну, а деньги? Мы ведь довольно бедные люди.

— Если будет санкция директора — то все спишем. То есть вам придется платить, но немного. Спроектируем даром, а при изготовлении припишем к каким-нибудь богатым заказчикам.

Знакомо. Хирурги всюду побираются у добрых дядюшек — инженеров, директоров заводов. Спасибо им. Впрочем, не всегда доводят дело до конца. У них тоже начальство, план, который вечно «горит».

Дареному коню в зубы не глядят. Придется рассказать.

Нужны камеры трех типов. Одна — большая — для операций, метра четыре в диаметре, вторая — поменьше, терапевтическая, для лечения больных. А третья — совсем маленькая — для одного человека. Прозрачная, чтобы видно все.

Рассказал, что дает камера для легочных, для сердечных больных.

— Вот это главное. Но есть и еще важные вещи, особенно для нас, хирургов. Например, искусственное кровообращение. Можно сделать маленький АИК с очень малым объемом крови. Можно обходиться совсем без крови, заполнять машину плазмой. И вообще не будет проблемы кислородного голодания во время операции. Есть и еще побочные применения: для борьбы с инфекцией, при отравлениях.

Говорим о разных технических вопросах: о составе газов, о компрессорах и химических поглотителях СО2, об автоматике...

— Михаил Иванович, учтите, пока они спроектируют и изготовят эти огромные камеры, пройдет много времени... Нужен специальный дом, потом эксперименты, и только потом — больные. Как вы думаете, ребята, через сколько месяцев можно иметь камеры? Только говорите реальные сроки, не хвастайте.

Задумались. Что-то сказали друг другу вполголоса. Я не слышал, потому что за мною пришли из приемного покоя — нужно больных смотреть. Пусть немного подождут.

— Нам нужно года два с половиной.

— Ого! Так долго? Я думал, за год можно сделать.

Разочарование. Те больные, которым нужно сейчас, не проживут два года. Жаль. Даже погас интерес.

— Сколько же времени понадобится на эксперименты? А, Виктор?

— Я не знаю, как пойдут. Полгода, может быть.

— Очень долго. Но делать все равно надо.

Надо. Привык к мысли о камере, жалко расставаться. Уже обещал больным и родственникам. Сказать «отбой»? А зачем? Зачем лишать последнего? Плохо, если бы каждый знал свою судьбу.

Ускорить. Нужно ускорить, сократить время. Хотя бы для опытов, примитивную. Попрошу.

— Ребята, а не можете вы сделать сначала маленькую камеру для опытов? Поставим на веранде около корпуса, и летом можно работать.

А может быть, и больных полечим. Не скажу.

— Какого же размера? Что значит — маленькая?

— Я думаю, метра два или даже меньше в диаметре, ну и длина примерно два, два с половиной. Как, Виктор Петрович, хватит для экспериментов?

— Не шикарно, но, я думаю, можно. Операций, конечно, там не сделаешь, но кое-что удастся.

— Мы бы могли наполнять ее воздухом и кислородом из баллонов, потому что компрессорное хозяйство — это слишком сложно. Можно обойтись без шлюза, если не заходить в течение опыта. Чтобы сделать проще. За сколько времени можно такую бочку сварить?

Аркадий быстренько нарисовал на бумажке эскиз, проставил размеры. Действительно, бочка, лежащая на боку.

— Вот такая вас устроит? Смотрим.

— Да, для опытов достаточна.

— Мы сможем ее сделать за три месяца.

— Это здорово!

Все довольны. У Виктора даже глаза заблестели.

Потом сомнение.

— Что-то уж очень быстро.

— Долго ли сварить, если найдем готовые днища. А проектирования тут — на неделю. Скажите только «добро».

Еще бы мне не сказать! Нет, не перевелись энтузиасты! Что бы мы делали без них?

— Значит, договорились: мы проектируем. Потом попросим вас поговорить с директором, чтобы ускорить изготовление. Если вы найдете время...

— Конечно.

Простились за руку. Хорошие ребята. За три месяца, конечно, не сделают, это они треплются. Да зимой она нам и не нужна, поставить некуда. А что, можно затащить в палату? Вынуть косяки, окно расширить... Виктор может себе докторскую диссертацию сделать на камере. Отличная тема. А то брался за одно, за другое, и все так. Несобранный он какой-то, хотя будто толковый. Дам ему идеи. Намечу эксперименты, план — пусть думает.

Вижу через стекло, опять кто-то идет. Наверное, зовут на прием. Сейчас пойду. Стучат.

— Войдите!

— Здравствуйте, Михаил Иванович!

— Саша! Вот хорошо!

Смотрю как доктор. Не видел недели две. Ничего. Цвет лица здоровый. Отеков не видно. И глаза живые.

Очень приятно видеть эти глаза. Не перестаю удивляться: «Все-таки живой». И немножко страх — не случилось ли чего.

— Не беспокойтесь — пришел по кибернетическим делам.

Все хорошо. Понимает. Знает, что боюсь.

— Отлично, что пришли. — Я снова зову его на «вы», хотя и не хочется. Нельзя. Не пристает к нему фамильярность.

Но нужно идти на прием. Ждут.

— Саша, вы подождите, чем-нибудь позанимайтесь, а я на полчаса схожу в поликлинику...

— Пожалуйста, пожалуйста. Сколько угодно. Я найду дела...

Иду в поликлинику. Впрочем, «поликлиника» — это слишком громко: просто комната при приемном покое и небольшой рентгеновский кабинет. Вестибюль переполнен.

Пробираюсь к рентгенокабинету.

Много знакомых — эти пришли на проверку. Здороваюсь с ними, расспрашиваю — с любопытством и с тревогой. Все хотят, чтобы я сам посмотрел, послушал. Но всех не успеть. И не нужно — опытные помощники.

— Михаил Иванович, посмотрите, пожалуйста, в такую даль ехали...

Поди откажи.

— Хорошо, хорошо, подождите.

Ребятишки после операции растут быстро. Будто кран открывается. Кран жизни.

Очень приятно их видеть — выросших, возмужавших, с хорошими лицами. Загорели летом. Матери улыбаются, благодарят.

— Михаил Иванович, вы нас не помните?

Молодая счастливая женщина держит своего мальчишку за руку. Он стеснительно поеживается и лукаво выглядывает из-за матери.

Помню, всех помню. Фамилий не знаю, а лица помню.

— Три месяца я здесь провела с ним, вся извелась. И ссорилась с вами, вы уж извините...

— Что теперь вспоминать... Как дела-то?

Вздорная такая бабенка была, все жаловалась на сестер.

— Хорошо, очень хорошо... Уже в школу пошел Павлик — видите какой? Посмотрите на рентгене?

Вхожу в темноту. Ожидают Мария Васильевна, кто-то из ребят, не различаю лиц. Нужно привыкнуть к темноте.

— Мы уже заждались.

— Ничего. Зато дело интересное. Виктор нашел инженеров, могут камеру сделать. Даже скоро, пробную. Нужно тебе познакомиться с ними, Олег. Ты же что-то в технике маракуешь. Они с тринадцатого завода...

— Обязательно.

(А Марья молчит. Она — скептик и пессимист.)

— Ну, кого вы мне оставили?

— Восемь человек новых и троих повторных нужно посмотреть. А других — желающих — как вы сами решите.

Глаза привыкли. Начинать. Сколько я пересмотрел этих больных — не счесть... Сначала были желудочные, потом — легочные, теперь — сердечные... Это уже последнее.

Сегодня день счастливый. В клинике спокойно. С Юлей обошлось. Главная находка — эти инженеры. Только бы хвастунами не оказались. И Саша выглядит хорошо.

— Ну давайте докладывайте. Больные уже здесь?

— Мальчик, становись за экран. Мамаша, поддержите его.

— Восемь лет. Шум заметили с рождения. Развивается плохо. Порок неясен. «Синюхи» нет.

Посмотрим. Раз им неясен, то и мне, наверное, тоже.

Включаю аппарат. Светится экран. Тощий мальчик, маленький. Поворачиваю его. Через толстые перчатки ощущаю худенькое тельце. Сердце большое, какой-то неправильной формы, сильно пульсирует. Не знаю.

Выключил. Зажегся слабый свет. Но я уже все хорошо вижу.

— А ну, герой, выходи на свет. Послушаем. Как тебя зовут?

Молчит. Ставлю его между колен. Одна рука на плечо. Теплая кожа. Дрожит. Ищет рукой мать. В глазах испуг, слезы.

— Да ты не бойся, я только послушаю — и все. Дыши тихонько.

И шумы тоже неясные. Не знаю что. Но по состоянию оперировать можно. Конечно, если при обследовании не окажется что-нибудь необычное.

— Останешься у нас?

Рвется к матери. Нет, его так, в лоб, нельзя.

— Один сын?

— Да. Пожалуйста, доктор...

— Оденьте его, потом зайдите.

Будет драма. Сколько горя будет в первые дни, пока не привыкнет. У ребят это, к счастью, быстро. А мать так и не привыкнет. Будет ходить около клиники, в окна заглядывать, спрашивать у каждого выходящего: «Не видели Мишу Слесарева? Как он?»

Но ничего. Надеюсь. Все-таки умирают с каждым годом все меньше и меньше.

Смотрю следующих. Неясные диагнозы, испуганные материнские глаза. Ощущение в руках от хрупких, маленьких тел. Почти все дети с пороками худые. Ребра прямо тут, под кожей. Жалкие такие.

Ободряю как могу. Некоторые дичатся, а другие — общительные — прижимаются доверчиво. Хорошо, если порок легкий. А если трудный, то так грустно держать ребенка за руки, смотреть в лицо. Знаешь, что впереди ох как опасно... Хочется отказать, уйти от риска. Мне не нужны эти «интересные операции». Но нельзя.

Не все больные были приятные, которых можно успокоить и с чистым сердцем пообещать выздоровление.

Отец привел сына. Юноша лет двадцати, высокий, белый. Сразу видно — напрасно. Огромный живот, кожа лоснится от напряжения. Жидкость в животе — асцит. Печень выпирает, нижний край — за пупком.

Смотрю на рентгене, слушаю — так, для порядка, чтобы не обидеть. Ясно и без этого — жить осталось недели. А они оба смотрят с надеждой, как на Бога. Но я не Бог.

— Нет, нельзя оперировать... Пока. (Пока!) Нужно полечиться в своей больнице, если будет лучше, живот опадет, тогда...

Лгу. «Ложь во спасение». Но юноша не верит, просит:

— Вы положите к себе, профессор, подлечите.

— Нет, дорогой, не могу. Тебя долго нужно готовить, а нам места нужны для тех, кого скоро оперировать. Видел, сколько ожидающих операции?

— Значит, вы обманываете меня... Значит, нельзя... Пойдем, папаня... Умирать...

Молчу. Что я скажу? Стыдно за себя, за врачей, за медицину. Зло разбирает. Довели парня до такого состояния, а потом — «к хирургу», «на операцию»... Так в направлении написано. Судить таких, судить! Нет, зачем судить? Просто гнать... А может, его раньше направляли, но сам не поехал... Нет, едва ли. Уже привыкли, знают, что сердце можно оперировать. Расспросить бы парня о врачах, что лечили. Нет, не стоит. Не нужно растравлять рану.

— Вася, посмотрите на штамп — из какой больницы. Написать нужно.

Расстроился. Тут бьешься как рыба об лед, а какой-то тип не потрудится даже посмотреть больного как следует, узнать из журналов, что уже операции делают.

— Давайте повторных. Есть плохие? Каждый раз тревога — вот появится такая Валя, которой стало хуже...

— Нет, сегодня все хорошие. Просто вас хотят видеть. Чтобы профессор сказал...

Отлегло. Готов смотреть хоть три часа.

— Да, там Саша пришел, позовите его тоже на рентген. Вася, скажите сестре, чтобы нашла.

Смотрю ребятишек. Разговариваю с родителями. Действительно, у всех хорошо. Просто очень хорошо. Обычные вопросы:

— Ну, как дела? В школу ходишь? В футбол играешь? На скакалке прыгаешь? Не задыхаешься? Бегаешь, от подруг не отстаешь? А учишься как? Хорошо? Доктором будешь?

Иные уже привыкли к здоровью, а другие еще нет.

— Как увидела клинику, Марью Васильевну, Паню, так все плачу и уняться не могу... Сколько пережито... И зато теперь как хорошо, свободно! Дай вам Бог здоровья на многие годы...

И еще что-то приговаривает... Сантименты, конечно. Но у меня тоже слезы навертываются на глаза, как поглядишь на их лица... Только такие минуты и дают силы, иначе эти смерти, осложнения — ложись и умирай сам...

— Ну, ладно, ладно, хватит благодарить. Теперь сумей хорошо воспитать своего Вадика.

Тоже трудная проблема. Больных детей часто неумеренно балуют, и нужно внушить матерям, чтобы не портили их, сдерживали свою любовь. Особенно когда все уже хорошо.

Саша пришел. Все ему рады, как родному. Приветствует ласково, но с холодком. Даже немножко обидно за Марию Васильевну. Она заслужила больше тепла, сидела около него не одну ночь. А может быть, мне кажется?

— Раздевайтесь, Саша, я вас посмотрю. Уже месяц, как не видел.

Худой, ребра прямо выпирают, чувствую. Ничего, это лучше, чем толстый.

Вот оно. Сашино сердце. Все вспоминается: эта дырка, в которую входили два пальца. Или один? Уже забыл. Как кровь хлестала! Вот и клапан — металлический каркас его хорошо виден, двигается в такт с сокращениями. Жаль, что нельзя увидеть створок — как-то они ведут себя?

Сердце сократилось в размерах, но меньше, чем я ожидал. Почему бы? Послушаем.

Тоны звучные. Однако есть небольшой шумок. Впрочем, он появился давно, через месяц после операции, и не нарастает. Я уже привык не бояться его. И у других больных тоже есть шумы. Не знаю, отчего они.

— Ничего, я доволен. Сердце уменьшилось (привираю), пульсация хорошая. Ну что, Мария Васильевна, все? Вы сами распишете, кого в какое отделение? У меня еще разговоры с Сашей.

— Да, конечно. Идите. Вы не передумали о Вале?

Вот она, туча на сегодняшнем дне. Подождать камеры? Нет, Валя не дождется. Все представляю: операция очень трудная — спайки. Шаг за шагом разделил. АИК. Вошел в сердце. Иссек заплату, вшил новую. А кровообращение уже полтора часа. Гемолиз. Скорее! Наконец, дефибрилляция. Останавливайте машину! Сокращается плохо. Зрачки расширяются. Машину! И так — много раз. Нет, не пойдет. Все... Зашивайте сами... ухожу с пустой душой. А впереди еще мать...

А может быть, все будет хорошо? Возьмет и сразу начнет сокращаться. «Есть давление!» Хорошо!

Все это мелькает где-то за долю секунды. Слишком знакомые картины, для них не нужно слов...

А так? Нет, нельзя. Раздражение:

— Да, да. Я же сказал. Начинайте готовить. В следующий четверг. Пойдемте, Саша.

Рассказал ему по дороге. Для облегчения. Он не утешал — просто выслушал. Потом сказал:

— Нужен более точный расчет.

— Здесь ничего не нужно. Я обязан, даже если шансов совсем мало. Здесь нужен не расчет, а какие-то меры, новые методы. Вот как камера.

И об инженерах рассказал. Ему понравилось. Небось подумал, что может ему понадобиться... Вообще о камере мы уже говорили.

Вот и снова кабинет. У дверей уже ждет Володя. Он смотрит на Сашу с уважением. На меня так никогда не смотрел. Хорошего я начальника для кибернетики подобрал.

— Вы подождите, пожалуйста, здесь, Володя.

Это Саша его привел. Значит, нужно что-то обсуждать. А пока — задержал. Так это спокойно, холодновато.

Сели. Помолчали. Сашу нужно завести, чтобы разговорился. Тогда обязательно скажет что-нибудь интересное. Вот только Володю он совсем ни к чему за дверьми оставил. Не могу спокойно болтать, когда знаю, что кто-то ожидает.

— Так как дела, Саша? Как Раиса Сергеевна? Сережа?

— Спасибо. Все здоровы. Сережа пошел в школу, уже в пятый класс.

Я не бывал у них после операции. Он не приглашал, а сам стесняюсь. Как-то неловко перед Раей. Будто я совершил какой-то проступок. Не выгонять же мне было эту Ирину? Ее тоже не видал. Как выписался — и звонить перестала. Симпатичная женщина.

— Ну, как вы меня находите?

— Я доволен. Расстройства кровообращения почти полностью исчезли. Печень тоже поубралась, хотя и не сократилась до нормы. Конечно, вы не считайте себя совсем здоровым.

— Я понимаю.

— Нет, вы по-настоящему поймите. Строго дозировать свою нагрузку, отдыхать — я говорил уже не раз. Все запреты остаются в силе. И поменьше эмоций.

Надеюсь, намек понял.

— Ну что ж, ладно. Я все учту. Теперь можно и Володю пригласить. Мне не хотелось говорить при нем о своем здоровье.

Володя вошел и скромненько уселся на стул, к окну. Видимо, у них уже приготовлены вопросы, требующие обсуждения. Наша кибернетика рождается в муках.

— Это хорошо, что врачи обратились к кибернетике.

— Ну как же. Вот ваша лекция здесь как настольное руководство. Всех заставляю изучать. Моделирование сложных систем.

Наверное, ему это приятно.

Все это я уже знал. Почти все. Что такое модель, степень ее сходства с оригиналом. Модели общие и частные. Интересно и ново только одно: «Структурные модели». Рисуется схема, — например, внутренние органы и их связи. Для каждого органа находятся математические характеристики, а потом «поведение» всей модели просчитывается на ЭВМ при самых различных внешних воздействиях. И даже больше — можно сделать специальную электронную установку «Внутренняя сфера». Исследовал больного, набрал разные показатели поворотом ручек, пустил, и получай кривые изменения разных функций во времени.

— Только конец лекции об этой машине — уже совсем журавль в небе.

— Так ведь нельзя без журавля жить. Я об этих схемах думаю попутно. Дело в том, что по такому же принципу можно построить модель мозга, модель общества, модель клетки. Только расчеты этих систем на ЭВМ еще более сложны, чем медицинские. Статистический метод в чистом виде для них не годится.

— Это вопрос особый. Давайте обратимся к прозе. Вы посмотрели, что Володя делает?

— Да. Ему пока делать особенно нечего — остановка за вами, за врачами. Он сам не может составить форму карты, выбрать обобщенную информацию о больном, которая наиболее важна для диагностики и лечения. А эта работа двигается у вас очень медленно.

— Какой вы быстрый! Думаете, прочитали лекцию, мы все усвоили и быстренько сделали. Осмыслить нужно. Спотыкаемся. Не знаем, какие данные важные, без каких можно обойтись. Конечно, без Володи мы бы и этого не осилили, но все равно трудно.

— Михаил Иванович, позвольте мне сказать.

— Ну, говори.

— Ваши врачи относятся к этой работе плохо. Пока соберешь, чтобы обсудить пустяковый вопрос, — набегаешься. Хоть бы вы их подвинтили.

— «Подвинтили, подвинтили»! У тебя только и дела, что сидеть, да думать, да схемки рисовать, а у них больные. Поважнее твоих карт. Тем более что интереса к этому делу они пока не чувствуют. «Высокие материи», — говорят. Еще писанины прибавляется.

— Но так мы никогда не кончим.

— Ладно, скажу. Еще что?

— Нужно еще добывать машины-перфораторы, сортировку.

— Я тебе добывать не буду, не надейся. Сам ищи, приходи с бумагами, поезжай. Я с директором договорился, что деньги дает, — хватит.

А врачи тоже хороши — все новое никак не вобьешь...

— Все?

— Нет, еще нужны лаборантки. Вы обещали.

— Рожу я тебе их, что ли? С биохимии сниму? У тебя еще никакого дела нет. И вообще хватит на сегодня просить.

Нехорошо. Но разозлил, и нужно разговор кончать. Все хотят, чтобы на тарелочке с каемочкой преподнесли. Обидится теперь, самолюбивый. Саша потупился, не одобряет резкости. Он все деликатно делает: «Посидите, пожалуйста». Это еще хуже. «Вот вы, а вот я. Вы делаете, я созидаю».

Молчим. Володя встал, ушел. Пусть. Плохо, что при Саше: ему вдвойне обидно.

— Он у вас хороший работник — Володя. Знаю, что хороший. И не просто работник, ты только это видишь.

— Да, очень. Трудно все организовывать. Никто не понимает для чего. И для меня тоже больные ближе, я от них отнять не могу. А директор мнется. Выше идти не хочется... Грустно в общем. Но ничего, добьемся. Пойдемте домой, что ли? (Не получился разговор.) Как вы ходите — не задыхаетесь?

— Немножко. Я стараюсь не перегружаться. На автобусе езжу.

— Ну, поедемте, так и быть, и я с вами за компанию.

— Нет, спасибо я еще должен немного задержаться у Володи.

Что ж, дело твое. Но утешать он его не будет, не такой. Сделает вид, что ничего не случилось.

Встаем. Наказ:

— Пожалуйста, не простужайтесь. Теперь осень. Помните о ревматизме. Приходите.

Улыбается своей милой улыбкой... Черт его поймет — что за человек?

— Куда же я от вас денусь? До свидания, пошел.

И я пошел. Посетителей в коридоре нет. Хорошо. Уже пять часов. Может, не заходить в палаты? Небось сказали бы, если что... Нет, зайду. Так-то спокойнее.

Иду по коридору. Что-то тихо. Ага, ребятишек уложили — тихий час. И врачи разошлись — понедельник, нет операций, нет срочных дел.

И на посту тишина. Паня сидит, отмечает показатели в листках. Нина тоже ушла... Семья, диссертация...

— Как тут?

— Все хорошо. Юля спит. Мы ее в кислородную палатку положили...

Смотрю записи — пульс, давление, количество мочи. Улучшилось. Не буду открывать палатку, пусть спит.

— Скажешь дежурному, чтобы позвонил в десять часов.

Иду домой по саду. Деревья разноцветные, такие высокие. Красивые. В клинике сегодня хорошо, так и деревья красивые. А если плохо? Не действует и природа.

Краски осени. Красное — кармин, киноварь. Желтая. Какие желтые? Когда-то рисовал, покупал краски. Забыл. Да, охра. Конец октября. И у меня осень. Через год — шестьдесят. Пожалуй, это уже октябрь. Листья желтые и даже зеленые есть, как на этих тополях, но уже неживые. Сухие. И редкие — видно небо через них. А когда дождь, то и совсем плохо.

Но сейчас солнце. И еще пара месяцев есть впереди. И хватит. День сегодня хороший. Он еще здесь, во мне, кипит. Каждый образ еще живет где-то в корковых клетках и нет-нет прорвется в сознание, всплывет картина.

Клапаны. Здорово все-таки получилось. Лена и Козанюк совсем хороши. И Юля выскочит. Саша почти здоров. Вот сердце великовато. Маленькое беспокойство где-то в душе дрожит. Прогнать его! Все хорошо. Выглядит отлично, работает.

Мише Сенченко нужно премию выхлопотать. Есть у директора премиальный фонд. А может быть, и мне? За вшивание? Брось, стыдно. Сам бы приплатил.

Еще полгода подождем и начнем вшивать широко. А пока только по крайне тяжелым показаниям, когда нельзя ждать. И многое еще нужно усовершенствовать.

Как операция, так сплошная нервотрепка. Потому что ты просто псих. Распустился. Пользуешься положением.

Вот на Володю накричал зря. Нужны же ему лаборантки?

Нет, пока не очень нужны. Подождет. Все равно нельзя. Человеческое достоинство.

Хватит проповедовать. Какой есть.

А ощущение счастья не проходит. Почему бы?

В клинике хорошо — вот что. Это главное. Три недели без покойников — около шестидесяти операций на сердце и легких. Не фунт изюму. Продержаться бы еще недельку. Кажется, в списке нет особенно рискованных больных.

Брось, не зарекайся. Выскочит какой-нибудь отек легкого, кровотечение, эмболия — и все. Нельзя предвидеть, невозможно рассчитать.

Следующая неделя будет трудная. Валя. Какая хорошая девочка — и такое случилось. Случается всегда у хороших. Да они почти все хорошие. Всех жалко. Есть у меня какое-то предчувствие, что операция удастся. Это у тебя так, успокоенность от успеха. Нет никаких предчувствий, ерунда одна. Очень трудно будет с Валей. Состояние тяжелое, спайки после операции, все будет кровоточить. Не надо обольщаться.

Но еще десять дней впереди. Не будем об этом думать сегодня. Вон клен какой красивый. А вот яблоня. Яблок сколько!

Есть хочу. Вдруг засосало под ложечкой. Быстрей пойдем.

Симпатичное лицо у инженера. Аркадий, как его? Да, Павлович. Спокойный человек. Если бы к весне они сделали эту пробную камеру! Чтобы убедиться. Одно дело — статьи в журналах, другое — своими глазами. Но я чувствую, что должно быть хорошо. Опять «чувствую».

Леночка сейчас встретит во дворе. Представляю — прыгает со скакалкой, косички взлетают. Дедушка! Дедушка! Обнимет за шею. Подниму ее. Ух, тяжелая! Не как те детишки, что на приеме. Тощие такие, ручки как палочки. А потом приходят такие хорошие! И от этого тоже сегодня хорошо — лица матерей еще дрожат в памяти, подбадривают.

Счастье. Как им всем дать счастье? Как сделать Леночку счастливой? Неужели только стихия — кому как повезет в жизни? Встретит какого-нибудь прохвоста — и пропали труды, рухнули надежды. Не доживу. Пусть без меня.

Нет, не может быть. Мы должны научить ее быть счастливой. Шутишь, брат. Этому научить нельзя.

Можно. Нельзя совсем спасти от прохвоста, но уменьшить шансы. И научить, как выстоять. Что нужно?

Развивать любопытство. Тогда потянется к науке, творчеству. Это большое наслаждение — искать, мучиться.

Научить работать и добиваться. Настойчивость. Тогда не упустит мечту. Будет усталость и радость отдыха. Еще искусство. Книги, театр, музыка. Можно забыться, отринуть жизнь, улететь. А потом ходить и вспоминать, и мир преломляется через голубую призму. Еще — общение. Есть хорошие люди, умные. Уметь найти. Беседы с ними — удовольствие... И выпить при этом хорошо. Если в меру. Не всегда умеешь оценить и удержаться. Но это не для женщины. Не быть жадным к вещам.

И в самом деле, получается — можно научить. Я учу. Пытаюсь учить. Если бы всех детишек учили!