Опыт систематического изложения

(…) Православие – высшее, единственное по своей полноте и не­порочности исповедание христианства. (…) единственное непорочное выражение христианства есть Православная Цер­ковь, ныне достигшая наибольшего раскрытия в Русской Церкви (…)

(…) лучше на­зывать субъект культуры, географически определяемой границами русского государ­ства, не именем России, которая означает лишь первенствующую и основную народность (…) и не именем Российской Империи, что выдвигает лишь внешнее и к тому же на западный образец понимание, хотя и существенное государственное единство, но каким-то новым именем. (…) Надо выбирать между уже вошедшими в употребление понятиями: неудобопроизносимым четырехбуквием СССР и Евразией.

Евразия понимается нами, как особая симфонически-личная индивидуализация Православной Церкви и культуры. Основание ее единства и существо его в Православной Вере (…) Религиозное единство России – Евразии (…) должно выразиться и как единая симфоническая культура, в коей руководящее положение принадлежит опять-таки культуре собственно русской. (…)

(…) иностранцы не смешивают русской культуры ни с европейской ни со сла­вянством. Они воспринимают Москву, русский быт, русское искусство, русский психический уклад, как «Азию», хотя, конечно, и отличают эту «Азию» от Индии или Китая (...)

Надо осоз­нать факт: мы не славяне (…) а – русские. (…) Мы должны констатировать особый этнический тип, на перифе­рии сближающийся как с азиатским, так и с европейским, и, в частности, и, конеч­но, более всего славянским, но отличающийся от них (...)

Культура России не есть ни культура европейская, ни одна из азиатских, ни сумма или механическое сочетание из элементов той и других Она – совершенно особая, специфическая культура, обладающая не меньшею самоценностью и не меньшим историческим значением, чем европейская и азиатские. Ее надо противопоставить культурам Европы и Азии, как срединную, евразийскую куль­туру. Этот термин не отрицает за русским народом первенствующего значения в ней (…) Мы должны осознать себя евразийцами, чтобы осознать себя русскими. Сбросив татарское иго, мы должны сбросить и европейское иго (...)

(…) в об­щем и целом, с отклонениями в обе стороны, границы Евразии совпадают с границами Русской Империи, «естественность» которых засвидетельствована в последнее время тем, что они уже более или менее восстановились, несмотря на страшные потрясе­ния войны и революции. (…) Ев­разия характеризуется как некоторое замкнутое и типичное целое и с точки зрения кли­мата и с точки зрения других географических условий. (…)

Так Евразия предстает перед нами, как возглавляемый Россией особый культур­ный мир (…) Евразия – Россия – развивающаяся своеобразная культуро-личность. Она (…) верит в то, что ей в нашу эпоху принадле­жит руководящая первенствующая роль в ряду человеческих культур. (…) Но обосновать свою веру она может только религиозно (…) евразийская культура связана, конечно, с другими. Однако ей ближе и родственнее культуры азиатские. Она в Азии у себя дома. И для ее будущего необ­ходимо восполнить и закончить дело, начатое Петром, т.е. вслед за тактически не­обходимым поворотом к Европе совершить органический поворот к Азии (...)

Исторически первые обнаружения евразийского культурного единства приходит­ся искать не в Киевской Руси (…) не в Хазарском Цар­стве (…) и даже не в Руси Северо-Восточной. Впервые евразийский культур­ный мир предстал как целое в империи Чингисхана, правда, быстро разлившейся за географические пределы Евразии. Монголы формулировали историческую задачу Евразии, положив начало ее политическому единству и основам ее политического строя. (…) Московское государство, органиче­ски выросшее из Северо-Восточной Руси и еще до окончательного своего оформле­ния решившее в лице Александра Невского ценой татарского ига предпочесть верность своему исконному Православию окатоличению, теперь заступило место монголов и приняло на себя их культурно-политическое наследие. Вырастая в национально-мос­ковское государство, собирая русские земли и становясь общерусским, Москва яви­лась новою объединительницею евразийского мира. (…)

Империя почти закончила государственное объединение евразийского материка и, отстояв его от посягательств Европы, создала сильные политические традиции. Но са­мое существо русско-евразийской идеи осталось неосознанным и даже искаженным, правда, – лишь в призванном его осуществлять правящем слое. (…)

Этот слой настолько европеизовался, что почти потерял свою русскую душу, не приобретя, впрочем, и европейской. Он сохранял русские свойства, и даже часто специфически русские дарования, но без организую­щей их русской идеи. Русское Православие как принцип евразийско-русской культу­ры сменилось или недейственною, бледною и мнимою общехристианскою и даже об­щечеловеческою религиею, или европейским религиозным индифферентизмом, или европейским же рационалистическим сектантством, религиею человечества и социа­лизма. При таких условиях правящий слой был не в силах даже для себя самого оп­равдать евразийско-русскую идею. Но он не мог ее и как следует, понять: Россия – ­Евразия представлялась ему как культурно отставшая часть Европы, и, болезненно стыдясь и вечно сомневаясь, он всячески старался доказать себе и европейцам свою «культурность» (...)

Евразийство (Опыт систематического изложения) // В поисках своего пути: Россия между Европой и Азией: хрестоматия. – М., 1997. – С. 580-589.

 

ПЕТР САВИЦКИЙ

Евразийство

Евразийцы – это представители нового начала в мышлении и жизни, – это группа деятелей, работающих на основе нового отношения к коренным, определяющим жизнь вопросам, отношения, вытекающего из всего, что пережито за последние десятилетия, над радикальными преобразованиями господствовавших доселе мировоззрения и жизненного строя. (…)

По мнению. евразийцев, в чисто географическом смысле – понятие «Европы», как совокупности Европы Западной и Восточной, бессодержательно и нелепо. (…) Восточно-Европейская, (…) [ Западно-Сибирская и Туркестанская равнины] вместе с возвышенностями, отделяющими их друг от друга (…) и окаймляющими их с востока, юго-востока и юга (…) представляют собой особый мир, единый в себе и географически отличный как от стран, лежащих к западу, так и от стран, лежащих к юго-востоку и югу от него. (…) только что названному миру, как срединному и посредствующему, будет приличествовать имя «Евразии». (…)

Россия занимает основное пространство земель «Евразии». (…) Поскольку мы приписываем понятиям «Европа» и «Азия» также некоторое культурно-историческое содержание, (…) обозначение «Евразии» приобретает значение сжатой культурно-исторической характеристики. Обозначение это указывает, что в культурное бытие России в соизмеримых между собой долях вошли элементы различнейших культур. Влияния Юга, Востока и Запада, перемежаясь, последовательно главенствовали в мире русской культуры. Юг в этих процессах явлен по преимуществу в образе византийской культуры (…) Восток в данном случае выступает, главным образом, в облике «степной» цивилизации, обычно рассматриваемый в качестве одной их характерно «азиатских» (…) влияние европейской культуры (…) достигло максимума, начиная с XVIII века (…) В категориях, не всегда достаточно тонкого, однако же указывающего на реальную сущность подразделения культур Старого света на «европейские» и «азиатско-азийские» – культура русская не принадлежит ник числу ни одних, ни других. Она есть культура, сочетающая элементы одних и других сводящая их к некоторому единству (…) Из культур прошлого подлинно «евразийским» были две из числа величайших (…) а именно культура эллинистическая, сочетавшая в себе элементы эллинского «Запада» и древнего «Востока», и продолжавшая ее культура византийская, в смысле широкого восточно-средиземноморского культурного мира поздней античности и средневековья. (…) Третья великая «евразийская» культура вышла в определенной мере из исторического преемства двух предшественниц (…)

(…) евразийцами был выставлен тезис отрицания «абсолютности» новейшей «европейской» (т.е. по обычной терминологии, западноевропейской) культуры, ее качества быть «завершением» всего доселе протекавшего процесса культурной эволюции мира (…) Этому утверждению евразийцы противопоставили признание относительности многих, и в особенности идеологических и нравственных, достижений и установок «европейского» сознания» (…) евразийская концепция знаменует собою решительный отказ от культурно-исторического «европоцентризма»; отказ, проистекающий не из каких-либо эмоциональных переживаний, но из определенных научных и философских предпосылок (…)

(…) свое научное и техническое «совершенство» [Европа] купила, с точки зрения евразийцев, идеологическим и более всего, религиозным оскудением (…) исторический материализм есть наиболее законченное и резкое выражение последнего. (…)

Не вдаваясь в рассмотрение вопроса об «исторической ответственности» за произошедшее в России и ни с кого не желая снимать этой ответственности, евразийцы в то же время понимают, что сущность, которая Россией, в силу восприимчивости и возбужденности ее духовного бытия, была воспринята и последовательно проведена в жизнь, в своем истоке, духовном происхождении не есть сущность русская. Коммунистический шабаш наступил в России как завершение более чем двухсотлетнего периода «европеизации». (…)

Из опыта коммунистической революции вытекает для сознания евразийцев некоторая истина, одновременно старая и новая: здоровое социальное общежитие может быть основано только на неразрывной связи человека с Богом, религией. (…) Основной, определяющей силой социального бытия, в условиях идейного господства материализма и атеизма, оказывается ненависть, и приносит плоды ее достойные: мучение всем (…)
Общество, которое поддастся исключительной заботе о земных благах, рано или поздно лишится и их, – таков страшный урок, просвечивающий из опыта русской революции (…)

Личной веры недостаточно. Верующая личность должна быть соборна. Евразийы – православные люди (…) Православная Церковь есть осуществление высшей свободы, ее начало – согласие, в противоположность началу власти, господствующему в отделившейся от Нее Римской Церкви (…)

Савицкий, П.Н. Евразийство // Мир России – Еврази: антология. – М., 1995. С. 83-97.

НИКОЛАЙ ТРУБЕЦКОЙ

Мы и другие

(…) в евразийстве проблема взаимоотношений между политикой и культурой поставлена совершенно иначе, чем к тому привыкла русская интеллигенция.

Со времен Петра Великого в сознании всякого русского интеллигента (в самом широком смысле слова, понимая под интеллигентом всякого «образованного») живут, между прочим, две идеи или, точнее, комплекса идей: «Россия как великая европейская держава» и «европейская цивилизация». Было два резко противоположных типа. Для одних дороже всего была Россия, как великая европейская держава; они говорили: какой бы то ни было ценой, хотя бы ценой полного порабощения народа и общества, полного отказа от просветительных и гуманистических традиций европейской цивилизации – подавайте нам России, как могущественную великую европейскую державу. Это были представители правительственной реакции. Для других дороже всего были «прогрессивные» идеи европейской цивилизации; они говорили: какой угодно ценой, хотя бы ценой отказа от государственной мощи, от русской великодержавности, подайте нам осуществление у нас в России идеалов европейской цивилизации (т.е., по мнению одних – демократии, по мнению других – социализма и т.д.) и сделайте Россию. прогрессивным европейским государством. Это были представители радикально-прогрессивного общества.

Трагедия заключалась в том, что ни то, ни другое направление по условиям русской жизни не могло быть проведено до конца. (…) Обе основные идеи (…) были в самом своем корне искусственны. Обе они являлись порождением реформ Петра Великого. Петр вводил свои реформы насильственно, не спрашивая, желает ли их русский народ; и потому обе идеи, порожденные его реформами, остались органически чуждыми русскому народу. Ни Россия, как великая европейская держава, ни идеалы европейского прогресса русскому народу ничего не говорили (…)

Евразийство отвергает не то или иное политическое убеждение старых направленцев, а тот культурно-исторический контекст, с которым это убеждение сопряжено в сознании старых направленцев (…) изменения и реформы, которые они считают необходимыми внести в политический строй или политические идеи, касаются только этого строя и этих идей, но не самого культурного контекста. Между тем для евразийства самым важным является именно изменение культуры, изменения же политического строя или политических идей без изменения культуры евразийством отметается, как несущественное и нецелесообразное. (…)

Провозглашая своим лозунгом национальную русскую культуру, евразийство идейно отталкивается от всего послепетровского, санкт-петербургского, императорско-обер-прокурорского периода русской истории. Не императорское самодержавие этого периода, а то глубокое всенародное православно-религиозное чувство, которою силой своего горения переплавило татарское иго во власть православного русского царя и превратило улус Батыя в православное московское государство, является в глазах евразийцев главной ценностью русской истории. Евразийство (…) требует подлинного православия, оправославления быта, подлинной, национальной культуры (…) и признает своей (…) только такую монархию, которая бы явилась органически следствием национальной культуры. (…)

Любители якобы «метких» словечек иногда пытаются охарактеризовать евразийство как «православный большевизм», или «плод незаконной связи славянофильства и большевизма». (…) Евразийство сходится с большевизмом в отвержении не только тех или иных политических форм, но всей той культуры, которая существовала в России непосредственно до революции и продолжает существовать в странах романо-германского запада, и в требовании коренной перестройки всей этой культуры. (…)

Но все это сходство только внешнее, формальное. Внутренние движущие мотивы большевизма и евразийства диаметрально противоположны. Ту культуру, которая подлежит отмене, большевики именуют «буржуазной», а евразийцы – «романо-германской»; и ту культуру, которая должна встать на ее место, большевики мыслят как «пролетарскую», а евразийцы – как «национальную». (…) даже несмотря на то, что разрушительная работу большевиков часто направлена именно на те стороны привитой к России европейской культуры, которые и евразийцы считают подлежащими искоренению, евразийство все же не может приветствовать этой разрушительной работы. Что же касается до большевистских попыток творчества, то эти попытки вызывают в евразийстве самое отрицательное отношение, так как они либо проникнуты марксистским утопизмом, либо направлены к пересадке на русскую почву еще новых элементов романо-германской цивилизации, притом большей частью элементов, наименее для евразийства приемлемых и носящих явные признаки вырождения и упадка романо-германской цивилизации. (…) Большевизму, как всякому порождению духа отрицания, присуща ловкость в разрушении, но не дана мудрость в творчестве. (…)

Трубецкой, Н.С. Мы и другие // Мир России – Евразия: антология. – М., 1995. – С. 97-110.

ГЕОРГИЙ ФЕДОТОВ

Россия и свобода

 

(…) Ответить на вопрос о судьбе свободы в России почти то же, что решить, принадлежит ли Россия к кругу народов западной культуры (…)

В тысячелетней истории России явственно различаются четыре формы развития основной русской темы: Запад-Восток. Сперва в Киеве мы видим Русь свободно воспринимающей культурные воздействия Византии, Запада и Востока. Время монгольского ига есть время искусственной изоляции и мучительного выбора между Западом и Востоком (Литва и Орда). Москва представляется государством и обще­ством существенно восточного типа, который, однако же, скоро (в ХVII веке) начинает искать сближения с Западом. Новая эпоха – от Петра до Ленина – предста­вляет, разумеется, торжество западной цивилизации на территории российской Им­перии (...)

Христианство пришло к нам из Византии (...) Но византинизм есть тоталитарная культура, с сакральным характером государственной власти, крепко держащей Церковь в своей не слишком мягкой опеке. Византинизм исключает всякую возможность зарождения свободы в своих недрах. К счастью, византинизм не мог воплотиться в киевском обществе, где для него отсутствовали все социальные предпосылки (...)

В течение всех этих веков Русь жила общей жизнью, хотя скоро и разделенная религиозно, с восточной окраиной «латинского» мира: Польша, Венгрия, Чехия и Германия, скандинавские страны далеко не всегда враги, но часто союзники (…) Основное христианское и культурное единство их с восточным славянством не забыто. Восток же обернулся своим хищным лицом: кочевники-тюрки, (…) соседят с Русью, опустошают ее пределы, вызывают напряжение всех политических сил для обо­роны. Восток не соблазняет ни культурой, ни государственной организацией. (…) в Киевской Руси, по сравнению с Западом, мы видим не менее благо­приятные условия для развития личной и политической свободы. Ее побеги не полу­чили юридического закрепления, подобного западным привилегиям (...)

Двухвековое татарское иго еще не было концом русской свободы. Свобода по­гибла лишь после освобождения от татар. Лишь московский царь, как преемник ха­нов, мог покончить со всеми общественными силами, ограничивающими самовластие. (...)

Москва не просто двухвековой эпизод русской истории – окончившейся с Петром. Для народных масс, оставшихся чуждыми европейской культуре, москов­ский быт затянулся до самого освобождения (1861 г.). (…) С другой сто­роны, в эпоху своего весьма бурного существования Московское царство выра­ботало необычайное единство культуры (…) От царского дворца до последней курной избы Московская Русь жила одним и тем же культурным содержанием, одними идеалами. Различия были только каче­ственными. (…) Вот это единство культуры и сообщает московскому типу его необычайную устойчивость. Для многих он кажется даже символом русскости. Во всяком случае, он пережил не только Петра, но и расцвет русского европеизма; в глубине народных масс он сохранился до самой революции.

Стало давно трюизмом, что со времени Петра Россия жила в двух культурных этажах. Резкая грань отделяла тонкий верхний слой, живущий западной культурой, от народныx масс, оставшихся духовно и социально в Московии. (…) Две разные культуры сожительствовали в России XVIII века. Одна представляла варваризированный пережиток Византии, другая – ученическое усво­ение европеизма. Выше классовой розни между дворянством и крестьянством была стена непонимания между интеллигенцией и народом, не скрытая до самого конца. (…) поразительна та легкость, которой русские скифы усваивали чуждое им просвещение. Усваивали не только пассивно, но активно-творчески. На Петра немедленно ответили Ломоносовым, на Растрел­ли – Захаровым, Воронихиным; через полтораста лет после петровского перево­рота – срок небольшой – блестящим развитием русской науки. (…) Россия дала всю свою меру лишь в XIX веке. Погибни она как нация еще в эпоху наполеоновских войн, и мир никогда бы не узнал, что он потерял с Россией.

Этот необычайный расцвет русской культуры в новое время оказался воз­можным лишь благодаря прививке к русскому дичку западной культуры. Но это само по себе показывает, что между Россией и Западом было известное сродство: иначе чуждая стихия искалечила бы и погубила национальную жизнь (...)

Вместе с культурой, с наукой, с новым бытом Запада приходит и свобода. И при этом в двух формах: в виде фактического раскрепощения быта и в виде поли­тического освободительного движения.

Мы обычно недостаточно ценим ту бытовую свободу, которой русское общество пользовалось уже с Петра, и которая позволяла ему долгое время не замечать от­сутствия свободы политической. (…) устанавливался новый свет­ский тип обхождения, почти уравнивающий вчерашнего холопа с его повелителем. (...). Россия (кроме Китая) была единственной страной, в которой дворянство дава­лось образованием. (...) Долгое время Швеция со своей аристократической конституцией вдохновляла русскую знать; потом пришла пора французских и английских политических идей. Если бы вся Европа в ХVIII веке жила в форме конституционной монархии, то весь­ма вероятно, что и Россия заимствовала бы ее вместе с остальными реквизитами культуры. После французской революции это стало затруднительным. Европейский политический ветер подул реакцией, да и русские императоры не имели охоты восходить на эшафот, повторяя европейские жесты (...)

Со времени декабристов, отчасти еще в их поколении, освободительные идеи усваиваются и развиваются людьми, оттиснутыми или добровольно отошедшими от государственной деятельности. Это совершенно меняет их характер: из практи­ческих программ они становятся идеологиями. С 30-х годов они выращиваются в теплицах немецкой философии, потом – естественных и экономических наук. Но источник их неизменно западный; русский либерализм, как и социализм, имеет свои духовные корни в Европе: или в английской политической традиции, или во фран­цузской идеологии (…)

Федотов, Г.П. Россия и свобода // В поисках своего пути: Россия между Европой и Азией: хрестоматия. – М, 1997. – С.184-188.

ИВАН ИЛЬИН