ОСНОВНЫЕ СРЕДСТВА ВЫРАЖЕНИЯ ОТНОШЕНИЙ

Рассмотрим наиболее типические формы коммуникаций от­ношений, которые играют основную роль в овладении кодами языка как средствами мышления.

С известным приближением можно говорить о том, что обе упомянутые выше формы высказываний имеют не только раз­личное грамматическое строение, но и разное происхождение.

Синтагматические формы высказывания, которые выступают как «коммуникации событий», порождаются потоком живой речи и имеют, таким образом, сукцессивный, серийно организованный характер. Парадигматические формы высказывания, проявляю­щиеся в «коммуникации отношений», возникают в процессе ис­пользования сложных кодов языка и психологически тесно свя­заны с трансформацией последовательных звеньев высказывания в симультанные (одновременно схватываемые) схемы.

Не подлежит сомнению, что это выделение двух систем рече­вых процессов носит лишь теоретический, принципиальный ха­рактер, и что практически в сложных формах речевого высказыва­ния оба типа организации могут объединяться, и что «синтагмати­ческий» и «парадигматический» типы организации могут выступать как различные стороны одного сложного высказывания.

Тем не менее сформулированное выше положение имеет столь большое значение для лингвистики и психологии речи и их дис­социация столь отчетливо раскрывается в случаях локальных по­ражений мозга (Лурия, 1974, 1975, 1976), что обе формы порож­дения и понимания высказывания заслуживают самого тщатель­ного внимания.

Положение о том, что существуют синтагматические струк­туры, которые, сохраняя свою синтагматическую организацию, включают в свой состав парадигматически организованные ком­поненты, требующие трансформации серийно построенных эле­ментов высказывания в определенные симультанные схемы, по­зволяет понять, что в связной речи, как в ее формировании (ко­дировании), так и в ее понимании (декодировании), существует ряд специфических трудностей, которые психолог должен учи­тывать. Именно это объясняет тот факт, что существуют особые специфические речевые структуры, труднодоступные для непо­средственного понимания; их понимание требует известных про­межуточных трансформаций. Основная задача психолога и со­стоит в том, чтобы, с одной стороны, помочь говорящему избе­гать таких сложных структур, а с другой стороны, описать те приемы, которые могут облегчить понимание этих сложных син­таксических структур, сделать их усвоение более легким и до­ходчивым.

Решение всех этих вопросов требует более подробного описа­ния этих сложных парадигматических структур высказывания и

более подробного анализа тех средств, с помощью которых такие высказывания строятся.

Только после такого описания мы сможем перейти к анализу тех приемов, посредством которых указанные сложности понимания (или декодирования) подобных структур могут быть обойдены.

Мы проанализируем весь комплекс фактов. Остановимся сна­чала на тех средствах языка, которые берут на себя функцию формулировки отношений (т.е. на иерархически, логически орга­низованных системах языка), после этого перейдем к парадигма­тическим компонентам синтагматически организованной речи.

Естественно, что в нашем изложении мы не будем выходить за пределы анализа парадигматического строения русского языка, помня, что аналогичные структуры других языков (например, ан­глийского) могут опираться на другие грамматические средства.

Остановимся на отдельных средствах, с помощью которых в рус­ском языке кодируются сложные парадигматические отношения.

А) Флексивные сочетания

Первой группой таких средств в русском языке являются флек­сии и прежде всего те меняющиеся по форме окончания суще­ствительных, которые и являются основными средствами выра­жения отношений.

Существуют две формы падежных средств, или флексий, с по­мощью которых соединяются два существительных и с помощью которых могут выражаться и события, и отношения.

Прежде всего это простые синтагматические падежные сред­ства, например «Я вижу собаку»: «я» — в именительном падеже (подлежащее), «собаку» — в винительном (дополнение); или «Дро­восек рубит топором», «Пожар начался в доме» и т.д. Во всех этих случаях флексии винительного, творительного, предложно­го падежей выступают как простейшие средства грамматического управления, с помощью которых подлежащее управляет сказуе­мым и дополнением. Во фразе, в которой есть подлежащее, ска­зуемое и дополнение, построенной по типу «субъект — преди­кат — объект», обычно субъект находится в именительном, а объект — в косвенном падеже. Лишь в некоторых случаях (при­мером которых являются так называемые пассивные конструк­ции, например «Мальчик укушен собакой») синпраксическая и

логическая структуры предложения расходятся и действующее лицо (логическое подлежащее) ставится в творительном падеже (который семантически остается именительным), в то время как объект воздействия — в именительном, который по своему зна­чению принимает функции косвенного, однако и в этом случае флексия этого косвенного падежа является средством управле­ния. Примером языков, пользующихся такими конструкциями, где центр переносится с существительного на глаголы (кроме гру­зинского, северо-кавказских языков), могут служить и некото­рые древние языки (Иванов, 1969).

Следует учесть, что только в некоторых развитых языках есть полная система средств, выражающих отношения между подле­жащим и дополнением. В некоторых языках (иногда их называют палеоазиатскими) имеется только два падежа — прямой и кос­венный. Прямой выражает подлежащее, а косвенный — любое дополнение, не уточняя того, в каком конкретном отношении находится дополнение к подлежащему. Поэтому в этих случаях о конкретном отношении подлежащего и дополнения надо еще догадываться и подлинное значение, выражаемое таким «косвен­ным» падежом, может быть раскрыто только на основании той ситуации, в которой дается высказывание, или, иначе, из симп­рактического контекста. В русском языке, как очень развитом, дело обстоит иначе, и в нем имеется целая серия дифференцированных падежей, причем каждая соответствующая им флексия отражает определенную форму отношения подлежащего к дополнению.

Все эти формы могут, однако, отражать как коммуникацию событий, пример которых был приведен выше, так и коммуника­цию отношений.

Существуют, однако, такие формы, которые выражают только коммуникацию отношений. К ним принадлежит такая форма, как «Сократ — человек», «Иванов — студент», «Катя — девочка». На самом деле это не два рядом расположенных слова, каждое из которых дается в именительном падеже; это не два подлежащих — в русском языке в этих фразах пропущено сказуемое, в этой кон­струкции предполагается глагол «есть»: «Сократ есть человек», «Иванов есть студент». Однако это уже не коммуникация собы­тия, а типичная коммуникация отношения. Так, если содержа­ние фразы «Мальчик ударил собаку», «Девочка пьет чай» можно изобразить наглядно, то изобразить наглядно фразу «Сократ —

человек» или «Иванов — студент» нельзя. Если изобразить рядом Сократа и «человека» вообще, Иванова и «студента» вообще, то это не будет выражением того отношения, которое заключено вот в этих конструкциях. Коммуникация отношения имеет со­всем иную лингвистическую и психологическую структуру: один объект соотносится с другим, один объект входит в класс других, частью которого он является. Поэтому структура «Сократ — че­ловек», «Иванов — студент» уже является не синтагматической, а парадигматической структурой, потому что эта структура иерар­хически организована. Сократ так же, как Иванов, так же, как и Петров, входит в общую категорию «человек», которая противо­поставляется другим категориям живых существ. Следовательно, эта конструкция является типичным выражением не коммуника­ции событий, а коммуникации отношений.

Существуют и другие формы синтагматической связи слов, которые носят семантически еще более сложный характер и пси­хологическую структуру которых можно понять не сразу. На этих случаях следует остановиться особо.

Обратимся к двум примерам родительного падежа: «Кусок хле­ба» (родительный части) и «брат отца» (родительный атрибутив­ный). «Кусок хлеба» (родительный части) вовсе не выражает два понятия: «хлеб» и «кусок»; это словосочетание выражает простей­шие отношения между одним объектом (хлебом) и его частью (куском). Конструкция «брат отца» (родительный атрибутивный) является более сложной, выражающей не два изолированных объекта (брата и отца) и не один конкретный объект (кусок хле­ба), а являющейся обозначением третьего, не упомянутого в дан­ной конструкции объекта (дяди).

Следует учесть, что такая конструкция «родительного атрибу­тивного» появилась в русском языке значительно позднее конст­рукции «родительного части». Она имеет большую психологи­ческую сложность, и понимание ее требует значительного числа промежуточных трансформаций.

Эти трудности четко проявляются у больных с локальными по­ражениями мозга, которые в ряде случаев прекрасно понимают кон­струкции типа «кусок хлеба», но абсолютно не могут понять конст­рукции типа «брат отца» (Лурия, 1946, 1947, 1966, 1970; и др.).

В чем заключается психологическая сложность этой конст­рукции?

Первая трудность данной конструкции в том, что в ней четко выражены иерархические, парадигматические компоненты: «брат отца» — это вовсе не два существительных, это вовсе не «брат + отец»; эта структура выражает отношение брата к отцу, причем второе существительное, стоящее в родительном падеже («отца»), выражает вовсе не объект, а лишь качество, которое семантичес­ки несет функцию прилагательного («отцовский» брат). Поэтому как бы проста ни казалась эта конструкция, на самом деле она сложна: как мы уже указали, слово, стоящее в родительном паде­же («отца»), выражает прилагательное («отцовский» брат); с дру­гой стороны, два слова («брат отца») выражают на самом деле одного субъекта, а не двух, причем этот субъект открыто не обо­значен (это не «брат» и «отец», а «дядя»). Следующая трудность заключается в том, что эта конструкция является «обратимой». Можно сказать «брат отца» (и это будет дядя), а можно изменить порядок этих двух существительных и сказать «отец брата», но это будет уже не дядя, а «отец» (отец моего брата = мой отец). Совершенно иное мы имеем в «необратимых конструкциях». Так, можно сказать «кусок хлеба» или «ножка стола», но нельзя ска­зать «хлеб куска», или «стул ножки».

Естественно, что необратимость конструкции служит также дополнительной семантической опорой, облегчающей понима­ние ее значения. Наконец, атрибутивное значение слова, стоящего в родительном падеже и на самом деле имеющего значение при­лагательного, противоречит обычному для русского языка поряд­ку слов, в котором прилагательное, выражающее свойство пред­мета, предшествует существительному («сытый человек», «краси­вый цветок» и т.д.). Поэтому чтобы понять подлинное значение этой конструкции (родительного атрибутивного), выражающей коммуникацию отношений, нужно провести целый ряд допол­нительных психологических операций или трансформаций, ко­торые являются строго программированными. Во-первых, нужно отвлечься от вещественного, именного значения второго суще­ствительного — «отца», придать ему значение прилагательного, а для этого нужно изменить порядок слов, потому что в привыч­ных формах русского языка прилагательное стоит на первом ме­сте. Значит, надо мысленно перевернуть входящие в нее элемен­ты и для облегчения понимания всей этой конструкции переста­вить их порядок. Наконец, нужно выделить семантическую схему,

поняв, что «брат отца» означает «дядя», в то время как «отец бра­та» обозначает собственного отца. Иначе говоря, чтобы декоди­ровать эту коммуникацию отношений, надо совершить целую цепь лингвистических трансформаций и вспомогательных абстрактных операций.

Для декодирования значения подобных конструкций субъект должен обратиться к ряду вспомогательных средств или приемов. К ним относится, например, прием дополнительной маркировки. Чтобы понять, что такое «брат отца», можно прибавить указание «брат моего отца», и тогда становится ясным, что это «дядя». Для того чтобы понять «отец брата», можно также ввести дополни­тельную маркировку «отец моего брата», и этим приемом комму­никация отношений получает более конкретные вспомогатель­ные средства. Именно так и делают многие люди, которые хотят понять логический смысл этой конструкции.

Иногда в виде вспомогательного средства начинает фигуриро­вать перемена порядка слов; так, в народной речи никогда не гово­рят «брат отца», а говорят «моего отца брат». Это делается для того, чтобы атрибутивный смысл, т.е. тот смысл прилагательно­го, который имеет второе слово, поставить на первое место, со­ответствующее тому месту, которое в русском языке занимает прилагательное.

Интересно, что исторически эти сложные конструкции появ­ляются на три-четыре столетия позднее, чем более простые конст­рукции родительного падежа. Поэтому в древних русских летопи­сях еще не существует таких форм родительного атрибутивного, как «брат отца» или «дети бояр», а есть конструкция «бояре дети», т.е. конструкция древнерусского языка обходит описанный выше конфликт путем простого «паратактического» сближения отдель­ных имен. Интересно, что и в случаях использования дополни­тельных указаний «моего отца брат» также происходит изменение порядка, которое ставит существительное в родительном падеже, имеющее смысл прилагательного, на полагающееся ему место.

Сходные конструкции имеются не только в русском и древне-славянском языке, но и в старом немецком языке. Например, в немецком языке есть так называемый «саксонский родительный» (Des Vaters sein Bruder), в котором порядок слов также может меняться, а в конструкцию включаются дополнительно указатель­ные компоненты, позволяющие легче разобраться в ее смысле. В

древних формах любого языка часто имеет место тенденция во­обще избегать этой формы подчинения и заменять «гипотакти­ческую» конструкцию атрибутивного родительного падежа более простой «паратактической» конструкцией, выражаемой союзом «а». Так, в языке Библии, как и в народном языке, вместо конст­рукции «Кротость царя Давида» применяется конструкция «Уви­дел царя Давида и всю кротость его». Таким образом, форма ро­дительного падежа замещается здесь союзом «и», а форма гипо­таксиса — паратаксисом. То же самое встречается во многих древних летописях.

Интересно, что в современном народном языке также можно видеть тенденцию избегать этих сложных форм выражения отно­шений. Анализ тех деформаций, с помощью которых человек обходит сложные для понимания синтаксические конструкции и делает их более доступными, — увлекательное занятие и для пси­холога, и для лингвиста.

Б) Служебные слова

Мы остановились на флексиях, выражающих коммуникации отношения. Перейдем к следующему средству — служебным сло­вам, и в частности предлогам и союзам.

В русском языке сложились специальные способы для переда­чи не столько коммуникации событий, сколько коммуникации отношения. К ним в первую очередь относятся предлоги. Предло­ги, конечно, могут выражать и коммуникацию событий: «Я вы­шел из леса», «Я пошел в лес», но вместе с тем они могут выра­жать и отношения: «Я делаю вывод из этой посылки» — предлог из принимает значение логического отношения; «Я верю в силу масс» — здесь значение предлога «в» вовсе не пространственное, а логическое.

Существуют специальные формы предлогов, выражающие и пространственные, и временные, и причинные отношения, и этот класс служебных слов является средством огромной важности, превращающим язык в орудие мышления. Примером могут слу­жить такие конструкции с предлогом, как, например, «Круг под крестом» или «Крест под кругом», «Лето перед весной» или «Вес­на перед летом», «Я позавтракал перед тем, как прочел газету» или «Я позавтракал после того, как прочел газету» и т.п. Нако-

нец, можно привести третий пример служебных связок: «Я по­шел в кино, несмотря на то, что у меня не было билета» или «Я пошел в кино, хотя у меня не было билета» Во всех этих случаях служебные слова ставят события в известные отношения. Иногда они выражают пространственные, иногда временные, иногда при­чинные, иногда еще более сложные отношения; современная математическая логика, использующая новые средства обозначе­ния (отношений конъюнкции, дизъюнкции, вхождения в целое и т.д.), имеет возможность классифицировать или формализовать те отношения, которые выражаются с помощью этих служебных слов. Для всех этих случаев характерно одно: служебные слова являются уже не средствами коммуникации событий, а средством коммуникации отношений.

Эти служебные слова многозначны. Для понимания подобных сообщений Необходимо понять, в каком смысле употреблен тот или иной предлог. Известно, что любой предлог, например на или из, имеет в русском языке десятки значений («Я положил книгу на стол», «Я надеюсь на своего друга», «Я вынул книжку из портфеля», «Я сделал вывод из этой посылки» и т.д.). Таким об­разом, поскольку служебные слова имеют десятки вариантов зна­чений, надо всегда выбрать то, в котором эти слова используются в данном случае.

Есть, однако, еще два условия, с помощью которых можно облегчить понимание подобных конструкций. Этими условиями являются наличие грамматических или семантических маркеров, с одной стороны, и обратимость или необратимость конструк­ций — с другой. Остановимся на них.

Во фразах «Мальчик пошел в лес», «Книга положена на стол» грамматический маркер флексии, отличающей именительный па­деж от родительного, отсутствует в отличие от тех конструкций, в которых налицо эти дополнительные грамматические маркеры. «Человек увяз в болоте», «Мальчик наступил на лягушку» и т.п., в которых окончание последнего слова прямо указывает на то, что оно является дополнением, а не подлежащим.

В английском языке, который не располагает флексиями, та­кое отсутствие грамматических маркеров является естественным, в русском же языке конструкции, когда именительный и вини­тельный падежи выражаются одной и той же формой, сравни­тельно редки и более трудны для декодирования.

Специальным средством, облегчающим понимание конструк­ции, является семантический признак, который заключается в тех реальных соотношениях, которые можно назвать маркером нео­братимости.

Можно сказать «Мальчик пошел в лес», «Флаг развевается на крыше», «Облако плывет по небу», но нельзя сказать *«Лес пошел в мальчика», *«Крыша развевается на флаге» и т.д.¹, потому что эти последние конструкции противоречат возможностям реально­го взаимодействия вещей и сразу же становятся бессмысленными.

Поэтому существенное затруднение в понимании конструк­ций вносится их обратимостью, иначе говоря тем обстоятель­ством, что как прямое, так и обратное расположение названных объектов принципиально возможно. В этих случаях даже нали­чие грамматических маркеров в виде флексий может оказаться недостаточным для правильного понимания соответствующей конструкции.

Типичными примерами подобных обратимых конструкций могут служить следующие: «Круг под квадратом», «Квадрат под кругом» или «Круг в квадрате», «Квадрат в круге» и т.п., где обе конструкции являются в равной степени возможными и где пе­ремена порядка слов оставляет конструкцию осмысленной, хотя меняет ее значение.

То же может наблюдаться и в более сложных конструкциях, в которых отношения (на этот раз временные) выражаются с по­мощью специальных служебных слов.

Примером таких обратимых конструкций, выражающих вре­менные или логические отношения, могут служить такие конст­рукции, как: «Я прочел газету перед тем, как позавтракал» и «Я позавтракал перед тем, как прочел газету».

Особенные трудности для правильного декодирования подоб­ной обратимой конструкции возникают в тех случаях, когда к условиям обратимости присоединяется еще условие инверсии слов, нарушающей порядок следования реальных событий. Тогда для декодирования конструкции требуется дополнительная операция, обеспечивающая устранение этого конфликта.

Примером подобной конструкции может служить фраза «Я позавтракал после того, как прочел газету», где последователь-

'Знаком *, стоящим перед конструкцией, обозначается ее необратимость.

ность слов обратна последовательности событий и где нужна мыс­ленная трансформация конструкции («после того, как прочел га­зету», значит, газету я прочел раньше, а позавтракал потом).

Аналогичные трудности из-за инверсии слов могут выступать и при переходе от действительного залога к страдательному, при котором, как известно, подлежащее переносится на конец конст­рукции, а дополнение занимает в ней начальное место.

В) Порядок слов

Приведенные примеры непосредственно подводят нас к сле­дующему условию, играющему существенную роль в декодирова­нии конструкций.

Мы указывали на то, что в грамматических конструкциях рус­ского языка (как и других индоевропейских языков) подлежащее (или субъект действия) стоит на первом, а дополнение (или объект, на который направлено действие) — на последнем месте.

Такое соответствие порядка слов и порядка вещей (ordo et connexio idearum u ordo et connexiv rerum) делает конструкцию легкодоступной для понимания.

В наиболее чистом виде фактор порядка слов выступает в тех случаях, когда конструкция носит обратимый характер и воспри­нимающий конструкцию не может опираться ни на морфологи­ческие, ни на семантические маркеры (т.е. на флексии косвенно­го падежа или на смысловые связи, указывающие на направле­ние действия субъекта на объект) и когда порядок слов является единственной опорой для расшифровки значения прямой и ин­вертированной конструкций.

В русском языке такие случаи не так часты и могут быть ил­люстрированы примером «Платье задело весло» и «Весло задело платье». В английском языке, не имеющем аппарата флексий, такая «чистая» роль порядка слов выступает гораздо чаще, и в этих случаях именно порядок слов («The boy hit the girl» и «The girl hit the boy») определяет смысловые различия двух внешне сходных конструкций.

В отличие от этого обратимые конструкции, в которых вклю­чен дополнительный морфологический маркер (в виде флексии косвенного падежа), естественно, воспринимаются легче, потому что не требуют дополнительных трансформаций. Примером это-

го могут служить такие конструкции, как «Мальчик ударил де­вочку», «Девочка ударила мальчика». Значительное облегчение для расшифровки значения конструкций, в которых ведущую роль играет порядок слов, представляют необратимые конструкции, в которых вспомогательную роль играет семантический маркер, как это имеет место даже в конструкциях, лишенных морфологичес­ких маркеров (флексий косвенного падежа). Примерами таких конструкций являются «Облако затуманило солнце» и *«Солнце затуманило облако», где смысловая невозможность второго пред­ложения оказывает существенную помощь в различении двух об­ратимых конструкций.

С особенной отчетливостью выступают, однако, трудности декодирования обратимых конструкций в тех случаях, когда мы задаем воспринимающему конструкцию субъекту вопрос, требу­ющий смысловой инверсии, которая вносит в процесс понимания значения предложенной конструкции дополнительные трудности.

Именно это наблюдается в тех случаях, когда слово, предъяв­ленное в косвенном падеже и обозначающее объект, на который было направлено действие (дополнение), ставится на первое ме­сто, а слово, обозначающее субъект действия (подлежащее), — на последнее. В этих случаях, примером которых является конст­рукция типа «Петю ударил Ваня. Кто пострадал?», расшифровка значения требует дополнительных операций, включающих про­содические маркеры (выделение акцентом значимого слова) с дальнейшей трансформацией всей конструкции, с помощью ко­торой только и может быть определен конфликт, внесенный этой конструкцией. В этом случае расшифровка значения конструк­ции принимает значительно более сложный характер, выражаю­щийся в такой последовательности операций: «Петю ударил Ваня... ага... значит, Ваня ударил... а Петя пострадал...».

Едва ли не самым ярким примером подобных конструкций является переход от активной формы к пассивной. В этом случае новая примененная форма нарушает совпадение последователь­ности слов и последовательности реальных действий, включая но­вый фактор, требующий дополнительной трансформации, с помо­щью которой можно избежать только что указанного конфликта.

Как уже говорилось выше, в обычных конструкциях русского языка (как и иных индоевропейских языков) субъект действия стоит на первом, а объект, на который направлено действие, —

на последнем месте, в то время как в других, более древних фор­мах языка структуры типа SP0 (субъект — предикат — объект) может замещать структура SOP (субъект — объект — предикат) (Хринберг, 1966, 1968).

Однако это условие изменяется при переходе к пассивным конструкциям, в которых субъект действия, выраженный твори­тельным падежом, стоит на последнем месте конструкции, в то время как объект, на который направлено действие, выражается в именительном падеже и стоит в начале конструкции. Есте­ственно, что такая форма инверсии также создает значительные трудности, преодоление которых возможно с помощью допол­нительных трансформаций. Так, в упомянутом уже примере «Петя победил Ваню» и «Петя побежден Ваней» с вопросом «Кто пострадал?» понимание первой конструкции протекает непо­средственно, в то время как расшифровка значения второй тре­бует уже дополнительных операций, включающих выделение клю­чевого слова ударением с дальнейшей трансформацией всей кон­струкции («Петя ударен Ваней... ага... значит, Ваней... Значит, Ваня ударил, а Петя пострадал»).

Только в тех языках, где «пассивная конструкция» существует на равных правах с активной (например, в грузинском языке), конст­рукции страдательного залога не требуют дополнительных транс­формаций и их значение может восприниматься непосредственно.

Психологический анализ тех различий, которые возникают с переходом от активных конструкций к пассивным (равно как и от положительных к отрицательным), был изучен целым рядом авторов (Дж. Миллером, Дж. Федором и их сотрудниками), и мы не будем останавливаться на этих фактах подробнее.

Таким образом, ряд условий, одинаково проявляющихся как во флективных конструкциях, так и в конструкциях со вспомога­тельными словами-связками (предлогами, союзами), и, наконец, в конструкциях, пользующихся действительным и страдательным залогами, может существенно изменять процесс их декодирова­ния и определять трудности понимания.

К таким условиям относятся наличие или отсутствие грамма­тических и морфологических маркеров, необратимость или обрати­мость конструкций и, наконец, наличие или отсутствие конфлик­тов между порядком слов фразы и порядком обозначаемых этой фразой событий