ГЛАВА 6. Берег реки Эйвон. С десяток начинающих художников сгорбились над деревянными мольбертами, обложившись связками кисточек и тюбиками с масляной краской

 

Берег реки Эйвон. С десяток начинающих художников сгорбились над деревянными мольбертами, обложившись связками кисточек и тюбиками с масляной краской. Перед ними бескрайняя панорама Шропшира. Небо, поля, река — их задание на сегодня. Занятия проводятся в рамках летней школы, организованной художественным колледжем Бата. Ученики приехали сюда аж из самого Техаса. С ними работает Лайонел — рослый, грузный бородач лет шестидесяти с небольшим, словно переброшенный сюда на машине времени прямиком из эпохи расцвета французского импрессионизма: заляпанная краской хламида, шейный платок, берет, косо сидящий на густых черных кудрях, которым позавидовал бы и тридцатилетний. Лайонел расхаживает среди учеников, громогласно раздавая советы и похвалы.

— Мастерски используешь пурпур, Сэнди!

Пышногрудая дама, расплывшись в улыбке, продолжает энергично покрывать холст мазками.

— Очень точный набросок, Джордж-младший! — Он хлопает старичка в бермудах по костлявому плечу. — А теперь давай поработаем как взрослые. — Лайонел ловко вырывает у Джорджа-младшего карандаш и вкладывает ему в руку кисть из конского волоса.

— Лайонел!

Мой крик застает папулю врасплох. Он круто разворачивается, и полы халата взлетают, как парашют. Я машу ему с деревянной изгороди, на которой сижу уже минут пять, гордо за ним наблюдая, и сердце у меня невольно сжимается. Я — папина дочка. Но, живя в Лондоне, не могу проводить с ним столько времени, сколько хотела бы, и мне его очень не хватает. С каждым годом все сильнее. А ведь папуля стареет... Растянув рот в улыбке, кричу еще громче:

— Лайонел, это я!

Он смотрит на меня сквозь очки-полумесяцы и улыбается, сообразив, что фигура в красной футболке и джинсовых шортах — его единственная ненаглядная дочурка.

— Хизер, дорогая! — ревет он и спешит ко мне. — Какой приятный сюрприз! — Папа привлекает меня к себе и заключает в объятия. — Почему не сообщила, что приедешь? Или ты говорила, а я забыл? — Он театрально закатывает глаза. — Память слабеет. Розмари опасается старческого маразма в самое ближайшее время, — доверительно сообщает он и хохочет.

Я демонстративно игнорирую упоминание о мачехе.

— Прости, все решилось в последнюю минуту. Брайан дал мне выходной, я как раз забрала машину из ремонта, ну и подумала: а не махнуть ли к тебе?

Это правда, но лишь наполовину. Разлепив глаза сегодня утром, я действительно сказала себе, что неплохо было бы на денек сбежать из Лондона. И конечно, я очень соскучилась по папе. Но почему не позвонила предварительно? Разумеется, неспроста. Не хотелось ставить в известность Розмари. Эта стерва непременно заявила бы, что они как раз должны уехать, что у нее опять разыгралась жуткая мигрень, или просто без обиняков предложила бы перенести визит на следующие выходные. А так ей не удалось ничего испортить. Впрочем, она уже напакостила как могла, женив на себе моего папулю.

— Чудесно, чудесно! — Лайонел, сияя, выпускает меня из медвежьих объятий и поворачивается к студентам, с интересом наблюдающим за нашей встречей: — Хочу представить вам мою красавицу-дочь Хизер.

— Приве-е-ет, — звучит хор голосов с техасским прононсом.

Смущенно улыбаюсь. Папа всегда мною хвастает, вроде я трофей, и таскает в бумажнике мою фотографию, с удовольствием демонстрируя каждому встречному-поперечному. Это само по себе неловко, даже если не учитывать, что на снимке мне тринадцать лет, у меня пегая челка и брекеты на зубах.

— Она фотограф, — гордо продолжает Лайонел.

Общий возглас восхищения:

— Ух ты!

Только не это. Собираюсь с духом, предвидя неизбежные вопросы про супермоделей и съемки для всемирно известных журналов. Всякий раз, когда приходится говорить о своей работе, я понимаю, что разочаровываю людей. Они ждут рассказов об экзотических странах и окружности бедер Кейт Мосс, а не о бракосочетании неведомо кого в брикстонской ратуше.

Меня спасает папин аппетит. Выудив часы из кармана необъятных клетчатых брюк, Лайонел со щелчком откидывает крышку и громогласно объявляет:

— Пожалуй, на сегодня все. Ровно половина первого. Пора и перекусить. Пойдем домой, ласточка.

Нынешняя обитель Лайонела находится в самом центре Бата — впечатляющее здание эпохи Регентства, будто сошедшее со страниц романа Джейн Остин. Сложенный из камня медового оттенка особняк стоит на холме, откуда открывается живописная панорама города и близлежащих деревень. Подъемные окна выходят на окруженный стеной садик с кустами роз, беседкой и огромным газоном, выстриженным идеально ровными полосами. С точки зрения кого угодно, это достойный зависти дом.

Но я его ненавижу. Он принадлежит Розмари и холоден, неприветлив, как и его хозяйка. До женитьбы на Розмари папа жил в Корнуолле, в нашем уютном домике с неровными стенами, соломенной крышей и окошками-иллюминаторами. Теперь мы ездим туда только во время отпуска или на семейные праздники — Розмари все стенала, что там не помещается ее мебель.

На самом-то деле она, конечно, имела в виду, что в доме слишком многое напоминает о нашей маме.

Лайонел купил его, когда маме только поставили страшный диагноз. Надеясь, что тепло и морской воздух пойдут ей на пользу, он продал наш дом в Йоркшире и перевез всю семью за сотни миль к югу, в Порт-Исаак[19]. Мы с Эдом были еще маленькими и страшно огорчились, что приходится срываться с насиженного места, расставаться с друзьями, футбольной командой "Лидс Юнайтед" и с могилкой Фреда, нашего хомячка, которого мы с почестями похоронили в саду. Но мама сразу полюбила эти места, и ее счастье постепенно передалось нам. Наше отношение к дому изменилось, но ее диагноз остался прежним. Она скончалась три года спустя.

— Надолго к нам?

Мы сидим за кухонным столом. Мы — это я, папа и мачеха, которая при встрече, как обычно, едва прикоснулась к моей щеке стиснутыми губами и немедленно принялась ныть, что на троих может не хватить еды, потому что она не была сегодня в супермаркете. "Я не ждала гостей". Она одарила меня натужной улыбкой, и в ее тоне явственно слышалось обвинение.

Поворачиваюсь к отцу — он отрезает себе увесистый ломоть сыра "бри"; ручищи держат сырный нож, как пилу.

— Всего на денек. К вечеру надо вернуться в Лондон.

— К вечеру? — Папуля огорченно хмурится.

— Ах, как жаль, — воркует Розмари.

Меня не проведешь: она готова пуститься в пляс.

— Ага, понял! — Лайонел вновь оживляется и лупит кулачищем по столу. — У тебя свидание с каким-нибудь парнишкой!

— Ну не совсем... — Отщипнув несколько виноградин от грозди на сырной доске, забрасываю их в рот одну за другой.

— Только не говори, что все еще переживаешь из-за того негодяя.

— Его зовут Дэниэл, — напоминаю я с олимпийским спокойствием. Только сейчас, год спустя, я могу наконец произносить это имя, не испытывая такого стеснения в груди, будто нырнула слишком глубоко и отчаянно пытаюсь всплыть на поверхность. — И он давно в прошлом.

"Гм. А как же эсэмэска?" — вспоминаю со стыдом. Но я была пьяна, так что это не считается.

— Ну и когда ты познакомишь нас со своим новым дружком?

— Лайонел!

Чувствуя себя подростком лет тринадцати. Помню, как он забирал меня по вечерам из молодежного клуба и по дороге к нашему домику в гавани пытал расспросами про мальчиков. Это было вскоре после того, как умерла мама. Мое взросление, первые приятели, сексуальное образование — ему пришлось пройти через все это вместе со мной, и процесс оказался познавательным для нас обоих.

Лайонел был необычным отцом. Еще будучи маленькими, мы с братом быстро поняли, что он охотнее откликается на свое имя, чем на "папочку", а когда он работал, запершись в студии, то мог в течение нескольких дней не отзываться вообще. Роль отца-одиночки заставила его на многие вещи взглянуть по-новому. Он в жизни ни одного подгузника не сменил, а теперь ему приходилось покупать гигиенические прокладки своей юной дочери.

Но мы справились. Как сказал папа, когда я, вся в слезах, заперлась в ванной вместе со своим первым лифчиком, "если мы как-то пережили утрату жены и матери, то переживем все что угодно".

В том числе и этот обед.

— У меня слишком много работы, чтобы тратить время на "дружков".

— Таких женщин, как Хизер, называют "ориентированными на карьеру", — замечает Розмари, выдавливая лимонный сок на копченого лосося и аккуратно укладывая ломтик на ржаной хлебец. Я смотрю, сколько она откусит. Совсем чуть-чуть. Не нарастив на костях ни грамма плоти, Розмари тем не менее маниакально следит за фигурой. Вероятно, опасается пропустить момент, когда та испарится окончательно.

— Что, босс свободно вздохнуть не дает? — спрашивает Лайонел, жуя сыр.

— Можно и так сказать, — уклончиво отвечаю я, решив не упоминать о шансе вообще лишиться работы. Не хочу его волновать — и не хочу отдавать еще одно очко Розмари. Если она опять заведет разговоры про свою дочь Аннабел — всего на год старше меня, замужем за акулой бизнеса, имеет двух прелестных крошек, огромную квартиру, занимающую весь верхний этаж престижного дома, и няньку-француженку, — короче, если она опять заведет эту шарманку, я... не знаю что сделаю, но что-нибудь сделаю, это точно.

Исподтишка наблюдая за мачехой — та приглаживает бледно-золотистые волосы, как всегда собранные в безупречный узел на затылке, — я в который раз думаю: ах, если бы мама была жива... Я могла бы рассказать ей о своих проблемах, спросить совета. Да просто обнять, приткнув голову ей на плечо.

— Как же я люблю свадьбы! — Из задумчивости меня вырывает голос Розмари, которая всплескивает ручками, взбудораженная, как школьница. — У тебя на зависть романтичная работа!

Эта неожиданная лесть выбивает меня из колеи. Я даже теряюсь. Комплименты у нас не в чести. Общение с Розмари обычно смахивает на рыцарский турнир, где каждая старается выбить другую из седла. Ужасно изматывает. Иногда я мечтаю, чтобы мы просто поболтали по-женски — обсудили сериалы, покупки, как это делает Джесс со своей матерью. Но, опять-таки, Розмари мне не мать. И никогда не заменит мне маму.

В горле встает комок.

— Вообще-то... не очень... Я просто фотографирую. А после десятка-второго свадеб их уже не различаешь.

— Если только свадьба — не твоя собственная, — со значением говорит Розмари, устремив на Лайонела обожающий взгляд, — ни дать ни взять юная новобрачная.

Я поеживаюсь. Терпеть не могу, когда Розмари впадает в сентиментальность.

— Пожалуй... — соглашаюсь неохотно, хотя согласиться с Розмари для меня все равно что признать поражение. Но тут я решаю смириться. В конце концов, возможно, я в ней ошибаюсь. Вдруг она действительно хочет со мной подружиться, как утверждает Лайонел.

— Ничего, милочка. — Розмари похлопывает меня по руке и тянется за вином. — Придет и твой черед.

Она ведь не хочет меня задеть, просто пытается быть дружелюбной, верно?

— Кому-нибудь еще вина? — Наполнив свой бокал, она держит бутылку на весу.

— Отлично! — сияет Лайонел.

— Я одна не потому, что не могу найти мужчину. Просто сама так хочу, — как бы между прочим замечаю я. — А ухажеров хватает. С лихвой.

— Еще бы, ты ведь такая хорошенькая.

Я слышу это от Розмари? Похоже, она и вправду пытается навести мосты. А я — форменный параноик.

— Хотя в мое время, если девушка не выходила замуж до тридцати, она считалась старой девой.

Ох. Вот видите? Стоит на секунду утратить бдительность — и тебе вцепляются прямо в глотку.

— Сейчас-то все по-другому, любовь моя. — Лайонел добавляет себе картофельного салата и ветчины, даже не подозревая, что рядом с ним его жена и дочь ведут Третью мировую войну. — Времена изменились. Моей Хизер, должно быть, женихи проходу не дают!

Он смотрит на меня с восхищением. Приятно. Хотя бы в глазах Лайонела я самая красивая, талантливая и умная женщина в истории человечества.

— Ну, пусть "с лихвой" — это легкое преувеличение... — иду я на попятную, пристыженная неизменной преданностью Лайонела, — но не в этом дело.

— Ах, не в этом? — манерно чирикает Розмари, накрывая своей ладонью папину. Посторонний принял бы этот жест за бесспорное проявление любви. Ну а по мне, так он скорее собственнический. Написала бы уж сразу на лбу: "Руки прочь, это мое!"

— Нет, дело совсем не в этом, — выразительно повторяю я. — А в том, что... — И осекаюсь.

Видите ли, я уже и сама понятия не имею, в чем, собственно, дело. В этом споре мне точно не победить. Смотрю на Розмари — та аж светится от удовольствия — и сдаюсь.

До поры до времени.

После обеда мы выходим в сад: распиваем на газоне "Пиммз"[20] и играем в шахматы. Лайонел, заядлый шахматист, соорудил огромную доску прямо во дворе, и, когда Розмари уходит прилечь ("Эта жара смертельно утомляет!"), мы принимаемся таскать метровой высоты пластиковые фигуры по черно-белым квадратам. Мы с Лайонелом лучшие друзья, но во время партии в шахматы — непримиримые соперники.

— Шах и мат! — триумфально объявляю я, бухая на землю "слона".

Лайонел закусывает мундштук трубки.

— Чушь!

Скрестив руки на груди, наблюдаю, как он расхаживает взад-вперед, сосредоточенно сведя брови.

— Ну? Признаешь поражение? — поддразниваю я.

— Ни за что! — Запустив пальцы в непокорные кудри, он продолжает мерить шагами доску. — Этого не может быть.

— Может, может.

Диалог отработан до мелочей. Всякий раз, когда я выигрываю, реакция у папы одна и та же: удивление, протест и, наконец...

— Господи, и как ты только умудрилась?

Он замирает на месте, руки в боки, на лице недоумение.

— У меня был хороший учитель, — отвечаю я. Как всегда.

— Ты мне льстишь, — бормочет он, ласково похлопывая меня по плечу. — Я играл отвратительно, пока не познакомился с твоей мамой. Я тебе рассказывал про нашу первую партию?

— Вам было по восемнадцать лет, и вы учились на первом курсе Кембриджа. — Эту историю я знаю наизусть.

— Верно. — Лайонел погружается в воспоминания. — Мой преподаватель организовал шахматный турнир с одним из женских колледжей, а я даже не собирался идти, потому что у меня было назначено прослушивание для пьесы, в которой мне очень хотелось сыграть.

— "Герцогиня Мальфи"[21], — подсказываю я.

— Точно! (Он так радуется, что я это помню.) Но в последний момент передумал и записался на турнир. Проводился он в банкетном зале. Я вхожу, ищу глазами свою соперницу. И вижу ее — в солнечных лучах она сидит и ждет меня...

— Ослепительная рыжеволосая красотка, которая играла в шахматы как русский гроссмейстер.

— Она сделала меня в шесть ходов. Шесть ходов! — Лайонел качает головой, будто даже сейчас, спустя столько лет, не может в это поверить.

Мы замолкаем, смакуя воспоминания, как дорогое вино.

— Мне ее не хватает, — говорю я наконец.

— Знаю, ласточка.

— Как было бы здорово, если бы сейчас она была здесь, с нами...

— Тогда бы я сделался двоеженцем.

Криво улыбаюсь в ответ на его слабую попытку пошутить. Понимаю, он пытается меня подбодрить, но все равно больно.

— Мне просто хочется, чтобы все было по-другому.

Попыхивая трубкой, Лайонел внимательно на меня смотрит. Глаза у нас с ним почти одинаковые — миндалевидные, бледно-серые, с темно-синими искорками.

— Хизер, будешь много мечтать, не заметишь, как жизнь пройдет.

Видно, что вполне серьезен, и все-таки я не могу сдержаться.

— И что?

Он выпускает из уголка рта струйку дыма, и она завивается спиралью.

— Жизнь слишком коротка, чтобы тратить время впустую. Даже секундочку грех потерять! Твоя мама меня этому научила.

Он умолкает, наблюдая за птичкой, которая парит у фонтана.

— Знаешь, я где-то прочел: завтрашний день — фантазия, вчерашний день — сон, и только сегодняшний существует. Потому мы и говорим: "настоящее".

Я молча обдумываю эти слова. Как глубоко! Интересно, что за мудрец это сказал? Какой-нибудь буддистский монах или другой высокодуховный человек, который всю жизнь творил добро, которого все любили и уважали. Он наверняка не окружал себя вещами. У него и пары сандалий-то, должно быть, не было. Не говоря уже о дорогущих босоножках, окончивших свой жизненный путь в мусорном ведре. Мне вдруг становится так стыдно...

— Кто это сказал? — спрашиваю с благоговением.

Напившись из фонтана, птичка улетает, и папа поворачивается ко мне:

— Кажется, Джоан Коллинз.

Он берет меня под руку, и вместе мы медленно бредем к дому.