Глава 4. Я сидела на краешке больничной койки и пыталась убедить себя, что все еще сплю
Я сидела на краешке больничной койки и пыталась убедить себя, что все еще сплю. Это было лучшим объяснением тому, что я слышала. Можно было, конечно, списать это и на бред, но я предпочитала сон.
Тетя Лорен сидела рядом и держала меня за руку. Я посмотрела на медсестер, снующих по коридору. Тетя проследила за моим взглядом, поднялась и закрыла дверь. Я следила за тетей сквозь пелену слез и пыталась представить, что это моя мама. Внутри у меня все съежилось, и я снова становилась шестилетней девочкой, которая скрючилась на кровати и оплакивает свою мать.
Я вытерла ладони о покрывало. Жесткое и колючее, оно царапало мою сухую кожу. В комнате было так жарко, что каждый вдох заставлял сжиматься мое иссохшее горло. Тетя Лорен дала мне воды, и я с жадностью вцепилась в холодный стакан. У воды был металлический привкус, но я все равно выпила ее одним залпом.
– Семейный пансион, – произнесла я. Стены, казалось, высосали эти слова у меня изо рта, поглотили их и оставили один лишь мертвый воздух.
– Господи, Хло. – Тетя Лорен вынула из кармана носовой платок и вытерла нос. – Знаешь, сколько раз мне приходилось говорить пациенту, что он умирает? Но это почему‑то еще труднее. – Она повернулась ко мне. – Я знаю, как ты мечтаешь поступить в Калифорнийский университет. И это для тебя единственный способ попасть туда, дорогая.
– Это папа решил?
Она помолчала, и я поняла, как велик у нее был соблазн во всем обвинить его. Когда мама умерла, тетя Лорен хотела взять меня на воспитание и тем самым избавить от жизни в пустых квартирах с домработницами. Она так и не простила моего папу за то, что он отказался. Так же, как не простила его за ту ночь, когда погибла мама. И неважно, что их занесло от столкновения с другой машиной, которая наехала на пешехода и скрылась. Папа был за рулем, а значит, вся вина лежала на нем.
– Нет, – наконец ответила она. – Это школа. Если ты не пройдешь двухнедельное обследование в групповом пансионе, это попадет в твое личное дело.
– Что попадет в мое личное дело?
Она крепче сжала платок в кулаке.
– Эти сво… – Она поймала себя на полуслове и поправилась. – Это их политика нулевой терпимости. – В ее устах эти слова прозвучали хуже ругательства.
– Нулевой терпимости? Ты хочешь сказать, насилия? Но я… я не…
– Я знаю. Но для них все просто. Ты подралась с учителем. Значит, тебе требуется медицинская помощь.
В специальном пансионе. Для психически больных детей.
* * *
В ту ночь я несколько раз просыпалась. Во второй раз я заметила папу – он стоял в дверях и смотрел на меня. В третий – он сидел на стуле возле моей кровати. Заметив, что я открыла глаза, он протянул руку и неловко потрепал меня по плечу.
– Все будет хорошо, – пробормотал он. – Все будет хорошо.
И я снова заснула.
Наутро папа все еще был рядом со мной. Взгляд у него был усталым, а морщинки вокруг рта – глубже, чем раньше. Он не спал всю ночь – летел из Берлина.
Не думаю, что он когда‑либо хотел иметь детей. Но папа никогда не говорил мне этого, даже когда злился. Что бы тетя Лорен ни думала о нем, он старается, как может. Просто он не знает, что со мной делать. Я – словно щенок, которого ему оставил очень дорогой его сердцу человеку. И вот он изо всех сил старается оправдать доверие, хоть и не очень‑то любит собак.
– Ты изменила прическу, – сказал он, когда я села в кровати.
Я обхватила себя за плечи. Когда ты с воплями носишься по школьным коридорам, покрасив волосы в школьном туалете, первое, что говорят люди, – естественно, переварив часть с воплями, – это «что ты сделала?» Красить волосы в школьном туалете – это ненормально. Во всяком случае, для таких девушек, как я. Да еще в ярко‑красный цвет? Прогуляв урок? Да у меня на лбу написано: нервный срыв.
– Тебе она нравится? – через какое‑то время спросил папа.
Я кивнула.
Он помолчал, потом выдавил из себя смешок.
– Что ж, это не совсем то, что я хотел бы, но смотрится неплохо. Самое главное, что тебе нравится. – Он почесал щеки, припорошенные седой щетиной. – Полагаю, тетя Лорен уже сказала тебе о семейном пансионе? Она уже подыскала один, как ей кажется, подходящий. Маленький, частный. Не могу сказать, что я в восторге от этой идеи, но это же всего на пару недель…
Никто не говорил, что со мной такое. Со мной побеседовали самые разные доктора, провели какие‑то тесты, сделали анализы. Я была уверена, они прекрасно знали, что со мной происходит, просто не говорили мне. А это значит, все очень плохо.
Я ведь не впервые видела людей, которых на самом деле нет. Именно об этом и хотела поговорить со мной после школы тетя Лорен. Когда я рассказала ей про сон, она сразу вспомнила, как в детстве я рассказывала о каких‑то людях в нашем старом подвале. Мои родители считали, что это игра воображения, что я придумала целый сонм персонажей и превратила их в своих друзей. Потом эти друзья стали пугать меня, да так сильно, что нам пришлось переехать.
Но даже после этого я продолжала «видеть» каких‑то людей, и тогда мама подарила мне рубиновое колье и сказала, что оно защитит меня. Папа считал, что тут все дело в психологии. Я поверила, что колье поможет, и оно помогло. Но сейчас это произошло снова, и на этот раз уже никто не списывал произошедшее на мое буйное воображение.
Они отправляли меня в приют для умалишенных детей. Они думали, что я сумасшедшая. Но это не так. Мне пятнадцать лет, и у меня только что начались месячные, а это что‑то да значит. Не может быть простым совпадением, что именно в этот день мне снова начала мерещиться всякая всячина. Все эти копившиеся во мне гормоны взыграли и взорвали мой мозг, заставили его дать сбой, вырвав картинки из забытых фильмов и внушив мне, что они реальны.
Если бы я сошла с ума, то я не просто бы видела и слышала людей, которых нет. Я бы и вела себя, как сумасшедшая. А этого ведь не было.
Правда?
Чем больше я думала об этом, тем больше начинала сомневаться. Я чувствовала себя нормальной. Я не могла припомнить, чтобы делала что‑нибудь странное. Не считая, правда, того, что покрасила волосы в школьном туалете. И прогуляла урок. И взломала автомат с прокладками. И подралась с учителем.
Последнее не считается. Я просто перепугалась, увидев того обожженного парня, и пыталась вырваться, чтобы скрыться от него. Я вовсе не собиралась никому причинять вреда. А до того момента со мной все было в порядке. Мои друзья считали, что со мной все в порядке. И мистер Петри так считал, когда внес меня в список кандидатов на режиссера. И Нат Бозиан, очевидно, тоже. Вряд ли он стал бы выражать бурную радость по поводу того, что какая‑то сумасшедшая тоже собирается на дискотеку.
А ведь он был счастлив.
Когда я пыталась припомнить все эти события, они казались мне смутными и расплывчатыми, словно мне все это приснилось.
А что, если ничего этого не было? И я просто хотела получить место режиссера. Хотела, чтобы Нат проявил ко мне интерес. Может, я все это выдумала? Мне все привиделось, как привиделся мальчишка, кинувшийся под колеса, плачущая девочка и обожженный сторож.
Если бы я сошла с ума, я бы поняла это? Ведь в том‑то и состоит безумие, что человек считает себя совершенно нормальным. А все остальные так не думают.
Может, я все же спятила?
В воскресенье отец и тетя Лорен отвезли меня в пансионат Лайл. Перед тем как покинуть больницу, мне дали какое‑то лекарство, и я почти все время спала. Наше прибытие в пансионат напоминало нарезку из стоп‑кадров и крупных планов.
Огромный белый особняк в викторианском стиле, стоящий на обширном участке земли. Желтая изгородь. Качели на террасе, опоясывающей весь особняк.
Две женщины. Одна из них, седая, с широкими бедрами, подходит поприветствовать меня. Вторая, помоложе, суровым взглядом следит за мной, сложив руки на груди, готовая к любым неприятностям.
Мы поднимаемся по длинной узкой лестнице. Пожилая дама – медсестра, назвавшаяся миссис Талбот, – непрерывно щебечет, устроив нам подобие мини‑экскурсии. Мой затуманенный мозг не в состоянии следить за ее рассказом.
Желто‑белая спальня украшена маргаритками и пахнет гелем для волос.
У дальней стены – кровать, накрытая покрывалом. Стена над кроватью оклеена фотографиями, вырезанными из молодежного журнала. Туалетный столик уставлен тюбиками и бутылочками с косметикой. И только небольшой письменный стол совершенно чист.
Моя половина комнаты – стерильное отражение этой картины: та же кровать, тот же туалетный столик, тот же крохотный письменный стол – и все это лишено какой‑либо индивидуальности.
Папе и тете Лорен пора уезжать. Миссис Талбот пояснила, что пару дней я не смогу с ними видеться, так как мне надо «акклиматизироваться» и привыкнуть к «новой обстановке». Словно животному, попавшему в новый дом.
Обнимаю тетю Лорен. Делаю вид, что не замечаю слез в уголках ее глаз.
Неловкое объятие с папой. Он бормочет что‑то про то, что останется в городе и приедет навестить меня, как только разрешат. Потом он сует мне свернутую в рулончик пачку двадцаток и целует в макушку.
Миссис Талбот говорит, что они сами разложат мои вещи, поскольку я, наверное, очень устала. Я заползаю в кровать. Шторы задергивают. Комната погружается в темноту, и я снова проваливаюсь в сон.
Меня будит голос папы. В комнате теперь совсем темно, снаружи – тоже. Ночь.
В дверном проеме – силуэт отца. Позади него маячит молодая медсестра – мисс Ван Доп. На ее лице недовольство. Папа подходит к моей кровати и сует мне в руки что‑то мягкое.
– Мы забыли Оззи. Я подумал, что ты не сможешь без него. – Медвежонок коала уже два года как сидел на полке в моей комнате, изгнанный из кровати. Ведь я уже давно вышла из того возраста, когда спят в обнимку с игрушкой. Но я взяла его и зарылась носом в старый искусственный мех – от него пахло домом.
Я проснулась от сиплого дыхания девушки, спящей в соседней кровати. Я приподнялась на локте, но увидела лишь фигуру под одеялом.
Я перевернулась на спину, и по щекам у меня покатились жгучие слезы. Это была не тоска по дому, нет. Это были слезы стыда. Неловкости. Унижения.
Я напугала тетю Лорен и папу. Им пришлось срочно решать, что со мной делать, что со мной случилось и как этому помочь.
А школа…
Щеки у меня запылали горячее. Сколько ребят слышали, как я орала? Заглядывали в тот класс и видели, как я дерусь с учителем и несу какую‑то чушь про расплавившегося сторожа? Видели, как меня уносили, пристегнутую к носилкам?
Все, кому не удалось лично понаблюдать за этой драмой, услышат о ней во всех подробностях. И все будут знать, что Хло Сандерс соскочила с катушек. Спятила, и ее упрятали в больницу к другим полоумным.
Даже если мне позволят вернуться в школу, не думаю, что мне хватит на это духу.