Это стопудово одно и то же
Глубоко погружаясь, тянусь к ней. Крепко засадив, тянусь под неё и кручу в
каждой руке твёрдый кончик соска.
А Лиза, потная тёмно-коричневая тень на фоне светло-коричневых свёртков
туалетной бумаги, просит:
- Полегче, - говорит. - Ну что ты пытаешься доказать?
Что я бесчувственный урод.
Что на самом деле мне на всё плевать.
Как бы НЕ поступил Иисус?
Эта Лиза, Лиза со своей справкой об освобождении на три часа, хватается за
свёртки туалетной бумаги, бьётся в сухом кашле, и руками я чувствую: пресс её
каменеет в спазмах и идёт рябью у меня между пальцев. Мышцы её тазового дна, -
её лонно-копчиковые мышцы, которые сокращённо зовут ЛК, сжимаются, - а когда они
стиснуты и сжаты, их протяжка по моему поршню великолепна.
См. также: Точка Графенберга.
См. также: Точка богини.
См. также: Тайная тантрическая точка.
См. также: Чёрная жемчужина Тао.
Лиза упирается руками в стену и дёргается мне навстречу.
Названия для всё того же участка, всевозможные условные обозначения для
настоящего. Федерация женских центров по уходу зовёт его уретральным наростом.
Голландский анатом семнадцатого века Рейнье де Грааф называл всё то же скопление
пещеристой ткани, нервов и желез - женской простатой. Все эти наименования - для
двух дюймов мочеточника, которые можно прощупать сквозь внешнюю стенку
влагалища. Сквозь переднюю стенку влагалища. То же, что некоторые зовут - "шейка
мочевого пузыря".
Всё это один и тот же участок территории в форме фасолины, который каждому
хочется назвать по-своему.
Чтобы установить там собственный флаг. Собственный символ.
Чтобы не кончить, воображаю занятия по анатомии на первом курсе и расчленение
двух ножек клитора, crura, - каждая длиной где-то с указательный палец.
Представляю рассечение corpus cavernosa, двух цилиндров пещеристой ткани пениса.
Отрезаем яичники. Убрали яички. Учат отделять все нервы и складывать их сбоку.
Трупы воняют формалином, - формальдегидом. Тот самый запах новой машины.
Со всякой фигнёй про трупы в мыслях можно скакать часами, ни к чему не
добираясь.
Можно убить целую жизнь, не чувствуя ничего, кроме кожи. Такое вот волшебство
этих баб-сексоголичек.
Когда у тебя зависимость, можно остаться без всяких ощущений, кроме опьянения,
прихода или голода. Хотя, если сравнить их с остальными чувствами - с грустью,
злостью, страхом, нервами, отчаяньем и депрессией, - ну, зависимость уже не
кажется такой уж плохой. Она становится очень даже приемлемой альтернативой.
В понедельник остаюсь дома после работы и просматриваю старые мамины плёнки,
оставшиеся от терапевтических сеансов. Здесь - два тысячелетия женщин на одной
полке. Здесь голос моей мамы, такой же ровный и спокойный, как когда я был
малолетним говнюком.
Бордель подсознания.
Сказочки на ночь.
"Представьте, что большой вес давит на ваше тело, погружая ваши руки глубже и
глубже в подушки дивана". Плёнка крутится в наушниках; не забыть лечь спать на
полотенце.
Вот имя на одной из кассет с сеансами - Мэри Тодд Линкольн.
Не пойдёт. Больно уродливая.
См. также: Сеанс Уоллис Симпсон.
См. также: Сеанс Марты Рэй.
Вот три сестры Бронт. Не настоящие женщины, а просто условности, просто их имена
в роли пустых полочек, на которые можно проецировать, которые можно заполнить
старинными стереотипами и клише: молочной белоснежной кожей и турнюром,
башмаками на пуговицах и кринолином. Одетые в одни только корсеты китового уса и
ленты-кроше, здесь Эмили, Шарлотта и Анна Бронт, развалившиеся в томной наготе
на диванх-канапе конского волоса в зале в один душный полдень. Секс-символы. Сам
всё дополняешь: опорные моменты и позы, стол с крышкой на роликах, духовой
орган. Вводишь себя в роли Хисклиффа или мистера Рочестера. Просто ставишь
плёнку и расслабляешься.
Как будто мы способны вообразить прошлое. Прошлое, будущее, жизнь на других
планетах - всё ведь полнейшее следствие, полнейшая проекция той жизни, которую
мы знаем.
Я закрылся у себя в комнате, Дэнни приходит и уходит.
Словно это просто какая-то нечаянность, ловлю себя с пальцем вдоль колонки
Маршаллов в телефонном справочнике. Её в списке нет. Иногда по вечерам после
работы сажусь в автобус, проходящий мимо Сент-Энтони. Её никогда нет ни в одном
из окон. Проезжая мимо, нельзя угадать, какая из машин на стоянке принадлежит
ей. Не выхожу.
Порезал бы ей колёса, или оставил бы любовную записку - не знаю.
Дэнни приходит и уходит, и с каждым днём в доме всё меньше камней. А если не
видеть кого-то ежедневно, то заметно, как люди меняются. Я наблюдаю из окна на
втором этаже, Дэнни приходит и уходит, толкая в тележке камни всё больше и
больше, - и каждый день Дэнни смотрится чуть крупнее под своей старой клетчатой
рубашкой. Лицо у него покрывается загаром, его грудь и плечи становятся
достаточно широки, чтобы расправить клетчатую ткань так, что она уже не висит
складками. Он не качок, но стал шире, куда крупнее обычного Дэнни.
Наблюдая из окна за Дэнни, я сам словно камень. Я остров.
Зову сверху, мол, помощь ему не нужна?
Стоя на тротуаре, Дэнни оглядывается по сторонам, прижимая в объятьях камень к
своей груди.
- Я наверху, - говорю. - Не нужно помочь?
Дэнни взваливает камень на магазинную тележку и пожимает плечами. Трясёт головой
и смотрит на меня снизу, держа руку козырьком над глазами.
- Помощь мне не нужна, - отвечает. - Но можешь помочь, если хочешь.
Ладно, забыли.
Мне-то хочется быть нужным.
Мне-то нужно быть необходимым для кого-то. Мне-то нужен кто-нибудь, кто пожрёт
всё моё свободное время, мою личность, моё внимание. Кто-нибудь, зависящий от
Меня. Взаимно-зависимый.
См. также: Пэйж Маршалл.
Тот же случай, когда таблетка может значить и что-то хорошее, и что-то плохое.
Ты не ешь. И не спишь. Питаться Лизой - не значит есть по-настоящему. Когда
спишь с Сарой Бернар - не уснуть на самом деле.
Волшебство сексуальной зависимости - тебе никогда не проголодаться, не устать,
не заскучать и не загрустить от одиночества.
На обеденном столе сваливаются в кучу всякие новые открытки. Всякие чеки и
наилучшие пожелания от незнакомцев, которым охота считать себя чьими-то героями.
Которым кажется, что они кому-то нужны. Какая-то женщина пишет, мол, начала
цепочку молитв за меня. Духовная пирамидальная схема. Будто против Господа можно
выйти братвой. Окружить и позагонять Его.
Тонкая грань между молитвой и наездом.
Вечером во вторник голос на автоответчике спрашивает моего разрешения перевести
маму на третий этаж Сент-Энтони, на тот этаж, куда отправляются умирать. Первым
делом я слышу, что голос - не доктора Маршалл.
Ору автоответчику, мол, - да само собой. Отправьте свихнувшуюся суку наверх.
Устройте её поудобнее, но ни за какие героические меры платить я не стану. За
питательные трубки. За аппараты искусственного дыхания. Реакция у меня могла
быть и получше, если бы не тихая манера, в которой администраторша ко мне
обращается, это придыхание в её голосе. То, как она подразумевает, мол, я
хороший человек.
Прошу её тихий записанный голос не звонить мне больше, пока миссис Манчини не
будет мертвее мёртвой.
За исключением выдуривания денег, я скорее позволю человеку себя возненавидеть,
чем жалеть.
Выслушивая всё это, я не злюсь. И не грущу. Чувствую теперь только одно -
половое возбуждение.
А среды означают Нико.
В женском туалете пухлый кулак её лобковой кости бьёт меня по носу, Никто трётся
и мажется вверх-вниз об моё лицо. Все два часа Нико опутывает сплетёнными
пальцами мой затылок и тянет в себя мою рожу, пока я не давлюсь интимными
волосами.
Ощупывая языком внутренности за её малыми половыми губами, я облизываю складки
уха доктора Маршалл. Дыша через нос, тяну язык навстречу спасению.
В четверг первым делом Вирджиния Вульф. Потом Энез Нин. Потом ещё остаётся время
на сеанс Сакайявеи, пока наступает утро, и мне нужно идти на работу в 1734-й.
В промежутках записываю своё прошлое в блокнот. В рамках своего четвёртого шага,
своей полной и бесстрашной моральной описи.
Пятницы означают Таня.
К пятнице в мамином доме уже не остаётся камней.
В гости приходит Таня - а Таня значит анальный секс.
Волшебство поиметь попку - в том, что она каждый раз тугая, как девочка. А ещё
Таня приносит игрушки. Бусы, прутья и зонды, все попахивают отбеливателем, - она
протаскивает их туда-обратно в чёрной кожаной сумке, которую держит в багажнике
машины. Таня работает рукой и ртом над моим поршнем, проталкивая первый шарик из
длинной струны скользких красных резиновых шаров мне через задний люк.
Закрыв глаза, пытаюсь достаточно расслабиться.
Вдох. Потом выдох.
Представь себе обезьяну с каштанами.
Гладко и ровно: вдох - и выдох.
Таня ввинчивает в меня первый шарик, а я спрашиваю:
- Ты сказала бы мне, если бы по моим словам выходило, будто я в чём-то сильно
нуждаюсь, правда?
И первый шарик проскальзывает внутрь.
- Почему люди не верят, - продолжаю. - Когда говорю им, что мне вообще на всё
плевать?
И второй шарик проскальзывает внутрь.
- Мне ведь на самом деле, и правда насрать на всё, - говорю. Очередной шарик
проскальзывает внутрь. - Не собираюсь больше страдать, - говорю. Ещё что-то
проскальзывает внутрь меня.
Таня продолжает брать мой поршень по щековине, зажимает в кулаке свисающую
струну, потом дёргает.
Представьте, как женщина тянет из вас кишки.
См. также: Моя умирающая мать.
См. также: Доктор Пэйж Маршалл.
Таня снова дёргает, и срабатывает мой поршень, обхаркивая белыми солдатиками
стену спальни за её головой. Она снова дёргает, и мой поршень кашляет всухую,
всё кашляет и кашляет.
Ещё кончая всухую, говорю:
- Чёрт. Серьёзно, это было что-то.
Как бы НЕ поступил Иисус?
Склонившись вперёд, упираясь расставленными руками в стену, чуть подогнув
колени, спрашиваю:
- Полегче нельзя? - говорю Тане. - Ты же не косилку заводишь.
А Таня сидит у моих ног на корточках, всё разглядывая скользкие вонючие шарики
на полу, говорит:
- Ой блин, - поднимает струну красных резиновых шаров, демонстрируя её мне, и
сообщает. - По идее здесь должно быть десять.
Там только восемь, плюс что-то вроде длинного отрезка пустой струны.
У меня дико болит задница; лезу туда пальцами, потом осматриваю их на предмет
крови. При том, как мне больно, вообще удивительно, что всё тут не залито
кровью.
И я, скрипя зубами, говорю:
- Весело было, правда?
А Таня отвечает:
- Нужно, чтобы ты подписал мою справку об освобождении, чтобы я могла уйти
обратно в тюрьму, - опускает струну с шарами в свою чёрную сумку и добавляет. -
А тебе, наверное, стоило бы сразу заглянуть в неотложку.
См. также: Закупорка толстой кишки.
См. также: Блокада кишечника.
См. также: Спазмы, жар, септический шок, отказ сердечной мышцы.
Прошло пять дней с тех пор, как я был достаточно голоден, чтобы поесть. Я не
устал. И не нервничал, не сердился, не боялся и не хотел пить. Плохо ли пахнет
воздух - сказать не могу. Знаю только, что сегодня пятница, потому что здесь
Таня.
Пэйж со своей ниткой для зубов. Таня с игрушечками. Гвен со своим надёжным
словом. Вечно эти женщины таскают меня туда-сюда за верёвочку.
- Да нет, серьёзно, - отвечаю Тане. Подписываю справку, под словом "поручитель",
и продолжаю. - Серьёзно. Всё нормально. Я не чувствую, будто внутри что-то
осталось.
А Таня забирает справку и говорит:
- Поверить не могу.
Ещё прикольнее то, что мне самому тоже как-то не особо верится.
Глава 34
Без страховки или даже водительских прав, я вызываю буксир, чтобы разогнать
мамину старую машину. По радио рассказывают, где найти пробки: два столкнувшихся
поперёк дороги автомобиля, заглохший тягач-трейлер на шоссе у аэропорта. После
того, как наполняю бак, я беру и нахожу происшествие, и становлюсь в очередь.
Просто чтобы чувствовать себя частью чего-нибудь.
Когда я бывал в пробке, моё сердце билось с нормальной скоростью. Тут я не
одинок. Пока я здесь в ловушке - могу чувствовать себя как нормальный человек,
который возвращается домой: к детям, жене, жилью какому-то. Я мог прикинуться,
что моя жизнь - больше, чем ожидание очередного бедствия. Что мне известно, как
с ней справляться. При том, как остальные детишки объявляли, что они "в домике",
сам я мог заявить, мол, я в пути.
После работы иду проведать Дэнни на пустырь, где он свалил все свои камни, - на
старый квартал "городских домов Меннингтаун-Кантри", где он садит на раствор
одни ряд поверх другого, пока не получается стена; и зову:
- Эй.
А Дэнни отзывается:
- Братан?
Дэнни спрашивает:
- Как там твоя мама?
А я говорю, что мне плевать.
Мастерком Дэнни валит слой серой крупчатой грязи на верхушку последнего ряда
булыжников. Заточенным стальным ребром мастерка он парится над слоем раствора,
разравнивая его. Рукояткой разглаживает стыки между камнями, которые уже
положил.
Под яблоней сидит девчонка, достаточно близко, чтобы разглядеть в ней Шерри
Дайкири из стрип-клуба. Под ней расстелено одеяло, а она достаёт белые пакеты с
закуской из коричневой кошёлки, открывая каждый из них.
Дэнни берётся пристраивать камни на новый слой раствора.
Спрашиваю:
- Что ты строишь?
Дэнни пожимает плечами. Ввинчивает квадратный коричневый камень поглубже в
раствор. При помощи мастерка залепляет раствором щель между двух булыжников.
Собирая всё своё поколение детишек во что-то огромное.
Разве не нужно было сначала построить всё на бумаге? Спрашиваю - разве ему не
нужен проект? Существуют разрешения и инспекции, которые надо пройти. Нужно
платить. Существуют строительные законы, которые надо знать.
А Дэнни отзывается:
- С какой стати?
Он перекатывает камни ногой, потом находит лучший и ставит его на место. Не
нужно ведь разрешение рисовать картину, замечает он. Не нужно подавать проект,
чтобы написать книгу. А ведь есть книги, которые приносят больше вреда, чем он
сам когда-нибудь мог. И твои стихотворения никому не нужно инспектировать.
Существует такая вещь, как свобода самовыражения.
Дэнни говорит:
- Не нужен ведь допуск, чтобы завести ребёнка. Так зачем надо покупать
разрешение, чтобы строить дом?
А я спрашиваю:
- Но что если ты построишь опасный, уродский дом?
А Дэнни отзывается:
- Ну, а что если ты воспитаешь опасного, хероватого ребёночка?
А я поднимаю между нами кулак и говорю:
- Давай лучше не будем обо мне, братан.
Дэнни оглядывается на сидящую в траве Шерри Дайкири и сообщает:
- Её зовут Бэт.
- Ни минуты не думай, будто город купится на твою логику Первой Поправки, -
говорю.
И прибавляю:
- А она вовсе не такая хорошенькая, как ты считаешь.
Дэнни вытирает с лица пот подолом рубашки. Можно заметить, что пресс у него
пошёл бронированными волнами, - а он говорит:
- Тебе нужно сходить повидать её.
Я вижу её и отсюда.
- Свою маму, в смысле, - поясняет он.
Она меня больше не знает. Скучать не будет.
- Это не для неё, - возражает Дэнни. - Тебе нужно разобраться с этим для самого
себя.
Руки нашего Дэнни прорезают впадинки теней от сокращающихся мышц. Руки нашего
Дэнни теперь растягивают рукава его пропотелой футболки. Его тощие ручонки
кажутся широкими в обхвате. Его узенькие плечи - широко расправленными. С каждым
новым рядом ему приходится поднимать булыжники чуть выше. С каждым новым рядом
ему приходится стать сильнее. Дэнни приглашает:
- Не хочешь остаться, пожрать китайского? - говорит. - Ты чуток отощал вроде.
Спрашиваю - он что, теперь живёт с этой Бэт?
Спрашиваю, залетела она от него, или что?
А Дэнни тащит здоровенный серый камень, держа его двумя руками у пояса, пожимает
плечами. Месяц назад это был камень, который мы с трудом поднимали вдвоём.
Если нужно, говорю ему, тут у меня на ходу мамина машина.
- Сходи узнай, как там твоя мама, - отвечает Дэнни. - Потом приходи помогать.
Все в Колонии Дансборо просили передать привет, говорю ему.
А Дэнни отзывается:
- Не ври мне, братан. Я не тот, кому нужны утешения.
Глава 35
Проматываю сообщения на мамином автоответчике - а там всё тот же тихий голос,
пришёптывающий и всё понимающий, говорит - "Состояние ухудшается..." Говорит -
"Критическое..." Говорит - "Матери..." Говорит - "Внутривенно..."
Продолжаю жать на кнопку перемотки.
На полке ещё отложена на ночь Коллин Мур, кто бы она ни была. Тут Констэнс
Ллойд, кто она ни есть. Тут Джуди Гэрленд. Тут Ева Браун. Всё оставшееся -
определённо второй сорт.
Голос на автоответчике обрывается и начинает снова.
- ...звонила в некоторые родильные дома, перечисленные в дневнике его матери... -
сообщает он.
Это Пэйж Маршалл.
Перематываю.
- Здравствуйте, это доктор Маршалл, - говорит она. - Мне нужно поговорить с
Виктором Манчини. Пожалуйста, сообщите мистеру Манчини, что я позвонила в
некоторые родильные дома, перечисленные в дневнике его матери, и все они
оказались подлинными. Даже врачи настоящие, - говорит. - Необычнее всего то, что
все они очень расстраивались, когда я задавала им вопросы про Иду Манчини.
Говорит:
- Похоже, всё оборачивается большим, чем просто фантазия миссис Манчини.
Голос на заднем плане зовёт:
- Пэйж?
Мужской голос.
- Послушайте, - продолжает она. - Пришёл мой муж, поэтому, пожалуйста, пускай
Виктор Манчини посетит меня в Центре по уходу Сент-Энтони, как только сможет.
Мужской голос спрашивает:
- Пэйж? В чём дело? Почему ты шеп...
И на линии короткие гудки.
Глава 36
Так что суббота означает визит к моей маме.
В холле Сент-Энтони обращаюсь к девушке за конторкой, сообщаю ей, что я Виктор
Манчини, и пришёл проведать свою маму, Иду Манчини.
Говорю:
- Если только, ну, если она не умерла.
Девушка с конторки дарит мне такой взгляд, когда подгибают подбородок и смотрят
на человека, которого очень и очень жаль. Возьмите склоните голову настолько,
чтобы глазам пришлось смотреть на человека снизу вверх. Таким вот, повинующимся
взглядом. Поднимите брови повыше к линии волос. Это взгляд безграничной скорби.
Соберите губы в хмурую гримасу, и вы поймёте совершенно точно, каким образом
смотрит на меня девушка с конторки.
И она говорит:
- Естественно ваша мать по-прежнему с нами.
А я отвечаю:
- Не поймите меня неправильно, но мне где-то как-то мечталось, чтобы её не было.
Её лицо на секунду забывает, как ей жаль, и губы её подтягиваются, обнажая зубы.
Способ заставить большинство женщин прервать зрительный контакт - нужно провести
языком по губам. Те, кто не отвернутся, на полном серьёзе - это в яблочко.
Успокойтесь, говорит она мне. Миссис Манчини по-прежнему на первом этаже.
Правильно - мисс Манчини, сообщаю ей. Моя мама не была замужем, если не считать
меня, с той дикой эдиповской точки зрения.
Спрашиваю, здесь ли Пэйж Маршалл.
- Конечно здесь, - отвечает девушка с конторки, теперь уже немного отвернув от
меня лицо, глядя на меня уголком глаза. Взгляд недоверия.
За бронированными дверями все сумасшедшие старые Ирмы и Лаверны, Виолетты и
Оливии берутся за свою медленную миграцию на костылях и инвалидках, приближаясь
ко мне. Все хронические раздевалки. Все сданные на свалку бабули и хомячихи с
набитыми жеваной жратвой карманами, и те, кто забывают как глотать, с лёгкими,
забитыми едой и питьём.
Все они мне улыбаются. Все сияют. У каждого на руке пластиковый браслет, который
держит двери закрытыми, но всё равно все выглядят лучше, чем я себя чувствую.
В зале запах роз, лимонов и хвои. Шумный мирок молит о внимании из телевизора.
Разбросанные головоломки-"паззлы". Никто ещё не перевёл мою маму на третий этаж,
на этаж смерти, и в её комнате в твидовом кресле сидит Пэйж Маршалл, читая
планшетку в очках, и, когда видит меня, замечает:
- Посмотри на себя, - говорит. - Похоже, трубка для питания пригодилась бы не
только твоей матери.
Говорю, мол, я получил её сообщение.
Моя мама на месте. Она тут же, в постели. Она просто спит - и всё, живот её -
просто вздутый холмик под одеялами. Кости - это единственное, что осталось у неё
внутри рук и ног. Голова её тонет в подушке, глаза зажмурены. Желваки её на миг
набухают, когда сжимаются зубы, и она собирает в комок всё лицо, чтобы
сглотнуть.
Её глаза распахиваются, и она тянет ко мне свои серо-зелёные пальцы, диковатым
подводным образом, медленным плавательным гребком, дрожащим, словно от зайчиков
света на дне бассейна, когда ты маленький и ночуешь в каком-нибудь мотеле,
который подальше от какого-нибудь шоссе. Пластиковый браслет свисает с её
запястья, и она зовёт:
- Фред.
Она снова глотает, - всё лицо у неё собирается в пучок от усилия, - и повторяет:
- Фред Гастингс.
Глаза её перекатываются на бок, и она улыбается Пэйж.
- Тэмми, - говорит. - Фред и Тэмми Гастингсы.
Её старый адвокат-поверенный со своей женой.
Все мои записки по Фреду Гастингсу остались дома. "Форд" я вожу, или "Додж" - не
припомню. И сколько у меня должно быть детей. И в какой цвет мы наконец
покрасили столовую. Не помню ни одной подробности про жизнь, которой я должен
жить.
Пэйж по-прежнему сидит в кресле, а я подхожу ближе и кладу руку на её плечо в
белом халате, и спрашиваю:
- Как вы себя чувствуете, миссис Манчини?
Её жуткая серо-зелёная рука поднимается повыше и качается туда-сюда, -
универсальный знак языка жестов для "так себе". Она улыбается и говорит с
закрытыми глазами:
- Надеялась, что ты окажешься Виктор.
Пэйж стряхивает с плеча мою руку.
А я замечаю:
- Мне казалось, я вам нравился больше.
Говорю:
- Виктор никому особо не нравится.
Моя мать тянет пальцы в сторону Пэйж и спрашивает:
- Ты его любишь?
Пэйж смотрит на меня.
- Да Фреда же, - поясняет мама. - Ты его любишь?
Пэйж берётся быстро выщёлкивать и отщёлкивать свою авторучку. Не глядя на меня,
уткнувшись в планшетку в своих объятиях, отвечает:
- Люблю.
А моя мама улыбается. И, вытягивая пальцы в мою сторону, спрашивает:
- А ты её - любишь?
Может быть, как дикобраз свою вонючую палку, если такое можно назвать любовью.
Может быть, как дельфин любит гладкие стены своего бассейна.
И я отвечаю:
- Вроде бы.
Мама боком опускает подбородок на шею, таращится на меня и говорит:
- Фред.
А я отвечаю:
- Ну ладно - да, - говорю. - Я люблю её.
Она возвращает серо-зелёные пальцы обратно, покоиться на её вздувшемся животе, и
произносит:
- Вам двоим так везёт, - закрывает глаза и продолжает. - У Виктора не очень
получается любить людей.
Говорит:
- Чего я больше всего боюсь - что когда меня не станет, в целом свете не
останется никого, кто любил бы Виктора.
Все эти чёртовы старики. Эти человеческие развалины.
Любовь говно. И чувства говно. Я скала. И урод. Я наплевательский мудак - и
горжусь этим.
Как бы НЕ поступил Иисус?
Если всё придёт к выбору между тем, чтобы оказаться нелюбимым, и тем, чтобы
стать ранимым, чувствительным и чувственным - тогда можете оставить вашу любовь
себе.
Считается ли то, что я сказал насчёт любви к Пэйж враньём или признанием - не
знаю. Но это была уловка. Просто чтобы свалить в кучу ещё больше всякого
девчачьего говна. У людей нет души, и я абсолютно совершенно на полном серьёзе
не собираюсь, блядь, плакать.
А глаза моей мамы по-прежнему закрыты, а грудь её наполняется и опустошается
длинными, глубокими циклами.
Вдох. Выдох. Представьте, что большой вес давит на ваше тело, погружая вашу
голову и руки глубже и глубже.
И она уже спит.
Пэйж встаёт с кресла и кивает головой в сторону двери, и я следую за ней в
коридор.
Она осматривается и предлагает:
- Не хочешь пройтись в часовню?
Да как-то не в настроении.
- Поговорить, - поясняет.
Говорю - "ладно". Иду с ней, добавляю:
- Спасибо за поддержку. В смысле, что соврала.
А Пэйж отзывается:
- Кто сказал, что я врала?
Тогда что, получается, она меня любит? Это невозможно.
- Ну, - говорит она. - Может, приврала чуточку. Ты мне нравишься. Местами.
Вдох. Потом выдох.
В часовне Пэйж прикрывает за нами дверь и предлагает:
- Попробуй, - берёт меня за руку и держит у своего плоского живота. - Я измерила
температуру. Моё время уже прошло.
Со всем грузом, который уже набивается в моих кишках над кое-чем, отвечаю ей:
- Ну да? - говорю. - Знаешь, а я тебя мог бы заделать в этом плане.
Всё Таня со своими резиновыми жопными игрушками.
Пэйж оборачивается и медленно удаляется от меня прочь, и сообщает, всё ещё не
оборачиваясь:
- Не знаю, как с тобой всё это обсуждать.
Солнце падает сквозь окно с витражами, сквозь цельную стену сотен оттенков
золотого. Крест из светлого дерева. Условности. Алтарь и перила причастия, всё
на месте. Пэйж отправляется присесть на одну из лавок, - на церковную скамью, -
и вздыхает. Одной рукой прихватывает верхушку планшетки, а другой поднимает
несколько прицепленных на неё листочков, обнажая под ними что-то красное.
Дневник моей мамы.
Она вручает дневник мне и рассказывает:
- Можешь сам проверить факты. Вообще говоря, я даже советую тебе так поступить.
Если это послужит твоему душевному покою.
Я беру тетрадку, а внутри по-прежнему бред. Ну допустим, итальянский бред.
А Пэйж продолжает:
- Единственный положительный момент - нет абсолютной уверенности в том, что
генетический материал, который они использовали, был от действительной
исторической личности.
Всё остальное подтверждается, говорит она. Даты, клиники, специалисты. Даже люди
из церкви, с которыми она общалась, настаивали, что украденный материал, та
ткань, которую культивировала клиника, был единственной достоверной крайней
плотью. Она сказала - в Риме это разворошило громадное политическое осиное
гнездо.
- Единственный другой положительный момент, - сообщает она. - Я никому не
рассказывала, кто ты такой.
"Господи Иисусе" - говорю.
- Нет, я имею в виду - кем ты стал, - поясняет она.
А я говорю:
- Да нет же, я просто выругался.
Чувствую себя так, словно только что мне вернули плохие результаты по биопсии.
Спрашиваю:
- Так что оно всё должно значить?
Пэйж пожимает плечами.
- Когда думаешь об этом - ничего, - отвечает она. Кивает на дневник в моих руках
и продолжает. - Если не хочешь разрушить себе жизнь - советую тебе сжечь его.
Спрашиваю - как оно повлияет на нас, на меня с ней.
- Мы не должны больше видеться, - отвечает она. - Если ты об этом.
Спрашиваю - она же не верит в этот отстой, а?
А Пэйж говорит:
- Я видела тебя с местными пациентами, и то, как все они обретают покой, как с
тобой поговорят, - склоняется сидя, поставив локти на колени и уперев в ладони
подбородок, и продолжает. - Просто не могу принять вероятность, что твоя мать
права. Не могли же все в Италии, с кем я говорила, оказаться не в своём уме. В
смысле, а что если ты и правда прекрасный неземной Божий сын?
Благословенное и безукоризненное олицетворение Господа во плоти.
Желчь взбирается с места моей блокады, и в моём рту привкус кислоты.
"Токсикоз беременных" - неподходящий термин, но это первое, что приходит на ум.
- Так ты хочешь сказать, что спишь только с простыми смертными? - спрашиваю.
А Пэйж, склонившись вперёд, дарит мне взгляд жалости, точно такой же, какой
отлично получается у девушки с конторки, подогнув подбородок и приподняв брови к
линии волос, - и она говорит:
- Прости, что влезла. Обещаю - не расскажу ни одной живой душе.
А моя мама?
Пэйж вздыхает и пожимает плечами:
- Тут всё просто. Она не в своём уме. Ей никто не поверит.
Да нет, я имел в виду - она скоро умрёт?
- Наверное, - отвечает Пэйж. - Если не случится чудо.
Глава 37
Урсула останавливается, чтобы перевести дух, и поднимает на меня взгляд. Болтает
в воздухе пальцами одной руки, другой рукой разминает запястье, и говорит:
- Если бы ты был маслобойкой, у нас ещё полчаса назад вышло бы масло.
Говорю - "прости".
Она плюёт на руку, зажимает в кулаке мой поршень и замечает:
- Совсем на тебя не похоже.
А я уже и не прикидываюсь, будто знаю, что на меня похоже.
Ясное дело, это всего лишь очередной заторможенный денёк в 1734-м, поэтому мы
лежим, завалившись на стог сена в конюшне. Я со скрещенными за головой руками,
Урсула свилась около меня. Мы особо не шевелимся - иначе сено начнёт колоть нас
сквозь одежду. Мы оба разглядываем стропила, деревянные перекладины и плетёную
внутренность соломенной крыши. Пауки покачиваются, свисая на своих паутинках.
Урсула берётся дёргать, и спрашивает:
- Видел Дэнни по телевизору?
Когда?
- Вчера вечером.
По поводу?
Урсула мотает головой:
- Строит чего-то. Народ жалуется. Люди думают, что это какая-то церковь, а он не
говорит какая.
Смешно и грустно то, как мы не можем ужиться с вещами, которые не в силах
понять. То, как нам нужно дать всему наименования, объяснить всё и разобрать на
части. Даже если оно стопудово необъяснимо. Даже Бога.
"Расщепить" - неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.
"Это не церковь", - говорю. Отбрасываю галстук за плечо и вытаскиваю из штанов
перед рубахи.
А Урсула возражает:
- По ящику считают, что церковь.
Кончиками пальцев одной руки продавливаю область вокруг своего пупка, вокруг
пупочного рубчика, но из ручной пальпации ничего не следует. Простукиваю,
выслушивая звуковые вариации, которые могут значить однородную массу, но из
предварительной перкуссии тоже ничего не следует.
Большую мышцу заднего прохода, которая удерживает дерьмо внутри, врачи называют
ректальным выступом, и если за этот выступ что-то затолкать - оно в жизни не
выйдет без посторонней помощи. В неотложных отделениях больниц помощь такого
типа называют извлечение колоректальных инородных тел.
Прошу Урсулу - не приложит ли она ухо к моему голому животу да скажет мне, если
чего расслышит.
- Дэнни всегда был не слишком собранным, - замечает она и склоняется, прижимая
своё тёплое ухо к моему пупку. Пупочному рубчику. Umbilicus, как назвал бы его
врач.
Типичный пациент, являющийся с колоректальным инородным телом, это мужчина за
сорок или за пятьдесят. Инородное тело почти всегда оказывается тем, что врачи
называют самопомещённое.
А Урсула спрашивает:
- Что я должна услышать?
Положительные звуки кишечника.
- Бульканье, скрипы, стуки - всё подряд, - отвечаю. Всё, способное показать, что
однажды у меня пойдёт процесс испражнения, а стул вовсе не набивается за какой-
то преградой.
Такое клиническое явление, как случаи с колоректальными инородными телами,
драматически растёт с каждым годом. Существуют отчёты об инородных телах,
которые оставались на месте годами, не пробивая кишечник и не сказываясь
серьёзно на здоровье. Даже если Урсула чего расслышит, вряд ли из этого что-то
будет следовать. На самом деле, тут понадобится рентгенограмма брюшной полости и
проктосигмоидоскопия.
Представьте, как вы лежите на лабораторном столе с подтянутыми к груди коленями,
в так называемом "положении складного ножика". Ягодицы ваши будут разведены и
закреплены раздельно при помощи липкой ленты. Кто-то приложит периабдоминальную
нагрузку, пока кто-то другой вставит пару хирургических щипцов с насадками, и
постарается трансанально манипулировать и извлечь инородное тело. Понятно, всё
это делается под местным наркозом. Понятно, никто не щёлкает снимков, но всё же.
Всё же. Речь-то идёт обо мне.
Представьте картинку стигмоидоскопа на телеэкране: яркий свет проталкивается
вдоль напряжённого туннеля слизистой ткани, влажной и розовой, проталкивается
сквозь сморщенную темноту, пока на экране не оказывается на всеобщее обозрение -
дохлый хомяк.
См. также: Голова куклы Барби.
См. также: Красный резиновый жопный шарик.
Рука Урсулы перестаёт скакать вверх-вниз, и она объявляет:
- Слышу, как у тебя бьётся сердце, - говорит. - По звуку, ты очень напуган.
"Нет. Ты что", - возражаю ей, - "Это у меня просто стоит так".
- По тебе не скажешь, - отвечает Урсула, горячо дыша в мою периабдоминальную
область. Жалуется. - Я себе заработаю кистевые туннели.
- Ты имеешь в виду кистевой туннельный синдром, - говорю. - И ты не можешь,
потому что его не откроют аж до Индустриальной революции.
Чтобы препятствовать продвижению инородного тела вверх по толстой кишке, можно
обеспечить сцепление, используя катетер Фоли и вставив воздушный шар в прямую
кишку над инородным телом. Затем наполняешь шар воздухом. Более типичен вакуум
над инородным телом; такое обычно бывает в случае с самопомещёнными пивными и
винными бутылками.
По-прежнему держа ухо на моём пупке, Урсула интересуется:
- Ты знаешь, от кого он?
А я говорю - "Не смешно".
В случае бутылки, самопомещённой открытым концом вверх, нужно вставить катетер
Робинсона мимо бутылки, и пустить внутрь воздух, чтобы нарушить вакуум. Если
бутылка самопомещена закрытым концом вверх - вставляешь ретрактор в открытый
конец бутылки, потом наполняешь бутылку гипсом. Когда гипс затвердеет вокруг
ретрактора, тянешь за него, чтобы извлечь бутылку.
Использовать клизму - тоже метод, но менее надёжный.
Здесь, с Урсулой в конюшне, слышно, как снаружи начинается дождь. Капли дождя
бормочут по соломе, вода сбегает на двор. Свет в окнах тускнеет, становится
тёмно-серым, и слышны быстрые повторяющиеся всплески - кто-то бежит под навес.
Изуродованные чёрно-белые цыплята протискиваются внутрь через надломленные доски
стен и взъерошивают перья, чтобы стряхнуть с них воду.
А я спрашиваю:
- Что ещё по ящику говорят про Дэнни?
Про Дэнни и Бэт.
Говорю:
- Как думаешь, Иисус автоматически знал что он Иисус с самого начала - или же
его мама или кто-то другой ему сказал, а он должен был вжиться?
Лёгкий шорох доносится снизу меня, но не изнутри.
Урсула вздыхает, потом храпит дальше. Её рука становится вялой вокруг меня.
Вокруг вялого меня. Её волосы рассыпались по моим ногам. Тёплое ухо тонет в моём
животе.
Сено щекочется сквозь спину рубахи.
Цыплята возятся в пыли и сене. Пауки вертятся.
Глава 38
Ушная свеча делается так: берёшь кусок обычной бумаги и сворачиваешь его в
тонкую трубочку. В этом нет настоящего чуда. И всё же - начинать-то приходится с
тех вещей, которые знаешь.
Всё те же обрывки и осколки, оставшиеся с медфака, в духе того, что я нынче
преподаю детишкам на экскурсиях в Колонии Дансборо.
Может быть, нужно работать над собой, чтобы придти к настоящим кайфовым чудесам.
Дэнни является ко мне, проскладировав весь день камни под дождём, и говорит,
мол, у него столько серы, что не может слышать. Он сидит на стуле в маминой
кухне, Бэт тоже здесь, стоит у задней двери, немного отклонившись назад и
опёршись задницей на край кухонной стойки. Дэнни сидит, поставив стул боком
возле кухонного стола, одна его рука покоится на столешнице.
А я командую ему сидеть ровно.
Скручивая бумагу в тугую трубочку, рассказываю:
- Просто предположим, - говорю. - Что Иисусу Христу пришлось много
практиковаться в роли Сына Божьего, чтобы хоть как-то преуспеть.
Прошу Бэт выключить свет в кухне и ввинчиваю кончик тонкой бумажной трубки в
тугой тёмный туннель уха Дэнни. Волосы у него чуток отросли, но речь идёт о
меньшем риске возгорания, чем у большинства людей. Не слишком глубоко -
заталкиваю трубку в его ухо ровно на такую глубину, чтобы та осталась на месте,
когда отпущу её.
Чтобы сосредоточиться, стараюсь не думать об ухе Пэйж Маршалл.
- Что если Иисус провёл молодые годы, делая всё не так, - говорю. - Пока у него
не получилось нормально хоть одно чудо?
Дэнни сидит на стуле во тьме, белая трубка торчит у него из уха.
- Дело ли в том, что мы не читаем про неудачные первые попытки Иисуса, -
говорю. - Или же в том, что он на самом деле не проворачивал больших чудес, пока
ему не стукнуло тридцать?
Бэт выпячивает на меня промежность своих тугих джинсов, а я зажигаю об её змейку
кухонную спичку и несу огонёк через комнату к башке Дэнни. Поджигаю спичкой
конец бумажной трубки.
От зажжённой спички комнату заполняет запах серы.
Дым вьётся с горящего конца трубки, а Дэнни спрашивает:
- Не получится так, что оно меня обожжёт, точно?
Пламя подбирается ближе к его голове. Сгоревший конец трубки сморщивается и
разворачивается. Чёрная бумага, окаймлённая оранжевыми искрами, - такие горячие
кусочки бумаги парят под потолок. Некоторые кусочки морщатся и опадают.
Это и есть то, чем называется. Ушная свеча.
А я продолжаю:
- Что если Иисус поначалу просто делал людям хорошее, вроде там, помогал
бабушкам переходить дорогу и предупреждал людей, если те забыли выключить
фары? - говорю. - Ну, не совсем такое, но вы поняли.
Наблюдая, как огонь трещит ближе и ближе возле уха Дэнни, спрашиваю:
- Что если Иисус провёл годы, работая над большой фигнёй насчёт "рыбин и
хлебов"? То есть, может, дело с Лазарем было чем-то таким, до чего ему пришлось
раскачаться, верно?
А Дэнни скашивает глаза, пытаясь рассмотреть, насколько близко огонь, и
спрашивает:
- Бэт, оно меня не обожжёт?
А Бэт смотрит на меня и говорит:
- Виктор?
А я отвечаю:
- Всё нормально.
Даже ещё сильнее навалившись на кухонную стойку, Бэт отворачивает лицо, чтобы не
видеть, и заявляет:
- Похоже на какую-то ненормальную пытку.
- Может быть, - говорю. - Может быть, поначалу Иисус даже сам в себя не верил.
И склоняюсь к лицу Дэнни, одним дуновением задувая пламя. Обхватив одной рукой
Дэнни за челюсть, чтобы он не дёргался, вытаскиваю остаток трубочки из его уха.
Когда показываю её ему, бумага вязкая и тёмная от серы, которую вытянул огонь.
Бэт включает свет в кухне.
Дэнни демонстрирует ей обгорелую маленькую трубочку, а Бэт нюхает её и
комментирует:
- Вонючая.
Говорю:
- Может быть, чудеса - это вроде таланта, и начинать надо с малого.
Дэнни зажимает рукой чистое ухо, потом открывает его. Закрывает и открывает
снова, потом объявляет:
- Определённо лучше.
- Я не говорю, что Иисус типа показывал карточные фокусы, - продолжаю. - В
смысле, просто не делать людям плохого - уже было бы хорошее начало.
Подходит Бэт; она отбрасывает рукой волосы, чтобы наклониться и заглянуть в ухо
Дэнни. Она щурится и водит головой туда-сюда, чтобы посмотреть вовнутрь под
разными углами.
Сворачивая ещё один листок бумаги в тонкую трубку, замечаю:
- Вы как-то были по ящику, я слышал.
Говорю:
- Простите, - молча скручиваю бумажную трубку всё туже и туже, потом
продолжаю. - Это был я виноват.
Бэт выпрямляется и смотрит на меня. Отбрасывает волосы назад. Дэнни засовывает
палец в чистое ухо и ковыряется в нём, потом нюхает палец.
Молча держу в руках бумажную трубку, потом говорю:
- Отныне я хочу постараться стать человеком получше.
Давиться в ресторанах, дурить людей - больше я такого дерьма делать не
собираюсь. Спать с кем ни попадя, заниматься случайным сексом - такого дерьма
тоже.
Говорю:
- Я позвонил в город и на вас нажаловался. Позвонил на телестанцию и
нарассказывал им кучу всякого.
У меня болит живот, но от чувства вины, или от набившегося стула - сказать не
могу.
Так или иначе - говна во мне по самые уши.
В какую-то секунду становится легче смотреть в тёмное кухонное окно над
раковиной, за которым ночь.
В окне отражение меня, с виду такого же отощавшего и тонкого, как моя мама.
Нового, праведного и потенциально-божественного Святого Меня. Там Бэт, которая
смотрит на меня, сложив руки. Там Дэнни, который сидит у кухонного стола,
ковыряясь ногтем в своём грязном ухе. Потом заглядывает под ноготь.
- Дело в том, что мне просто хотелось, чтобы вам была нужна моя помощь, -
говорю. - Я хотел, чтобы вам пришлось меня о ней попросить.
Бэт и Дэнни смотрят на меня взаправду, а я разглядываю нас троих, отражённых в
окне.
- Ну конечно, сто пудов, - соглашается Дэнни. - Мне нужна твоя помощь, - он
спрашивает Бэт. - Что там насчёт нас по ящику?
А Бэт пожимает плечами и отвечает:
- Кажется, это было во вторник, - говорит. - Нет, стойте, что у нас сегодня?
А я спрашиваю:
- Так я тебе нужен?
А Дэнни, всё ещё сидя на стуле, кивает на бумажную трубку, которую я держу
наготове. Подставляет мне своё грязное ухо и просит:
- Братан, давай ещё раз. Это круто. Вычисти мне второе ухо.
Глава 39
Уже успело стемнеть, и начался дождь, пока я добрался до церкви, а Нико ждёт
меня на стоянке. Она выкручивается внутри своей куртки, на мгновение один рукав
виснет пустым, а потом она вытряхивает в него свою руку. Нико тянется пальцами
под манжету другого рукава и вытаскивает что-то белое и кружевное.
- Потаскай это для меня с собой, - говорит она, вручая мне тёплую пригоршню
кружев и резинок.
Это её лифчик.
- Всего пару часиков, - просит она. - У меня нету карманов.
Она улыбается уголком рта, прикусив немного нижнюю губу верхним зубом. Её глаза
сверкают от дождя и уличных фонарей.
Не забирая у неё вещь, говорю, что не могу. Больше не могу.
Нико пожимает плечами и заталкивает лифчик обратно в рукав куртки. Все
сексоголики уже ушли внутрь, в комнату 234. Пустые коридоры с навощёным
линолеумом и досками объявлений на стенах. Повсюду развешаны новости церкви и
художественные проекты детишек. Выполненные пальцем рисунки Иисуса с апостолами.
Иисуса с Марией Магдаленой. Направляясь в комнату 234, иду на шаг впереди Нико,
а она хватает меня за ремень и тянет, разворачивая спиной к доске объявлений.
Как у меня болит всё внутри, раздуваясь и сжимаясь в судорогах, когда она тянет
меня за ремень, - эта боль вызывает у меня кислотную отрыжку в горле. Я прижат
спиной к стене, она просовывает свою ногу между моих и обвивает руками мою
голову. Её груди мягко и тепло торчат между нас, рот Нико пристраивается поверх
моего, и мы оба дышим её духами. Её язык больше у меня во рту, чем у неё. Её
нога трёт не мою эрекцию, а мой забитый кишечник.
Спазмы могут означать рак толстой кишки. Могут означать острый аппендицит.
Надпочечную недостаточность.
См. также: Закупорка кишок.
См. также: Колоректальные инородные тела.
Курить сигареты. Грызть ногти. В своё время секс был для меня лечением от всего
на свете, но сейчас, когда по мне ползает Нико - я просто не могу.
Нико говорит:
- Хорошо, поищем другое место.
Она отступает, а я складываюсь пополам от боли в животе, и спотыкаюсь в
направлении комнаты 234, пока Нико шипит за моей спиной.
- Нет, - шипит она.
Из комнаты 234 доносится голос лидера группы:
- Сегодня вечером мы поработаем над четвёртым шагом.
- Не туда, - повторяет Нико, пока мы не оказываемся в открытых дверях, а нас
рассматривает толпа народу, сидящего вокруг широкого низкого стола, заляпанного
краской и в бугорках от засохшего клея. Стулья в виде маленьких пластиковых
ковшиков такие низкие, что колени у всех прямо торчат спереди. Все эти люди
молча смотрят на нас. Все эти мужчины и женщины. Городские легенды. Все эти
сексоголики.
Лидер группы спрашивает:
- Кто здесь у нас ещё ведёт работу над четвёртым шагом?
Нико проскальзывает поперёк дороги и нашёптывает мне в ухо, шепчет:
- Если ты пойдёшь туда, ко всем этим несчастным, - объявляет Нико. - То я тебе
больше никогда не дам.
См. также: Лиза.
См. также: Таня.
И я прохожу к столу, падая на пластиковый стул.
Все смотрят, а я говорю:
- Привет. Я Виктор.
Глядя Нико в глаза, сообщаю:
- Меня зовут Виктор Манчини, и я сексоголик.
И добавляю, что застрял на своём четвёртом шаге, будто навечно.
Чувство похоже не столько на окончание, сколько на очередную начальную точку.
А Нико, по-прежнему стоя в дверях, плачет не какими-нибудь там слезами, а
настоящими рыданиями: чёрные капли туши градом рвутся из её глаз, и она
размазывает их, вытирая рукой. Нико говорит, даже орёт:
- Ну а я - нет! - и на пол из рукава её куртки выпадает лифчик.
Кивая на неё, говорю:
- А это Нико.
А Нико произносит:
- Ебитесь-ка вы все, ребята, в рот, - подхватывает лифчик и исчезает.
И тут все говорят:
- Привет, Виктор.
А лидер группы продолжает:
- Итак.
Рассказывает:
- Как я говорил, лучшая точка для проникновения в суть - это припомнить, где вы
потеряли девственность...
Глава 40
Где-то на северо-северо-восток над Лос-Анджелесом я почти растёр себе кое-что,
поэтому попросил Трэйси отпустить меня на минутку. Это было целую жизнь назад.
С длинной белой ниткой слюны, одним концом свисающей с моей шишки, а другим - с
её нижней губы, с горячим раскрасневшимся от недостатка воздуха лицом, ещё держа
в кулаке мой натёртый поршень, Трэйси усаживается назад на свои каблуки, и
рассказывает, что в "Кама Сутре" пишут, мол, сделать губы по-настоящему красными
можно, натирая их потом с мошонки белого жеребца.
- Серьёзно, - говорит она.
В моём рту теперь появился неприятный привкус, и я внимательно разглядываю её
губы: её губы и мой поршень одинакового раздуто-пурпурного цвета. Спрашиваю:
- Ты ведь такой фигни не делала, правда?
Скрипит ручка двери, и мы оба бросаем на неё быстрый взгляд, чтобы убедиться,
что та закрыта.
Это первый раз, до которого требует снизойти любая зависимость. Тот первый раз,
с которым не сравнится никакой из последующих.
Нет ничего хуже, чем когда дверь открывает маленький ребёнок. Следующее из
худшего - когда какой-нибудь мужик распахивает дверь и не может ничего понять.
Даже если ты пока один, когда дверь открывает ребёнок, нужно быстрее скрестить
ноги. Притвориться, что это нечаянно. Взрослый парень может захлопнуть дверь с
грохотом, может проорать:
- Закройся в следующий раз, п-придурок! - но всё равно покраснеет только он.
Потом, хуже всего, продолжает Трэйси, это быть женщиной, которую "Кама Сутра"
зовёт "женщина-слониха". Особенно, если ты с тем, кого называют "мужчина-заяц".
Насчёт животных - это они про размер гениталий.
Потом прибавляет:
- Я не имела в виду то, как оно прозвучало.
Не тот человек откроет дверь - и ты на всю неделю останешься в его кошмарах.
Лучшая защита для тебя - кто бы этого не сделал, кто бы ни открыл дверь и не
увидел тебя, сидящего внутри, он всегда сочтёт это за свою ошибку. За свою вину.
Вот я всегда считал. Вваливался к мужчинам и женщинам, сидящим на унитазе в
самолётах, поездах, автобусах "Грейхаунд", или в таких вот крошечных одноместных
туалетах-юнисекс "или/или" по ресторанам; открывал я дверь, обнаруживая сидящую
внутри незнакомку, какую-нибудь блондинку со всевозможными голубыми глазами и
зубами, с кольцом в пупке и на высоких каблуках; между колен у неё растянуты
трусики-стринги, а все остальные вещи и лифчик сложены на полочке у раковины.
Каждый раз, когда такое случалось, я раздумывал - какого хрена люди не в
состоянии закрыть дверь?
Как будто что-то бывает случайно.
В странствиях ничего не бывает случайно.
Может статься, где-то в поезде, между домом и работой, вы откроете дверь туалета
- и обнаружите там брюнетку, волосы у неё заколоты, и только длинные серёжки
дрожат вдоль её белой шеи, а она просто сидит внутри, свалив на пол нижнюю
половину шмоток. Её блузка распахнута, а под ней ничего, кроме её рук,
обхвативших груди: её ногти, губы и соски одного и того же оттенка, среднего
между красным и коричневым. Ноги у неё такие же гладкие, как шея, - гладкие, как
машина, на которой можно нестись со скоростью двести миль в час; а волосы её
повсюду того же тёмного цвета, и она облизывает губы.
Вы захлопываете дверь со словами:
- Извиняюсь.
А она отзывается откуда-то из глубины:
- Не надо.
И по-прежнему не запирает дверь. Маленький значок по-прежнему гласит:
"Свободно".
Получалось так, что я летал туда-обратно с Восточного побережья в Лос-Анджелес,
пока ещё был в государственной программе подготовки врачей. Во время каникул
между семестрами. Шесть раз я открывал дверь, а за ней оказывалась всё та же
рыжеволосая любительница йоги, обнажённая снизу до пояса, подтянувшая и
скрестившая ноги на сиденье унитаза, полирующая ногти фосфорной полоской коробка
спичек, словно пытаясь высечь из себя огонь, одетая в одну только шёлковую
блузку, узлом завязанную на груди, - и все шесть раз она смотрит вниз на розовую
веснушчатую себя, обрамлённую оранжевым дорожным ковриком, потом её глаза цветом
в точности как олово медленно поднимаются на меня, - и каждый раз она заявляет:
- Если не возражаешь, - говорит. - Здесь я.
Все шесть раз захлопываю дверь у неё под носом.
Всё, что могу придумать сказать в ответ:
- Ты что, английского не знаешь?
Все шесть раз.
Всё происходит меньше чем за минуту. На раздумья времени нет.
Но случается такое всё чаще и чаще.
В каком-то другом перелёте, может быть, на авиамаршруте между Лос-Анджелесом и
Сиэтлом, вы откроете дверь, за которой окажется пляжный блондин, обхвативший
парой загорелых рук большой фиолетовый поршень у себя между ног: мистер Клёвый
отбрасывает с глаз спутанные волосы, направляет свой поршень, стиснутый и влажно
блестящий внутри гладкой резинки, - направляет его прямо на тебя и предлагает:
- Эй, чувак, присоединяйся...
Доходит до того, что каждый раз ты идёшь в сортир, и маленький значок гласит
"свободно", - а внутри обязательно кто-то есть.
Ещё одна женщина, погружённая в себя по две костяшки.
Очередной мужчина, у которого между большим и указательным пальцем танцуют его
четыре дюйма, навострившиеся и готовые выбросить маленьких белых солдатиков.
Начинаешь раздумывать - что они такое подразумевают под "свободно".
Даже в пустом сортире тебя встречает запах спермицидного мыла. Бумажные салфетки
постоянно израсходованы до единой. Замечаешь отпечаток босой ступни на зеркале в
туалете, на высоте шесть футов от пола, у верхнего края зеркала, - маленький
изогнутый отпечаток женской ступни, пять круглых пятнышек от её пальцев; и
думаешь - что здесь случилось?
Как в случае закодированных публичных объявлений, вальса "Дунайские волны" и
сестры Фламинго, недоумеваешь - что происходит?
Думаешь - почему не сообщили нам?
Примечаешь след помады на стене, почти возле пола, и можно только гадать, что
здесь творилось. Тут же засохшие белые полоски с момента последнего спускания,
когда чей-то поршень выбросил белых солдатиков на пластиковый простенок.
В некоторых рейсах стены окажутся всё ещё влажными наощупь, зеркало -
запотевшим. Водосток раковины забит наглухо, засорён всеми оттенками коротких
вьющихся волосин. На туалетной полочке, которая возле раковины, - ровная
окружность от геля, контрацептивного геля и смазки, на том месте, куда кто-то
клал противозачаточную диафрагму. В некоторых рейсах там две или три безупречные
окружности разных радиусов.
Всё это внутренние обычаи длинных перелётов, через Тихий океан или через полюс.
Прямые рейсы из Лос-Анджелеса в Париж. Или откуда угодно в Сидней.
В моём лос-анджелесском перелёте номер семь, рыженькая любительница йоги хватает
свою юбку с пола и торопится выйти за мной наружу. Ещё застёгивая змейку сзади,