О кодовых переходах во внутренней речи

Н.И.Жинкин

 

1. Тема настоящей статьи известна уже давно – это соотношение мышления и языка. Поскольку язык есть средство выражения мысли, можно было бы полагать, что структура этих средств должна соответствовать структуре мышления. Такой подход первоначально кажется вполне разумным: если в языке появятся излишние для вы­ражения мысли средства, они отомрут как ненужные, и, наоборот, если в мышлении окажутся такие компоненты, которые никогда не найдут своего выражения в языке, это значит, что язык не является средством выражения мысли, что противоречит определению.

Однако известно, что концепцию полного совпадения языка и мышления фактически осуществить не удалось. Наоборот, было по­казано, что структура суждения как единица мышления не совпадает со структурой предложения как единицей языка. Отрицательный ответ только усложняет проблему, так как остается в силе положе­ние о том, что всякое средство должно соответствовать цели. Поиск соответствий между языком и мышлением продолжался. Получив­шийся вывод поучителен. В настоящее время почти единодушно признается, что интонация выполняет синтаксическую функцию. А так как предикат суждения маркируется в предложения при помощи интонации (логическое ударение), то интонация была признана тем дополнительным языковым средством, при помощи которого снова восстанавливается соответствие языка и мышления. При таком под­ходе мышление фактически переводят в систему языковых средств и называют, например, логико-грамматическим уровнем (или слоем) языка (поскольку, в частности, о субъекте и предикате суждения можно узнать, только изучая тексты и средства языка). Тем самым экстралингвистический факт превращен в лингвистический, а ре­шаемая проблема, по сути дела, снимается. Однако при этом подхо­де поучителен и положительный результат позволяющий рассмат­ривать суждение в аристотелевском смысле не как модель процесса мышления, а как форму изложения мысли, т.е. как средство языка[1].

Представление о том, что аристотелевская логика относится к плану выражения, а не выражаемого, не ново, но вся острота этого положения обнаруживается в наибольшей мере при постановке про­блемы мышления и языка. Оказывается, что при обсуждении этой проблемы во все времена и при разнообразных ее решениях проис­ходила незаметная подмена понятий. Мышление рассматривалось то как экстралингвистический факт, то как логико-грамматический слой языка, обнаруживаемый лингвистическими методами. Пробле­ма становилась неопределенной, так как оставалось неясным, что называть мышлением и что языком.

Можно решить этот вопрос формально и избежать «учетверения терминов». Все то, что относится к плану выражения, т.е. самые средства выражения, будем называть языком.

Язык рассматривается как система знаковых противопоставлений. Добавление или удаление хотя бы одного из средств выражения (знака или правила связи знаков) составит новый язык. Выбор озна­чаемого и передача этой выборки партнеру образуют сообщение. В таком случае мышлением может быть названа деятельность, осуществляющая эту выборку.

В некоторых случаях легко обнаруживается полный параллелизм языка и мышления. Представим себе язык, состоящий из ограничен­ного числа только имен. В таком языке будет однозначное соответ­ствие между каждым именем и актом называния. Даже если услож­нить язык, кроме имен ввести другие разряды слов и добавить ка­кие-либо правила, но оставить фиксированность языка, т.е. прекра­тить генерацию языковых средств, сохранится полное соответствие языка и мышления. Это распространяется на всякий мертвый язык: вследствие конкретной единичности контекстных значений мертвый язык всегда будет содержать конечное число высказываний. Живой человеческий язык не фиксирован. Посредством ограниченного числа языковых средств может быть высказано бесконечное множе­ство мыслимых содержаний. Это достигается благодаря особому механизму – механизму метаязыка, который работает, как пульс, в каждом языковом акте. Всякое высказывание производится в расчете на то, что в данной ситуации оно является новым для воспринимающего партнера. Поэтому и набор языковых средств должен стать новым. В момент сообщения происходит перестройка обозначений. В отношении язык / содержание изменяются оба ряда. Таким образом, соответствие языка и мышления обнаруживается снова. Однако в отличие от фиксированного языка, который является раз и навсегда заданным, живой язык, содержащий два звена – сам язык и метаязык – становится саморегулирующейся системой. В этих условиях должно измениться и понятие о мышлении его следует рассматривать как деятельность конструирования, посредством которой производится отбор как содержания, так и языковых средств из трудно обозримого множества компонентов. Трудность решения такой задачи обнаруживается хотя бы в том, что передаю­щий сообщение добивается лишь частичного понимания у воспри­нимающего партнера. Хотя каждое высказывание единично, язык в целом представляет собой систему общих форм. Но если бы даже удалось полностью формализовать язык, в остатке бы оказалось все то, для чего язык существует – речевое действие. Но именно в этом действии и обнаруживается мышление. Формализуется система языка, сам же язык приобретает жизнь в процессе реализации системы. Проблема языка и мышления как раз и относится к реали­зации, а не к структуре языка. Именно поэтому разные направления структурализма в лингвистике стремятся обойтись без понятия мышления.

Вообще говоря, изолированное выделение какой-либо структуры может привести к универсализму. Когда границы предметных струк­тур не определены, одна из них (например – языковая система) кажется доминирующей, и тогда неизбежно возникает антиномия. Действительно, возможны два вывода – как тот, что знаковая система определяет мышление, так и тот, что мышление определяет знаковую систему. Знаки конвенциональны, а их система определяется лишь внутренними, формальными критериями. Поэтому языков может быть много и каждый из них будет «выбирать», в обозначае­мом то, что в состоянии выразить данная знаковая система. Это и значит, что язык определяет мышление. Но, с другой стороны, как только язык начинает применяться, на конвенциональность его зна­ков накладываются сильные ограничения: хотя знак и можно заме­нить другим, но если такой знак уже создан, то именно потому, что он конвенционален, его лучше сохранить. Фактически оказывается, что знаки языка живут своей жизнью и сопротивляются произволь­ным заменам. Но самое существенное состоит в том, что язык, давая возможность выразить бесконечно много мыслимых содержаний, не может выполнять эту роль без интерпретаций. В то же время из природы отношения язык / содержание вытекает, что не может быть задано никакой содержательной интерпретации бессодержательной знако­вой системе языка. Это значит, что интерпретация привносится со стороны и что мышление определяет язык. В результате, таким образом, проблема о соотношении мышления и языка продолжает оставаться нерешенной.

При решении обсуждаемой проблемы в течение всего, вообще го­воря, плодотворного периода развития языкознания от логицизма и психологизма до структурализма допускался один промах – по характеру проблемы надо было от лингвистики перешагнуть в экстралингвистическую область, но это не было сделано. В одном случае были смешаны логика и грамматика, в другом – грамматика впитала в себя логику, в третьем – от языка отторгалось всякое содержание. Во всех случаях лингвистика оставалась в изоляции.

Та экстралингвистическая область, которую следовало привлечь при исследовании обсуждаемой проблемы – это мышление, но не его логические формы, а самый процесс мышления, то есть явление психологическое (так называемый психологизм в лингвистике не имел никакого отношения к предмету психологической науки). Если же лингвистика и психология откажутся от исследования реального процесса мышления, они понесут весьма значительную потерю – выпадает сам говорящий человек, его речь. До недавнего времени говорящий человек был вне поля зрения как психологии, так и лин­гвистики. Исследуя историю и современную систему данного на­ционального языка, лингвистика оставляет в стороне вопрос о том, как реализуется эта система, как говорят на этом языке люди. Это относится ко всем аспектам языка.

Применение элементарных принципов общей теории коммуника­ции позволяет целиком отклонить индивидуалистическую концеп­цию мышления. Прежде всего очевидно, что индивид раньше должен усвоить мысли, созданные множеством людей предшест­вующих поколений, и только после этого он становится способным участвовать в процессе дальнейшей разработки некоторой системы мыслей. Мысль вырабатывается не отдельным человеком, а в совместной человеческой деятельности. Для того чтобы участвовать в дальнейшей разработке некоторой системы мыслей, необходимо ре­зультаты интеллектуальной работы одного человека «транспортиро­вать» в голову другого. Таким «транспортером» мысли является язык, а его реализатором – речь. Речь содержит неизмеримо больше информации, чем язык Она содержит информацию: а) о языке, б) о той части действительности, о которой говорится в речи, и в) о говорящем человеке во многих аспектах. В языке нет мыслей, они находятся в речи. Однако это не значит, что вместо проблемы «мышление и язык» следует говорить о проблеме «мышление и речь». Наоборот, научный смысл имеет именно проблема мышления и языка, так как мысль «транспортируется» в речи средствами язы­ка. В языке должно быть нечто такое, что способно фиксировать мысль и передавать ее через речь. Проблема состоит в том, чтобы исследовать стык между языком и речью, узнать, в какой форме зарождается у человека мысль и как она реализуется в речи.

Этих предварительных замечаний достаточно для того, чтобы разъяснить значение термина «код» («кодирование»), в котором он применяется в этой статье.

О коде можно говорить в двух смыслах. Кодом иногда называют самое знаковую систему обозначений. В таком случае язык – это код. Но кодом можно назвать и способ реализации языка. Это следует понимать так. Какое-нибудь слово, например, стол или лошадь, может быть дано (и это заметил еще И.П.Павлов) или как слово слышимое, или как видимое (в буквах), или как произносимое; к этому добавим, что слово может появиться как осязаемое (по азбуке Брайля), как зрительно-двигательное (пальцевая речь) и др. Все это разные коды. При этом слова стол и лошадь как элементы системы языка остаются тождественными во всех этих разных ко­дах. Таким образом, код в этом значении представляет собой систему материальных сигналов, в которых может быть реализован какой-нибудь определенный язык. Отсюда видно, что возможен пе­реход от одного кода к другому. В отличие от этого переводом лучше назвать эквивалентное преобразование одной языковой фор­мы в другую.

В дальнейшем будут рассматриваться коды реализации натураль­ного языка. В круговороте кодовых переходов надо найти самое неясное, самое неуловимое звено – человеческую мысль, внутреннюю речь. Это несомненно экстралингвистическое явление, но интерес­ное для лингвистики.

2. Принятые допущения. Как фактически происходит процесс мышления, можно узнать только экспериментально. В дальнейшем будет изложен один из экспериментальных подходов к решению некоторых относящихся сюда вопросов. Ставится прежде всего сле­дующая проблема: осуществляется ли процесс мышления средствами только данного натурального языка? Для ответа на этот вопрос распорядок эксперимента должен был опираться на некоторые допущения.

А. Если испытуемый по словесной инструкции выполнял такие за­дания, как опознавание содержания предъявляемых картин и рассказ о них, рассчитывание точек или клеточек разграфленной бума­ги в количестве 29-30, чтение текста и пересказ его содержания, составление предложения из заданных слов, простые арифметиче­ские действия в уме и т. п., то принималось, что у испытуемого про­исходит мыслительный процесс.

Б. Для учета только тех явлений, наблюдение над которыми тре­бовалось согласно поставленной проблеме, была допущена следую­щая абстракция, определяющая экспериментальную модель. Испы­туемый рассматривался как система, способная принять заданную информацию, ее адекватно переработать и выдать. Адекватность переработки определялась по правильности ответа (объективные критерии правильности устанавливались заранее). Задачи, которые ставились перед испытуемым, требовали устного ответа, т.е. выход систем являлся речедвигательным.

В. Так как испытуемый контролировал речедвижения, предпола­галось, что одновременно не могут быть осуществлены другие, так­же контролируемые движения, хотя бы они и не были речевыми, например, ритмические постукивания рукой. Иначе говоря, допускалось единство контролирующего пункта центральной управляющей системы, посылающей двигательные команды.

3. Методика исследования. Буквенный и звуковой коды ад­ресуются ко входу речевой системы. Это коды приема и соответст­венно – понимания речи. Естественно допустить, что продуктивное мышление, если оно осуществляется средствами языка, может реа­лизоваться только в речедвигательном коде. Это положение, выска­занное еще 100 лет назад И.М.Сеченовым, многократно подтвер­ждались экспериментально. В последнее время в очень точных опы­тах А.Н.Соколова было показано, что при решении испытуемым разных интеллектуальных задач, в особенности в начальных опытах, от речевых органов (язык, губы) при помощи специальных электро­дов могут быть отведены и усилены биопотенциалы или токи дейст­вия. Однако при повторных решениях задачи того же типа биопо­тенциалы ослабляются и часто пропадают на весь дальнейший пе­риод решения задачи.

Допущение (В), изложенное выше, позволяет построить методику торможения речедвижений в процессе внутренней речи и тем самым выяснить, реализуется ли мышление только в речедвигательном коде или существует и другой код, не связанный непосредственно с формами натурального языка. Поскольку в русском языке слова об­ладают сильно центрированным и разноместным ударением, в цепи слов динамическое выделение слогов появляется не регулярно, и текст не организован метрически. Если от испытуемого одновре­менно с решением интеллектуальной задачи потребовать контроли­руемого ритмического постукивания рукой, то, согласно допущению (В), единый управляющий центр не сможет управлять одним выхо­дом одновременно по двум алгоритмам. Это легко проверить. Если во время громкого чтения выстукивать рукой определенный метр, то или чтение прекращается или рука сбивается, с метра. Таким обра­зом, можно допустить, что выстукивание определенного метра рукой будет тормозить или нарушать не только экспрессивную, но и внут­реннюю речь, так как в обоих случаях речь осуществляется через импульсы на речедвигательный анализатор. Предварительные опы­ты показали, что нарушение двух рядов движений происходит толь­ко в том случае, когда оба эти ряда организованы разнометрически. Если при метрическом постукивании задача решается без помех, как и без постукивания, следует сделать вывод, что средства, при помо­щи которых решалась эта задача, были не языковыми.

Процедура опытов, производившихся в дальнейшем, состояла в следующем. Было составлено два ряда задач, аналогичных по ха­рактеру и равнотрудных. По случайному выбору каждому из испы­туемых предлагались задачи из обоих рядов. Одна проводилась с постукиванием, другая без него. Группы опытов с постукиванием и без него распределялись во времени так, что испытуемый не мог заметить попарного соответствия задач. Постукивание производи­лось тупой металлической палочкой по металлической пластинке, прикрепленной к пневматическому прибору, при помощи которого происходила запись постукивания на ленте кимографа. Учитыва­лись правильность и полнота ответа и соблюдение метра постукива­ния. Давался всегда один и тот же метр _{[] ]}, который предварительно выучивался испытуемым до безошибочного воспроиз­ведения. Время регистрировалось секундомером с точностью до 1 секунды. Испытуемый был отделен от экспериментатора экраном. Реги­стрирующая аппаратура находилась вне поля зрения испытуемого.

4. Результаты. Полученные результаты могут быть распределены на две основные группы: а) вариации в зависимости от индиви­дуальных особенностей испытуемого и б) вариации в зависимости от характера решаемой испытуемым задачи. Здесь нас будут интересо­вать только случаи вида (б). Важно также выделить такие случаи, когда всем испытуемым, независимо от индивидуальных особенностей, метрическое постукивание или резко мешает или безразлично.

Первоначально были проведены опыты с чтением про себя отрыв­ков из текстов разного жанра (повесть, научный текст, газетный и т. п.). Оказалось, что существует достаточно большая группа испытуе­мых, для которых метрическое постукивание не оказывает меша­ющего действия на понимание текста и объем его воспроизведения. Другим испытуемым постукивание мешало: нарушался преимущественно метр постукивания. У обеих групп испытуемых постукивание субъективно вызывало большее напряжение, чем чтение без посту­кивания. Однако воспроизведение прочитанного оставалось доста­точно хорошим. Эти результаты оказались для экспериментатора неожиданными, так как предполагалось, что хотя бы часть слов должна была проговариваться про себя; кроме того, ожидалось, что разнообразие синтаксических членений в разных предложениях также скажется на мешающем действии метра. Однако значитель­ное усиление мешающего действия метра не наблюдалось.

Для предварительного объяснения этих результатов была прове­дена другая серия опытов, в которой испытуемому разрешалось в процессе чтения про себя произвольно менять метр постукивания. В этих условиях, во-первых, пропала субъективно ощущаемая напря­женность работы, во-вторых, понимание и воспроизведение текста в опытах с постукиванием у всех испытуемых не отличалось от пока­зателей в опытах без постукивания. Следует думать, что в этом ва­рианте метр постукивания определялся ритмом чтения про себя, т.е. доминантой стали акценты чтения про себя, а субдоминантой пере­менный метр постукивания. Это давало возможность объяснить и результаты первой серии опытов с заданным метром постукивания. Здесь доминантой становился тот заданный метр, под который неко­торые испытуемые могли прочитать про себя тексты. Другие же ис­пытуемые сбивались с метра.

Однако даже при этом, весьма вероятном объяснении результаты первой серии опытов все же оставались мало определенными. Воз­никал вопрос о степени точности, с какой сама методика реагирует на речедвигательный код. Надо было найти такую мыслительную задачу, решение которой всегда и у всех испытуемых резко затруд­нялось бы при введении метрического постукивания, а это обозна­чало бы, что данная задача может решаться только в речедвигательном коде и ни в каком другом.

Такой задачей оказался порядковый счет, а именно пересчет клеточек (не более 18-25) разграфленной бумаги. Оказалось, что введение метрического постукивания резко нарушало весь процесс. Все без исключения испытуемые или сбивались со счета или постуки­вали неправильно, время подсчета увеличивалось вдвое, а иногда и втрое. Когда по инструкции требовалось сосчитать те же 20 клеточек, начиная, например, с пятьсот шестьдесят один и т. д., время опыта увеличивалось еще больше, возрастали и неправильности.

Результаты этой серии опытов показывают, что методика метри­ческого постукивания является достаточно точным средством для обнаружения во внутренней речи речедвигателъного кода. Но надо было апробировать методику и в части перехода от одного кода к другому. Ранее было установлено, что метрическое постукивание не нарушает процесса чтения про себя. Следовало выяснить, при каких условиях буквенный код преобразуется в речедвигательный. Для решения этой проблемы испытуемым предлагалось прочитывать предложения на русском языке, записанные латинскими буквами. Несмотря на то, что испытуемые вполне владели латинским алфави­том, в опытах с постукиванием время чтения возрастало в 3–5 раз по сравнению с аналогичным опытом без постукивания; нарушался и метр постукивания. В тот же экспериментальный сеанс через 3–4 опыта время чтения стало постепенно уменьшаться, и постукивание мешало все меньше и меньше. Такие же результаты получились и при чтении незнакомых слов, написанных русскими буквами, динитрофенолдиамин. Из этих опытов можно было сделать вывод о том, что речедвигательный код является первичным, а буквенный – вторичным, производным от двигательного. Как только слово ус­воено мозгом в речедвигательном коде, его значение может реали­зоваться в буквенном коде, а речедвигательный будет вступать в силу только при каких-либо затруднениях узнавания написанного слова. Теперь стало ясно, почему в первых сериях при чтении тек­стов разного жанра постукивание мешало только в редких случаях. Значения слов могут фиксироваться в буквенном коде без перехода в двигательный, иначе говоря, слова опознаются как некоторые про­стые, цельные образования, не распадающиеся на слоги.

Этот вывод подтверждает положение о том, что слог является произносительной единицей, а слово – единицей семантической. Именно поэтому слова могут быть приняты и поняты без слогоделе­ния. Вообще говоря, этот вывод достаточно тривиален, так как зара­нее ясно, что слог семантически иррелевантен. Однако следует под­черкнуть и другую, менее тривиальную сторону проблемы. Слог и слово – это единицы разных планов. Слог – речевая единица, сло­во – языковая. И хотя речь реализует язык, двигательный речевой код является первичным, а языковой, буквенный – вторичным. Язык создается в речи и постоянно в ней воспроизводится. Слово должно быть усвоено в динамике слогоделения прежде, чем перей­дет в буквенный код.

После проверки методики метрического постукивания можно бы­ло приступить к опытам основной серии: Следовало поставить во­прос о механизме формирования предложения в процессе мысли­тельной деятельности. Это и есть психологический аспект проблемы мышление и язык. Задача решалась в нескольких специальных подсериях опытов, которые позволяли подойти к процессу формирова­ния предложения с разных сторон. В первой подсерии изучался во­прос о преобразовании неосмысленного конгломерата слов в осмыс­ленное сочетание. Для этого наугад взятое предложение рассыпа­лось на слова, ряд которых вперемежку предъявлялся испытуемому в письменном виде. При этом сохранялись все словоформы. Напри­мер, предъявлялся такой набор: доступно, доказано, физкультурой, и, всякому, заниматься, давно, наукой, полезно, приятно, это. Следовало составить предложение: Заниматься физкультурой по­лезно, приятно и всякому доступно – это давно доказано наукой. Каждый испытуемый составил по 6 пар таких наборов (в вариантах с постукиванием и без него). Количество слов в парах изменялось от 4 до 25.

В этих опытах метрическое постукивание не нарушало работы ис­пытуемых, но они отмечали, некоторую субъективную напряжен­ность. Несмотря на предшествующие подготовительные опыты, этот результат все же оказался неожиданным. Испытуемый должен был понять или догадаться о заданном тексте при помощи активного сопоставления разрозненных слов. Казалось, отбор и пробы разных комбинаций слов должны были происходить во внутреннем проговаривании. Фактически процесс осуществлялся иначе. Испытуемые понимали значение слов в буквенном коде. Отсюда следует, что лек­сическое значение может фиксироваться и передаваться особым не­произносимым знаком. Следует также, что синтаксическая конструк­ция как форма соединения слов может быть непроизносима и по­этому безакцентна. Все испытуемые говорят, что синтаксический оборот приходил в голову сразу, как нечто целое. Время в этих опы­тах идет на то, чтобы, мысленно сопоставляя слова, ждать, когда «всплывет» подходящая конструкция. Надо заметить, что в процессе работы иногда все же появляются редкие перебои метра постукива­ния. В самом конце каждого опыта испытуемый обычно внутренне проговаривает уже найденное предложение – это заметно по ошиб­кам в постукивании (по инструкции испытуемый в этот момент должен прекратить опыт и громко произнести ответ).

Результаты этой подсерии не следует понимать так, что человек всегда при решении подобных задач пользуется только буквенным кодом. Очень возможно, что в опытах без постукивания испытуемые переходили на двигательный код; однако от этого решение задачи не убыстрялось и не улучшалось, хотя субъективная напряженность пропадала. Переход на буквенный код и безакцентное связывание слов в предложение мог проходить вследствие усложненных условий при решении задачи, а именно метрического постукивания. Таким об­разом, эта подсерия опытов доказывает только то, что при осмысле­нии бессмысленного набора слов можно обойтись во внутренней речи без двигательного кода. Тогда буквенный код необходим, но недостаточен, так как прием значений отдельных слов недостаточен для понимания смысла всего предложения. Остается неясным, какой же еще существует четвертый код, применение которого и обеспечи­вает осмысленное сопоставление знаков.

Во второй подсерии основных опытов исследовался другой вари­ант этой же задачи. Теперь требовалось изменить синтаксическую структуру исходного письменного материала, который предъявлялся испытуемому в виде простых предложений, например: Больна Лиза. Это Королев понял из разговора. Лиза девушка двадцати лет. Она единственная дочь Лялиной. Лиза ее наследница. Следовало составить: Из разговора Королев понял, что больна Лиза, девушка двадцати лет, единственная дочь Лялиной и ее наследница.

Задачи этого вида решались в опытах с метрическим постукива­нием очень легко, без увеличения времени и с очень редкими пере­боями в метре постукивания. Результат подтверждает вывод из предшествующей подсерии опытов о том, что синтаксическая струк­тура может быть использована в безакцентной форме. Это положе­ние представляет общий интерес и противоречит распространяюще­муся сейчас мнению о том, что интонация является одним из неотъ­емлемых средств синтаксического членения. Проведенные опыты позволяют думать, что синтаксические членения являются указате­лями осмысления слов до их реализации в интонации. Речь экспрес­сивная (в речедвигательном коде) и импрессивная (в звуковом коде), конечно, будет синтаксически члениться при участии интонации. Но в наших опытах исследовался не вход и выход речевой системы, а центральное звено переработки словесных сообщений, внутренняя речь. Эксперимент показывает, что изучаемое звено относится к области кодовых переходов. Последовательно рассуждая, этого и следовало ожидать, но все же и вторая подсерия опытов не показала отчетливо, существует ли особый код внутренней речи и в чем со­стоят самые кодовые переходы.

То же получилось и в третьей подсерии основных опытов. Они были задуманы с тем, чтобы усилить речедвигательный код внут­ренней речи. Испытуемому предлагался в письменном виде конец какого-то предложения (например, ... с железной крышей и ржавы­ми окнами), требовалось «сочинить» его начало (например, Вдали показался дом с железной крышей и ржавыми окнами). Очевидно, что правильных ответов может быть больше, чем один. В этих опы­тах нужные слова не были зафиксированы в буквенном коде, их на­до было активно искать в памяти. Казалось бы, такой отбор мог быть проведен только с участием речедвигательного анализатора. Однако эксперимент показал, что метрическое постукивание и здесь было помехой. Испытуемые говорили, что еще до внутреннего про­изнесения слов им ясно, как в каждом отдельном случае можно по смыслу составить предложение. Но из объективных данных нельзя было установить, как реализуется этот смысл. Он не мог реализо­ваться ни в двигательном ни в буквенном кодах; звуковой же код адресован к слуху как приемнику речи, а экспериментальная задача требовала не приема, а синтеза речи. Предположение, что смысл появляется в каком-то «чистом» виде, вне всякой материальной, знаковой реализации, как это когда-то думали представители вюрцбургской школы психологов, противоречит элементарным допуще­ниям.

Трудность обнаружения кода, специфического для внутренней ре­чи, возникла вследствие того, что обычные три кода – буквенный, речедвигательный и звуковой – у испытуемых были вполне авто­матизированы. Вследствие этого кодовые переходы были очень бы­стрыми и не только не замечались испытуемым, но и не поддава­лись объективному учету, к тому же методика реагировала только на двигательный код. Надо было замедлить процесс решения мысли­тельной задачи и ввести новый, малопривычный код для приема сообщений. Такой подход подсказывался опытом с применением латинского алфавита при чтении русских слов; тогда введение не­привычного кода приводило к замене буквенного кода на двигатель­ный. Теперь надо было применить такой входной код, который во внутренней речи переходил бы в двигательный, но при этом остава­лись бы широкие возможности в условиях постукивания для нового кодового перехода, чего не могло быть, например, в опыте с подсче­том клеточек

Таким входным кодом был выбран тактильный. В ладонь испы­туемого, которая была отгорожена от него экраном, эксперимента­тор вписывал тупым стилетом простые фигуры: палочка; кружочек; крестик; две палочки; два кружочка. Из них в зависимости от после­довательности элементов могли составляться разные ряды. Задача испытуемого состояла в том, чтобы опознать элементы ряда, запом­нить их и после окончания опыта воспроизвести. Без метрического постукивания обычно запоминали пять-шесть элементов ряда. Все испытуемые замечали способ запоминания. По ходу вписывания фигур они проговаривали про себя примерно так – две палочки | две палочки, кружочек | две палочки, кружочек, крестик | две па­лочки, кружочек, крестик, два кружочка и т. д. Этот прием они называли суммированием, т.е. при вписывании нового элемента проговаривались все ранее вписанные.

При введении метрического постукивания у всех испытуемых поя­вилась экспериментальная амнезия. Воспроизводилось только два, редко три элемента, остальные, хотя и опознавались при вписыва­нии, но потом забывались, так как постукивание вытесняло проговаривание про себя названий элементов. Через один или два экспериментальных дня некоторые испытуемые неожиданно для экспе­риментатора стали в опытах с постукиванием с легкостью воспроиз­водить все пять, шесть элементов, т.е. столько же, сколько и без постукивания. Стало ясным, что они перешли на какой-то другой код при решении этой задачи. Мы опишем коды, найденные двумя испытуемыми.

Испытуемый М. перед опытом с постукиванием уже составил пра­вило перевода слов русского языка на предметно-схемный язык. Так, он представлял себе елку, когда вписывалась палочка; когда вписывался в ладонь крестик, – что елку вставили в крест, при вписывании следующих элементов – кружочка, палочки, двух кружочков, крестика – он продолжал разбивать этот же сюжет: на елку повесили круглое украшение, потом длинное украшение, на верху елки крестик. В следующий раз тот же испытуемый применил новую разновидность того же кода. Другой испытуемый применил безакцентный двигательно-предметный код. Испытуемый обозначил находившихся в комнате экспериментатора палочкой, а его ассистента – кружочком. Запоминание происходило так: при вписывании палочки испытуемый взглядом; глаз или легким поворо­том головы обращался к экспериментатору» при вписывании кру­жочка – к ассистенту. Две палочки – два взгляда в сторону экспе­риментатора; два кружочка – два повороту в сторону ассистента; крестик – специальное покачивание головой и т. д.

5. Гипотеза языка внутренней речи. Выражение «язык речи» кажется бессмысленным. Но если обратиться к той области, где нет различия между языком и речью, где средства обозначения и их реализация совпадают, где кодовый переход и перевод одно и то же, тогда есть смысл говорить о каком-то данном языке, который является языком только данной речи, приспособленной к данной ситуации. Та­кой язык должен отличаться некоторыми особенностями.

Описанный выше предметно-схемный код, обнаруженный у раз­ных испытуемых, может быть охарактеризован некоторыми общими чертами. Во-первых, это код непроизносимый, в нем отсутствуют материальные признаки слов натурального языка. Здесь нет последовательности знаков, а есть изображения, которые могут образо­вать или цепь или какую-то группировку, тот код отличается от всех других тем, что обозначаемое других языков в этом новом коде является вместе с тем и знаком. Когда мы говорим: Большой театр, то за буквами или звуками языка разумеем самое вещь – Большой театр. Когда же мы представляем себе Большой театр, то независимо от каких-либо букв или звуков, мы имеем в виду самое эту вещь как предмет, могущий породить множество высказываний (например, мысль о том, что находится справа, слева, сзади от Большого театра и т.п.). Поэтому такой код и может быть назван предметным.

Вместе с тем представления как изобразительные компоненты этого кода схематичны. Испытуемый представлял себе, например, елку и елочные украшения лишь как заместителей палочки и кру­жочка: палочки, крестики и кружочки сами по себе никак не связа­ны, поэтому и плохо запоминаются, елка же предметно связана с елочными украшениями. Тем не менее, эта связь схематична. Пред­меты, сведенные к такой схеме, составляют единство, каждый эле­мент которого непроизносим, но по которому можно восстановить произносимые слова любого языка, если есть правила перевода, а они элементарны, так как предметы уже названы в натуральном язы­ке. Такой предметный код представляет собой универсальный язык, с которого возможны переводы на все другие языки.

Язык внутренней речи свободен от избыточности, свойственной всем натуральным языкам. Формы натурального языка определены строгими правилами, вследствие чего соотносящиеся элементы ко­герентны, т.е. наличие одних элементов предполагает появление других, – в этом и заключена избыточность. Во внутренней же речи связи предметны, т.е. содержательны, а не формальны, и кон­венциональное правило составляется ad hoc, лишь на время, необ­ходимое для данной мыслительной операции. Как только мысль переработана в форму натурального языка, кодовый, мыслительный прием может быть забыт.

Без изобразительного языка внутренней речи был бы невозможен никакой натуральный язык, но и без натурального языка деятель­ность внутренней речи бессмысленна. Натуральный язык является для участников общения средством выработки такого субъективного кода, который, будучи переведен на натуральный язык, сделал бы возможным самый процесс общения и соответственно сравнения разных субъективных представлений и сглаживание различия меж­ду ними.

Применение натурального языка возможно только через фазу внутренней речи. Решить мыслительную задачу – это значит найти контролируемый выход из ситуации, в определенном отношении новой. В языке это отображается в переосмыслении лексических значений. Слово не может обладать постоянным значением. Иначе при ограниченном количестве слов было бы ограниченное число высказываний, и вновь возникающие предметные ситуации не могли бы быть высказаны. Поэтому в процессе общения неизбежно меняется интерпретация лексики в силу того, что контекст определяет переосмысление лексических значений. Мысль в ее содержательном составе всегда пробивается в язык, перестраивает его и побуждает к развитию. Это продолжается непрерывно, так как содержание мыс­ли больше, чем шаблонно-узуальные возможности языка. Именно поэтому зарождение мысли осуществляется в предметно-изобрази­тельном коде: представление так же, как и вещь, которую оно пред­ставляет, может стать предметом бесконечного числа высказываний. Это затрудняет речь, но побуждает к высказыванию.

Таким образом, механизм человеческого мышления реализуется в двух противостоящих динамических звеньях – предметно-изобразительном коде (внутренняя речь) и речедвигательном коде (экспрессивная речь). В первом звене мысль задается, во втором она передается и снова задается для первого звена. Именно эта двухзвенность механизма человеческого мышления резко отличает его от искусственных устройств с применением формально-логических средств переработки поступившей информации. В последнее время усиленно разрабатывается идея перцептрона, механизма, опознаю­щего изображения, и, вероятно, наступит момент, когда такие уст­ройства войдут в практику. Однако машинный язык, перерабаты­вающий информацию, поступающую от изображений, сам не явля­ется изображением. Это дискретный символический язык. У челове­ка же изображение входит в самый состав его мышления. Бесконеч­ность отражаемого мышлением мира обеспечивает безграничные возможности постоянно возрождающегося во внутренней речи нату­рального языка.

Правдоподобность гипотезы о предметно-изобразительном коде языка внутренней речи может быть подтверждена как некоторыми дополнительными опытами, так и обыденными наблюдениями. Во всех случаях, когда испытуемые рассматривают картину с инструк­цией запомнить ее содержание, с тем чтобы впоследствии расска­зать о ней, метрическое постукивание не оказывает никакого ме­шающего воздействия. Это значит, что изображение распознается и запоминается в своем предметном коде, а поэтому словесный отчет о нем может быть отложен до момента воспроизведения представ­лений. Бывали случаи, когда испытуемый во время постукивания пересматривал несколько наглядных решений задачи, или, отвлека­ясь от задачи, вспоминал ряд эпизодов из своей жизни. Такой опыт длился одну-две минуты, в то время как устный отчет испытуемого о решениях задачи или рассказ о жизненных эпизодах продолжался не менее 10–15 минут. Ясно, что эти две минуты, в которые укла­дывался весь опыт, испытуемый не мог работать путем проговаривания. Код, на котором осуществлялся мыслительный процесс, был менее избыточен, чем натуральный язык. То же самое может на­блюдать каждый в процессе письма. Предметы и взаимоотношения между ними мысленно просматриваются нами быстрее, чем мы мо­жем об этом говорить, тем более, писать; мы вспоминаем какие-либо явления иначе, чем говорим о них.

Язык есть средство передачи сообщений – это его коммуника­тивная функция. Но считают также, что язык в то же время – и средство мышления, и это его экспликативная функция. Однако, если под языком понимать всю систему его формальных средств, возведенных в норму, то такой язык вследствие избыточности плохо выполнял бы эту экспликативную функцию, оставаясь вполне при­годным для выполнения функции коммуникативной. Вообще же говоря, никому еще не удалось показать на фактах, что мышление осуществляется средствами только натурального языка. Это лишь декларировалось, но опыт обнаруживает другое.

6. Некоторые общие выводы. Если принять, что язык как таковой может быть представлен в виде отношения: выражение / выражаемое, то «языков» окажется больше, чем один, так как могут быть примене­ны разные знаковые системы выражения. Если также принять, что любой язык есть средство общения людей, то должен существовать только один достаточно понятный язык, порождающий другие язы­ки. Действительно, понимание может осуществиться только в том случае, когда у партнеров общения будет что-то общее. Общим для людей является предстоящая им действительность. Представления же как отражение действительности субъективны и не могут быть переданы непосредственно от одного партнера к другому; поэтому нельзя узнать, какая часть содержания этих представлений совпада­ет у разных партнеров. Операция обозначения позволяет выделить дискретные элементы содержания представлений, которые в знако­вой системе натурального языка могут передаваться от одного парт­нера к другому и сравниваться. В результате формируются и каж­дым усваиваются общественно отработанные понятия как критерии взаимного понимания. Взаимодействия внутреннего, субъективного языка и натурального, объективного образует процесс мышления. Мышление – это общественное, а не индивидуальное явление. Мысли вырабатываются в совместной деятельности людей. Понимание – это перевод с натурального языка на внутренний. Обрат­ный перевод – высказывание.

В самом натуральном языке можно обнаружить новое взаимодей­ствие двух языков. Для понимания необходима операция отождест­вления и выполнение правил тождественных преобразований. В языке должны быть компоненты, позволяющие партнерам отличать тождественное от нетождественного. При помощи метаязыковой абстракции эта часть натурального языка может быть выделена и представлена как особый язык, один и тот же во всех натуральных языках – это логика. Соблюдение правил такого языка в речах на любом натуральном языке называют логическим мышлением.

Далее, натуральный язык может породить такой язык, высказывания на котором непереводимы на натуральный язык: на натураль­ном языке устанавливаются общепонятные положения, вводятся символы, определяется их значение и такие правила составления высказываний, которые сохраняют истинность ранее принятых поло­жений. Отсюда следует, что правильные высказывания на этом язы­ке не нуждаются в проверке и понимании, т.е. в переводе на нату­ральный язык. Таков язык математики. Так как этот язык порожда­ется натуральным языком, он сохраняет двухзвенность натурально­го, а именно – язык алгебры (символический) и язык геометрии (изобразительный). Оба эти языка взаимно переводимы, но перевод на натуральный язык исключается (алгебраические формулы не поддаются описанию в словах, а геометрические объекты, напри­мер, многомерного пространства – наглядно не представимы). Следует различать фазу порождения математических языков (это аспект человеческого мышления и общения) от фазы применения математической системы. В последнем случае осуществляется про­цесс, часто называемый языком информационных машин.

В процессе общения и применения натурального языка вырабаты­ваются еще два особых языка – языка художественного мышления. Выше отмечалось, что представления и чувствования сами по себе и непосредственно не передаваемы. Однако возможен такой язык, при помощи которого можно управлять появлением у воспринимающего партнера определенных представлений и чувствований. Это дости­гается путем введения в язык новых правил, регулирующих или надсинтаксическую структуру временных членений (как в поэтиче­ском языке), или форму языковой изобразительности, т.е. способ построения описываемых ситуаций (как в художественной прозе). Так создается двухзвенный механизм художественного мышления. Здесь задаются новые, так сказать, более «свободные» правила ото­ждествления, логика ограничивается, выражаемое определяется не­повторимостью ситуаций и индивидуальностью интонаций. Наибо­лее полно язык изображений представлен в изобразительном искус­стве. Художник передает в своем произведении сложное наглядное сообщение, которое приобретает смысл при интерпретации его за­мысла зрителем. Здесь также обнаруживается двухзвенный меха­низм художественно-изобразительного мышления (в наиболее про­стой форме он реализуется в надписях под картинами и скульптура­ми).

Гипотезу двухзвенности языка внутренней речи подтверждают не только экспериментальные факты, но и тривиальные наблюдения над формами общения людей, показывающие, что понимание, т.е. прием сообщений, следует рассматривать как перевод с одного язы­ка на другой. При этом одним из этих языков должен быть язык изображений, так как именно из них составлена первая, чувственная ступень познания действительности.

 

 

[1] Концепция логико-грамматического слоя языка разрабатывается В.3.Панфиловым (см. его работу «Грамматика и логика», М.– Л., 1963) и не может быть специ­ально затронута здесь. Признавая правомерность выделения в натуральном языке логико-грамматического слоя, заметим в то же время, что было бы точнее говорить о двух языках – логическом и грамматическом, сплетенных в одну структуру. Оба эти языка целиком формальны. При таком подходе лексика будет учитываться как пограничная подсистема, представленная в виде номеров абстрактного лексикона. Мышле­ние включается в момент реализации этого двухзвенного языка, и тогда лексика при­обретает реальное значение. Необходимость двух языков, соединенных в одну струк­туру, определяется тем, что грамматика беспредметна, а логика задает предметный вектор (или по В.3.Панфилову, обладает предметной отнесенностью). Несовпадение структур логики и грамматики обеспечивает возможность фиксации определенной мысли механизмом высказывания. Известно, что предложение, состоящее из двух и более слов, содержит больше чем одно высказывание (суждение). Эта неопределен­ность устраняется контекстом, при помощи которого отбирается один предикат из нескольких возможных, причем именно этот предикат (Р) считается новым в высказы­вании (несет основную информацию). Однако линейное нанизывание предикатов не было бы результативным, если бы цепи предложений не образовывали структурные единицы текста. Зерном такой единицы можно считать субъект высказывания – то, о чем мы говорим, полагая, что об этом и надо говорить. В таком случае этот субъект (S) и будет новым в высказывании. Для построения каждого отдельного предложения достаточно грамматики, для развития же текста необходима и логика. Взаимодействие этих двух языков образует механизм формирования текста. Субъект высказывания (S), подразумеваемый в группе предложений, является накопителем предикатов, рас­пределенных в словах каждого предложения. Но этот механизм работает лишь в мо­мент его реализации в лексике. Ни в грамматике, ни в логике, отдельно взятых, нет мыс­лей. Поэтому выделение или логико-грамматического слоя, или двух языков еще не ре­шает проблему мышления и языка.