Партизан пидсунув мину-Все пишло на красоту! Мчит експресс по зализници, Просто з Харкова в Берлин. Не дойде вин до граници - Гриша зробит з ньего блин! 12 страница
Однако в дальнейшем ребята заставили Шахова изменить свои планы.
При встрече мальчики доложили партизану, что на хуторе были немцы, всех допрашивали, «а мы между ними так и шныряли, и никто вопросов нам не задавал». Коля Деньгуб и Федя Любич важничали и прибыли на свидание с большущими самокрутками в зубах. Однако чего могла стоить эта «солидность», когда они высказали свою затаенную просьбу:
— Дядя, вы можете нам дать бомбу?
— Зачем вам? Ведь бомбы только самолет бросает. А мы мины кладем.
Нет... Положить у нас не получится. Полицай к себе в избу не пустит. А мы хотели с разбегу ему в окно кинуть: получится вроде как с самолета...
Потом они доложили еще одну просьбу: дополнительно принять в партизаны четырех товарищей, вполне надежных людей.
— Надежные? — переспросил Шахов.
— Свои... — подтвердили мальчики. — У троих отцы в армии, а у одного тоже в партизанах, только не знаем где. А главное — у них есть оружие.
— Какое?
— Винтовка. Весной на огороде нашли. Они обещают, что если их примут, то всем по очереди будут давать носить. Слово дали...
После Шахов мне рассказывал, что во время этой беседы у него просто руки опустились: посмотрел он на эти самокрутки, на щербатые рты, еще не пополнившиеся коренными зубами, послушал их речи про бомбы и винтовку с огорода, — и пожалел, что связался... Ну дети, как есть дети...
Однако эти дети поразили его продуманностью своих боевых планов. Они уже заготовили две пилы для телеграфных столбов и спрятали их в лесном тайничке. Раздобыли пять пар больших лаптей и сношенных сапог, а новенькие обещали достать для себя сами.
— Зачем лапти и сапоги? — спросил Шахов.
— А как же? Следы-то останутся? А мы после диверсии до ручейка добежим и обувку скинем. Потом босые вылезаем — и бувайте здоровеньки!
И ребята начали пилить столбы, растаскивать провода, которые служили телеграфной и телефонной связью с фронтом через Костобоброво — Узруй. Первое время они работали под наблюдением Шахова. Он только приказал им не носить с собой винтовку. Ничего, послушались и вообще начали привыкать к партизанской дисциплине.
Наконец они вышли на самостоятельную работу. За одну ночь уничтожили линию связи на расстоянии в семь километров. Потом Шахов принес им из лагеря специальные ножницы, и дело пошло еще живее. Но всего этого им казалось мало. Они начали приставать, чтобы Шахов научил их «ставить бомбы» (слово «мина» не нравилось им).
Шахов стал водить Колю и Федю на тренировку. Оба были толковыми малыми, и Деньгуб довольно быстро овладел минированием на упрощенный электрический взрыватель. Неоднократно наблюдая его работу, Алексей Евдокимович решил, что,пожалуй, скоро можно выпустить парнишку на самостоятельное задание.
Но еще раньше, чем партизан принял от Коли последний и полный экзамен, ребячий командир сдал его на аттестат воинской зрелости сам.
Четвертого июня сорок третьего года мальчишки пилили столбы, увлеклись и завозились до рассвета. И вот они видят, что из Костобоброва идет грузовик с немецкими солдатами.
Дело было недалеко от тайничка, где, по указанию Шахова, прятались пилы, ножницы. Там же лежала и готовая мина, на которой предстояла очередная практика Деньгубу.
Вместо того, чтобы скомандовать по инструкции Шахова «врассыпную», Коля приказал ребятам отойти в лес и слушать, что будет». А сам уложил на дорогу мину, быстро наладил взрыватель.
... От грузовика оторвались передние колеса. Шофер был убит, сидевший с ним офицер — тоже. Солдаты же, кубарем посыпавшиеся через борта машины, с криком «Русские партизаны!» побежали обратно на Костобоброво.
Тогда Деньгуб скомандовал наносить соломы (он не догадался, что можно обойтись без этого). Хлопчики подожгли грузовик и мирно разошлись по домам.
С тех пор молодые друзья Шахова начали действовать самостоятельно. С пятнадцатого по семнадцатое июня они уничтожили линию связи на расстоянии восемнадцати километров; сожгли в коммуне Узруй комбинированный мост; на их мине, поставленной ночью, днем подорвалась штабная машина.
Немцы терроризировали взрослое население, несколько человек посадили в новгород-северскую тюрьму, — взрывы продолжались.
Вокруг ближних сел и хутора Караси поставили вооруженную охрану, — взрывы продолжались.
Взяли со старост подписки за сохранность прикрепленных к ним участков, — взрывы продолжались.
Никакие меры, способные помешать подрывной работе взрослых людей, не останавливали стайку ребятишек, просачивавшихся, как вода, через пальцы немцев и полицаев... За июнь этот отряд вырос до пятнадцати бойцов и развил серьезную деятельность. Кстати, считая формирование и укомплектование своей части законченным, ребята избрали для своего отряда имя Щорса — их земляка...
... Молодые щорсовцы! Если бы они знали, что у нас в лагере их называют просто... «карасями» или даже «карасиками»! Бывало придет Шахов домой, а его прямо так и спрашивают: — Ну что, Алексей Евдокимович, как там твои караси действуют? Ничего плавают, а?
— Плавают, плавают! — довольно потирая руки, отвечал Шахов и, несколько обиженный за подшучивание, добавлял: — И плавают в таких местах, где вам, опытным щукам, нипочем не проплыть!
Однако понемногу и у нас привыкли к тому, что вблизи работает новая боевая группа, начали относиться к ней серьезно. То и дело слышалось: «Ай да молодцы- щорсовцы! Всем карасям — караси!»
Не встречаясь с этими бойцами, мы стали забывать об их возрасте и росте. И надо сказать, я был изрядно поражен, когда состоялась, наконец, наша первая встреча.
Произошло это так. Ребята, вполне удовлетворенные настоящей своей партизанской деятельностью, уже не просили, чтобы их взяли в отряд. (Они сами себя считали отрядом.) Однако им очень хотелось увидеть, как живут партизаны, познакомиться с нами и, конечно, с «самым главным командиром». Был выбран день встречи. Ее назначили в пяти километрах от лагеря: мало ли что могло взбрести па ум ребятишкам? Возьмут по своему побуждению и прибегут когда не надо... Все-таки дети...
Так я говорил себе, когда отправлялся с несколькими товарищами на эту встречу.
Когда же передо мной появилась босоногая ватага оборванных хлопчиков — один меньше другого, когда увидел я любопытные глаза, обильно перепачканные черникой физиономии, когда разглядел облупленные носы, нечесаные вихры и все другие признаки того возраста, который еще безусловно требует материнской руки с мочалкой и мылом, — я испугался: как можно было позволить им работать с толом, подпускать к оружию?...
А тут еще их вожак Коля Деньгуб (у которого оказался нос уточкой, как у нашего Васи Коробко, только улыбка похитрее) попытался со всей серьезностью мне представиться: назвал себя Николаем Павловичем.
Вслед за ним веснушчатый, кругленький Федя Любич представился еще важнее: «Спиридоныч!» (Ребята его так и звали, в отличие от другого Феди.)
Эх, думаю... Спиридон, Спиридон! Товарищ Спиридон Любич! Где ты сейчас воюешь? — Посмотреть бы тебе на сынка: погордился бы... Да придется ли?...
Но задуматься мне ребята не дали. Оба шустрых командира среди почтительного молчания своих бойцов спросили меня:
— Вы и есть самый большой командир? Это вы поезда взрываете, да?
Тогда я понял, что имел в виду Шахов, когда сознавался мне, что растерялся при второй встрече с разговорами о бомбах, пущенных вместо самолета вручную... Ну, что ты с ними будешь делать? Ведь это даже не «караси», а просто «пескарики»! Но этакая мелкая рыбешка уже имела неплохой личный счет по уничтожению врага.
Я пожал всем руки, поблагодарил от имени командования и сказал, что когда принимают поздравления старшего командира, то не ставят одну ногу на другую и не чешутся... Они деловито выстроились, подравнялись и даже приняли положение, напоминающее «смирно», а потом вразброд пискнули: «Служим трудовому народу!» И это было совсем не смешно. Они действительно служили ему...
Когда наш отряд уходил на новое место, я отказался взять их с собой. Не оставил им ни толу, ни ножниц. Я приказал впредь до особого распоряжения работу прекратить. Объяснил это высокими соображениями конспирации.
Молодые щорсовцы были расстроены и утешались только тем, что придет же когда-нибудь особое распоряжение.
Я имел в виду, что они получат его уже от Советской власти, которая снова раскроет перед ними двери школы и скажет: «Идите, учитесь!» Пусть до той счастливой поры (уже недолго осталось!) поживут тихо в своих Карасях, не подвергаются риску. Пусть растут на радость Родине, для которой они уже сделали немало.
СМЕНА СТАРОСТ
В большом селе Александровна до войны был один из передовых колхозов области. Его председатель получил от правительства орден за высокие урожаи конопли. Александровцы всегда досрочно рассчитывались с государством. И даже теперь, после двух лет оккупации, в этом селе еще были видны следы мирной зажиточной жизни. Еще стояли здания трех школ, больницы, клуба, перед которым раньше были разбиты хорошие цветники- любимое место отдыха колхозников...
Сохранение этих благоустроенных домов привело к тому, что гитлеровцы постоянно использовали село для размещения своих гарнизонов. Школы, больница, клуб и другие общественные здания превратились в казармы.
Сами александровцы держались дружно, всеми способами саботировали приказы оккупантов о выходе на работу. Здесь даже не удавалось сколотить полицейский гарнизон. Долго не могли найти человека и на должность старосты. И все же староста появился.
Никто не знал, откуда он пришел. Бывший житель Александровки, имевший тут когда-то два дома, высланный вначале коллективизации за вредительство. С тех пор его никто не видел.
Теперь этому человеку было около семидесяти лет. Скрюченный, сухой, как старый корень, с седовато-рыжей, словно ощипанной бородкой и маленькими злобными глазками.
Бывший кулак пришел в село под вечер. Ни на кого не глядя, ни с кем не здороваясь, направился прямо к «новым хозяевам». Видно, пообещал хорошо служить, держать односельчан в страхе и повиновении. Так Александровка получила, наконец, старосту.
Звали его Василием Михайловичем Кожухом. Вновь назначенный его стараниями начальник полиции был тоже Кожух и тоже Василий, только Афанасьевич...
Мы «поздравили» с такими тезками и однофамильцами нашего подрывника, секретаря партбюро — Василия Андреевича Кожуха.
— Ничего... — утешился тот. — Зато наш лучший связной в Александровке — Миша Кожух. И вообще там Кожухи — честные, достойные люди!
Что действительно поделаешь, если в этом селе, образовавшемся когда-то из множества хуторов, все граждане именовались по названиям этих хуторов: Кожухи, либо Лупаны, или Максимихины, да еще Караси, Кривульки... Других фамилий здесь почти не встречалось.
Едва оккупантам удалось под угрозой отправки в лагерь собрать в Александровке несколько мужчин и нацепить им белые повязки полиции, как все разбежались. Назначенный старшим Иван Максимихин вместе со своими двенадцатью подчиненными прямо в повязках ушел к нам в лес. Фашисты было сместили Кожуха с поста начальника полиции, но так как другого взять было неоткуда, вернули обратно.
При новом наборе мобилизовали в полицию и нашего связного Мишу Кожуха. Шестнадцатилетний парень тяжело переживал это и волновался, слезно просил разрешения прийти в отряд. Мы ему отказали, велели служить в расчете на то, что его близость к вражеской среде может принести нам пользу. Миша скоро успокоился. По ходу дела он познакомился с солдатами и офицерами венгерского батальона. Сдружился с неким лейтенантом Зваричем, и мы стали получать систематически информацию о расположении немецких гарнизонов в нашем районе и еще кое о чем.
Однако староста непременно хотел выслужиться. Ему удалось выследить шестерых коммунистов, тайно проживавших в Александровке. Всех шестерых он выдал гестапо. Их расстреляли. Пострадали и скрывавшие этих людей семьи.
Решением командования нашего отряда староста — предатель был приговорен к смертной казни.
Привести этот приговор в исполнение оказалось не просто. Староста боялся народа, всего остерегался, редко его можно было встретить в вечерние часы. Мы взяли на строгий, чуть ли не хронометрический учет его распорядок дня... Ничего не получалось. Он беспрестанно вращался в самой гуще фашистов.
Но вот выдался денек, когда наш связной лично услышал приказание, данное гитлеровцами старосте: выйти на поля, проверить, как идут прополочные работы... Связной рассказывал, что поручение старосте не пришлось по вкусу: он попросил у своих хозяев, чтобы дали охрану! Но какой гитлеровцам был смысл выделять своих людей для сопровождения этого старого черта? И оккупанты просто посмеялись над своим прислужником — дали ему свисток... Если мол что не так-свистни!
Итак, следовало старосту, вместе с его свистком, взять среди бела дня в поле.
Эта небольшая, но ответственная операция была поручена Василию Андреевичу Кожуху, Григорию Гулаку, Зибницкому и Ременцу.
Поля Александровки на подходах к лесу окружены кудрявым дубовым кустарником. Ночью наши заползли туда и схоронились среди пышных ветвей молодой поросли. Целый день нещадно пекло солнце. В нескольких шагах от партизан работали люди. Но староста в этот день не появился.
Па следующую ночь четверо товарищей вышли снова, снова просидели в кустарнике, а староста опять не пришел.
И вот, наконец, на третий день, уже после часа дня, когда крестьяне успели пополдничать, на поле загремела телега. На ней ехал приговоренный к смерти предатель.
Солнце пекло немилосердно. Староста ежеминутно утирал пот, ливший с его лысой головы... Молча ехал ненавистный всем старик по междурядью свеклы. Работавшие женщины разгибались и тоже молча плевали в его сторону. Он не решился сделать им пи одного замечания. Конечно, будь с ним охрана, он вел бы себя по- другому. Но... свисток ему помочь не мог!
Вот староста подъехал к краю поля. Тут он стал с нервной торопливостью поворачивать свою лошадь, пугливо озираясь по сторонам. И не зря озирался: ветви кустарника раздвинулись, и наш партизан Григорий Гулак в упор посмотрел на старика. Тот задрожал и перекрестился.
— Не крестись, пан староста. Бог правду видит! — сказал Гулак.
Старик хотел крикнуть, но закашлялся.
Шум поднимать было нельзя: по ближней дороге то и дело проезжали немецкие машины, проходили солдаты. Гулак очень спокойно протянул старосте фляжку с водой и тихо спросил:
Что с вами, земляк? Подавились, что ли? Кашляйте потише, вам невыгодно шуметь. Зачем нам привлекать внимание немцев? Получится неудобно: скажут — пан староста потихоньку встречается с партизанами... А за это расстреливают.
Предатель совсем растерялся, не мог вымолвить ни слова. А Гулак также тихо и спокойно предложил ему слезть с подводы: «Нам надо поговорить с удобством, не навлекать на себя внимания... Вам же хуже, если шум получится...» — объяснял партизан.
Хитрый старик обернулся: кругом в поле работали люди, которые ненавидели его. Помощи ждать неоткуда. Лишь по дороге, метрах в шестистах, время от времени проезжали немецкие машины. Если даже удастся привлечь внимание, вряд ли ему успеют прийти на помощь... — И староста решил сделать вид, что он согласен поговорить с партизанами; впрочем, другого выхода ему не оставалось: чуял, что если поднимет тревогу, то ему уже не видать, чем она окончится...
Старосту окружили и связали. А вечером доставили в лагерь. После допроса, на котором старый предатель дал весьма важные сведения, приговор привели в исполнение.
Оккупационные власти в 1943 году уже не удивлялись, когда старосты пропадали, просто искали новых.
Через три дня старостой Александровки назначили помощника казненного — Лупана.
Этот пожилой человек, в прошлом только тем и известный, что, будучи казначеем церковного прихода, пропил деньги верующих, страшно испугался назначения. Но комендант не Советовался с ним, согласия его не спрашивал.
Александровны ожидали от Лупана разного. Пока он ходил в помощниках старосты — никому не вредил. Но теперь из страха перед гестапо мог натворить дел. Как он покажет себя? «Какая сила над ним власть возьмет, той и поклонится» — к этому сводилось мнение
большинства его односельчан. Нам же было чрезвычайно важно иметь старосту на своей стороне, и вот почему.
Если раньше, в первый год войны, оккупанты пробовали создать видимость выборности старост, чтобы иметь в них «представителей народа», проводить через них свои «новые порядки», распространять влияние на народ, то нынче оккупанты с этой иллюзией уже распрощались. Старост просто назначали.
Тем не менее старосты оставались людьми весьма сведущими о силах и планах оккупантов, конечно, в пределах своего района. Староста знал о предстоящих продовольственных поборах, о мобилизации населения на работу или на отправку в Германию. Он также знал, какие меры наказания будут применены к отклоняющимся от исполнения этих приказов.
От старосты во многом зависело, как жители воспримут то или иное указание оккупационных властей, и население должно было считаться с тем, смотрел ли он сквозь пальцы на нарушения «нового порядка» или строго спрашивал за них.
Наш подпольный обком партии учил своих людей, что партизанам надо постоянно держать старост под своим наблюдением, а желательно и под влиянием.
Мало того, что староста имел возможность заранее предупредить о мобилизации и поборах и таким образом мы могли срывать исполнение немецких приказов. Но староста мог еще и связать нас с большим количеством людей, а это в сорок третьем году было особенно важно.
Линия фронта приближалась. Надо было подумать о людском пополнении, которое получит Красная Армия, как только освободит область. У кого, как не у нас, спросят: что за люди оставались здесь, в тылу? Можно ли им доверять? Как вели себя при фашистах?
Мы не могли принять всех, желающих вступать в партизанские отряды: не хватало оружия, продовольствия, да и не было нужды бесконечно растить партизанскую армию. Вместе с тем работать с людьми, готовить их к продолжению борьбы было нашей прямой обязанностью, указанной подпольным обкомом.
Вот почему наладить правильные отношения со старостами было для нас теперь важнее, чем когда-либо. Для успеха организационно-политических задач иной бой теперь оказывался менее важен, чем подчинение своему влиянию старосты крупного населенного пункта.
Именно таким пунктом и было для нас село Александровка. Помимо большого количества населения, интерес представляло и то, что село расположено вблизи железной и грунтовой дорог, которые мы были обязаны держать под своим контролем.
Казнь предыдущего старосты в Александровке была не только актом возмездия, но и организационной необходимостью, вытекающей из наших политических задач. Теперь же нам было очень важно, как поведет себя вновь назначенный староста.
Вот почему мы решили не дожидаться, пока Лупан начнет «творить дела» и показывать себя, а сразу склонить его на свою сторону. Добром или силой — неважно... — Если удастся — пусть остается старостой и работает на нас; нет — его постигнет судьба предшественника.
Мне когда-то давно приходилось встречаться с Лупа- ном, и мы с комиссаром пришли к выводу: переговоры с новым старостой лучше всего провести мне...
Не откладывая дела в долгий ящик, мы выбрали подходящую ночь и с группой партизан вышли в Александровку.
Когда мы появились на сельской улице, все уже спали. Нигде не видно огонька. Я тихонько, но требовательно постучал в окно хаты Лупана.
Никто не откликнулся. Постучал снова, погромче. Мои ребята немного нервничали. Боялись за меня. Вася Кузнецов принялся терзать мой рукав, приставать, чтобы я отошел:
— У него винтовка есть и пистолет. Ведь даст в упор — убить недолго!
Но всякая осторожность могла показаться старосте подозрительной — и вышло бы хуже. Чтобы осуществить мой план, надо было действовать смело и открыто.
Я постучал опять и спросил:
— Пан староста дома?
В квартире послышался шорох.
— Хозяйка, подойди-ка, свои! — повторил я спокойным, требовательным тоном.
— Ах, боже мой, кто вы?
— Полиция! Долго вы будете там копаться?!
Тут у окошка показался сам хозяин.
— Не бойтесь, пан староста, — сказал я ему. — Мы — из Семеновки по заданию. К вам на житье едут триста пятьдесят немцев. Быстрее одевайтесь. Надо приготовить квартиры.
Окно открылось, и жена Лупана Пелагея Якимовна обрела дар слова:
Может, вы промерзли? Зашли бы в хату, выпили стакан молочка, пока мой соберется.
Кузнецов спросил ее:
— А чего-нибудь погреться нема?
— Заходите, поищем, пожалуй, что и найдем...
Мы вошли. Староста, не зажигая света, спешил одеваться. На столе появились две бутылки самогона. Гостей усадили. Я потихоньку завел разговор с хозяйкой.
— Когда вам лучше жилось, — спросил я Пелагею Якимовну, — при Советской власти или сейчас?
— Конечно, сейчас! — затарахтела она как сорока. — Теперь сам-то каждый день дома, а прежде приходилось работать па лесопильном заводе в Семеновке, а потом церковные дела, так день и ночь пропадал...
Она говорила бы долго, подыскивая доказательства нынешней «хорошей» жизни, но староста уже смекнул кое-что.
— Молчи, старая дура! — одернул он жену. — Видишь — не те хлопцы.
Я похлопал старосту по плечу и начал спокойно рассказывать, что скоро война кончится, Красная Армия гонит фашистов вон. Не стоит позориться перед Советской властью, которая нас поднимала и тянула к свету двадцать пять лет...
Затем я назвал себя, напомнил, что в тридцать девятом году мы мирно встречались, а теперь вот какая нехорошая история получилась. Я- партизанский командир, а вы — «пан староста»... немецкий прислужник!
Лупан сидел неподвижно — видно, даже руки похолодели и язык онемел. Мои ребята ни о чем не беспокоились — спокойно угощались. Только двое остались на улице — стеречь дом.
Я крепко предупредил старосту о том, чтобы хорошо относился к народу и помогал партизанам во всем, что мы потребуем, а Гулак довольно убедительно добавил:
— От нас никуда не уйдешь. На советской земле нигде спасения предателям нет и не будет!
Лупан поклялся помогать партизанам и саботировать распоряжения фашистов. Он увидел собственными глазами спокойных представителей Советской власти, их выдержанность и тактичность, уверенность в себе.Все это дошло до его сознания. Он оценил то, что мы не только сохранили ему жизнь, но даже пальцем не тронули и вообще никак не обидели, а поговорили с ним, как с человеком.
А Пелагея Якимовна, провожая нас, кланялась и благословляла...
На другой день эта глупая женщина потихоньку рассказала одной-двум близким соседкам, какие хорошие, вежливые люди партизаны... Мы заметили Лупану, чтобы велел жене придержать язык. И все же с легкой руки этой болтушки просочился слух о том, как партизаны в одном селе убрали старосту-предателя и поставили безвредного своего человека.
Мы этот слух не опровергали... Зачем?
СЕЛО ВЗЯТО БЕЗ БОЯ
Находясь в Семеновском районе, мы то и дело наводили порядки в селах. После операции на Машево побывали в Поповке, Лизуновке и еще кое-где. Везде уничтожали врагов и облегчали чем могли тяжелое существование своих сограждан.
Как бельмо на глазу у нас оставалось только село Жадово, где сидел с большим гарнизоном немецкий сельхоз-комендант, майор Рудольф.
Рудольф не только грабил народ. За повозками сельхоз-коменданта тянулся кровавый след. Малейшая недоимка, преуменьшение данных в учете урожая, поголовья скота — и он немедленно выезжал в село вместе с вызванными им карателями. По его настоянию в одном лишь селе Жадово казнили пятьдесят восемь человек.
Давно мы думали над тем, как изловить Рудольфа. Но он в последнее время выезжал редко, и то лишь в сопровождении сильной охраны. В селах совсем не бывал, ездил только в Семеновку. Рудольф никогда не расставался с огромной немецкой овчаркой Фаустом, которая к нему подпускала неохотно даже своих. Этот пес стерег и штаб-квартиру сельхоз-коменданта в Жадово. А самое село Рудольф превратил в крепость. Взять ее было не просто.
Жадово — один из крупнейших населенных пунктов района. До войны здесь насчитывалось тринадцать колхозов. Это местечко было в свое время волостным центром.
Рудольф избрал для своей квартиры больницу, а поблизости — в аптеке, школе и сельсовете — разместил гарнизон. Группа этих зданий была огорожена колючей проволокой, на ночь окна закрывались ставнями из брони. Подходы к резиденции сельхоз-коменданта оборонялись станковыми пулеметами. Не только солдаты, но и офицеры и даже чиновники сельхоз-коменданта жили на казарменном положении. В помощь немецкому гарнизону здесь были собраны также и полицаи, но их оказалось сравнительно немного. Мы даже у себя в штабе как-то обсуждали это приятное явление: население большое, а полицию сколотить не удалось! Еле набрали двадцать четыре человека... Все жадовские жители оказались сплошь инвалидами...
Вот когда мы обсуждали это обстоятельство, и зародился наш план овладения крепостью сельхоз-коменданта.
Прежде всего разведчикам было дано задание выяснить, кто именно уклонялся от полицейской службы; кому это удалось, кому нет. Что делает жадовская интеллигенция, а ее здесь немало, особенно учителей.
Ребята начали с учителя Бондаренко. Он жил на хуторе Ферубки и часто ходил на село. Его легко было встретить на дороге. В Жадове он был близок с другими учителями и с одним из полицаев, неким Сковородько.
Разработка нашего плана требовала терпения и осторожности. Но мы добились своего. Бондаренко свел разведчиков со своими товарищами — Писаным, Федько и Гасаем. Те — с другими, и понемногу мы обрастали солидным активом, готовым действовать по указаниям партизан.
Наконец, во дворе Марка Писаного, в погребе, состоялось целое совещание. Здесь присутствовали семнадцать учителей, агрономов, фельдшеров и несколько человек из полиции. Встречу сумели организовать с соблюдением строгой конспирации — даже родная мать Марка Писаного не знала, что происходило этой ночью у нее во дворе.
Каково же было удивление учителей, когда они услыхали, чего от них требуют. Большинство откровенно запротестовало. Шутка ли сказать — до сих пор удавалось ссылками на всяческую хворь, годы и прочие причины избежать позорной повязки полицая. А тут явились партизаны и требуют, чтобы они вступили на немецкую службу добровольно!
Но когда мы объяснили цель этого предприятия и твердо обещали, что в полицаях придется проходить совсем недолго, а затем мы возьмем всех их в лес, — собравшиеся примирились с новым своим положением.
И с этого дня, на радость партизанам, стала расти жадовская полиция.
Для руководства подготовкой операции мы оставили на селе трех своих товарищей: Сахариленко, Дежкова и Жадовца. Они жили все в том же подвале Марка Писаного и давали указания новоиспеченным полицаям. К нам, в лагерь, посылали информацию через связных. Теперь мы имели полноценные разведочные данные.
Надо сказать, что среди всяких прочих сообщений из Жадова всех чрезвычайно взволновало одно, совершенно невоенного характера. Мы узнали, что в давно заколоченных сельмагах, где немцы хранили продукты, полным- полно соли и репчатого луку...
Соль... Лук... Нет, не понять человеку в мирное время, да и в военное, тем, кто оставался на попечении Советской власти, не понять, что это для нас означало!
Еще в соединении у Федорова, когда мы стояли в Клетнянских лесах, приходилось добывать соль боем... И не раз мы теряли из-за нее людей.
А этой весной, когда уже не оставалось никаких запасов овощей, нам туго пришлось и без соли, и без витаминов. В отряде началась жестокая цынга. Единственное, что мы имели, — это мясо. Но ослабевшие и раскачивающиеся в деснах зубы не брали даже хорошо проваренную говядину. Нашлись «знахари» — варили дубовую кору, еловые шишки, отваром полоскали рты — никакого толку. Мучительная болезнь поразила многих партизан. Особенно плохо пришлось тем, у кого были когда-то поставлены мосты и коронки. При обнажении корней зуб подгнивал снизу, начиналось воспаление. А чем в наших условиях коронку снять, зуб удалить? — Неизвестно.
Я сам оказался первой жертвой такого воспаления: меня всего перекосило-даже поверить было нельзя, что такое может произойти из-за несчастного маленького зуба. Температура сорок. Покраснел и распух глаз. Голова трещит — к волосам не прикоснешься, будто и у них каждый корешок воспалился.
Ни днем ни ночью я не находил себе покоя. Весь лагерь отдыхает, а я, как лунатик, брожу от сосны к сосне. О том, чтобы поесть или попить, и говорить нечего. Стал я просить, умолять товарищей чем угодно содрать мне мост с коронкой-давал полную свободу действий. Но никто на эту операцию не решался. Все оказались учеными, уговаривали: врачи, дескать, во время воспалительного процесса зубы не удаляют — надо терпеть...
Временное облегчение находил в том, что становился на голову. Кто-нибудь подержит за ноги, пока от прилива крови и адской боли я не потеряю сознание. Вроде наркоза. Но опомнюсь — и все опять сначала. Я уже чувствовал, что превращаюсь из командира в инвалида.
И вот на одиннадцатый день я набрался терпения и начал сам себе производить операцию. Взял штык, молоток, отошел подальше от своих и стал рубить мост во рту. После каждого удара падал на землю. Валился как подкошенный. Но встану — и рублю опять. Не помирать же в самом деле из-за зуба!... И удалил-таки я всю зубоврачебную механику изо рта. После дополз кое-как до палатки и целые сутки проспал.