Сокровенное Единение» и медитативный текст 12 страница
«Гуманность», «долг», «сыновья почтительность» — основные категории конфуцианской философии, призванные регулировать отношения в обществе и поддерживать гармонию между правителем и подданными, отцом и детьми. Но не противоестественно ли это — регулировать отношения через наигранно-придуманные приятия? Словесная игра отвергалась даосами, направляя человека внутрь его сознания, его истинных чувств. Все эти категории — лишь отражение негативных тенденций общества, лихорадочно стремящегося
восстановить гармонию «золотого века». Следуя даосской концепции, внешние формы мира противоположны внутренней сути, как чёрное противоположно белому, но одновременно они и дополняют друг друга. Поэтому проповедь высоконравственных конфуцианских категорий расценивалась как грозный знак смуты в обществе, а призывы к преданным чиновникам» — как признание в его безысходной коррумпированности. Шестью категориями родственников, на которых базировалась китайская семья, считались отец и сын, старшие и младшие братья, муж и жена.
§ 19
Мотив антизнания — важнейшая тема даосов, которые проповедовали ложность любого «канонического» знания, почерпнутого лишь из книг, без преемствования духовного внеписьменного опыта древних первоучителей. Такие ложные учения и их носители лишь дисгармонизируют вселенную, выводят её из состояния упорядоченности, в которой она изначально пребывает благодаря Благой силе Дао.
Часть этого параграфа (1–5) явно полемична и направлена против конфуцианцев, а точнее, против их понимания культуры, которое лаоисты рассматривали как противоестественное вмешательство человека в природный закон, а Ван Би называл «излишним приукрашателъством». Для конфуцианцев «благородный муж» как бы облагораживал и приукрашал мир, культивируя слово и письменный текст. Таким образом, «вэнь» было мерой человека культурного в человеке природном, способом его самоопознания в мире «необлагороженного и дикого». Для этого и служили многочисленные морально-нравственные категории, сводимые к гармонии вселенского ритуала и тщательности жизненного церемониала, которым должен был следовать человек именно как существо не столько природное, сколько социальное. Даосы же считали, что «вэнь» нарушает природную целостность человека, пестует внешнюю форму, «красивость» в ущерб внутреннему постижению сути вещей и соединению с универсальным разумом Дао. Поэтому JIao-цзы учит «красоте без прикраспрезирая «узор культуры». Внешняя простота его учения не отвлекает последователей на изучение внешних форм, но сразу указывает на нечто более глубокое и серьёзное, что таится за расписной ширмой мудрых рассуждений о гуманности, хитроумии и выгоде. Одновременно преодоление желаний, связанное с упрощением мира, не должно сопровождаться насильственным изменением сознания. Желания постепенно сами изживаются, когда душа мудреца становится тождественной с «телом» Дао.
До сих пор китайское понятие «культура» (вэньхуа) дословно переводится как «внесение изменений в узор мира» или «приукрашение». Даосам же это казалось нарушением естественности мира.
§ 20
Даосизм, очищая сознание человека, переворачивает смысл многих морально-нравственных категорий, столь ценимых «государственными мужами». Оказывается, что в своей абсолютной форме они почти не различаются и присутствуют лишь как пара оппозиций в сознании человека (§ 2), в то время как в потоке Дао разница между хорошим и плохим отсутствует. Обычные люди воспринимали просветлённого даоса как глупца или безумца, не понимающего моральных установок общества. Даос же сравнивает себя с новорожденным, или, точнее, с ещё нерождённым, неулыбавшимся ребёнком, в сознании которого отсутствуют какие-либо мысли и желания.
Возвращение в состояние новорождённого, а затем само порождение в виде нового, «истинногочеловека, столь ценимое в даосизме, берёт свои истоки в ранних ритуалах инициации как качественном перерождении человека. Примечательно, что иероглифы «замутнённость» (дунь) и «погружённость во тьму» (хунь) образуют имя Хуньдуня — одного из персонажей даосской традиции, персонифицированного создателя мира. Его сущность — пустота, отсутствие постоянной формы (он изображался в виде то человека, то собакообразного существа и т. п.). По существу, «хуньдунь» — лишь ритмизированный набор звуков, не связанных ни с формой, ни с содержанием. Все черты архаического Хуньдуня, символизировавшего изначальный Хаос, перешли и на понятие Дао.
Здесь символика безграничности и всераспростёртости слита с самоумалением, когда мельчайшее (человек) оказывается самым великим и неохватным, равным Дао.
Отрывок (5-22), носящий явный поэтический характер и полный образов древней мифо-поэтики, не только несколько выбивается из общего контекста параграфа, но контрастирует и с языком всего текста. В нём виден ярко выраженный личностный характер, мощная экспрессия, и это позволило некоторым исследователям [51; 50] предположить, что этот фрагмент нелаоистского характера, возможно, пришёл из фольклорных песен или из другого трактата того времени — «Чжу-цзы». Непосредственно в текст трактата он, вероятно, вошёл из аграфы и включён сюда, поскольку точно передаёт идеал безыскусного мудреца, отстранённого от этого мира.
В Бошу между (4) и (5) стоит:
Простые люди умеют различать.
Лишь я один не вижу разницы.
§ 21
Благость (Дэ) выступает как сокрытая и благодатная мощь, через которую Дао управляет вещами и напитывает их. Именно эта Благость и воспринимается, явственно ощущается людьми. Само же Дао не только не субстанционально, но абсолютно размыто даже в сознании мудреца. Именно эта неопределённость и позволяет Дао предшествовать любой конкретике мира. «Семя» (цзин) понимается не только как исток или протоначало всех вещей, обладающее силой истинности, но и как некое вещество, осеменяющее мир Благостью. С этим связано и нехарактерное именование Дао «отцом мириад созданий», так как семя связано с мужским началом ян. В других же местах Дао — это исключительно женское порождающее начало (§ 2, 6). В отличие от Великого образа, коим является само Дао (§ 35), обычные образы можно понять и измерить, а вещи, которые являются внешними проявлениями образов, можно также классифицировать и распознать через органы чувств.
Но откуда известна автору суть Дао, которое, судя по его же рассуждениям, не познаётся через внешние символы, то есть вещи? И здесь автор тонко подчёркивает важнейшую мысль своего учения: Дао постигается лишь через абсолютное слияние, отождествление мудреца с этим Началом.
Бошу (7):
С наших дней до древности…
Перестановка слов в этой фразе не случайна — у Ван Би стоит: «С древности и до сегодняшних дней». В маваньдуйском варианте, равно как и в школе ХуанЛао, даосизм понимался как современное учение, призванное осмыслить дела древности.
Бошу (9):
Откуда я знаю, что начало вещей таково?
§ 22
Параграф показывает, что ещё до создания трактата существовали некие логии — речения древних мудрецов, по своему содержанию схожие с ранней даосской мыслью. От принципа «непротивоборства», «ускользания» и отталкивается автор «Дао дэ цзина». Податливость, извечная мягкость, лёгкое, почти незаметное со прикосновение с миром и выделяют мудреца из среды обычных людей. Эта податливость косвенно напоминает принцип действия лука, не случайно этот образ встречается и в § 77.
Следование Дао начинается в тот момент, когда исчезает конфронтация с миром и возникает содоверительность между природой и человеком. «Истинный человек» избегает мира как вязкого болота желаний и деяний и не показывает себя. Таким образом, он не заметен для противников и может не беспокоиться за свою жизнь.
В нём отсутствует мелочность желаний — агрессивность или амбициозность. Его чувства сведены в одну точку — Единое и выступают как предельная концентрация духа сверхчеловека. Поэтому даосский мудрец, избегая столкновений с миром, может понять его целостность и внутреннюю подоплёку всего сущего.
В строке (8) использован иероглиф «uiu», который здесь переведён как «принцип». В древности под «ши» понимали бирки для гадания, раскладывая которые, предсказывали судьбу. Таким образом предполагалось символическое единство простой деревянной или костяной бирки и глубины космической судьбы. Таким образом, можно сказать, что «Мудрец объемлет Единое, используя его в качестве инструмента для предсказаний судьбы Поднебесной».
Первый пассаж (1–6), очевидно, представляет собой набор фольклорных высказываний, вероятно, внесённых в качестве примеров мистической диалектики в даосскую аграфу. Сами эти фразы приписывались древним мудрецам (15). Остальная часть текста — лаоистский комментарий на эти высказывания, начинающийся со вводной фразы (7–8) и построенный по парному принципу: фраза (9) соотносится с фразой (1), фраза (10) — с фразой (2) и т. д.
Бошу А (2):
Сгибаемся — и обретаем стабильность.
Бошу Б и Фу И (2):
Сгибаемся — и обретаем правоту (чжэн).
Бошу (8):
делая его самцом Поднебесной.
§ 23
Истинный человек живёт в отсутствии вербальной активности (1), что позволяет такому человеку, не проявляя себя, продлить свою жизнь (3–4). Это называлось искусством «самосбереженияд, переросшего позже в сложную систему психопрактики. Даосы утверждали приоритет Дао над Небом и Землёй, то есть над теми началами, которые в архаической традиции считались творцами всего видимого мира и мира духов. Но оказывается: всё, что порождено Небом, даже такие стихии, как ветер и дождь, далеко не вечны. Значит, на вечность обречено лишь то, что создано «безымянным» началом — Дао, которое не проявляет себя даже в словах, что и подчёркивает первая фраза параграфа. Единственный путь человека к бессмертию своих мыслей и свершений — это следование Дао, которое «делегирует» ему свою вечность. В этот момент пропадает граница между человеком, следующим Дао, и самим Дао — они обретают полное единство.
Это ключевая мысль даосизма. Дао нельзя уподобить божественному началу мира, которое глаголет через особо избранных людей, как это проповедует христианство; но возникает абсолютное соположение, мистическое перетекание «Дао-человека», который так и именовался — «даоши». Благодаря обретению полной тождественности с Дао, человек не просто совершал «благодатные поступки» и следовал ритуалу, как это предписывало конфуцианство, но сам воплощал эманацию Дао в реальной жизни — Благость. Поэтому даос не должен был «уметь» совершать какие-то поступки или делать дела, ведь он сам представлял собой предельную концентрацию «высшего мастерства», порождённого к жизни единством с Дао. У Лао-цзы это названо Благостью или Благодатью, а с XIII–XIV вв. такое высшее мастерство, сверхумение, сакральные возможности стали называть ёмким словом «гунфу», перекочевавшим позднее из мистико-оккультных учений в боевые искусства ушу.
Но неизбежным итогом единения с Дао является самоутрата, самопотеря в потоке вселенских изменений. Отрешение от мира невозможно без отрешения от самого себя, и момент недеяния всегда равнозначен тому, что у даосов именовалось «ван во» — самозабытием. Мотив утраты постоянно звучит в «Дао дэ цзине» едва ли не как важнейший способ достижения единства с Дао. Через несколько веков столь парадоксальный способ многим показался хотя в целом и приемлемым, но весьма трудным, и ему на смену пришли методики гимнастико-медитативных и дыхательных упражнений типа даоинь и цигун. Здесь же перед нами — чистая игра ума без всяких вспомогательных средств, Что нужно для этого? Всего лишь чистота сердца, искренность, абсолютное доверие к метафизической глубине природы, называемой Дао. Автор вновь повторяет фразу из § 17.
Бошу (12):
фраза отсутствует.
Бошу (13–14):
Тождественный с Благостью — ценится Дао.
Тождественный с утратой — утрачивается Дао.
§ 24
Передвижение на цыпочках, возможно, связано с конфуцианскими ритуалами, а большие шаги — с древними ритуальными танцами. Суть даосизма в том, что он проповедует внутренний ритуал, литургию души, никак не проявляющуюся во внешних церемониях. Тот же, кто проявляет себя и отводит своим словам и поступкам роль окончательной истины, на самом деле неискренен. Согласно «Дао дэ цзину», внешняя правота и приукрашенность оборачиваются в душе фальшью и уродством и, наоборот, по принципу взаимоуравновешивающихся противоположностей (§ 47). Истинный даос хотя и пребывает в «вещном» мире, не захвачен желаниями. Он как бы отражает их от себя, подобно зеркалу, и остаётся незатронутым внешним миром. Поэтому человек, который обрёл Дао, автоматически становится свободен от возвращения к дурным привычкам (10). Смысл фразы (3–4) раскрывается в § 22.
Бошу (2):
фраза отсутствует.
Бошу (3–4):
Настаивающему на своих взглядах не стать знаменитым.
Излишне смотрящему на себя не стать просветлённым.
Бошу (10):
Поэтому даже тот, кто имеет желания,
не позволит им остаться [в себе].
§ 25
Хаос (1) в даосской традиции выступает как некое положительное, порождающее начало, которое содержит в себе семена всех вещей мира. Момент, когда ещё не возникло даже Небо, именовался «Лрежденебесным» и считался исходным состоянием мира, куда стремится своим сознанием истинный даос, так как лишь там присутствует полная пустотность. Порождая все изменения мира, переход одного явления в другое, Дао само по себе остаётся неизменчивым, и нет той вещи, которой оно могло бы уподобиться. Его символ — одиночество, а раз мудрец тождественен Дао (§ 23), то и его путь — отшельничество в толпе людей или уход в горы. Одиночество — удел мудрости, так как возвышенная мудрость часто принимается за безумие, и великие даосы, например Чжуан-цзы и Гэ Хун, говорили о том, что люди принимают их за безумных и не способны понять их. Дословно определение, применяемое к Дао, — «одиноко стоящее» (ду ли), говорит об абсолютной отдельности Дао, его несмешиваемости с другими вещами.
Нельзя не только понять, логически уяснить Дао, но даже хоть как-то обозначить его. Любой знак будет либо ложью, либо символом, ничего не говорящим о том, что скрывается за ним. Лао-цзы вновь указывает нам на то, что «дао» — это лишь ничего не значащий иероглиф, и даже громкое слово «Великое» даётся ему с трудом. Великое в просветлённом разуме даоса ассоциируется с понятием «быстротечности», ускользания, непостоянства, а поэтому и мудрец — это человек, который вечно проходит мимо, не оставляя следов. В этом и есть отстранённость или отдалённость Дао, его глубинность, не измеримая обычными человеческими понятиями.
Для даоса «Великое» — это то, что способно «возвратиться вспятьто есть вновь вернуться к состоянию Прежденебесного Хаоса. Человек отнюдь не центральная фигура мироздания, а один из четырёх великих, иерархически восходящий к Дао через некое «следование» или уподобление. Лишь Дао свободно от этого следования, так как оно самодостаточно и замыкается на самом себе, воплощая изначальную естественность и обеспечивая её для других вещей. Некоторые переводчики так трактовали последнюю фразу (21): «Дао следует естественности». Но это явный нонсенс, ибо из этого следует, что естественность стоит над Дао и представляет собой высшую сущность.
Во фрагменте (18–21) иероглиф «фа» переведён как «следоватьхотя это ни в коей мере не отражает глубинного смысла взаимоследования в теории лаоистов. Термин «фа» может быть переведён как «закон», «модель», «метод», «стандарт» и выражает прежде всего соответствие какому-нибудь канону. Понятие «фа» нередко применялось для описания социального порядка как «закон», «предписание», в том числе и «уголовное законодательство», но «Дао дэ цзин», выражая параллелизм социального и природного, делает «закон» (а в данном случае — «взаимоследование») понятием надсоциальным и космическим, превращая его в «естественный закон». Именно так осознавали понятие «закона» или «следования канону» не только лаоисты, но и последователи течения Хуан-Лао [58, 48–49, 62]. Поэтому более точным термином может являться «брать себе за образец»: «Человек берёт себе за образец Землю… Дао берёт себе за образец естественность». Правда, последняя фраза может смутить строгого критика: если Дао берёт себе что-то за образец (в данном случае — естественность, естественный закон), значит, есть нечто стоящееад Дао? На самом деле скрытый смысл фразы таков: «Дао следует естественному закону, который заключён в нём самом», или просто: «Дао берёт за образец само-естественность».
Ван Би понимал этот параграф уже не в лаоистской традиции, обрисовывающей место истинного человека во Вселенной, но как текст, определяющий роль правителя, который является «хозяином человека». Именно он в списке Ван Би занимает во фразе (18) место «человека», именно он соотносится с Дао и получает от него Благость.
В современном понимании «цю» во фразе (16) означает «государство», «страна», в крайнем случае — «мир». Однако по смыслу ясно, что речь идёт именно о пространстве, не ограниченном никакими рамками, абсолютно бесконечном и вмещающем в себя даже «то Дао, у которого есть имя» (Ван Би), в отличие от безымянного Дао, о котором невозможно даже говорить. BapnaHf из Маваньдуя использует также термин «го», означающий именно «государство». Это прекрасная иллюстрация того, что древние китайцы осознавали своё государство именно как бесконечное пространство, на которое распространяется Благость.
Бошу (4):
фраза отсутствует.
Бошу (6):
Назову его ещё и «Великим».
Ван Би (15):
правитель также велик.
Бошу (14):
В государстве (го) существуют эти четыре великих.
§ 26
В этом отрывке хорошо видно, сколь близки в сознании даосского последователя образы мудреца и правителя Поднебесной. Немудрый просто не может считаться правителем, даже если он занимает самый высокий пост. Если властитель государства является действительно совершенномудрым человеком, то его не могут испортить никакие богатства и роскошь, ибо мудрец, пребывая в мирской жизни, всегда отстранён от неё и может сохранять чистоту сознания. Риторический вопрос данного параграфа, который, по сути дела, сводится к сочетанию в мудреце универсального и уникального или общественного и личностно-эгоистического, не требует обязательного ответа. Казалось бы, правитель должен думать лишь об интересах Поднебесной и о её благе, забывая о себе. Но это, следуя даосской традиции, возможно лишь тогда, когда желания правителя вступают в противоречие с путём Поднебесной, а личные интересы не совпадают с интересами народа. В этом случае правитель не может считаться мудрецом и должен отказаться от трона.
У истинного мудреца-правителя личностно-эгоистическое совпадает с общественным и мирообъемлющим, ибо душа мудреца — это душа народа.
Такое состояние приходит лишь из недеяния и обретения полного умиротворения в душе. Всякое начало коренится в своей противоположности, что выражается традиционной натурфилософской теорией о взаимопроникновении и взаимопереходе инь и ян. Вероятно, в момент создания трактата эти два понятия ещё не заняли прочного места в даосской теории, хотя принцип дополнения бинарных оппозиций уже существовал. Понятия «гинь» и «ян» как противоположные начала употреблялись в смысле «теневой» и «солнечный склон горы», а затем приобрели универсальный смысл тёмного — светлого, женского — мужского, отрицательного — положительного и т. п. Поэтому в тексте «Дао дэ цзина», и в частности данного параграфа, в основном речь идёт не собственно об инь — ян, а об их представителях: например, лёгкое — тяжёлое, покой — движение. Обратим внимание, что в даосской теории положительный оттенок имеет именно пассивное начало, как правитель всякого активного действия: лёгкое правит тяжёлым, а покой властвует над движением (§ 61). Поэтому облик мудреца ассоциируется с чем-то отстранённо-неприметным и умиротворённоблаженным.
В тексте (4) речь дословно идёт об особой телеге для перевозки зерна и грузов для армии, что делает этот параграф похожим на ряд других «военных» отрывков «Дао дэ цзина» (§ 68, 69).
Одной из самых примечательных и неожиданных черт параграфа является ряд понятий, характерных не для ханьцев — коренного населения Китая, но для национальности гуйцзу. В частности, «жунгуань» (5) (дословно: «славное (приятное) для взора») означает место для проведения праздников, зрелищ, а также путешествия по красивым местам, а «янчу» (дословно: «гнездовье ласточки») — в одном смысле, покой, «умиротворение», а у гуйцзу — «повседневная жизнь». Всё это позволяет предположить, что строки (3–6) или, по крайней мере, (5–6) могли прийти от гуйцзу, и тогда их можно перевести следующим образом:
«И если даже он ведёт красивую жизнь,
в своей повседневности он не погружён в неё».
§ 27
Всякое умение приобретает в даосизме смысл высшего, абсолютного мастерства. Доходя до предела, оно переходит в свою противоположность — становится неприметным, ненавязчивым и тем не менее всеопределяющим.
Отсюда и даосская мудрость всегда будет считаться «сокрытой», «потаённой», «сокровенной» (сюань). Первая фраза параграфа, которая иногда переводится как «умеющий ходить не оставляет следа», породила к жизни многие легенды о даосских магах, которые «передвигались, оседлав драконов, и ходили, не оставляя следов». «След» — мистическое понятие в даосизме. Весь наш мир — не более чем чудесный след, удивительное эхо некого мистического первоучителя, некогда прошедшего здесь, и этот невидимый след намного превосходит обычный отпечаток ноги. Таким образом и работает механизм традиции в Китае — человек осознает себя как некий проводник между совершенномудрыми прошлого и преемниками этой мудрости в будущем, умея «ступить в след». Но высший мастер абсолютно запределен — он даже не оставляет следа.
Сакральное мастерство «истинного человека» заключалось ещё и в том, что он не нуждался ни в каких вспомогательных средствах, что связывается с принципом недеяния. Даже само спасение людей происходит лишь благодаря тому, что мудрец не вмешивается в их жизнь, а лишь учит людей следовать естественному пути жизни. Для этого нужна доброта, причём доброта особого рода, построенная на невмешательстве и следовании Дао. Глубочайшая утончённость в обучении людей не отделима от осознания того, что мудрец может реализовать свою миссию лишь в том случае, если он уважает тех учителей, которые шли перед ним, и тех людей, которых он обучает и которые пойдут за ним. Во фразе (2) речь дословно идёт не просто об оговорке, но о мельчайшем, едва заметном изъяне в драгоценном камне: гУмеющий говорить не допустит и малейшего изъяна
Оставленность, утрата Дао может постигнуть даже мудрейших людей (15), и они могут переживать безблагостное состояние. А значит, обретение Дао может быть в равной степени и окончательным, и в то же время могут случаться моменты его утраты.
§ 28
Мудрец удивительным образом способен сочетать в себе противоположные начала, при этом придерживаясь всегда тех сил, которые обобщённо именовались началом инь (ср. § 26). Частично это связано с женской порождающей функцией Дао, частично — с «неявленностъю» у потаённостью мудреца в этом мире. Лощина Поднебесной, которой следует уподобиться мудрецу, является местом стечения всех вод мира воедино и, таким образом, символизирует собой первоначальный вселенский Хаос. Другой даосский образ — долина трактуется в § 6 как всераскинутость Дао.
Образчик Поднебесной (7–8) — это не столько пример, на который надо равняться всем другим существам, сколько именно живое воплощение абсолютно универсальной мудрости Дао, универсальная метаформа всего мира. В древности иероглифом «ши» (образчик, идеальная форма) могла также обозначаться ритуальная утварь для гадания. И здесь вновь возникает аллюзия священного вместилища, лона небесного ритуала, земного опосредования священного. Общий мотив всех трансформаций в сознании даоса — это развитие вспять и возвращение к своему началу — к состоянию новорожденного (§ 10, 55), к Беспредельному, к изначальной простоте. Всё это — образы абсолютной нерасчленённости, полной пустоты, когда ещё не произошло разделения мира на противоположности, не родились инь и ян, и всё пребывает в состоянии пред-рождения, чудесного преддверия, которое в даосской традиции ценится много выше, чем состояние свершения или окончательного достижения цели. Вселенная, равная абсолютной пустоте, называлась Беспредельным (уцзи), из которого в дальнейшем зарождается Великий предел (тайцзи), делящийся на инь и ян. Однако эта теория окончательно сформировалась лишь к XI–XII вв., а во времена создания трактата Беспредельное воспринималось как изначальное состояние, когда нет предела положенного всякому явлению в его форме (так как самих форм ещё нет), но существует лишь неопределённо-туманная как Дао пред-форма всего мира.
Возвращение к началу связывается с неизменностью в добродетели, что означает понимание человеком самого Дао. Основная идея здесь — это необходимость принять весь мир без остатка, вобрать его в себя, т. е. стать лощиной, образчиком и долиной, что и породит постоянство Благости.
«Изначальная простота» (пу) — одна из аллюзий Дао — переводится также как «необработанное дерево», причём в сознании даосского адепта чётко прослеживалась преемственность сакрального и профанного оттенков этого слова. Поэтому фразу «делая изначальную простоту своим инструментом…» можно также перевести как «обрабатывая необработанное дерево, изготавливают утварь (сосуды)». Вероятно, такое сравнение человека с утварью было неприятно Конфуцию, и он в своём сочинении ответил: «Благородный муж — не предмет утвари» (12.1), поставив на первое место именно ритуальное благородство конфуцианского мужа в противоположность чистой простоте и природной целостности сознания даоса. Но лишь когда сознание правителя руководствуется естественностью развития событий и опирается на человека (§ 35). Мудрец же в отличие от обычных людей понимает этот скрытый характер Дао и поэтому больше думает о внутреннем мире («о желудке»), нежели о внешних звуковых, цветовых и вкусовых эффектах («о глазах»), и ради этого внутреннего отказывается от внешне-показной славы и добродетелей.
Развитие мира, в том числе и человеческого общества, есть постепенное отделение от истинности, её рассеивание (16–17). Но надо научиться следовать этой дисперсии истинности и в соответствии с ней назначать чиновников, которые, в идеальном варианте, должны продолжать нести в себе эту истинность. Высшее умение заключено в том, чтобы законами и уложениями не вредить обществу или сделать так, как дословно гласит фраза (20), чтобы «великие уложения не разрезали (не разделяли) [мир]». Само подчёркивание, что уложения являются именно «великими», намекает, что за ними стоит действие Дао.
Тан Вэньбо (VIII в.) (12): фраза отсутствует.
Бошу между строками (5) и (6) содержат пассаж:
Познав белое, сохраняй и чёрное,
становясь долиной Поднебесной.
Будучи долиной Поднебесной,
вберёшь достаточно постоянной Благости
и сумеешь вернуться к простоте.
§ 29
Понятие «священного сосуда» или «инструмента» (шэньци) связывается в даосизме с исключительным полем приложения сил Дао, где невозможно никакое действие со стороны человека. Не случайно говорилось, что «великий сосуд долог в изготовлении» (§ 41). Таким образом, нельзя человеку вмешиваться в форму «священного сосуда» — Поднебесной, можно лишь, следуя Дао, использовать пустоту внутри его. «Сосуд мира» точным образом отражает переменчиво-пустотный характер действительности — внутреннего наполнения сосуда, куда может быть налита любая жидкость или насыпано любое вещество. Благодаря такому широкому семантическому полю значений «сосуда» в даосской терминологии выражение «правитель сосудов» может пониматься и как «властитель страны» (§ 2, 67), и как «постигший способ использования пустоты сосуда — Дао» (§ 11). В этом же параграфе оба значения полностью совпали.
Люди отличаются непостоянством и неравны по своим возможностям лишь из-за того, что слишком увлечены своей целью, забывая, что многие их шаги идут вразрез с естественным током событий. Они вредят не только себе, но и окружающим (§ 1). Лишь мудрец может понять, с какого момента всякое действие будет излишеством.
Фраза (10) в различных списках переводится поразному. По классической версии «Дао цзана», она звучит так: «Одни садятся [на телегу], другие падают [с неё]». По версиям XI–XII вв., она звучит так: «Одни получают поддержку, другие проваливаются» [21; 9]. В любом случае речь идёт о возможности следования естественному закону. Следование Дао уже сопоставлялось со следованием мудреца в своих странствиях за гружёной телегой(§ 26), а следовательно, «сесть на телегу» означает приобщение к Дао, «упасть с неё» — отпадение от Дао, оставленность человека за его деяния.
Интересна фраза (9). Возможно, здесь говорится об одной из ранних методик дыхательных упражнений. Есть и другая трактовка, говорящая о «слабости» и неприметности «истинного» действия: «Одни, дуя слегка, раздувают огонь. Другие, дуя во всю мочь, лишь задувают его». Плоды приносит лишь то, что делается неприметно, путём внутреннего усилия.