Вослед за последнею меткою пулей
Мы покидаем Кавказ».
А. Марлинский. «Аммалат-Бек»
Через хребты Андийский и Аварский
Перенеся заветную войну,
В тот грозный год орёл двуглавый царский
Когтил и рвал безмолвную страну.
По кряжам шёл жестокий Евдокимов,
Всё пред собой сметая, как обвал,
И пеленой ползучих к небу дымов
Свой страшный путь в горах знаменовал.
Хотя Чечня с врагом ещё боролась,
В её лесах гремел ещё топор, –
Сквозь чащи шла извилистая пролесь.
Щепа и пни уродовали бор.
Хребет лысел, и с кровли в Гергебиле
Шамиль смотрел бессильный и немой,
Как егеря безжалостно губили
Дремучий бор страны его родной.
Курился дым над промежнями просек,
Трава вилась, от засухи черна,
Народ скорбел, на считанных колосьях
Не находя здорового зерна.
Где рысь жила и барс гулял на воле,
Там жил теперь приниженный шакал.
И лес кричал, как мученик, от боли
И соком смол, как кровью, истекал.
Распространясь по букам долговязым,
Лесной пожар всё ширился и рос,
И от огня по стволам и вязам
Текли струи прозрачней детских слез.
95
Шамиль смотрел... Когда же ряд платанов,
Его друзей, упал под топором,
Старик вздохнул глубоко и, отпрянув,
Глаза прикрыл черкески рукавом.
Имам дряхлел. Как грозная лавина,
Со всех сторон ползла уже беда,
Когда болезнь и смерть Джамалутдина
Его надежд лишили навсегда.
Сын умирал, но сумрачный, как вечер,
Он до конца остался одинок,
Как будто в нём сам бог очеловечил
Дух бедствий и тревог.
В былые дни отобранная шашка
Возвращена была ему отцом,
Но рвался он в тоске и в муке тяжкой
Меня позвать велел перед концом.
Судьбою сам давно лишённый крова,
Я был при нём в его последний час
И записал, не упустив ни слова,
Из уст его услышанный рассказ.
ИСПОВЕДЬ ДЖАМАЛУТДИНА:
Ты хочешь знать, Марлинский,
Как к русским я привык
И позабыл аварский
Родной душе язык?
Но к цепи привыкает
С годами даже хищник,
И, наконец, смолкает
Когда-то грозный крик.
И душит Джамалутдина
Коварный яд врага:
Ни Мекка, ни Медина
Ему не дорога.
И охладел я сердцем
К своим единоверцам
С минуты, как покинул
Аргуны берега.
Как пойманный тигрёнок,
Я пищу взял не вдруг
Из вражьих, обагренных
Отцовской кровью рук;
И мне под чуждым кровом
Был спутником суровым
Кинжал – подарок деда,
Единственный мой друг.
Я вырос на чужбине,
Где вечный дождь и мгла,
Но прошлое доныне
Мне память сберегла;
97
И по ночам нередко
Мне продолжают сниться
События и лица
Родимого угла.
Я помню скат кремнистый
Над быстрою рекой,
И сакли нашей чистой
Прохладу и покой,
И согнутого деда –
Дингау-Мухаммеда,
Ласкающего внука
Морщинистой рукой.
Я помню жизнь иную
Среди седых громад,
И мать мою родную –
Гимринку Патимат,
И первые походы,
И первый пыл свободы,
(В те годы все народы
Признали имамат).
Я помню бой последний
В Ахульго роковом,
Когда завал передний
Захвачен был врагом;
Я слышу треск ружейный,
И грохот батарейный,
И крики апшеронцев,
Идущих напролом!
Я вижу их атаки
В пороховом дыму,
Белевшую во мраке
Отцовскую чалму,
И зарево пожара,
И воинов имама,
Под знаменем ислама
Теснившихся к нему.
Слугой отца Юнусом
Ко Граббе приведён,
Стоял перед урусом
Я бледен и смущён.
И вздрогнул, как от боли,
Почуяв цепь неволи,
Когда рукою пухлой
Меня погладил он.
Как аманат России
Я отдан был отцом
И покоряться силе
Невольно стал потом;
И понял в эти годы,
Что в мире нет свободы,
И если есть – склониться
Должна перед мечом.
Среди сердец порожних
Лишь грёзами богат,
Я жил – полузаложник
И полуренегат;
И если мне досталась
В удел одна усталость,
То в этом я, быть может,
Не слишком виноват.
Я был почти свободным,
Но – сын страны иной –
На Севере холодном
Не знал души родной,
И в мире оставался
Я путником безвольным,
Пока однажды в Смольном
Не встретился с княжной.
Мне стали вдруг желанны,
Мне стали вдруг милы
Весёлые уланы,
Блестящие балы;
Душа была готовой
К мечтам о жизни новой,
Когда раздался с юга
Суровый зов аллы...
И встречен тем же самым,
Седым уже слугой,
Я узнан был по шрамам
Отчизной дорогой.
Ты знаешь остальное:
Расстался я с княжной,
И неприязнь возникла
Между отцом и мной.
И если повидаться
Сумеешь ты с Нино,
Скажи, что нам встречаться
Уже не суждено;
И ей взамен привета,
Кольцо моё вручая,
Скажи, что от печали
Померкло и оно.
Нет бога, кроме бога,
Он для всех един.
У смертного порога
Стоит Джамалутдин;
И – пусть эдем туманен –
Умру, как мусульманин,
Ничем не опозорив
Шамилевских седин.
Печальный сын двух родин,
Избавлен от стыда,
Я стану вновь свободен
И счастлив навсегда;
Родимые ущелья
Даруют мне прощенье,
И в бедном сердце смолкнут
И скорби, и вражда.
И вместе с тем последняя удача
Ушла от нас, как будто невзначай,
И уздени, над мёртвым телом плача,
Казалось мне, оплакивали край.
Имам блуждал по кряжам, как скиталец.
Крича «аман» и требуя муки,
Путь заградить коню его пытались
И за узду хватались бедняки.
Уже забыв о помыслах священных
И не страшась ни палок, ни плетей,
Толпа войной измученных чеченок
Его кляла над трупами детей.
Какой-то бек плёл сказку о виденьях,
Аул врагу советовавших сдать.
(И на него при виде царских денег,
Как на других, сходила благодать!)
Но и теперь в горах, роптавших глухо,
Умолкли вдруг и злоба, и укор,
И мне навек запомнилась старуха,
При Шамиле всем давшая отпор.
«Молчите, псы! – она сказала хрипло
Клеветникам. – Пусть торжествует враг!
Погибло всё, но слава не погибла;
А ты, орёл, не слушай тех собак!
Пониже их я согнута бедою,
Мне трёх сынов пришлось тебе отдать,
Но стать бы я желала молодою,
Чтоб вновь горам защитников рождать.
Пускай кунак шамхала и доносчик
Уносит жир накопленный к врагам,
Шамиль всегда был только другом тощих.
Молчите, псы! Благословен имам!»
Но, наконец, от молодых до старцев –
Смирились все, судьбу свою кляня;
Народ поник, и, житница аварцев,
Врагу сдала оружие Чечня.
И, ощутив предсмертную усталость,
Сам Дагестан смириться был готов,
И у вождя печального осталось
От прежних сил четыреста клинков.
Куда идти? Что делать с бедной горсткой?
Шамиль конец бесплодно отдалял...
Последний час пришёл свободе горской,
И умереть ушли мы в Андалаль.
Г
лава �III
Гуниб, Гуниб – гигантская могила,
Былых надежд гранитный мавзолей!
Сама судьба тебя нагромоздила,
Чтоб схоронить надежду узденей.
Маячишь ты курганом погребальным,
Упрям и дик, покинут и угрюм,
И по твоим расселинам печальным
Курится дым, как след унылых дум.
Хотя петля затягивалась туже,
Противостоять решившейся судьбе
Имам велел нам вычистить оружье
И к роковой готовиться борьбе.
Ещё в ночи, в предрассветном мраке
Сюда полки Барятинский пригнал,
И по рядам к решительной атаке
Уже звучит настойчивый сигнал.
Подножье скал безмолвно, нелюдимо...
Лишь в высоте, на выстрел из ружья,
Стоит Шамиль, и лёгкой струйкой дыма
Его чалмы белеет кисея.
И там, где щель гора образовала,
Где крик едва ль докатится до дна, –
Темнеют два возвышенных завала,
И песнь бойцов предсмертная слышна.
СМЕРТНАЯ ПЕСНЯ:
Меж святых посланцев рая,
Что слетают в Дагестан,
Награждая и карая
Правоверных мусульман,
Есть один посол прекрасный,
Друг забвенья и могил...
Это тихий и бесстрастный
Ангел смерти – Азраил.
По ночам к земле слетает
Он, свободен и могуч,
Меч в руке его сверкает,
Пламенеющий, как луч.
Грозным взором человека
Прожигает он насквозь,
И снести тот взор от века
Никому не удалось.
Для того, кому на свете
Жизнь отрадна и мила,
Чьей мольбе в святой мечети
Внемлют небо и алла, –
Для того несносен мертвый,
Скорбный взмах зловещих крыл,
105
Для того ужасен взор твой,
Чернокрылый Азраил!
Где же смолкли упованья
И сердца язвит тоска,
Где под бременем страданья
Жизнь презренна и жалка,
Где бесплодны все страданья
И напрасен всякий пыл, –
Там, где вестник избавленья,
Меч подъемлет Азраил.
Ныне пала оборона,
Вождь Аварии одрях,
У мюридов ни патрона
Не осталось в газырях,
Нет от недругов защиты,
Нет спасения в борьбе,
И в несчастии джигиты
Обращаются к тебе:
«Угаси в нас жизни пламя
И залей огонь в груди,
И могучими крылами
От насилья огради;
Окажи нам милосердье,
Как посланец высших сил,
И прими нас в лоно смерти,
Ангел мира – Азраил!»
Взгляни вокруг с угрюмого Гуниба
И руки в высь безмолвную воздень!
Молись, молись отчаяннее, ибо
В последний раз ты молишься, уздень!
А если нет сомненья, что над бездной
Стоит теперь тебя взрастивший край,
Разбей приклад кремнёвки бесполезной,
Пади во прах и горько зарыдай!
У жён твоих нет ни пшена, ни хлеба,
Молчит царю покорная земля,
И у тебя осталось только небо,
Где рай найдут ансары Шамиля.
В лучах зари ещё безмолвны роты,
Но уж тропой охотники идут.
Они тайком вползают на высоты,
Чтоб захватить последний наш редут.
Уже завал их крики оглашают;
Единорог единственный охрип,
И егерям ничто уж не мешает
При свете дня взбираться на Гуниб.
Самурский полк бросается на приступ,
Будя пальбой и выкриками гул,
Стрелки берут за выступами выступ
И по телам врываются в аул.
107
Уже врата сверкающего рая
Готов открыть мюридам Магомет,
И, умереть бестрепетно желая,
Лицо чадрой скрывает Шуайнет.
Уже готов отважный лев ислама
Стальной клинок исторгнуть из ножен,
Но до ушей несчастного имама
Доходит плач детей его и жён.
Штыков врага страшатся домочадцы,
И уступить решается имам;
И казаки к Барятинскому мчатся,
Чтоб огласить победу по войскам.
Кончай, мюрид, неравный поединок,
Порви, как барс, коварные силки,
Прижми к груди рыдающих горянок
И с высоты кидайся на штыки!
А ты, Койсу, несись вперёд упрямо,
Лети, как конь беснующийся, вскачь,
Скажи горам, что больше нет имама,
И плен его в отчаянье оплачь!
Вот торжество, смешное до обиды,
Вот твой триумф, Барятинский! Гляди!
К тебе идут оборвыши – мюриды,
И старый вождь их братства – впереди.
И вслед за ним, оружие бросая,
Сдаются в плен друзья его в борьбе,
И вольность гор, голодная, босая,
Стоит, склонясь, покорная тебе.
Исхода нет. Под августовским солнцем
Сквозь строй врагов идёт к тебе имам,
И жаль его суровым апшеронцам,
Как старых бед бывает жалко нам.
ШАМИЛЬ – БАРЯТИНСКОМУ
Я простой уздень и четверть века
Защищал свободу и Коран.
Голова бела, как снег Казбека,
И болят мои двенадцать ран.
Сердце жгут старинные обиды,
И, как встарь, я дрался бы, сардар,
Но меня покинули мюриды,
Я же сам и немощен, и стар.
Что ж! Предай ты мюршида лютой каре,
Лишь народ несчастный не карай,
Чтобы мог дышать при государе,
Как при мне, любимый мною край.
И, если есть почтение сединам,
Ты оставь меня с моей тоской,
И моим желанием единым
Станут вновь молитва и покой.
Г
лава �VIV
И пышный плен герою был ответом, –
Лукавый дар жестокого врага;
И, к Шамилю прикованный обетом,
Я в ссылку с ним поехал, как слуга.
Навстречу нам съезжались ротозеи –
Глухая знать, уездные чины,
И, на вождя отважного глазея,
На скорбный путь глядело полстраны.
Все стало здесь приближенней, но суше,
Грустнее смех и глуше детский плачь,
Пышнее блеск, но сдержанней радушье,
Трусливей друг и вежливей палач!
В глухую ночь мы прибыли в Чугуев,
Чтобы к царю явиться поутру,
И, в первый раз в плену себя почуяв,
Имам весь день был грустен и угрюм.
Но, утвердив в горах свое господство,
Творить добро на радостях готов,
Сам Александр, играя в благородство,
Теперь ласкал униженных врагов.
Мы мчались вдаль, но нас опережала
Быстрее бурь летящая молва,
И на заре у Курского вокзала,
Встречая нас, толпилась вся Москва.
Я помню блеск приёмов, шумный Дрезден,
Театр, где шла «Наяда и рыбак»,
Где никому, по счастью, неизвестен,
Я наблюдал сиятельных зевак...
И, наконец, чудовищным пыхтеньем
И мощью мышц имама поразив,
Нас в Петербург туманным днём осенним
Под гул толпы примчал локомотив.
Был полон зал дворянского собранья,
И в блеске свеч сияли газ и тюль,
Когда, сердясь на общее вниманье,
Шамиль входил со мною в вестибюль.
Сменяя вальс, уже начался польский...
Тут были все представлены полки,
И о паркет, сверкающий и скользкий,
Со звоном шпор стучали каблуки.
«Шамиль! Имам!» – хоть это было дерзким,
Но и царя не видели при нём.
И, как в былом я шёл за Вюртембергским,
Я шёл теперь за бедным узденем.
Всех выше здесь, в широких крыльях тишины,
Он был похож на дряхлого орла;
И стали гул и шёпот еле слышны,
И вся толпа мгновенно замерла.
Его вели и представляли дамам;
Никто не знал, о чём мечтал ариф,
Но равно всем он отвечал селямом,
В пространство взгляд рассеянно вперив.
Все было здесь и дико нам, и странно:
От голых плеч, до блеска эполет...
Так вот они, приспешники тирана,
Которых мы бесили столько лет!
И вот она, с тупой военной сворой
За дикарём гонявшаяся знать,
Которой был воспитан и в которой
Своей родни не мог я не признать!
Иль мне весь мир уже казался младшим?
Но я с тоской глядел на молодых,
Да и в кругу ровесников увядших
Не находил товарищей былых.
Да и к чему? Ведь равно всем далёкий,
Я не нашёл, не двинул их вперёд,
И, отзвучав, как выстрел одинокий,
Мой скорбный крик без отклика замрёт.
Из стариков лишь Вяземский согбенный
На Шамиля взглянул поверх очков,
Да, как всегда, холодный и надменный,
Прошёл с послом лукавый Горчаков.
Но в зал вошли, приветствуемы знатью,
Княгини, здесь гостившие давно,
И, тайных дум отмечена печатью,
Меж ними шла безмолвная Нино.
Казались все в сравненье с ней убоги:
Она была прекрасна и горда,
И лишь глаза не прятали тревоги,
Как будто здесь грозила ей беда.
И взгляд её, скользящий без отчёта,
Не уставал в рассеянье блуждать...
Иль он искал поблизости кого-то
И вместе с тем страшился отыскать?
В кругу гостей, беседующих чинно,
Глазами с ней мы встретились на миг,
И, вспомнив вдруг завет Джамалутдина,
Я через зал пошёл к ней напрямик.
Я подошёл решительно к колоннам
(Княжна ждала, закрыв рукой лицо)
И подал ей с почтительным поклоном
Прилежно мной хранимое кольцо.
Вокруг неё произошло движенье,
Но бал тотчас покинула она,
И над толпой, лишённой выраженья,
Упала вновь бесстрастья пелена...
О долгий плен в безрадостной Калуге!
О тесный сад и дом Сухотина,
Где столько лет тупой надзор прислуги
Нас ограждал от мира, как стена!
И, взад-вперёд ходящий спозаранок,
Как пленный зверь, имама сын родной,
И на щеках у гибнущих горянок
Зловещий знак – румянец роковой!
О наша скорбь под завыванье вьюги
У очага по тёмным вечерам,
Когда семье, грустя о знойном юге,
Читал Коран дряхлеющий имам!
И для южан губительные зимы,
И червь тоски, и боль от старых ран,
И прах детей, весною увозимый
На почтовых в далёкий Дагестан!
И мыслей бег, бесплодный
в узком круге,
И о былом томленье в полусне –
О наш закат в безрадостной Калуге,
О тишина, – как памятны вы мне!
Мой разум гас от долгой скуки,
Но мне был дан, по крайности, покой,
Пока царём назначенный к нам пристав
Не стал следить всё пристальней
з
а мной.
Когда ж старик с женой уехал в Мекку,
Я – в Петербург стремившийся давно,
Вдруг понял вновь, как бесполезен веку,
И захотел вернуться в Ведено.
Привет тебе, отчизна гор и речек,
Где двадцать пять невиданных племён
На двадцати неслыханных наречьях
Творят свой суд и славят свой закон.
Угрюмый край несчастного народа,
Где в трудный год съедают даже змей!
Твоих детей голодная свобода
Любых щедрот природы мне милей.
Радушный кров нашедший на чужбине, –
О Дагестан! – о прежних днях скорбя,
О детях гор, как встарь, я плачу ныне
И, как в былом, приветствую тебя!
Когда душа последнего наиба
Твой славный стяг забыла, тарикат,
И на штыки ты бросился с Гуниба
Под грозный рёв ликующих бригад,
115
Тогда народ, истерзан и изранен,
Ушёл в себя, тоскою обуян,
И топором царя, как каторжанин,
Ты был обрит, несчастный Дагестан.
Поёт в горах печальная свистулька,
И, вторя ей, звучит седая быль
О славных днях Гоцатля и Ахульго,
О том, как пал геройский Гергебиль.
Где прежний пыл?
Г
де конь мой кабардинский?
Лет былых набеги и бои?
Ужели всё минуло, и Марлинский
Кончает дни и повести свои?
Шамиль, Нино, Джамалутдин, княгини –
Иль это бред, и всё приснилось мне,
И я проснусь в безмолвном равелине
Или в глухой сибирской стороне?
Мой буйный нрав или несчастный случай
Развёл меня с отчизною моей,
Хотел бы я Россию видеть лучшей
И навсегда свободной от цепей.
И пусть умру, не повидав свободы,
Пускай в душе отрава мятежа,
Пусть я провёл томительные годы,
Народам гор бестрепетно служа, –
Я не искал ни почестей, ни денег,
И без угла я дожил до седин,
И пусть царю отступник и изменник –
Родной стране я верный гражданин.
Я жил в горах, заступник их старинный,
Не в силах скрыть изгнанника клеймо,
Когда весной со штемпелем Медины
Ко мне пришло Шамилево письмо.
Имам писал: «Источнику науки,
В тени твоей позволь мне отдохнуть!
Настали дни печали и разлуки,
И нам суждён отныне разный путь.
Коснеет кровь, и ноги стали слабы,
В моих глазах тускнеет белый свет;
Мой близок час, и от дверей Каабы,
Бек Искандер, я шлю тебе привет.
Теперь, когда успокоенье близко,
Когда со мной лишь верная жена,
Я говорю: удача – одалиска
И неверна, и лжива, как она.
Грустят Койсу Андийский и Аварский,
Скорбят отцы, и матери – в слезах;
Гуниб утих, и под пятою царской
Надолго смолк наказанный Хунзах.
117
Опять царят отмщенье и насилье,
Опять звучит: зуб за зуб, кровь за кровь!
И где цепей в былом не выносили,
Корыстный бек там радуется вновь.
Но сам аллах даёт поддержку падшим
И посох свой арабам подаёт,
Благословен я ныне строгим хаджем
И путь держу с заката на Восток.
Ведь до тех пор, пока земной гордыне
Не преградит дороги грозный страж,
Мы бродим все, как странники в пустыне,
И нас влечёт обманчивый мираж!
Но час придёт: в оазисе забвенья,
Куда иду, как бедный муталим,
В последний раз свершим мы омовенье,
Забудем скорбь и жажду утолим.
Не тот джигит, кто, славою пленяем,
Вмешался в бой, предчувствуя успех,
А тот, чей дух над обреченным краем
Парил, храня и вдохновляя всех!
Бессмертен труд, бессмертен дух отваги,
Лишь прах людей развеется, как пыль.
Теперь здесь все, и кончен лист бумаги,
А я старик, раб божий, Шамиль».
ЭПИЛОГОГ
«Сии надгробные столбы,