Февраля — день произвольной программы 1 страница

Часть первая


 


Художник Алексей Пашков

Загайнов P.M.

3 14 Ради чего? Записки спортивного психолога. — М.: Совершенно секретно, 2005. — 256 с.

Знаменитый психолог Р. Загайнов 35 лет помогает спортсме­нам преодолеть стресс, выжить, победить или справиться с пора­жением.

Завороженные красотой, звуками фанфар и треском фейер­верков, мы смотрим Олимпиады, соревнования, первенства и матчи.

Спорт. Пластика совершенства. Азарт. Фарт.

Люди спорта, спортсмены. Запредельные нагрузки. Сила духа. Смертельные срывы. Страх поражения. Цена победы — жизнь и судьба.

Но и любой человек тоже находится «на дистанции». По сути, у каждого своя беговая дорожка, ледовая арена и шахматная партия. Все на пределе. Этой книгой опытный психолог помога­ет и всем нам.

ISBN 5-89048-145-2 УДК 316

ББК 75.0

ООО «Совершенно секретно», 2005


— Ой, как Вы поседели! —

первое, что услышал я на родной земле.

Олимпиада, олимпиада... Что даешь и что от­нимаешь ты? Сверхнапряжение и сверхответ­ственность, пронизывающий всё твое существо страх поражения, не-фарта, любой роковой слу­чайности, способной помешать твоему любимо­му спортсмену победить, разрушить его мечту. И... твою!

Лицо спортсмена, пережившего страдание. Каждый день я вижу его, и мучительно сжимает­ся сердце, и хочется сказать ему самое нужное, найти то единственное слово, которое хоть не­много, но успокоит его, вернёт в жизнь.

Олимпийская столовая. Вечером она заполня­ется, и никто не спешит расходиться. Вот в оче­редной раз распахиваются двери и появляется ко­манда, закончившая сегодня свое выступление. И я вижу, кто проиграл свой главный старт... За­стывший взгляд, детская растерянность, непони­мание и жалкая покорность случившемуся. А у женщин опухшие от слез глаза.

А вот определить победителей почему-то я не могу. И это удивляет меня самого, насмотревше­гося в своей жизни и в спорте многого. Да, нет на лице нового олимпийского чемпиона радости и торжества, а есть лишь безумная усталость, полное опустошение, примирение с миром и с собой. Слишком тяжело сейчас достаётся побе-

да, и нет сил даже на простую человеческую ра­дость. Слишком важна она для человека и для всей его последующей жизни, и рождает потому не эмоции, а желание осознать, подумать, разоб­раться в себе, принять случившееся на личност­ном уровне, на уровне своей судьбы.

Так что ты даешь, Олимпиада? Конечно, по­трясение от самой борьбы. Воспоминаний с лих­вой хватит на всю оставшуюся жизнь. Но это же пережитое потрясение трансформировало мой внутренний мир, психоанализ которого я произ­вожу уже более полугода и пока не могу считать его завершённым. Что-то ушло «из меня», и ста­ло просто неинтересно пролистывать прочиты­ваемый ранее от первой до последней строчки «Спорт-экспресс». Больше пяти минут не выдер­живаю любую спортивную телетрансляцию. Не могу и не хочу рассказывать даже близким — об Играх.

— Лёша не тот, — ставлю я приговор первому прокату Алексея Ягудина (вчера, 26 октября, по­казали его катание в первом послеолимпийском году). Да, всё не то в его катании, а точнее — в нём, в лице, в глазах. И дело не в том, что он немного растолстел. В другом. Его катание ос­тавляет равнодушным. Он пуст. Он не может найти в себе то, что выплёскивалось раньше с первыми аккордами музыки.

Татьяна Анатольевна видит эти непривычные оценки 5,3 и 5,4... и улыбается, но улыбка даётся ей с трудом.

Я смотрю на дорогие мне лица, и становится ясно, что ответа на этот вопрос «почему?» нами — спортсменом Алексеем Ягудиным, тренером Та­тьяной Тарасовой и психологом Загайновым —


не найден. А от успешного его поиска зависит, быть может, вся дальнейшая жизнь как самого спортсмена, так и всей нашей группы.

Так что же отняла у сверхталантливого фигу­риста Алексея Ягудина победная Олимпиада? И что предстоит нам сделать, чтобы вернуть в его катание всё то, что поднимало людей на ноги уже в середине «тарасовских» программ? И что должны сделать мы — работающие с ним, и что должен сделать спортсмен сам, чтобы стать пре­жним — неотразимым и непобедимым? Путь к самому себе, — так можно назвать то, что пред­стоит совершить Алексею Ягудину. И только сей­час я понял, как это тяжело, если вообще воз­можно.

В последние две недели до олимпийского стар­та происходило то, что можно назвать одним сло­вом «психоз». За завтраком Лёша говорит мне: «Это вся моя еда на сегодняшний день».

Я молча соглашаюсь. Соглашаться во всём — самый правильный стиль поведения сейчас, ког­да уже ярким пламенем бьется в его сознании, в каждом нерве и в каждой мышце тот самый олим­пийский огонь, главный старт в жизни каждого настоящего спортсмена. К Солт-Лейк-Сити Леша шёл семнадцать с половиной лет, пожертвовав в этом долгом пути фактически всем, что есть в жизни обычного человека.

После тренировки мы идем к нашей гостини­це, и Лёша говорит: «Что за жизнь у меня, Ру­дольф Максимович? Голеностоп болит, колени болят, пах болит, плечо болит...»

Я решаюсь прервать, а может быть, развесе­лить его и продолжаю:

— Жопа болит.


Но он (без улыбки) останавливается, спускает брюки:

— А жопа знаете, где болит?.. Вот здесь,
кость. — И тычет пальцем в больное место.

— Ничего, Лёшенька, — всегда говорю я в от­
вет на его очередную жалобу, — осталось всего
десять тренировок. — Что означает пять рабочих
дней (по две тренировки в день) и два выходных,
которые он требует у тренера уже три дня.

— Я не отступлю, — отвечаю я Татьяне Анато­
льевне. — Поверьте, если спортсмен не выпол­
нит то, что нами намечено, не будет главного —
уверенности в проделанной работе. А на Олим­
пиаде добавится стресс самой Олимпиады и будут
сорваны главные прыжки. Упадут все, кто не из­
девался над собой в работе.

— Вы видите, папаша (моя кличка в группе), я
слушаюсь. Хотя вообще-то я никого не слуша­
юсь, — отвечает она.

И мы смеемся, хотя даже простая улыбка с каж­дым днём даётся всё труднее.

И давно забыл об улыбке наш Лёша. Его поху­девшее и потемневшее от усталости лицо вызы­вает у нас жалость и сострадание. И невыносимо смотреть, как после проката своей произвольной программы (4 минуты 40 секунд) Лёша отъезжа­ет к противоположному (подальше от нас) борту, наклоняется, и его тошнит, буквально вывора­чивая наизнанку.

— Он умрёт, он умрёт, — причитает Татьяна
Анатольевна. Я не отвечаю ей. Потом он подъез­
жает к нам, и я говорю:

— Молодец, Лёшенька! Осталось восемь тре­
нировок! — Жду их в раздевалке и слышу (дверь
полуоткрыта) его крик:


— Я так никогда не тренировался!

И Татьяна Анатольевна что-то приглушённо отвечает ему. «Валит на меня, — говорю я себе, — и правильно делает». — «Поэтому Вы здесь!» — часто говорит мне сам Лёша.

И вот он входит в раздевалку и буквально па­дает на скамейку.

— Молодец! — снова говорю я, — это была
настоящая работа! — Лёша лежит, его грудная
клетка поднимается и опускается в такт тяжело­
му дыханию. Он спрашивает:

— И всё-таки, Рудольф Максимович, когда у
меня будет выходной?

— А когда ты хочешь?

— А когда лучше? — спрашивает он. Как рад я
это слышать! Значит, спортсмен готов страдать и
дальше, если нужно. Он покапризничал со сво­
им любимым тренером, избавился от отрицатель­
ных эмоций (и спасибо за это Татьяне Анатоль­
евне), а сейчас вновь настроен на «конструктив»
с тем, «кто для этого здесь».

— Давай сделаем так: завтра — пятница, рабо­
таем с полной отдачей. Поверь, это надо! А суб­
боту и воскресенье будешь отдыхать. И полнос­
тью восстановишься!

Я наклоняюсь и целую его. И говорю:

— Благодарю за работу.

Итак, 48 часов отдыхаем друг от друга. И есть возможность посмотреть по сторонам. Многие го­товятся здесь, в Калгари, и сталкиваешься с ними с утра до вечера — и в отеле, и на улице, и в залах. Всегда собранные и серьёзные китайцы, готовые, это угадывается по воле в глазах, уже сегодня заявить всем остальным спортсменам мира: скоро мы разгромим вас всех!


Корейцы, совсем не похожие на своих сосе­дей, всегда оживлённые, беспрерывно лопочущие что-то на своем языке.

Румыны, венгры, поляки — на одно лицо, и не чувствуешь, глядя на них, что это олимпий­цы, и забываешь о них сразу после встречи на одной из узких улиц Калгари.

И наши... Вот где меня ожидал сюрприз. Я буквально впивался в лица тех, на чьих костю­мах значилось слово «Россия», и видел совсем не то, что видел в прошлые годы, когда бывал за рубежом с теми, на чьих костюмах сияло (я не преувеличиваю) слово «СССР». Да, той ма­гии не было. Сейчас это были другие люди — понурые, не улыбающиеся, будто потерявшие уверенность.

«Боже мой, беда-то какая!» — помню, подумал я тогда. И вспомнил, как в начале перестройки, когда опекал Анатолия Карпова (было это в Ис­пании), помню, зашел к нему в номер и слышу: «У Вас включён телевизор? Видели парад откры­тия Олимпиады-76? Какие люди шли — Василий Алексеев, Турищева, Борзов! Какую команду Гор­бачёв развалил!»

...Но я понимаю, что дело не только в фами­лиях. Что произошло с нами, с каждым конкрет­ным человеком? Что отнято у него и что он по­терял сам? Подхожу к одному из наших спорт­сменов и спрашиваю:

— А как атмосфера в команде?

Он оценивающе осматривает меня с ног до го­ловы и затем отвечает:

— Ужасная.

Потом садится рядом и обрушивает на меня всё накопившееся в его душе. И заканчивает мо­нолог словами:


— Я даже массаж делаю у немецкого массажи­
ста. И нашему врачу ничего не говорю — лечусь

сам.

...Семнадцать дней в Олимпийской деревне подтвердили мои опасения. Я не видел и следов оптимизма в лицах наших замечательных ребят и девушек. Но видел другое — и не раз — уезжа­ющих на поле боя в полном одиночестве.

Никто не сопровождал их! Такого во времена советского спорта быть не могло по определе­нию. Беда! И нет другого слова.

Лёшу практически не видел. Только утром, про­ходя мимо ресторана, краем глаза заметил его, беседующего с официантом. Он сделал вид, что не видит меня. То же самое сделал я. Как дого­ворились — отдыхаем друг от друга.

Всё записал о последнем рабочем дне и понял, что сидеть в номере нет сил. И поехал на лёд. Поехал к Татьяне Анатольевне — с ней не соску­чишься.

— Что сейчас будешь делать? — спрашивает
она танцора Арсения Маркова.

— Поработаю у зеркала, — отвечает он. Она
смотрит ему вслед и говорит:

— Иди-иди, поработай над своим уродством.

Мимо нас прошла на лёд незнакомая фигури­стка. Татьяна Анатольевна не обделяет и её вни­манием, говорит: «Сейчас пойдет, откатает своё нехитрое».

Я просто отдыхаю, с удовольствием слушаю её прибаутки, но смеяться нет сил. Да и желания тоже: своей железной лапой держит нервы доми­нирующая мысль о н ё м! Что он? Где он? Как он? Как себя чувствует? Спал ли ночью? Как тя­нется для него это пустое время выходного дня?


И тренер, конечно, думает о том же. Татьяна Анатольевна подходит ко мне, кладёт руки мне на плечи и спрашивает:

— Ну как он?

— Отдыхает.

— Пусть отдыхает, — после паузы говорит она.
Садится рядом и шепчет:

— Чуть не умерла ночью, — и показывает на
сердце.

— Почему не позвонили?
В ответ махнула рукой.

...На лед вышла наша лучшая пара, и Татьяна Анатольевна резко встала и подошла к борту.

Смотрю на танцоров, любуюсь ими и отды­хаю. Прекрасная музыка и всё остальное прекрас­но. Красоту нарушают иногда крики Татьяны Анатольевны, но я давно адаптировался к ним, и моему отдыху от мужского одиночного катания ничто не способно помешать. Лишь бы там, лишь бы у него все было в порядке!

...Почему так не любят танцы и не считают их за спорт представители одиночного и парного ка­тания? Хотя труд здесь не менее адский. Но нет, — соглашаюсь я с ними, — того риска и того страха от сумасшедших прыжков, без которых побед в одиночном и парном катании не бывает. «Кру­тят жопами», — сказала мне вчера за обедом из­вестная наша одиночница.

Смотрю на лёд, на родные лица ребят и вижу сейчас (словно глаза открылись) совсем другое. На заплаканные глаза нашей красавицы Ша Линн я обратил внимание сразу.

— Что случилось? — спросил я тренера.

— Отец объявился. Позвонил вдруг... впервые
после того, как бросил их. Пожелал успеха на
Олимпиаде.

Ю


Татьяна Анатольевна присела на скамейку и, не отрывая глаз от разминающихся танцоров, рас­сказывала:

— Мой Володя (Крайнев) ведь тоже вырос без отца. И, как и Лёша, никогда его не видел. И вот однажды, это было на гастролях в Пятигорске, он увидел человека, исключительно похожего на него. И потом ему рассказали, что после концер­та этот человек долго стоял у двери его уборной, но так и не решился зайти.

А я смотрел ещё на одну нашу пару и ругал себя последними словами. Вчера в машине я си­дел рядом с французским танцором по имени Оливье, совсем молодым мальчиком, у которого всё в жизни пока должно быть без трагедий. И потому свой вопрос я задал смело: «Кто у тебя остался дома? Папа, мама?»

Он замялся, а я подумал, что он плохо понял мой английский, и повторил вопрос. И услышал в ответ: «Папа умер, а мама — хорошо!»

Меня как будто ударили обухом по голове. Идиот! Надо же было давно спросить у Татьяны Анатольевны об этой паре. И не имеет значения, что ты с ними как психолог не работаешь.

Нет, не идиот, а вдвойне идиот! — говорю я себе, — поскольку подобный прокол у меня уже был. На чемпионате мира по вольной борьбе, пе­ред финальной схваткой меня попросили помочь борцу, которого я ранее не опекал и, следователь­но, его биографии не знал. Я контролировал его разминку, мы прекрасно общались, но с вызовом на ковёр произошла задержка и несколько минут мы были вынуждены простоять у выхода на сце­ну. И тогда я, желая согреть душу спортсмена при­ятным воспоминанием, спросил: «Где сейчас твои Родители?» И услышал: «А у меня нет родителей.

и


Меня тётя воспитала». К счастью, задержка затя­нулась, и я в подаренное мне время успел испра­вить ситуацию. Мы посвятили эту схватку тёте, и он её блистательно выиграл. Но состояние нелов­кости преследовало меня ещё долго.

Как красиво скользит по льду Ша Линн — тя­жёлое детство, в многодетной семье, без отца. Везде, где бы мы ни были, я заметил это, она покупает подарки своим братьям и сестре.

И красив Оливье — Татьяна Анатольевна убеж­дена, что через несколько лет ему как партнёру не будет равных. И в аэропортах он тоже, если есть время, сразу направляется в магазины суве­ниров.

А я вспоминаю, что не забыл, вылетая первый раз к Татьяне Анатольевне, захватить книгу Ана­толия Владимировича Тарасова «Совершенноле­тие», на обложке которой он написал: «Дорого­му Рудольфу Загайнову!...»

— Почерк узнаёте? — спросил я.

Она склонилась над книгой, долго-долго мол­чала и затем тихо сказала: «Толя».

Выходной, как же ты опасен! Вспоминается всё то, о чём лучше не вспоминать, что отягощает твоё настроение и даже делает тебя слабее. Те­перь я вспоминаю Лёшу и говорю себе: «Трижды идиот!» Это было три дня назад. Он огрызался на Ц каждое замечание тренера, в том числе — и на | деловые. Потом прервал тренировку и минут за двадцать до её окончания покинул лёд. Когда он проходил мимо меня, я сказал: «Не понял юмо­ра», но он ничего не ответил.

Обычно, переодевшись, он заходил за мной и мы вдвоём уезжали в отель, куда Татьяна Анато-


льевна возвращалась вместе с танцорами пример­но через час.

Но сегодня я решил принять сторону тренера и, когда Лёша подошёл к нам и сказал: «Поеха­ли», я ответил: «Нет, я поеду с ними». Ответил и сразу отвернулся, снова стал смотреть на лёд. И вдруг услышал: «Заплакал», — это произнесла Татьяна Анатольевна.

Я резко повернулся, но Лёши уже не было. Мы с тренером стояли и молча смотрели друг на друга. Такой поникшей и растерянной я её ещё не видел.

И знаю: этот стоп-кадр будет вечно стоять перед моими глазами. Конечно, надо было поддержать и защитить (!) тренера. Но в то же время надо было учитывать, что спортсмен за считанные дни до Олимпиады уже на пределе, и требуется самое бе­режное отношение к его душевному состоянию, из­мочаленному диким ожиданием её начала.

Ох, этот выходной! Голова переполнена воспо­минаниями. И не знаешь — хорошо это или пло­хо. Всего неделю назад, перед началом последней сверхнагрузочной недели я сознательно пошёл на тяжёлый разговор со спортсменом (а Лёша в тот момент просил ещё один день отдыха):

— Ты не готов к Олимпийским играм! — зая­
вил я ему. — Ты задыхаешься, ты ни разу во всех
пяти турнирах, где мы были вместе, не откатал
уверенно произвольную программу!

— Я так не привык тренироваться. Я всегда от­
дыхал после трёх рабочих дней, — парировал Лёша.

Но я продолжал наступление:

— То, что я видел, тренировкой назвать нельзя,
ты жалеешь себя. Поверь мне, отменим завтра
тренировку — всё пойдет кувырком.


Лёша молчал и готовился, я видел это, заявить мне нечто категоричное. И я услышал:

— Рудольф Максимович, я это хотел сказать
Вам ещё в Ленинграде, когда мы поссорились.
Вы отвечаете за психологию, а мы с Татьяной
Анатольевной за тренировочный процесс.

Но на такие заявления у меня подготовлены ответы, и за это я благодарю свой многострадаль­ный опыт и всех тех, кого я не только опекал, но и у кого многому научился. И вчера на Лёшину фразу: «Опять про Бубку будете рассказывать?» — я не раздумывал ни секунды: «Да, потому что ты пока по сравнению с ним жалкий любитель!»

И сейчас я не помедлил и секунды:

— А это, чтобы ты знал, связано одно с другим
весьма тесно. Уверенность — это психологичес­
кое понятие?

Я держал паузу, он молчал.

— Да или нет? — чуть повысив голос, спросил я.

— Да, — ответил он.

— Так вот, воспитать её можно не психологи­
ческими разговорами, а только работой!

— Ну ладно, завтра в семь пятнадцать, — уг­
рюмо произнёс он и направился к двери. И, вы­
ходя из моего номера в коридор, пробормотал
(но достаточно громко, чтобы я расслышал):

— Все всё знают...

...И разговор с Татьяной Анатольевной (была уже глубокая ночь). Она выслушала мой отчёт о прошедшем дне, в том числе слово в слово по­следний разговор с Лёшей и сказала:

— Вообще-то, мой папа говорил, что надо счи­
таться с желанием спортсмена.

Она не в первый раз привлекает Анатолия Вла­димировича себе в союзники, и с этим я счита­юсь. Но не сегодня.


 

— Татьяна Анатольевна, наш спортсмен не го­
тов к соревнованиям. С этим Вы согласны?

— Хорошо, берите это на себя. Но помните —
мы так никогда не тренировались.

— Татьяна Анатольевна, на последнем этапе
подготовки спортсмен должен чувствовать, что
его воле противостоит воля тех, кто с ним рабо­
тает. А воли тренера он не чувствует, Вы готовы
идти на поводу его состояния.

— Но у него разладится четверной прыжок, а
надо неделю, чтобы его восстановить.

— Не разладится! Вот увидите! И есть ещё один
закон — спортсмена нельзя жалеть, в этом слу­
чае он сам себя будет жалеть, и тогда конец.

— С этим я согласна, — подвела итог великий
человек и великий тренер.

И последняя тренировка этой жестокой неде­ли, четырнадцатая подряд, без единого дня от­дыха. После утренней (тринадцатой) трениров­ки, делая ему свой сеанс и видя его лицо вблизи, не выдерживаю:

— Насчет вечерней тренировки реши сам.
Ответ был мгновенным:

— Буду тренироваться!

И вот мы поднимаемся по ступеням лестни­цы нашего катка, и с мукой в голосе он произ­носит:

— Если бы Вы знали, как я устал от фигурного
катания! Всё время одно и то же!

Идёт разминка, и он... великолепен! Очень со­бранно работает, ни на что не отвлекается. Мы встречаемся глазами с тренером, и я чувствую тепло её взгляда.

Но вдруг на ровном месте он падает и, вста­вая, хватается за пах. На лице Татьяны Анатоль­евны нескрываемый ужас и паника:


— Что Вы делаете? — шепчет она мне. — Ведь
это фигурное катание...

— Может, закончишь? — спрашивает она Лёшу.

— Нет! — отвечает он ей и едет к центру катка.

И волшебно катает всю «короткую». И Татья­на Анатольевна вытирает слезы, отвернув от меня своё лицо.

А я пять минут назад, поняв, что он собрался ещё раз откатать целиком «короткую», и увидев ещё более побледневшее его лицо, сам испугался и го­тов был сломаться, но что-то остановило меня. Не мой ли опыт в других видах спорта, где ребята пе­ред Олимпиадами «пахали», порой теряя сознание?

И когда он начал прокат «короткой», я вновь услышал Татьяну Анатольевну:

— Вы берёте это на себя?
И снова ответил: «Беру!»

...Идём в раздевалку, и я произношу заготов­ленную фразу:

— Так ты никогда не прыгал!

— Вроде да, — с улыбкой отвечает он.
Сидим в раздевалке (как-то он сказал: «Если я

не посижу после тренировки...»), и идёт наш раз­бор полётов:

— Ты преодолел усталость, а не сдался ей! Вот
что было самым ценным сегодня!

У него нет сил отвечать, я вижу это. И также вижу, что он готов слушать и дальше. И говорю:

— А если бы ты ещё и завтра потренировал­
ся!.. Но сейчас он находит силы, и я слышу:

— И сегодняшнее было лишним.

22.00. Стук в дверь, и я счастлив видеть его улыбку. Шутливо-требовательно он спрашивает:

— Здесь готовы отмассировать мою голову?


Просыпаюсь, но встать не могу — полное опу­стошение. И вспомнил шутку Татьяны Анатоль­евны, которую слышал не раз:

— Хотелось бы дожить до выходного, очень
бы хотелось.

А в последнем нашем споре, когда я возражал против двух выходных, она заявила: «Выходные нужны и мне, и Вам!»

Опять она права, сейчас на переход в верти­кальное положение сил нет, и я продолжаю ле­жать. Вспоминаю, как вчера почти два часа кол­довал над телом Лёши, как нелегко ему было проснуться, затем сесть, а потом встать. Кача­ясь, он шёл к двери, а я провожал его. Он дер­жался за ручку двери и что-то вспоминал.

— Завтра мы с Вами идём на хоккей.

— Отдыхай завтра от всех.

— Нет, завтракаем мы вместе — в десять Вас
устраивает?

— Тогда я успею побегать.

— Но это без меня.

Короткое объятие, и он уходит. Уходит в выходной! И целые сутки будет смаковать ра­дость преодоления, а не горечь по­ражения от усталости, что имело бы мес­то в случае отмены тренировок в связи с этой самой усталостью, то есть по причине сла­бости его личности. И послепослезавтра, после 48 часов отдыха на этот ненавистный лёд он выйдет более сильным, на порядок сильнее, чем это было 48 часов назад.

«Мы победим!» — говорю я себе. И повторяю эти два слова вслух! У меня сегодня и завтра тоже радостные выходные!


 




Ох, эти выходные! Ещё лет двадцать назад, ра­ботая в футболе, я обратил внимание на то, что к концу выходного дня люди не выглядят отдохнув­шими и беззаботными, а наоборот — утомлённы­ми и озабоченными. А помогли раскрыть суть дан­ного, на первый взгляд, загадочного явления ве­черние доверительные беседы с футболистами, которые я обязательно провожу и в выходные дни. Оказалось, что если все 24 часа спортсмен был предоставлен сам себе, если в течение дня ему не были предложены какие-либо мероприятия, пусть даже такие, как посещение кинотеатра, то к кон­цу дня эмоционально он сникал, а его мысли по­гружались в проблемы личной жизни, не имею­щие отношения к спорту. В тренировках он на время их «забыл». А сегодня вот получил возмож­ность вспомнить и сник, впал в тоску.

Интересно, что первый рабочий день после вы­ходного, как правило, бывает тяжёлым.

И всегда возникает вопрос: а нужен ли вообще выходной?

— Не нужен! — категорически утверждает тре­нер по велоспорту Александр Кузнецов. В его ве-лоцентре, где были воспитаны такие суперзвёз­ды, как пятикратная чемпионка мира Галина Ца­рёва и двукратный олимпийский чемпион Вячеслав Екимов, в рабочем плане, расписанном на год вперёд, из 365 дней ни один не был вы­ходным. Лишь 1 января отменялась утренняя тре­нировка.

И Борис Беккер в свои лучшие годы, когда он вёл абсолютно профессиональный образ жизни, приезжал на корт в воскресный день и в одино­честве (я выполнял роль тренера) пробегал пяти­километровый кросс, а затем не меньше часа ра­ботал — не купался, а плавал — в бассейне.


И ещё один великий профессионал Дражен Пет­рович тренировался 365 дней в году. Однажды пос­ле победной игры на Кубок европейских чемпио­нов он так ответил на вопрос: «Что будете делать завтра?» — «То же, что после любой игры: кросс 8 километров и 500 бросков по кольцу».

Какой смысл вкладывает в решение — не иметь выходных — выдающийся спортсмен? А оно, его решение, даже не должно обсуждаться! Его мы, простые смертные, имеем право только исследо­вать!

Результат моего исследования: в данном слу­чае человек, каторжно нагружающий себя каж­додневно, уничтожает (на корню) в своём созна­нии установку на выходной (!).

Нет в его сознании, как нет и в жизни, дня, свободного от нагрузки. И нет ожидания та­кого дня, а значит, нет такого феномена, как суммирование утомления, что обычно имеет место у всех тех, у кого «установка на вы­ходной» обязательно «живёт», и он ждёт этого дня, уставая при его приближении всё больше и больше.

...И совсем скоро мне предстоит столкнуться с проблемой выходного ещё раз. Это случится после завершения выступления Лёши Ягудина, когда я перейду в нашу хоккейную команду.

Я вошёл в тренерскую комнату, когда в самом разгаре был спор между Вячеславом Александ­ровичем Фетисовым и Владимиром Владимиро­вичем Юрзиновым.

— Нужна тренировка! — утверждал Юрзинов.

— Так послезавтра (послезавтра предстояла
игра с чехами) они будут без ног! — яростно от­
стаивал свою точку зрения Фетисов.


Увидев меня, Вячеслав Александрович сказал:

— Рудольф Максимович, ваше мнение?

— Мой опыт, — ответил я, — показывает, что,
если выходной будет пущен на самотёк, это мо­
жет развалить команду.

— В советское время — да, — ответил Фети­
сов, — но у нас в команде только те, кто играет
восемьдесят матчей в году, и выходной им не­
обходим.

Поздно вечером Владимир Владимирович при­шёл ко мне в номер и спросил: «А что значит "выходной, пущенный на самотёк?"»

— Это тот самый случай, когда спортсмен весь
день предоставлен сам себе и к концу свободного
дня в его подсознании неудовлетворение от пусто­
го дня, а не ощущение отдохнувшего организма.

— Да, я такого же мнения. Но что делать, если
тренировка, как сказал Слава, нежелательна?

— Думаю, надо составлять план выходного дня.
Ребятам дать возможность выспаться, зарядка
необязательна. Но между завтраком и обедом дол­
жно быть какое-то мероприятие, не важно что:
встреча с интересным человеком, например. И по­
добное мероприятие между обедом и ужином: хо­
роший фильм, тщательно подготовленное кон­
структивное собрание. После ужина — чаепитие
с тортом, лучше — в комнате тренера. Ребята в
этом случае отдохнут, расслабятся. И в то же вре­
мя у них не будет возможности затосковать.

Ох, эти выходные! Но один, слава Богу, прошёл. В 23.00 я вышел на балкон, куда выходят наши окна, и бесшумно подкрался к Лёшиному окну. И увидел его, склонившегося над компьютером. И облегчённо вздохнул. И сразу набрал номер Та­тьяны Анатольевны. Сказал только два слова: «Спи-


L


те спокойно». А сам открыл свой «компьютер» — так называю я дневник, ежедневно заполняемый мною уже сорок лет. До сих пор не верю, что ком­пьютер способен заменить то, что пишется рукой.

...Нашёл строки о «безотцовщине», как отли­чительной характеристике нашего коллектива. В последней тренировке я смотрел на лёд и за­фиксировал ещё один стоп-кадр. По льду сколь­зили все наши, а я молча называл имена тех, кто входит в эту «команду», «команду без отцов»: Лёша, Оливье, Ша Линн, хореограф Коля Морозов, Ру­дольф Загайнов. И сказал себе: всех нас спас спорт! И спросил себя: чтобы мы делали без него? Где ещё можно честно прорваться к вершине, хотя без пота и крови это не удавалось никому из нас. Ведь безотцовщина может сделать с человеком всё, что угодно: как максимум — исковеркать его жизнь, как минимум — сделать её тяжёлой, иногда тяжелейшей.

...Ползёт второй выходной день — время будто остановилось. Но есть дело, и дело очень серьёз­ное, сверхсерьёзное. До отъезда в Солт-Лейк-Сити, а он запланирован на восьмое, остаётся неделя. Что это такое — последние семь дней? Со многими ве­ликими профессионалами спорта обсуждал я суть данного феномена, и практически все они мыслят примерно так: в последние дни перед стартом ни­какой науки нет и быть не может! А что же есть? Привожу высказывание очень крупного тренера по боксу Владимира Лаврова из Волгограда: «Послед­няя неделя — это искусство тренера и интуиция спортсмена». Пожалуй, это самая точная формула, и с ней были согласны многие коллеги Лаврова. «Искусство тренера» — это его умение безошибоч­но диагностировать состояние спортсмена и с учё­том «диагноза» дифференцировать предлагаемые